начало                    Крестьянину Гогии Уйшвили было лет сорок. Смуглое, худощавое и некрасивое его лицо, постоянно нахмуренное, носило следы непосильных забот. Всклокоченная черная борода и усы были заметно тронуты сединой. Широкие, сдвинутые брови придавали его лицу суровое выражение.
Отец его, живший при крепостном праве и почти весь свой век работавший на барина, после смерти оставил в наследство Гогии и двум его братьям маленький домик из тесаных бревен, амбар на сваях, плетеный сарай с глиняным полом и клочок земли, исполу арендованной у помещика. Когда братья разделились, треть этого имущества досталась Гогии. Правда, после раздела дом остался за Гогией, как за старшим братом, зато амбар, сарай и вся нехитрая домашняя утварь перешли к братьям. Поставить на ноги такую семью было нелегкое дело, но Гогия и Марине, молодая, здоровая крестьянская пара, приступили к делу с большой охотой и надеждой на будущее: «Что из того, что мы пока бедны? Будем трудиться, не покладая рук, и у нас тоже будет достаток».
Молодых супругов не пугали трудности. «Не сегодня-завтра наши дела пойдут лучше», — думали они и стойко боролись со всякими невзгодами. Гогия даже наготовил нового теса, чтобы поставить себе новый дом на сваях, с полом, с потолком и даже камином в комнате. Но время шло, а достаток все не появлялся в семье Уйшвили. Наоборот, с течением времени им становилось все труднее нести бремя жизни: земли было мало, да и та испольная, повинности росли день ото дня, а детей родилось пятеро. Дети были мал-мала меньше, а прокормить пять ртов — нелегкое дело для бедного крестьянина.
— Пропади она пропадом, моя жизнь! День и ночь не знаю покоя, потом своим поливаю землю, а живется все хуже! — жаловался Гогия на свою жизнь, когда становилось невмоготу. Прошло еще несколько лет, в бороде у Гогии появилась проседь и его прежнее недовольство судьбой перешло теперь в вечную воркотню недовольного человека.
— Лучше смерть, чем такая жизнь! — нередко повторял он.
— Не гневи ты бога! Не мертвые мы, а живые, и то не справимся никак! Работаем день и ночь, а ребят досыта накормить не можем! Мы не жалеем сил, и если нет нам удачи, значит доля наша такая, не мы одни такие. Из ста крестьян одного не сыщешь, чтобы жил лучше нашего. Милостивый господь не для нас, видно, создал этот мир! — говорила Марине мужу, когда он жаловался на жизнь…
— Вот утешила, нечего сказать! Я о том и плачу, что мир этот создан не для нас! — ворчливо отвечал Гогия.
И в самом деле, чем можно было утешить его, когда он так ясно видел свое положение? Он своим потом орошал клочок земли, трудился непрерывно, безысходно, и все же жена и дети его были раздеты, разуты и голодны! Земля была помещичья, налоги росли день ото дня; начальники, помещик, священник, старшина, даже староста кричали на него и угнетали его. Ни один луч надежды не брезжил ниоткуда. Как тут не загрустить? Как не проклясть свою жизнь? Тес, из которого он собирался строить себе дом, он давно продал для уплаты разных налогов. За недоимки у него отобрали вещи из приданого Марине: ковер, палас, медный котел и даже кисейное платье, то самое, которое Гогия купил Марине к свадьбе. От недостатка пищи и теплой одежды или, как сам. Гогия говорил, «от плохой жизни» в семье Гогии часто гостили болезни, особенно летом. Однажды все дети Гогии заболели заразной болезнью. Один ребенок умер; остальные выжили, но один сын лишился речи из-за осложнения болезни и так на всю жизнь и остался немым. От такого беспросветного горя Гогия возненавидел жизнь и часто призывал смерть. Он жаловался, роптал на небо и землю. Нередко он произносил такие речи, что слушавшие говорили:
— Узнают об этом где следует, и не миновать тебе, Гогия, Сибири!
Как-то раз после обедни прихожане, собравшиеся в ограде церкви, разговорились, и Гогия наговорил таких вещей, что батюшка хотел составить на него протокол. Если бы люди не стали просить за него — «отпустите вы его, батюшка, такой уж он темный, глупый человек, сам не ведает, что говорит», — священник привел бы в исполнение свою угрозу. И в сельском присутствии тоже ляпнул он однажды такое, что тестю его пришлось потом отнести старшине изрядные даяния: прости, мол, моему зятю, не доводи до сведения властей болтовню Гогии.
— Значит он говорил, что до Нового года надо уплатить десять рублей? — спросил Гогия у жены после некоторого раздумья.
