начало Потом я смотрел много фрагментов из фильмов о скалолазании
Хергиани, но тот первый раз, когда я увидел его на скале в тбилисском ботаническом саду навсегда врезался мне в память. Потрясённый увиденным, вернулся домой и с тех пор забыть об этом никак не
могу. То, что я чувствовал тогда, можно сравнить лишь с тем моментом, когда я впервые увидел Нину Ананиашвили, выступления которой называют балетным танцем, но я уверен, -- она не танцует, а
летает на сцене, как летают птицы над горами.
Я тогда очень гордился тем , что мы с ним, с этим удивительным альпинистом, оказались тезками, и так полюбил его, как любил своего родного дядю.
Когда по телевизору объявили о кончине Мишы Хергиани, в 1969 году, я тайком забрался на крышу, чтобы родные не заметили, и горько, безутешно плакал.
Тогда я возненавидел эти проклятие итальянские Альпы -- мой Миша Хергиани сорвался со стены Суальто, то есть, не сорвался, а полетел. И в тех же Альпах, на вершину Монте-роза смотрел мой Форе Мосулишвили, когда пустил себе пулю в висок, из-за чего фашисты не расстреляли четырнадцать партизан.
Боже, как много я думал о том, что чувствовал Миша Хергиани при падении и что думал Форе Мосулишвили перед неминуемой смертью...
Мне пришлось узнать об этом в 1987 году, в конце августа.Тогда я работал геологом-высотником на главном кавказском хребте, в ущелье реки Арагви, где расположен край по имени Пшави. Во время спуска с одной безымянной горы я тоже сорвался со скалы и летел примерно двадцать метров, -- отчетливо помню, что успел три раза перевернутся в воздухе.
Та скала была не совсем отвесной, поэтому падая, я ударился несколько раз о ее выступы. А когда завершил падение, почти сразу потерял сознание, но до того успел удивиться сиянию многочисленных взошедших горных солнышек, и даже успел позвать друга, который бежал ко мне вместе с этими солнцами -- а все это означает, что я тоже по-своему станцевал с той скалой.
Мою малехонькую скалу на безымянной горе Пшави никак нельзя сравнивать с семисотметровой Суальто -- вершиной шестой категории сложности, где мой Миша Хергиани с пляской прошел вверх пятьсот метров, пока не сорвался, но я узнал то, что чувствует человек при падении:
"Ах, Господи, что это было -- я летел в розовом пространстве и было мне скорбно, что больше, и это уж наверняка, не сумею написать хоть что-то... А потом ничего, прошло...
Продолжал свой полёт в никуда. Я не боялся, не страдал и не болело у меня ничего. Все видел одновременно: всё, что происходило со мной во время работы геологом; когда учился в университете; еще раньше, когда ходил в школу; и детство промелкнуло, когда я не хотел, но меня все равно вели в детский сад -- короче говоря, я постепенно становился ребенком и вспоминал все тогдашние чувства и мысли... И я сидел у моего дяди на шее в ботаническом саду и смотрел -- Ой, как филигранно, по-кошачьи, особенно двигался один из них. И правда -- будто танцевал, ловко поднимаясь вверх по скале. Одним только пальцем зацеплялся за выступы, которых не замечали другие.
Вся прожитая жизнь прошла перед моими глазами, или это я прошел перед моей жизнью...
А дальше -- розовое пространство закончилось и я прилетел в необыкновенно синее небо.
Я дышал с облегчением.
Куда-то пропало время, из-за которого, оказывается, я столько страдал. Время, разделившее в пространстве нынешнюю Грузию от древнего Шумера, обыкновенную корову от динозавра, кавказские горы от гималайских, и так далее. За временем последовало и пространство -- где нет времени, там не должно быть и пространства.
И поэтому мне сначала было очень приятно, а потом вдруг захотелось убежать оттуда, или очнуться, чтобы все это оказалось всего только лишь сном. А из-за горизонта ко мне двигалось белое облако, и я был уверен, что оно живое. Плыло облако, прямо на меня плыло, и я уже не мог убежать куда-нибудь подальше.
Потом я услышал удивительный голос, которому, казалось, я всю свою жизнь подчинялся. И этот голос не принял меня, и я понял, что надо вернуться.
Вернулся в синее небо, зашел в розовое пространство -- я опять постепенно начал взрослеть, меня водили в детский сад, я учился в школе, потом -- в университете, где я начал писать рассказы и радовался, что еще могу написать очень много, работал геологом пока не сорвался со скалы...".
Я тут процитировал пассаж из моего рассказа, который написал через семь лет после моего падения и назвал его так: "Мне скала явилась испытаньем". Перечитывая его, мне все время казалось, что там чего-то не хватает. А теперь уж знаю...
Отныне этот рассказ посвящается памяти "Тигра скал", Михаилу Виссарионовичу Хергиани.
И то, что я в шестилетнем возрасте не ошибся в этом гениальном альпинисте, твердит и памятная медаль, с надписью самого Михаила Хергиани: "Я вас любил, люди".
*****
Глухомань. Новелла в стиле боп
Ну, как? Клево?!
В длину два метра, в глубину метр двадцать, в ширину чуть не метр…
Точь-в-точь по моим параметрам!
Ларей[1] на восемьдесят-девяносто, должно быть, потянет. К тому же, я не возился, как могильщики, трое суток, а управился в полдня.
Вот, правда, мозоли набил на руках.
Ну, теперь уж, браток, дело за тобой, а я переброшусь парой слов с Захаром…
Что это тут за браток, спрашиваешь?
Да ну! Из наших… один. Я и сам мог быть на его месте.
Ладно, Захар, нам базарить.
Вот разве потесниться тебе немножко придется.
Вообще-то я давно к тебе не наведывался.
Как ты, лев?
Не забыл, что я своими руками спалил дом, где тебя подстрелили?
А, впрочем, что тебе, дружище, до этого?.. Разгуливаешь там меж пушистых елей, по зеленым лужкам, вдоль журчащих ручьев, на цветущих пастбищах Господа Бога… Так след тебе ломать голову над нашими
здешними проблемами?!
Вот он, наш братан!
Видишь?
Нет?!
Ну, что с тобой, недотепой, поделаешь?