— Кто не заплатит в ближайшие три дня, того с лица земли сотрут. Вот как он сказал! — ответила жена.
— А, провались он! Что у меня завод что ли? Где же мне сразу раздобыть десять рублей! Я думаю, и после Нового года не откажутся взять. Десять рублей! Как будто мне так легко их раздобыть! За целую зиму не могу я столько заработать. Мало им, что в прошлый год они с нас шкуру содрали, придравшись к тому, что у них будто бы сбежал какой-то разбойник. При чем тут я, что сбежал разбойник? Разве я помогал разбойнику бежать? Если бы я мог, я сам сбежал бы от этих мук! Наверно, старшина и писарь греют себе руки. Давайте, мол, на расходы по «экуции», разоряют людей, а сами половину в карман себе кладут! Вот в них-то и есть главное зло. Не дают нам самим выбирать по нашему разумению ни старшину, ни старосту! Ты что думаешь? Сами они помогают бежать разбойникам, а потом — «мы, мол, защищаем вас от разбойников», и давай драть с нас шкуру! Да разве самый страшный разбойник мог бы причинить нам столько зла? Мало мне достается от налогов? Я стал горбатым под их тяжестью, а теперь вот еще что выдумали! Уж лучше бы просто убили нас! — говорил, задыхаясь от обиды, Гогия и сосал свою трубку с коротким чубуком.
— Может быть, он и греет руки на этом, кто его знает. Но так уж он постановил… — сказала печально Марине.
— Что из того, что он так постановил? До Нового года меня не тронут. Дождусь я Нового года и тогда…
— А что тогда? — проговорила тихо Марине. — И тогда десять рублей нам никто не даст.
И все же Гогия решил ждать Нового года. До Нового года осталось всего семь дней, за это время неразорят его дом, а там он постарается что-нибудь устроить и как-нибудь уплатить.
II
Был канун Нового года. Ночью шел снег, но утром небо прояснилось. Обессиленное зимнее солнце лениво выползло на совершенно чистый синий небосклон. Лучи его мягко проникали сквозь засыпанные снегом ветви деревьев.
Гогия Уйшвили сидел у себя дома; словно позабыв о всех огорчениях и бедах, он весело болтал с женой и ласкал своих ребят. Он был доволен собой, потому что к встрече Нового года у него были припасены и вино и хлеб.
И Марине, дорожившая, как милостью божьей, улыбкой радости на лице мужа, в то утро считала себя, счастливой. Словно шестнадцатилетняя девушка, она с веселым смехом хлопотала по хозяйству: пекла к Новому году ватрушки с сыром из пресного теста. Дети щебетали, как ласточки, и резвились: приближался Новый год, ватрушки пеклись, должны были зарезать свинью и кур, да еще родители были веселы, что так редко случалось в их семье. О чем еще они могли мечтать? Особенно суетилась младшая дочка, по имени Тебро, двух с половиной лет.
— Нэна, ты испечешь большой каравай? — спрашивала она мать, по-детски коверкая слова.
Или подбегала к отцу и шептала:
— Папа, завтра Новый год, я сегодня спать не буду!
— Да, деточка, Новый год завтра. Святой Василий пожалует к нам. И хлеб, и мясо, и чичилаки,[2] — все у нас есть божьей милостью. Я встречу Новый год на заре стрельбой из ружья, — ласково отвечал отец своей дочурке.
Веселье царило в то утро в маленьком прокопченном домике Гогии. Вся обстановка этого домика состояла из тахты, старого грязного тюфяка, одеяла и подушки; да в дальнем углу лежали два котла — большой и маленький, глиняная сковородка, два глиняных кувшина с отбитыми носами; там же на полке громоздились штук десять деревянных мисок, деревянная ступка и большая миска для замешивания кукурузного хлеба. В другом углу валялись колун и топор и стояли корзины — большая и маленькая.[3] Над очагом висел прокопченный деревянный багор с крюком. Вот вся обстановка дома Гогии Уйшвили. К этому сегодня прибавился еще и чичилаки, выглядывавший из темного угла, как седобородый старец. На стене над чичилаки висело ружье, которое Гогия одолжил у своего тестя, чтобы утром выстрелом встретить Новый год. Наговорясь с ребятами в свое удовольствие, Гогия обратился к жене:
— А ну, Марине, ставь воду на огонь! Покончу я с этой возней, заколю борова и зарежу кур, — сказал он.
— Что ты всегда торопишься, все спешишь! Погоди немного, напеку ватрушек, ты поешь их горячими и возьмешься за работу. Работа не уйдет, — ласково возразила мужу Марине, переворачивая на глиняной сковородке ватрушки. Ватрушка потрескалась от жара и вытекавший из нее жирный сыр аппетитно зарумянился сверху.
Гогия послушно отложил работу и стал ждать, пока испекутся ватрушки. Чтобы убить время, он пошел осматривать курятник и свинарник и, когда вернулся, с удовольствием сообщил жене:
— Здорово растолстела эта пеструшка! И гребешок себе отрастила. Да и каплун, кажется, очень жирный! Бедняжки, им жить осталось всего часа два!.. Грех, должно быть, что столько живых существ уничтожает человек! Как ты думаешь, Марине?..
— Кто знает, грех или не грех? Бог так создал, не мы в том повинны! — ответила Марине.
— Было бы лучше, если бы всеблагой господь создал все иначе! А то, сама посуди, я должен заколоть этого толстого борова. Если бы ты только видела, как он ужасается смерти, как боится ее! Небеса содрогаются от его крика! — задумчиво произнес Гогия.
Но тут же переменил разговор:
— Не плохо мы на этот раз встречаем Новый год, Марине! Раньше нам не удавалось напасти к Новому году и половины того, что мы напасли теперь. О, святой Василий, может быть действительно к концу жизнь моя станет слаще. А что, если с Нового года все повернется к лучшему? — произнес Гогия, и надежда сверкнула в его глазах.
— Будь благословенно милосердие божие! Когда-нибудь и на нас обратит он свою милость! — с надеждой в голосе воскликнула Марине.
— Недаром, Марине, говорят, что крестьянин надеется до самой смерти! К Новому году нам удалось достать пуд муки, и мы рады, весь мир нам кажется нашим, — с грустной улыбкой оказал Гогия.
Ватрушка была почти готова. Марине собралась поделить ее между детьми и мужем. Вдруг их песик Цивиа протяжно залаял во дворе. Потом лай его оборвался и он жалобно заскулил.
— Послушай, никак нашу собаку ударили! — воскликнула взволнованно Марине.
— Гогия, а, Гогия! — послышалось со двора.
— Это ведь голос старосты! — бледнея, проговорила Марине.
— Нет, староста теперь не придет. Новый год ведь почти на пороге! — сказал Гогия, изменившись в лице.
Он с трудом поднялся на ноги и шагнул к двери, к которой в это время снаружи подходил староста, сопровождаемый шестью казаками. У калитки корчился в предсмертной судороге раненый насмерть Цивиа. Хрип вырывался из его горла.
— Ты, Гогия, верно за собаку меня принимаешь? Ведь я сказал твоей жене, чтобы ты занес в канцелярию десять рублей и пришел к нам носить дрова. Я говорил с ней еще третьего дня, а сегодня ты заставил меня сюда притащиться! Со мной можно и не считаться, но что ответишь ты этим военным? Тебе сегодня и коровы не хватит на обед для них! Поторапливайся! — говорил староста.
— Ну, что ты говоришь, Иване! Легко ли мне достать так скоро десятку? Не то, что за три дня, а и за три месяца мне столько не заработать…
Гогия хотел еще что-то сказать, но староста прервал его:
— Ах, вот как, не заработать! Не пройдет у тебя такой разговор с этими военными людьми! Слыхал поговорку — силой и в гору пашут?.. Они заставят тебя заработать. Лучше давай без разговоров, они не любят длинных речей!
— Пусть детей своих перережу своими руками, если я вру. Ни гроша дома нет. Будь человеком, дай срок, встречу Новый год, а там наймусь куда-нибудь и уплачу! — возмолился Гогия.
— Слыхали? Ты что сказки мне рассказываешь? Наймешься! Да они с лица земли сотрут тебя! Если нет денег, дай что-нибудь другое: свинью, кур.
— Да откуда взять? Бычка, того волк летом задрал, а на кур, сам знаешь, какой нынче мор был. С большим трудом Марине собрала кое-что к Новому году, не отдавать же тебе это?..
— Ха-ха-ха!.. Я говорю тебе, что тебя с лица земли сотрут, а ты все про свой Новый год твердишь! Кончай скорее, давай нам, что полагается, а то добром не пройдет твой Новый год…
Гогия опешил. С минуту он стоял молча, словно лишился речи.
— Чего ты тянешь? Давай скорее. Нам надо и к другим поспеть! — повторил староста. — Иване, побойся бога, клянусь тебе, нет у меня ничего, — почти плача просил Гогия.
Сопровождавшие старосту стали терять терпение.
— Что вы так много болтаете! — воскликнул один, — Не дает своей волей, силой отберем!