Ладно, скоро свидимся с тобой там, потаскун! Ну, прости, прости! Меня и здесь укоряют: поучтивей, говорят, поприличней выбирай выражения. Что ж! Изъясняясь культурно, отрицательная ты, Захар,
личность!
Хохочи, хохочи, помирай со смеху.
Тебе все до фени!
Однако!
О деле бы не забыть, говоришь?!
Я тут любимый наш виски «Верзила Джон» прихватил. То да се… Стаканчики, магнитофончик, пара кассеток. Сомлеешь от удовольствия, будь я пустой банкой от шпротов…
Ну-ка?!
Узнал?
Он! The Bird! Точно. Чудо-бопер! Гляди-гляди, как заливается! Как лупит на своем альт-саксофоне! Как, черт, летает! О-о-ох! Во выдает! Как ты его, Захар, называл? А-а! Моцарт джаза?! Похожего
тембра, с тех пор как он усоп, так во всем мире и не нашлось.
Вау! Да ведь это блюз «Канзас-сити»! Вот еще композиция… Вот «Лягушка-попрыгушка», «Блумдидоу»… Вот «Могавк», «Чичи», «Времена обновления», «Конфирмация», «Ким», «Донна Ли», «Антропология»…
«Орнитология», «Космические лучи»… О-о-о, да это же…
Как выдал Сачмо, то есть сам великий Луи Армстронг, «они тщатся загнать слушателя в тупик. И вот льются звуки, смысл и значение коих понять очень трудно. Новизна музыки побуждает слушать с
некоторым интересом, но вскоре начинаешь испытывать утомление, потому что на самом деле музыка эта чрезвычайно дурна. Она утратила мелодию, и в ней не чувствуется столь необходимой, скажем для
танца, пульсации ритма. Очень уж они, эти боперы, жалки».
Сам Сачмо, подумать только, не разобрался!
Или нет, разобраться он разобрался, но признал этот боп за чепуху и муру, и ну его, мол, в задницу, завещал и нам.
Что, Захар? Что? Хоть про это, уволь, не требуй выражаться пристойно.
М-мм, о чем еще мне надобно не позабыть?!
Ах, да! Да… Тут ведь со мной браток со снайперским карабином.
Да нет, разиня, не русским. Фирма так называется… «Карабин». С лазерным прицелом пушка… Освещает узеньким лучиком цель, в которую надобно угодить. Ну, вот же, взгляни на мой лоб. Видишь кружок,
красную точку? То-то… Она!
Ну, вот и поднимем первый стакан за нашу встречу. Очень мне тебя, стервеца, порой не хватает!
Чокнулись, что ли? Давай…
Что? Что-о?!..
Свихнулся ты, Захар?
Как я могу морить Никушку голодом?! Автомат свой загнал, «Берету», еще кое-что и набрал-таки… накопил. Так что Ляка, твоя благоверная, вкалывает теперь в Нью-Йорке и что ни месяц по двести баксов
сюда перекидывает, а бабка с дедом пылинки с Никуши сдувают, на каратэ да на шахматы водят.
Лихой вкус у этого виски! Чуешь? Вкус достойной, мужественной смерти.
Дерет глотку, да?!
Так оно и должно быть, Захар… И вообще, здорово мы с тобою кайфуем.
А какой кайф пойдет дальше!
Давно я здесь не бывал. А что сегодня привело меня, знаешь? Нет?!
Ну, так я расскажу.
Рассказать?!
Выслушай, стало быть, и посуди сам, человек я или пустая банка от шпротов?!
Вот курну разок и начнем.
Не совестно тебе, Захар?! Ну, какие они могут у меня быть, сигареты? «Кэмел», дурень! Какие еще, как не «Кэмел»! Как в том анекдоте…
Словом, вот как все было…
Краем уха прослышал я, что на ипподроме намечаются скачки.
Приступ любви к лошадям, еще в юности нами, помнишь, владевшей, охватил меня и погнал-таки туда…
Ты Хатию помнишь? Одноклассницу нашу, Хатию? На чистопородных жеребчиках носилась. У-у-у, как носилась! Прикольная девчонка с развевающимися кудрями на летящем коне! Круто, Захар… Или, выражаясь
культурно, ничего прекрасней я в своей жизни не видел.
Начиналось в двенадцать, и я загодя возник у входа на ипподром.
Лет, наверно, десять не заворачивал.
Где тут что, помнить не помню. Вхожу, стало быть, и топаю по асфальтированной дорожке меж сосен к трибунам. Озираюсь.
Статный жокей вывел из конюшни буланую кобылку и повел прогуливать на поводу медленным шагом. Зрелище, Захар, чудо!
Иду дальше. Пивная, — та, помнишь, за поворотом?! — совсем скособочилась, обгорела — стены сплошь закопченные. Развалюха! Обломался я от этого, или, выражаясь культурно, поскучнел и приуныл.
Помнишь, каким пивком мы там баловались? Пополам с водой! А все равно не забыть…
Ну, приближаюсь я, стало быть, к трибунам.
Помнишь, в наши юные годы все там было ослепительно белое — и стены, и скамьи… Сейчас краска осыпалась, облупилась, — все обшарапано, блекло, жалко…
При виде беговых дорожек ты прослезился бы. Только внутренняя вспахана и проборонена. А обе внешние заросли сорняками и утоптались. Целина целиной!
Башенка судейской коллегии оплыла и осела.
Не видно и спецмашины с железными крыльями для закрепления старта.
Из нового разве то, что манеж несколько уменьшили, точней, центр прежнего сузили и огородили.
Я засек, что типы и типши, редкими группками сбившиеся на трибунах, упираются зенками в колеблющиеся от ветерка программки. Вдоль поддерживающих перекрытье опор прошвыриваются фанаты, постоянные
посетители, и тоже шуршат и посверкивают страницами, поборматывают-покрикивают:
— В первом забеге Огонь и Шубар! Шубар и Огонь! Отпрыски Петрополиса!
Помнишь, Захар, Петрополиса?
Огненно-рыжий! Во лбу звезда! Ноги стройные. Загляденье! Сын Ашхабада и Партитуры. Истинная гордость Куларского коннозаводства.