И они двинулись в дом.
Гогия стал в дверях.
— Разбойничать вы пришли сюда что ли?.. — закричал Гогия. — Собаку мою убили, теперь дом хотите разграбить!.. Я вам задам!
Он ударил рукой в грудь казака, первым переступившего порог.
Казак пошатнулся, оступился и повалился назад. Гогия хотел схватить со стены ружье, чтобы защищаться. Но не успел протянуть руку, как на голову его посыпались удары сабельных ножен.
— Горе мне! — крикнул он и упал.
Кровь хлынула из треснувшей на голове кожи, и чернильно-черные волосы Гогии мгновенно превратились в красный колтун.
Марине стояла за дверью и видела все. Она вскрикнула и выскочила на двор.
— Убили его, помогите!
Она бросилась к старосте, чтобы своими ногтями выцарапать ему глаза. Но несчастную женщину перехватили казаки. Один из них, сильно выпивший, обнял ее. Лицо у Марине было еще молодое, красивое, и он принялся целовать ее. Марине кричала, отбивалась, молила и небо в землю о помощи, но помощи не было ниоткуда. Одни из ребят плакали, другие попрятались. На крик сбежались соседи, но каждый боялся за себя, за свою шкуру, и никто не вмешивался. Не прошло и получаса после этого события, как Гогию, связанного веревкой, вели к начальнику. За ними шли нагруженные новогодним боровом в курами крестьяне. Далеко позади бежала плачущая и причитающая Марине.
По правде говоря, старосте не хотелось уводить Гогии. Налог был взыскан, Гогия избит, и староста чувствовал себя удовлетворенным. Но друзья старосты на этот раз не послушались его.
— Он оказал сопротивление властям! Он полез в драку! И он должен понести примерное наказание! — говорили казаки, нагайками подгоняя Гогию. Один из соседей Гогии, пожилой крестьянин, попытался было попросить старосту и казаков освободить его, но казаки пригрозили ему нагайкой, и он умолк.
III
На открытом поле стоял большой дом, крытый дранью. Это было присутствие или, как называли его местные жители, «канцелярия». За несколько дней до наступления Нового года прибыли сюда в гости начальник уезда, полицейские приставы и казаки.
Незваные гости явились, потому что власти обвиняли общину села А-и в том, что она недостаточно ретиво преследует разбойников. Через несколько часов после их приезда вся деревня была оповещена о том, что к ним снова поставили «экуцию». Ужас охватил все население. По прошлому году они знали вкус этой «экуции». В прошлом году такая же «экуция» разграбила всю деревню. Пострадавшие не успели еще оправиться, а их уж снова ждала та же участь.
Начальник разбил казаков на отряды, и часть из них поставил в дома к тем, кого подозревали в укрывании разбойников, а часть — к тем, кто находился в каком-нибудь родстве с разбойниками. Сам начальник, становые и сопровождающие их лица пока оставались жить в сельской канцелярии. Уездный начальник, отдав соответствующие распоряжения и расставив людей, должен был через несколько дней вернуться обратно в уездный город. Остальные собирались жить на постое у сельского населения до тех пор, пока не поймают разбойников.
Начиная с того дня, как пожаловал уездный начальник, каждый день с утра до вечера перед канцелярией толпился народ: одни несли продукты для начальника и его свиты, другие тащили дрова, третьи — сено, кукурузу для казачьих коней. Иные вносили деньги на содержание «экуции» и упрашивали сельского писаря и старшину выдать им квитанцию, чтобы не пришлось платить во второй раз.
Начальник уезда, так часто наезжающий в села со своими казаками для того, чтобы изловить разбойников, но ни разу не сумевший их поймать, пребывал в дурном расположении духа. По указанию сельского писаря и старшины он вызывал к себе «подозрительных» или «замеченных» лиц, одних запирал в кутузку, на других розгами вымещал злобу. Особенно злился начальник на то, что за время его пребывания здесь еще двое юношей сбежали в разбойники.
— Нет, бунт хотят устроить, бунт! Пока шкуру с них не спущу, ничего не выйдет! — кричал он в гневе.
К полудню староста и казаки дошли до канцелярии и доставили туда связанного Гогию Уйшвили.
— Старшина, выслушай меня! — закричал Гогия, как только подошли к канцелярии. — Разорили меня, с лица земли снесли мое хозяйство, избили меня! Защити, если у тебя есть закон, защити, а то на твоих глазах я покончу с собой!
Но староста и казаки обвиняли Гогию Уйшвили в сопротивлении распоряжению властей и в оскорблении действием казаков.