И… знай, Захар, пока прицельная пуля, совместно с контрольным, не поставила на лбу у меня многоточие в конце жизни, я буду помнить четвертое сентября тысяча девятьсот восемьдесят третьего года,
день его триумфа, когда он выиграл тбилисское дерби!
Погоди, Захар. Как там наш братан? А?
Эгей, браток, я же знаю, ты нас слушаешь, а что такое «дерби», не знаешь. Английское слово… Означает состязанье трехлеток и четырехлеток. Близ Лондона, в Эпсоме, происходит то, что и поныне
называется именно так… именно «дерби». А на американском жаргоне это котелок, шляпа, вроде той, что носит в своих фильмах гениальный бродяга Чарли Чаплин.
Ты не кайфуешь, Захар?! А ведь какой повод для кайфа я тебе сейчас предоставляю. Приди в себя! Прочисть уши! Промой мозги!
А ему, братку нашему, знаешь, что я скажу?
Этот ваш Паспорт сущий мамонт, мастодонт. Ходит за вами хвостом, надзирает, на ус мотает… Волк в овечьей шкуре, морда — гнилая картошка. А я сторонник тонкости и соразмерности, лютый враг
грубости и топорности. И у меня от него уже вскипают мозги, и брось ты, браток, его, подь к нам сюда.
Не сердись, браток! Почитал бы и ты что про дерби, тотчас отбурел и решился бы. Может, дашь малость форы, а? Подождешь?
Что значит «кто»?
Не «кто», а «что»! Понял?
Боп? Что такое, любопытствуешь, боп? Боп что такое?! Боп — стиль джазовой игры… исполнения… вот что! А Птица, этот чародей звука… это Чарли Паркер, один из величайших музыкантов-джазменов. Он дул
в альт-саксофон. Что творил, браток ты мой, что выкомаривал! В быстрых пассажах перемежал триоли с восьмыми… А надобно тебе, браток, знать, что триоль вещь своенравная! Этакая капризная
ритмическая музыкальная фигура. Но, представь, пассажи звучали естественно и свободно. И напоминали… что же они напоминали?.. А-а, вот что… Будто град грохочет по крыше. Упоение! Сила… Кстати, с
мелодией здесь, браток, все не так просто. В бопе она улавливается лишь в начале и разве что в самом конце композиции, когда завершается тема. В импровизационной же части, там, где идут самые
кайфовые сольные партии, мелодия сознательно приглушается, маскируется. Вот чего не усек сам Сачмо, он же Луи Армстронг. А какой был джазист! Какой гений!
Вернемся… ну, конечно, вернемся, Захар, к делу…
Подхожу я, стало быть, к этим… тамошним, постоянным… откуда, высказываюсь, берутся программки.
Да тетка, говорят, тут где-то торгует.
Тетку засекаю в кассе, выкладываю ларь, получаю искомое. В наше, помню, время по-русски печатали, теперь, гляжу, по-грузински. То-то… То-та-ли-затор… Выдает два вида игры — «Тройной экспресс» с
угадываньем первого, второго, третьего места — при том что в наше время довольно было первого и второго, — и три «Одиночных» — с угадываньем первых мест в трех забегах. Прежде были и дубли — бега
и скачки, правда, и тогда сие нам было не по зубам.
За тотализатор еще ларь отстегиваю.
Стою, стало быть, умягченный, охваченный воспоминаниями, а вы, ушедшие, маячите тут же, рядом. Ворошу программку, подсчитываю отпрысков Петрополиса, коим предстоит нынче показать себя. Боже
праведный, целых шестеро. С Любушкой породил он, Петрополис, Волюшку, пегую кобылку, теперь уже четырехлетку. С Аргунью прижил Огня, огненно-красного, ныне тоже четырехлетку. С Богемой —
Спорщицу, темно-рыжую нынешнюю двухлетку. С Галканой — буланую Соломку, двухлетку же. С Геликой — Чагиса, гнедого жеребчика-трехлетку. С Садлерией — Светлогривого, жеребца-семилетку.
Петрополиса, должно быть, отправили обратно в Марнеули, в Куларское коннозаводство, держат там в табуне для приплода… Любопытно, однако, как он там, все ли увивается за кобылками или унялся,
ходит в тележной упряжке? Или содержится в почете в том же Кулари?..
Стою, короче, думаю, полагаю…
— А-ух, кого я вижу! — ревет кто-то совсем рядом.
Сначала не реагирую. Мало ли всяких тут ворюг и мошенников, к тому же, учитываю, вас там, Захар, все прибавляется, в геометрической почти прогрессии. Как крыс…
— Не прикидывайся, что не узнаешь, не то схлопочешь по челюсти! — рявкает тот же голос.
Халява, Захар, нарисовался. В натуре! Ну, не фигня?! Что ты скажешь!
— Эге-ге! — воплю. — Халява! Дружище! Уж не думаешь ли, что нынче на ипподроме поминки?! — И мы душим друг друга в объятиях.
— Ну, ты как? А?! Как ты? — входит в раж, грохочет Халява.
— Да так… — говорю. — Как-то этак…
— И в каком составе щебечешь?
— Да ни в каком, — отвечаю. — Сам, — отнекиваюсь, — по себе…
— Вау! Ты что?! Куда это тебя заносит! Составы, как грибы после дождя, плодятся… Прямо как с неба сыплются! Шуруют, долбят, тусуются… Даешь, брат! Не пойму, в чем тут фишка! Не приглядеть за
тобой, чего доброго, сядешь на «Астру» да на картошку в мундирах!
Чуешь, какой базар пошел, какие разговорчики затеваются?! Вот-вот кайфом запахнет, да каким еще!
— Брось! Не до составов мне.
— Дуй со мной! — и слушать не хочет.
— Ни шагу… — упираюсь. — Ни-ни… пока не кончатся скачки!
— Ступай со мной, — пристал, как банный лист, припер, в общем, к стенке. — Пятьсот баксов в месяц, «форд-мустанг» и красотки! Идет?! Погоди-погоди! В законные узы брака вступил, что ли? В женины
угодники?!
Сечешь? Халява мне, а?!
Кто не успел отсюда слинять, с голодухи ремень подтягивает, а этот, вчерашний завсегдатай чужих поминок, сулит пятьсот зеленых?!