— Тише, тише ты, начальник не узнал бы! — зашикали на Гогию люди.
— Я и хочу, чтобы он услышал. Если он начальник и судья наш, пусть защитит меня от несправедливости! — кричал Гогия еще громче.
Старшина не успел еще распорядиться, как начальник, услышав крики Гогии, сам вышел на балкон.
— Кто такой этот крестьянин?
— Он против начальства, ваше благородие! Отказывается платить нам на расходы, — ответил один из казаков начальнику.
— Защитите меня, ваша милость! — закричал Гогия. — Они меня разорили под Новый год, по миру пустили, да еще избили меня, православного человека! Вот, ваша милость, смотрите! Чего им надо от меня? За что разбили мне голову? — взывал Гогия к начальнику, показывая ему свои окровавленные волосы.
— Он дрался с нами, ваше благородие, ударил нас оскорблял всячески и хотел даже стрелять в нас из ружья! — вмешался казак. — Вот этот все видел и знает. И казак указал на старосту.
Староста смутился, в нем, видно, заговорила совесть. Но из страха перед казаками он сразу предал Гогию.
— Все, что говорят казаки, сущая правда. Он не хотел платить! — подтвердил староста.
— Подведите его ко мне поближе! — приказал начальник.
Гогию подвели.
— Кто тебя научил итти против начальства? Кто тебе позволил бить моих солдат?.. — грозно спросил Гогию начальник.
— Ваша милость, я не бил. Это они пустили меня по миру и избили меня! — дрожащим голосом ответил Гогия, бледнея от страха.
Больше ничего не удалось сказать ему в свое оправдание. Нагайка начальника заставила его замолчать.
— Ах, ты, сукин сын! Бунтовать вздумал! А-а!.. Знаю я вас, что вы за люди! Дайте срок, шкуру с вас спущу — поодиночке со всех!.. Отучишься! Больше не полезешь! — кричал разоренный начальник, с пеной у рта бегая по балкону.
Гогия стоял неподвижно. Грудь его поднималась и опускалась. Он глухо и тяжело дышал. Начальник, наконец, удалился к себе. Тогда Гогия возвысил голос.
— Нет справедливости в нашей стране! — закричал он. — Меня разорили! Пустили по миру! Избили! Я пришел сюда правды искать, а тут правды нет! Правда, где ты? Где бог? Где икона? Где вера?.. — кричал Гогия все громче и громче. А народ успокаивал его, просил помолчать.
Марине, испуганно молчавшая до сих пор, вдруг поддержала мужа. Нет справедливости для нас! Не начальник он, а татарин!
Начальник опять выскочил на балкон.
— Уберите этого сукина сына, всыпьте ему тридцать розог, а потом заприте обоих, мужа и жену, в кутузку! Живей! — закричал он.
Мрачная тень страха прошла по лицам присутствующих, когда они услышали слово «розги». Наступила зловещая тишина. Гогия помертвел, замолк. Испуганный и жалкий стоял он теперь в толпе.
Марине не сразу поняла смысл слов начальника, но сочувствовала, что что-то страшное должно произойти с ними, и, оглушенная страхом, ждала.
Прошло несколько напряженных минут.
— Скорее!
Начальник нетерпеливо стукнул каблуком по полу и повторил свой приказ.
Старшина приступил к исполнению приказа.
— Горе мне! Помогите! — заревел Гогия, стараясь вырваться из рук своих палачей.
Сильные руки повалили его на землю.
Гогия тяжко стонал и кричал. Стоны его, отзываясь во всех сердцах, вселяли ужас.
IV
Наступил вечер. Вверху голубело безоблачное небо, внизу сверкала белизной снегов земля. Вселенная казалась торжественной и величавой. Земле и небу привольно дышалось морозным воздухом.
Печаль и уныние царили среди крестьян села А-и. Но все же, верные обычаю, они, окончив работу для начальника и казаков, торопились домой, чтобы все приготовить к встрече Нового года.
— Что поделаешь? Недаром говорят, привычка сильнее веры! — повторяли крестьяне, хотя обманутые надежды в прошлом ничего лучшего не предвещали им и в будущем.
Гогия Уйшвили, с желтым и желчным лицом, с распухшими от слез глазами, уронив голову на грудь, шел за Марине, Начальник выказал великодушие и поручил старшине (сам он отбыл в город, чтобы встретить Новый год среди своей семьи) отпустить по случаю Нового года провинившегося крестьянина.
Старшина, выполняя приказ начальника, выпустил обоих. И Гогия с женой теперь шагали к своему дому.
Была уже ночь, когда они вошли в дом. Объятые ужасом, брошенные с утра ребята, целый день слонялись в тоске. Увидев родителей, они кинулись к ним навстречу и радостно окружили их. Маленькая Тебро украдкой подползла к отцу и покрасневшими от холода ручонками стала теребить его за бороду.
— Пап, а где хлеб? Когда принесешь? Нэпа спрятала?
Но Гогия толкнул свою дочурку, и она полетела прямо в золу. Девочка, ждавшая ласки от отца, испугалась, обиделась и так закричала, что у бедной Марине сердце оборвалось. Никогда раньше Гогия не обращался с детьми грубо. Ошеломленная, она подскочила к девочке, подняла ее из золы и сунула ей в рот свою грудь. Но, увы, от пережитого за день у нее пропало молоко, и голодный ребенок напрасно теребил сосок.
Гогия сел перед очагом, уперся локтями в колени, опустил голову на руки и застыл в молчании. Между тем, Марине, немного придя в себя, стала хлопотать по хозяйству. Она испекла детям лепешку и поделила ее между ними.
— А ты не хочешь попробовать?.. — спросила она мужа. — Что уж теперь убиваться? Ничему слезами не поможешь. Что поделаешь? Со многими и похуже нашего бывало. Умные люди говорят: беду надо каменной стеной встречать. Успокойся, съешь кусок лепешки, запей вином. Можно ли целый день не есть?
С этими словами Марине поднесла мужу стакан вина и деревянную миску с куском лепешки, замешанной на сыре.
— Отстань! — крикнул Гогия на жену, швырнув прямо в огонь миску с хлебом и стакан.
— Ой, горе мое! На нем лица нет! До еды ли ему? — воскликнула Марине. — Лишь бы ума не решился. Чего только с ним сегодня не делали злые люди? Евреи, и те так мучили христиан. И как это, — чтоб собаки меня загрызли, — я жива осталась, глядя на его муки!.. Боже, пошли беду тем, кто нас обидел! — причитала и проклинала Марине.
Надеясь, что Гогия отдохнет, выспится и постепенно успокоится, она принялась готовиться к встрече Нового года. Но что жарить? Борова забрали, кур переловили. Даже все ватрушки стащили.
Марине достала остатки муки, замесила тесто и поставила его у очага. Потом попыталась поймать курицу, но куры спали на высокой ветке и достать их было не легко. Она измучилась, но так курицы и не достала. Особенно мешала ей работать маленькая Тебро. Обиженная отцом, она прилипла к юбке матери.
— Отстань от меня, девочка, а то, клянусь, я так ошалела, что могу тебя зарезать! — крикнула она на дочь.
Она старалась оставить ее в комнате с отцом, но не тут-то было, Тебро не хотела оставаться в доме и льнула к матери.
Было уже очень поздно, когда Марине с великим трудом поймала двух кур и дала их зарезать сыну.
— Столько гонялась я за этими проклятыми курами, что мозги растряслись в голове. Они и без того у меня сегодня едва держатся. Лезу на дерево, а ветки и земля так и вертятся перед глазами! — говорила Марине.
Немного отдохнув, она снова принялась за работу. Ощипала кур, испекла три ватрушки. Потом скатала восковую овечку и из большого глиняного чана налила в кувшинчик одесского вина.[4] Было уже за полночь, когда Марине кончила работать.
А Гогия все это время сидел в угрюмой задумчивости, словно окаменев, и, не отрываясь, глядел в огонь. Он позабыл даже о своей трубке, которую так любил и никогда прежде не выпускал изо рта. Маленькая Тебро время от времени искоса сердито поглядывала на него, все еще, видимо, не забыв, как отец, такой любимый, толкнул ее беспощадно прямо в огонь и как она чуть не сгорела… Мрачное молчание отца и выражение замкнутого отчаяния на его лице вселяли в детей такой трепет, что ни один из ребят не решался подсесть к нему. Во всем доме царила жуткая тишина.
— Ложись лучше спать. Я принесу тебе теплой воды, помой ноги и ложись! Поздно уже!.. — тихим голосом сказала мужу Марине.
Гогия как будто и не слышал ее. Он все так же оцепенело сидел и глядел на огонь. Марине тяжело вздохнула и, так и не дождавшись ответа, легла спать с ребятами, надеясь, что рано или поздно Гогия ляжет тоже. Она так устала и измучилась за этот день, что сон сразу смежил ей веки.
Зловещее безмолвие стояло в доме. Лишь изредка его нарушал тяжелый вздох Марине или кого-нибудь из ребят. Огонь догорел, и пугающая черная тьма поглотила все предметы. Только ружье чуть поблескивало в углу, отражая слабый луч догоравшего уголька.