— Да пошли, черт побери! Тоже мне…
Ну, пошли так пошли.
Привел меня к какому-то рогачу. Встречаются, знаешь, такие… если вглядеться в окололобное пространство…
— Вот, господин Паспорт, — объясняет ему Халява, — этот самый! В армии десантником отслужил, дрался в Афгане, потом в Самачабло и в Абхазии воевал, в полку «Пантера». Три дня выносил на плечах из
тыла врага нашего друга Захара и схоронил его здесь, на Сабурталинском кладбище.
Не знаю, были, не были вы друзьями, но к делу, Захар, он себя приплел-припечатал.
— Ну, так как? Примем, что ли?! — задумался шеф.
— Да, — поддакнул Халява. — Примем!
— Десантником, не десантником, мне это до лампочки. Вот только с ориентацией если того… все кости перемелю, — пригрозил шеф.
— Что за, — не сразу сообразил я, — ориентация?
— Полный, — поднял большой палец Халява, — поррядок!
— Ладно! Приму с испытательным сроком. Жалованье положу, так и быть, пятьсот баксов. Валяй!
— Ну! — соглашаюсь. Терять-то нечего.
— Да, — спохватывается шеф. — Как с полицией? Есть осложнения? Нет?
— Были, — уточняет Халява, — теперь нету.
Короче, сечешь, Захар? О тысяче ларей идет разговор. И свои проблемы решу, и родным подсоблю.
Ты бы и сам не отказался. Поверь!
С чего это магнитофончик примолк?
А-а, сторонка…
Погоди-ка, переверну.
Ну, браток, жарит этот Чарли Паркер! Птица!
Один добрый малый, Дейв Таф, помню, рассказывал: вхожу, говорит, в зал, а эти щенки, боперы то есть, несут какую-то дурь на своих инструментах. Один этак резко вдруг останавливается, другой
подключается, тут как тут третий. Не поймешь, где квадрат начинается, где кончается. Квадрат это, браток, количество тактов, надобных для раскрытия темы. Потом разом все, бряк, умолкли. Мы прямо,
говорит, остолбенели!
Да, да, Захар, к делу, ну конечно же к делу…
Стало быть, чтоб и ты был, Захар, в курсе, шеф наш, этот Паспорт… господин Паспорт — надо же, назвали! — делает знаки с трибуны, «форд-мустанг», мол, стоит неподалеку, под соснами. Есть
шампанское и персики. Придет пара фрей. Одну разделите вы с Халявой, другою займусь я сам. Она давно водит меня за нос, так что пора разобраться. Впрочем, что в этой жизни дается нам без
мучений!
— Уже должны бы прийти, Паспорт Джанибегович! — взглядывает на часы Халява.
— Придут, куда денутся? — бормочет в ответ ему шеф. — Какую лошадь выберет, ту ей и куплю…
— Приз, посвященный дню независимости Грузии! Для чистокровных полновозрастных верховых старшего поколения! Расстояние — тысяча шестьсот метров! — хрипит в усилитель диктор.
— Сейчас их выведут и проведут мимо нас, чтоб мы оценили и сделали ставки перед стартом, — объясняет шефу Халява.
Удар в колокол. Раз! Другой!
Выходят лошадки. Четырехлетки.
Как шел Огонь, Захар! Как он шел! Малютка-жокей едва его сдерживал. Чудо-конь! Гибкий, на зависть самой Нино Ананиашвили. Холка изящная, шея выгнутая! Лопатки по самые головки тонут в упругих
мышцах. Ноги стянуты мощными жилами. Он сперва покосился на собратьев, потом ринулся за ними и в мгновение ока оставил всех позади.
Да-а, скажу я тебе…
Фаворит, да и только!
Шеф дал Халяве денег на тотализатор. Но тот все перепутал — привык запоминать одни только адреса поминок… ну, да, что и говорить, на халяву! — вот и ввел шефа в убыток ларей на
пятьдесят-шестьдесят.
Нет, Захар, я не ставил. Не играл! Поклялся, что после твоей гибели не соблазнюсь, и баста!
Но как радостно было следить, Захар, за семиметровыми прыжками Огня и вспоминать Петрополиса. Да, Захар! Тогда все мы были живы… И Гигуша, которого потом изрешетили пулями в его собственной
машине… И Ладо, сгоревший в самолете в Сухуми… И ты, Захар… И я… Помнишь, как в Петрополис принес нам выигрыш в пятьдесят четыре рубля и как здорово мы освоили их в хинкальной близ
ипподрома?..
Нынче один только я и остался… Да и…
А вообще потесниться тебе придется-таки.
Да, полно, Захар! Брось! Куда я денусь? Осточертело все, правда…
Но… к делу!
Победителя забега, сам знаешь, проводят вдоль неистовствующих трибун.
Первым, что и говорить, пришел к финишу Огонь, и когда они с жокеем гарцевали вдоль скамей под восхищенными взорами зрителей, он не сдержался, взвился, взлетел на дыбы, сбросил жокея, порвал
подпруги, вскинул в воздух белый лоскут с ярко-красной цифрой пять, резко оттолкнулся и мощными рывками понесся к конюшням. Его попытались остановить, повернуть назад, но он ушел от
преследователей, прянул, дернулся и ворвался в ворота.
К двум часам закруглились все пять заездов, но женщин, которых ждал Паспорт Джанибегович, все не было видно.
— Я их!.. — махнул наконец шеф рукой. — Я их, таких-растаких!.. Не пришли, так не пришли! Зальем!
Пошли заливать.
Помнишь, Захар, был там малый манеж? Так вот чуть пониже его, в сосняке, поставили мы машину, выгрузили то-се и принялись…
Стакан за стаканом, и при очередном шеф вдруг замер и остановил взгляд на манежике.
Вдоль его кромки шли две молодые женщины. Вровень ростом… Но на этом их сходство кончалось. Одна, поплотнее, в чуть не лопающейся юбке, казалось, тащила на себе всю вселенную. Другая… летела, и
ниспадающие на лоб пряди волос заслоняли ей взор.
И такая была, такая…
Знаешь, Захар, какая?
Вот, как древний мудрец сказал о своей ненаглядной: «Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями».
Подошли они, поздоровались, и я, Захар, чуть не ополоумел!
Не знаю, кто была та, что несла на себе всю вселенную, но второй оказалась — ты сам, Захар, очумеешь! — Хатиа!
Очнись! Наша одноклассница Хатиа!
Та, в которую были влюблены все, но пуще всех я…
Помнишь, сколько раз я рассказывал здесь тебе, как долго искал — измотался, избегался — эту самую Хатию, и вот, когда уже отчаялся напасть на ее след, передо мною… кто? Она, Захар! И где? У этих
пройдох!
Что тут говорить, Хатиа и сама увидела, узнала меня.
И тогда я обратился к словам того самого мудреца: «Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям и буду искать того, которого любит душа моя…»
Хатиа вздрогнула, побелела, мгновенно сошла с лица.
— Ну, все вроде ясно, — провозгласил Паспорт Джанибегович, — только по каким это площадям слонялась она, по каким закоулкам-проулкам?!
— Как объяснил нам Саба[2], площади сии были красивые, видные места в городе, украшенные всем самым привлекательным и примечательным, где селились знатные и богатые, — с надежно скрытой под
раскованностью хитрецой растолковала ему Хатиа.
— Ну, так звякни этому своему Сабе по мобилю, пусть притопает, в натуре, сюда, расспросим, что это за площади да закуты и кого там искали, — протянул Хатии свой телефончик шеф.
— Не-а, не получится! Он давно уже отсюда слинял! — в тон ему бросила закидончик Хатиа, незаметно мигнула мне, и я уловил, как к ней возвращаются обычные ее непосредственность и свобода.
Не знаешь, что такое закидончик? Это, браток, если выразиться культурно, экивок, что ли, оборотик, полуправда, полуобман… поддевка на мушку… вот что…
— Небось, полиция выжила бедолагу! — предположил Паспорт Джанибегович.
— Что поделаешь! Жизнь-то такова! — философнул Халява.
Мне не пришлось сдерживать смеха, потому что до него ли мне тогда было?! Эти, думаю, в полосе, вот-вот дунут в кайф, один я минусуюсь…
Тяпнули еще пару стаканов, и Паспорт Джанибегович вопросил:
— Ну, какого же тебе хотелось бы коня, моя закоулочка?
Так ты как, Захар, думаешь, на какого мог пасть выбор Хатии, той, что с младых ногтей росла бок о бок с лошадьми и в глазах которой, когда она поднимала их на меня, всегда носились
Петрополисы?!
— Ну, и сколько же тянет этот Огонь? — осведомился у нее шеф.
— Здесь тысяч десять-пятнадцать, а за границей гораздо дороже…
Так вот, Захар, после того кутежа Паспорт Джанибегович ввел словечко «переулочек-закоулочек, закуток», а еще точней «глушь, глухомань» в постоянный свой лексикон, в свое обыкновенье, а Огонь
вкупе с конюшней и наймом обслуги перешел в собственность Хатии.
Я прослужил в охране прохвоста Паспорта ровно три месяца. Официально сей шеф наш числился заведующим отделом некоего силового ведомства, а по цветному делу, то есть в действительности, был одной
из крупных фигур в мучной — как бы ее покрепче, Захар, выматерить! — мафии. Его даже называли Мучным полковником. На чем и нажиться в нашей несчастной стране, как не на муке, бензине, мыле да
сигаретах…
Хатиа и сама вкалывала в этой конторке, да так ловко, что… Короче, неделю тому назад звонит она мне — давай, говорит, встретимся, обговорим одно дело.
И мы встретились, Захар!
На банковский счет Мучного полковника поступил из какого-то постсоветского государства миллион с чем-то баксов.
Что там долго тянуть! Хатиа нашла кайфовый ход и растолковала мне, как перебросит его в какую-нибудь офшорную зону, если я открою там счет.
Почему, любопытствуешь, не открыла счета сама и не перекинула миллион на него?
— А потому, — пояснила она мне, — что Мучной полковник никому до конца не доверяет, а за мной ведут наблюдение и Халява, и еще много других.
Я не сразу врубился, что это за закидон подкинула, теперь уже мне, Хатиа. Женщина все-таки, а их без пол-литра не раскусить!
Нам, стало быть, предстояло как-нибудь выманить, заполучить этот миллион и укрыться с ним в заштатной, забытой всеми глуши, закуте, глухомани, а там уж…
Все — документы, авиабилеты — было готово по всем правилам конспирации и по всем законам любви.
Да ты что! Очнись! Продуй уши, промой мозги! С Огнем, натурально, все уладили-утрясли — обслуге предписывалось, когда мы оторвемся, переправить его в условленный пункт, чтоб потом мы вывезли его
туда, куда подадимся сами, — в глухомань, сам понимаешь…
Словом, все предусмотрели, Захар. И Хатиа, сейчас я допер, освоилась куда раньше меня… Оч-чень продвинутая, скажу тебе, Захар, особа!
Сказано, красотке не доверяй. Поют даже про это. Доверяй, не доверяй, Захар, а я таки полагаю, что нас выдал конюх — дунул к Мучному полковнику и все ему выложил.
Сейчас, правда, усекаю, что и Хатиа откуда-то знала, как все обернется. Нет? А чего тогда вылетела на день раньше меня?
Нельзя, нельзя-таки доверяться красивой женщине, Захар!
А? Как ты думаешь?
Можно, полагаешь, ей верить?.. Да?!
Так вот один только я и угодил на растерзанье к разъяренному шефу, мать его так и этак, да почаще!
Вот видишь, Захар, на пригорке, на самой обочине дороги, стоит белый джип. На крыше его устроился этот самый… как же его… братан, с карабином. В полной экипировке охраны… и в полной готовности… А
вот красный кружок у меня на лбу. Видишь? Ну, вглядись, небольшой такой, с точку! Это значит, что я сижу у него на прицеле. Почему? Да потому, что я сволочь, отброс, предатель, а то, что меня
самого отбросили… что подставили, им всем по фигу! Понимаешь?!
Поди дознайся, в какую такую глухомань улепетнула Хатиа! И какой самый набитый дурак поверит, что в ту, где мы условились встретиться?!