Гогия сидел без движения все на том же месте. Сон бежал от его глаз. Внимание его не задерживалось ни на чем. Только иногда кидал он взгляд в тот угол, где висело ружье, словно блеск ствола развлекал его усталый мозг.
Приближался рассвет. Уже перекликались петухи. Во дворе Гогии тоже встрепенулся петух и, взмахнув крыльями, звонко поздравил хозяина с наступлением Нового года. Этот звук вывел Гогию из оцепенения. Он вдруг сильно тряхнул головой, словно отказываясь от чего-то, потом встал и подошел к жене и детям. Он прислушался, не проснулись ли они. Но все спали глубоким сном. Гогия осторожно прошел в угол, где висело ружье, снял его со стены и направился к двери. Здесь он снова остановился, притаился и прислушался. Никто не проснулся.
Он осторожно открыл дверь, шагнул за порог и плотно прикрыл ее. И опять остановился… Полная луна клонилась к западу и глядела с чистого неба на дворик Гогии. На белом снегу, сверкавшем в лунном сиянии, лежали четкие тени от дерет вьев. Перекликались петухи, и крики их, словно осязаемые и зримые, висели в спокойном терпком морозном воздухе. Гогия увидел труп своего пса Цивиа, ясно различимый при лунном свете.
— Мой Цивиа, мой песик!.. Как он скулил!.. Горько, вероятно, было ему умирать! — тихо произнес он и, повернувшись лицом к двери, стал чуть слышно разговаривать с домом, как с живым:
— Я хочу изменить тебе, мой дом! Я хочу изменить вам, жена и дети! Простите меня! Я не мог выдержать, не мог вытерпеть и бежал!.. Я изменил тебе, Марине, на одну тебя бросил детей и сбежал от тебя!.. Ты оказалась сильнее духом, чем я… Помнишь, с какой надеждой начинали мы строить семью? Разве мы могли тогда думать, что все вот так кончится! В каком положении остается моя семья! Прости, Марине! Простите, дети! Я спасаю себя и покидаю вас! Что делать!.. Бог свидетель, с тех пор, как я помню себя, не знал я ни часу отдыха, потом своим поливал землю. Ни одного просвета, ни одного радостного дня не выпало на мою долю! Я все стерпел бы, но только не розги! Нет, после розог я жить не могу…
Гогия задумался, потом махнул рукой и глухим голосом продолжал:
— Нет, невозможно! Кончено! Прощайте, мои дорогие! Ухожу, и сам не знаю куда!.. Тебро, доченька, прости, что вчера обидел тебя! Марине, и ты прости, что не ответил лаской на твою заботу! Простите, милые, изменившему вам Гогии!.. Вы думаете, мне легко от вас уходить, терять вас?.. Я не знаю, куда ухожу!.. Голова у меня кружится, дрожь пробегает по телу, в глазах темнеет! Нет! Кончено, решено!
Гогия торопливо приставил дуло ружья к груди и большим пальцем ноги нажал на курок. Грянул выстрел, и Гогия свалился в канавку у завалинки. — Господи, взыщи с них, а не с меня!.. — невнятно пробормотал он и навеки сомкнул уста. Звук выстрела разбудил, Марине.
— Гогия, светает… Слышал выстрел? Давай встанем и мы, встретим и мы Новый год! — позвала она мужа, думая, что он спит у очага.
«Как он крепко уснул!.. Пусть поспит. Я встану, разведу огонь и потом разбужу его… Жалко будить, пусть поспит еще немного. Он так поздно заснул… И то сказать, мог ли он уснуть, столько переживши за день! Как еще только мы остались живы, и он и я!» — думала Марине, одеваясь.
Она разожгла огонь и лишь тогда заметила, что мужа в комнате нет.
— Нигде его не видно. Куда бы он мог уйти? Она открыла дверь и ступила за порог, чтобы позвать его.
Запах пороха и гари ударил ей в нос. Она испугалась.
«От соседей что ли нанесло ветром?» — подумала она и в тревоге стала звать мужа.
Ни звука.
— Пошел, должно быть, к ручейку умыться, — проговорила Марине и решила итти к ручейку. Ручеек протекал в конце двора.
Но как только она шагнула вперед, ноги ее зацепились за что-то мягкое, она споткнулась и упала.
Под ней лежал труп Гогии. Луна, опускаясь все ниже, зашла за дом, Гогия оказался в тени, и потому Марине не сразу заметила его.
— Горе мне! — вскрикнула Марине и потеряла сознание.