Последнюю мою волю, это да, они выполнили. И вот мы здесь. Я поднялся к тебе, Захар…
Ты уже знаешь, чем все в конце концов обернулось. Я сказал тебе.
Нас погубил Огонь, а не Хатиа.
А ведь он был для меня вырванным, выхваченным из старых добрых времен Петрополисом! Нашим братством, скрепленным композициями Чарли Паркера и любовью к Хатии…
Где там брат?!
Эгей, браток!
Ну, что же ты?!
Стреляй давай!
Да стреляй!
Будет тебе… Давай!
Что?
Что ты сказал?!
В какую, спрашиваешь, глухомань навостримся?
Куда-куда?!
Да что мне делать на этом Таити?!
Огонь и Хатиа ждут меня там?
Если, браток, тебя подослала ко мне Хатиа, то чего ты принудил меня полдня рыть… ну… вот ее…
В длину два метра, в глубину метр двадцать, в ширину чуть не метр… Поди-ка засыпь теперь такую!
Сказал бы уж загодя…
А?! Записал?!
Чего же это ты записал?!
Как я базарю?
На диктофон?!
Вот черт!..
Устроили же вы мне кайф… Вашу этак…
Чтобы Хатиа на всю катушку насладилась предсмертным моим монологом? Да?! Так, что ли?..
Или опять подкайфовываешь?
Ну, так давай!
Стреляй, говорю!
Да уж, так я и поверил!
Ладно тебе, браток!
Да ты что! Ищи простаков в другом месте!
Это кто же доверится красивейшей на свете женщине?!
Ну, давай, говорю!
Валяй!
Стрелять так стрелять!
Ну, все! Все! Пли!
Да стреляй-таки…
Дуй поскорей!
Стреляй, говорю!
Стреляй!
Стре…
Так он что и вправду это, Захар?
То есть ты, браток, хоть и состоишь при Полковнике, но притом еще родня Хатии? И шеф знать про это не знает?
Бестия, прохвост, прохиндей, и не знает? Будет тебе заливать!
Как бы он нажился на нас без мозгов?!
Сдается мне, что тебя пронял Птица…
Ну, да ладно, принимайся за дело!
А по мне, так уж лучше здесь, рядом с Захаром, посреди несохнущих елей, вечнозеленых лужаек и журчащих, рокочущих ручейков… На небесных пастбищах Господа Бога…
Погоди, браток!
Что ты делаешь?
Не ломай его!
Ты гляди, Захар, что он…
Да ты что, браток! Такой карабин! Мы бы его… ну, продали, что ли? Да ты что?!
Стало быть, все это Хатиин закидон?
На Таити, говоришь?
Ну, черт с ним, пусть будет Таити!
Тоже ведь глухомань!
Махну, взгляну на нее, и в голубых глазах взовьются и загарцуют Огонь и Петрополис…
И нашепчу ей то, что проронил о своей возлюбленной тот древний мудрец: «И груди твои были бы вместо кистей винограда…».
А она ответит его же словами: «Я — стена, и сосцы у меня, как башни; потому я буду в глазах его, как достигшая полноты».
И тогда… тогда я запущу что-нибудь из Чарли Паркера! Самое мощное… Что, спрашиваешь? Что? Ну, вот хоть это. «Лягушка-попрыгушка» называется!
Вот послушай…
И еще я тебе вот что расскажу… перескажу то есть…
У боперов этих был зверь-трубач, Майлз Девис. Так вот он вспоминал — играем мы, говорит, наяриваем блюз. Ритмсекция пошла по обыкновенной, привычной линии, а Птица забылся — вспорхнул, полетел по
своей. Что, думаем, такое — ритмсекция акцентирует первую и третью части вместо второй и четвертой? Когда так получалось, наш ударник Макс Роуч всегда бросал… напоминал пианисту Дюку Джордану: не
подыгрывай Птице, следуй общему ритму! Но вскоре все выправлялось и летело-звучало, как задумывалось Птицей. И мы снова шли в унисон! — радовался Майлз Девис.
Что за птица?
Я ведь говорил тебе, что Птица это Чарли Паркер, альтсаксофонист. Он клево летает… сказочно… как жар-птица…
А вообще, если не любишь и не разбираешься в джазе, то что тебе делать в такой глухомани, как Ямайка, Гавайи и Таити?!
Да ты не расстраивайся… не огорчайся, Захар!
Не унывай!
Куда я от тебя денусь?
Явлюсь к тебе и из той глухомани!
И мы сыграем согласно, как Майлз Девис и иже с ним…
Ты же видишь, закидоны забрасывать любит Хатиа… а не я…
Январь 2005-го.
P.S. В новелле говорится: «В длину два метра, в глубину метр двадцать, в ширину чуть не метр… Поди-ка засыпь теперь такую!». И как вы думаете, кому позвонил теперь-то герой этой новеллы, но тогда
большой мерзавец, аферист, сволочь и потаскун перед вылетом из тбилисского аэропорта и кому пришлось со смехом сквозь слезы засыпать ту яму вблизи от могилы Захара? Ах, дык-ели-палы!
*****************************************************
Сияние снежного дня. Рассказ-мениппея
Федор Андрианович:
В начале 1943 года, примерно в марте месяце, нас, небольшую группу пленных, привезли в польский концлагерь Крушино. Там я и познакомился с Христофором Николаевичем, или попросту с Форе, как все
его называли. Впрочем, я обращался к нему по имени-отчеству, и ему это нравилось.
Сам он также величал меня Федором Андриановичем.
Когда попадаешь в плен и делишь одну судьбу, быстро находишь общий язык, то же произошло и с нами…
О неслыханном зверстве оберштурмфюрера Фалькенштейна — начальника концентрационного лагеря ходили легенды, о чем нас, «новобранцев», сразу же предупредили пленные-старожилы.
Оберштурмфюрер Ганс фон Фалькенштейн служил в полку морских пехотинцев. В одной из пьяных бесед с офицерами он случайно обмолвился о фюрере, дескать, погубит нас этот фанатик — и очутился в
Польше в качестве начальника концлагеря. Видимо, это его и бесило.
Словом, как-то утром нас, как обычно, вывели на работу, и немецкие овчарки вдруг подняли лай, а стража спешно начала поправлять форму.
Вскоре из-за барака появился высокий немецкий офицер, ведя на поводке примерно трехмесячного черного дога немецкой породы. Щенок весело вилял длинным хвостом и путался в ногах у идущих следом
двух офицеров и трех вооруженных автоматами солдат личной охраны. Христофор Николаевич шепнул мне: «Говорят, у Гитлера такие же доги». «На кой они ему?» — поинтересовался я. — «Подражает
Бисмарку, тот любил эту породу».
Оберштурмфюрер внимательно проверял нашу работу — мы копали рвы.
Он довольно долго прохаживался туда и обратно, кого вытянул плеткой, кому пригрозил расстрелом.
Мы с Христофором Николаевичем работали рядышком и, когда он приблизился к нам, оба невольно побледнели.
Фалькенштейн будто нарочно остановился перед Христофором Николаевичем, возможно, его внимание привлекла отросшая борода.
«Откуда родом?» — спросил начальник лагеря.
«Нездешний я», — ответил Христофор Николаевич и погладил по голове дога, опершегося лапой о его колено.
«Значит, нездешний?!» — зло усмехнулся офицер и вдруг как заорет: «Оставь собаку и на колени!»
Наклонившийся, чтобы погладить дога, Христофор Николаевич выпрямился и словно застыл на месте. Лишь глаза его в упор смотрели на немца. Мне показалось, это длилось вечность — поединок
взглядов.
Затем начальник лагеря схватился за кнут, взмахнул им и тот, со свистом прорезав воздух, хлестнул Христофора Николаевича.
Испуганная Фрида прижалась к ногам хозяина и заскулила.
Я еще не успел осознать, что Христофор Николаевич даже не шевельнулся, как тот размахнулся и залепил своей богатырской рукой такую оплеуху начальнику лагеря, что тот сначала выронил в яму кнут, а
затем рухнул на свежевскопанную землю.
Все стояли словно зачарованные, смотрели на поднявшего лай щенка и даже думать боялись, что за этим последует.
У одного из офицеров сопровождения выступила на виске капля пота, скатилась и упала на руку, сжимавшую «вальтер».
Начальник лагеря с трудом поднялся, из носу шла кровь. Сопровождавший его офицер протянул свой платок.
«Что это?! — заорал он на подчиненного и бросил платок ему в лицо. — Подать мне кнут!».
Второй офицер спрыгнул в яму и отыскал кнут.
Между тем начальник лагеря достал свой платок, утер кровь и приказал автоматчикам отойти назад. Взбешенный, взглянул он на пленного, и дрожавшая от гнева, тянувшаяся к «парабеллуму» его рука
застыла на полпути — Христофор Николаевич простодушно улыбался ему. Затем поднял Фриду на руки, и та перестала лаять, он приласкал, поцеловал ее и опустил на землю.
Тогда я впервые увидел и почувствовал, как может безоружный человек одолеть вооруженного до зубов начальника лагеря.
«А он настоящий молодец, смельчак!» — сказал мне той ночью Христофор Николаевич, когда мы легли спать.
Сначала я не понял, и лишь потом до меня дошло, что расстрелять безоружного пленного за оплеуху значило для начальника лагеря оберштурмфюрера Ганса фон Фалькенштейна расписаться в собственной
трусости. Как-никак он был барон, а не какой-нибудь там самозваный Лжедмитрий.
Должен вам сказать, победа, одержанная советскими войсками в 1943 году под Сталинградом и на Курской дуге, нанесла сильный удар по странам фашистского блока.
Бенито Муссолини понял — конец близок. Желая спасти свою шкуру, он встретился с Адольфом Гитлером, чтобы получить разрешение вывести Италию из Второй мировой войны, но получил категорический
отказ. Мало того, фюрер потребовал активизировать военные действия на фронте.
Вернувшись в Италию, Муссолини был вынужден явиться на Большой фашистский совет, который 24 июля 1943 года большинством голосов — девятнадцать против семи — принял резолюцию о его отставке.
После того как союзники высадились на Сицилии, а затем и в районе Неаполя, Италия в сентябре заключила перемирие, вышла из войны как союзница Германии и сама объявила ей войну.
В ответ на это немецкие соединения оккупировали северную и центральную части Апеннинского полуострова.
Был установлен строжайший оккупационный режим. Гражданские власти Северной Италии вынуждены были перейти в подчинение находящегося в Милане немецкого консула. Были запрещены всяческие собрания и
забастовки. Население насильно угоняли на работу в Германию, бросали в концентрационные лагеря.
Словом, Гитлер принял решение превратить Италию в поставщика живой силы и провианта.
Антифашистские партии Италии объединились в Комитет национального освобождения и призвали население к сопротивлению.
Началась партизанская война, в которой приняли участие и тысячи советских граждан.
Часть военнопленных, в число которых попали и мы с Христофором Николаевичем, в начале 1944 года перевели из Франции в Северную Италию. Мы должны были восстанавливать взорванные партизанами
коммуникации — мосты, железнодорожное полотно, дороги и телеграфные столбы.
Партизанское движение здесь было в самом разгаре. Итальянские партизаны наносили фашистам большой урон — уничтожали военную технику, живую силу, коммуникации.
Вначале мы находились в провинции Удине, затем в провинции Турин.
Наши быстро сориентировались в ситуации, и вскоре большая группа пленных бежала из лагеря и присоединилась к партизанам. Нас, как «новобранцев», они проверить не успели, поэтому и не взяли с
собой, оставив в лапах разъяренных фашистов. В лагере участились репрессии. Потом немцы решили, что держать вместе большую группу пленных опасно, и одну часть, в которой оказались и мы с
Христофором Николаевичем, перебросили в провинцию Новара.
Осенью 1944 года Христофор Николаевич установил связь с небольшой группой итальянских партизан, если не ошибаюсь, под названием «Армандо».
«Как ему это удалось?» — спросите вы. Действительно, смешная история вышла.
Словом, в то время мы находились в одном маленьком городке провинции Новара, уж не помню его названия, кажется, Стреза, он еще так красиво раскинулся на берегу озера Лаго-Маджоре.
Городок этот охранял отряд хорошо вооруженных немецких военных моряков под командованием генерала Крумера. Они весьма усердно караулили нас и днем и ночью.