V
Настало утро. Засыпанная снегом земля сверкала, как поверхность зеркала. От стужи трудно было дышать. В деревне А-и то и дело слышались ружейные выстрелы — это народ по обычаю приветствовал стрельбой радостное событие — Новый год. — Кажется, что-то недоброе случилось в доме Гогии Уйшвили, — вскрикнул один из соседей, выглянув утром на двор. — Как пронзительно плачут там дети! Не волк ли бешеный к ним ворвался?
И он побежал ко двору Уйшвили. За ним прибежали и другие. Вот что они увидели.
Марине с ножом в руках, дико сверкая глазами, в исступлении гонялась за своими детьми. Смертельно напуганные дети с криком убегали от нее, прятались, но она преследовала их, находила и, склонив набок голову и прищурив глаза, как кошка, подкрадывающаяся к птичке, вскрикивала вдруг «чита!»[5] и кидалась на жертву. Но так как она криком «чита» предупреждала о своем приближений, ребенок успевал убежать от нее и Спрягаться снова. Если же ребенок не успевал спрятаться и ему казалось, что она вот-вот поймает его, он в отчаянии испускал страшный крик:
— Горе мне! Спасите! Помогите! Она зарежет меня!
Тогда Марине в ужасе застывала на месте с поднятым ножом, сама вскрикивала: «Горе!», отскакивала от своей жертвы и начинала преследовать другого ребенка.
В канаве перед домом валялся труп Гогии. На лице его появилось холодное, загадочное выражение, от которого жутко сжималось сердце. Его всклокоченная борода и длинные с проседью волосы были залиты кровью, натекшей из раны, одной рукой он сжимал горсть земли, другой — клок вырванных у себя же волос. Земля была взрыта у его ног, — вероятно в предсмертной судороге. Нелегко ему, видно, было расставаться с жизнью.
На постели в комнате валялась маленькая Тебро с перерезанным горлом. Она была еще теплая, но уже прощалась со своей невинной жизнью.
— Что, ты наделала, Марине? — вскрикнула ошеломленная соседка, увидев это ужасное зрелище. — Тише, тише, не разбудите ее. Ее убил святой Василий! — испуганно прошептала Марине.
Она осторожно подошла к соседке и таинственно шепнула ей:
— Вчера ночью с неба спустился святой Василий. Он хочет погубить весь мир!
И вдруг вскрикнула:
— Горе мне, они пришли!
И в страхе забилась в темный угол. Соседи обступили и схватили ее.
— Мы окружены!.. Мы ограблены!.. Его убили, помогите! — кричала она неистово, дико.
Ничего, кроме этих бессвязных слов, добиться от нее было невозможно. Она сошла с ума.
Соседи связали Марине и собрали попрятавшихся по углам детей.
— Она зарежет нас, как Тебро! — плакали они.
Младшего ребенка пришлось силой вытаскивать из-под тахты, куда он спрятался от матери и откуда ни за что не хотел выходить.
Ребят поручили одной из соседок и пошли сообщить о случившемся старшине.
Старшина явился с понятыми. Составили протокол о происшествии, описали оставшееся имущество Уйшвили. Потом назначили опекуна и поручили ему ребят и все имущество.
Прошло несколько лет. Сумасшедшая Марине долго еще бродила по деревням в изодранной одежде и таинственно сообщала слушателям:
— Вчера ночью святой Василий спустился с неба. Он хочет погубить весь мир!
Наконец смерть избавила эту несчастную женщину от жалкого существования.
Двор Гогии пришел в запустение. Все постройки, кроме дома, обвалились. От дома остались только одни стены. Крыша прогнила и провалилась. Если бы так он простоял еще несколько лет, нельзя было бы даже поверить, что здесь когда-то жила семья. Однако, недавно кто-то покрыл соломой этот дом и развел огонь в очаге. Это вернулся старший сын Гогии. (Остальные дети пока еще продолжают работать батраками у чужих людей). Он недавно женился и пришел на отцовский двор.
Пожелаем ему, чтобы участь отца миновала его и чтобы жизнь его потекла по иному, лучшему руслу.
1889 г.
Примечания
1
«Экуция» — так называли в Гурии карательные отряды царского правительства — «экзекуцию».

2
Чичилаки — импровизированная «елка» под Новый год из заструганного голого древка, которое обвешивается сладостями.

3
В плетеных корзинах носят урожай — виноград и кукурузные початки.

4
Одесским вином в Западной Грузии называют вино из винограда «Изабелла».

5
Чита — звукоподражание, нечто вроде «ку-ку».

***************************************************************************************************