Среди офицеров находился и наш старый знакомый — оберштурмфюрер Ганс Фалькенштейн со своим подросшим, весьма дружелюбным черным догом по имени Фрида. Это я потом уже узнал, что он дружелюбный — в
лагере под Крушино это был совсем маленький щенок.
Поначалу нас привезли в Стреза и выстроили на плацу, чтобы проверить по списку. Там же находились немецкие офицеры, солдаты с овчарками и Ганс фон Фалькенштейн со своей Фридой.
Христофор Николаевич, как увидел их, сразу шепнул мне: «А ведь мы с тобой знаем эту псину».
В общем, читают этот список, а дог все не успокаивается, тянется в нашу сторону. Фалькенштейн не пускает его, а он поворачивается и грязными лапами прямо ему на китель. Просится, стало быть. И
раз, и другой. Тут и немецкие овчарки учуяли — что-то происходит — и лают на нас.
Одним словом, гвалт стоит такой, собственных фамилий не слышим, немецким ведь кроме Христофора Николаевича никто не владеет, что ж тут разберешь?
Потом уже Христофор Николаевич рассказал мне, что начальник лагеря Крумер рассердился на Фалькенштейна:
«В чем дело, что с твоей собакой?!».
«Не знаю», — пожал плечами барон.
«Ну-ка, спусти ее», — приказал генерал.
Я-то ничего не понимаю, и когда Фалькенштейн спустил Фриду с поводка, у меня екнуло сердце — сколько было случаев, когда немцы натравливали на пленных собак. К тому же этой Фриде уже около десяти
месяцев, доги ведь вырастают до огромных размеров, если не больше овчарок, то никак не меньше их, о силе я и не говорю.
Словом, барон спустил Фриду, и она красивыми прыжками понеслась прямо к нам, подбежала к Христофору Николаевичу и, сделав три круга вокруг него, завиляла хвостом.
Тот не обратил на нее внимания. Тогда она приподнялась и встала на задние лапы. Тут уж Христофор Николаевич приласкал ее, погладил по голове и что-то шепнул по-немецки. Собака совсем ошалела от
радости, повизгивает и не отходит от Христофора Николаевича, все бегает вокруг него, играется.
Узнала.
Вот что значит хорошая, умная собака, верно?
«Этого пленного я знаю еще с концентрационного лагеря в Крушино, герр генерал, — сказал барон фон Фалькенштейн, — видимо, Фрида тоже его запомнила и теперь узнала».
С того дня Христофор Николаевич получил большую свободу, ему поручили выгуливать Фриду и ухаживать за ней.
Нет, в город его, разумеется, не пускали, но и работать, как нас, не заставляли, к тому же у него появилась возможность разговаривать с итальянцами, поставляющими в лагерь провизию.
Вообще-то в Северной Италии многие знали немецкий. Но у Христофора Николаевича был талант к иностранным языкам, спустя несколько месяцев он уже говорил по-итальянски, правда, не совсем хорошо, но
его понимали.
Вот так он и узнал, что наверху в горах действовали итальянские партизаны. Когда же ему удалось достать карту местности, мы решили бежать к партизанам.
Христофор Николаевич нарисовал схему охраны по всему периметру лагеря, и мы точно рассчитали все наши действия. Снять охрану было несложно, главную опасность для нас представляли натренированные
немецкие овчарки.
Мы не раз планировали побег, но каждый раз откладывали, ожидая подходящего случая.
7 сентября 1944 года, этот день мне никогда не забыть, немецкие моряки решили устроить большой пир в честь дня рождения генерала Крумера.
Христофор Николаевич узнал об этом от Фалькенштейна, с которым часто разговаривал как с хозяином своей подопечной. Затем во время работы он поделился этой новостью со мной.
«Как стемнеет, собери доверенных ребят, обсудим все в бараке».
Мы с нетерпением ожидали наступления сумерек.
Наконец стемнело, и мы собрались в бараке.
«Лучшего случая не представится! Сегодня ночью мы должны разоружить фрицев и бежать!» — сказал Христофор Николаевич.
Все мы были закаленными в боях, уже проверенными бойцами, и никто не отступился бы. Дело облегчало и то, что в сторожах немцы оставили одного итальянца Анджелино Крибио. Итальянец этот был членом
фашистской партии и служил немцам. Однако, как сказал нам Христофор Николаевич, он перестал им сочувствовать после того, как они оккупировали Северную Италию.
Так вот этот Анджелино Крибио помог нам — дал свое оружие и провел туда, где пьянствовали немцы.
Словом, когда фашисты очнулись, они были безоружны и крепко связаны.
Нет, того сторожа мы не убили, он сам не захотел остаться с немцами и пошел с нами.
Пять километров после городка Стреза мы шли, поднимаясь в горы. Шли тихо и молча.
Маршрут мы знали заранее, но отыскать путь в темноте человеку подчас трудно в собственной деревне, не говоря уже о чужой стране. Поэтому на небольшой участок пути затратили уйму времени.
Возглавляли отряд я и Христофор Николаевич, вооруженные автоматами.
У села Дженезия нам повстречался командир отряда «Армандо» Эдо Дельграто.
Темно уже было, и я его не разглядел.
Потом уже увидел, что Эдо Дельграто среднего роста, рыжеволосый, с всклокоченной бородой. Сбрей он эту бороду — был бы неплохим парнем, если, разумеется, не считать голоса — резкого, колючего, с
хрипотцой, словом, неприятного. Позднее, часто сидя у партизанского костра где-нибудь в укромном уголке и напевая «Белла, чао», мы давали Эдо Дельграто дополнительную бутылку вина, лишь бы он не
пел.
Словом, Эдо Дельграто поздоровался с нами и заговорил с Христофором Николаевичем.
Поскольку я ничего не понимал, вернулся назад и подозвал находящихся невдалеке ребят, с нетерпением ожидающих нас.
Дальше нас повел Эдо Дельграто, и вскоре мы оказались в одном из батальонов 118-й бригады «Ремо Сервадеи» под названием «Пеппино».
Партизанские Гарибальдийские бригады состояли из сорока-пятидесяти человек, которые, в свою очередь, были разбиты на небольшие отряды. Состав их увеличивался, когда к ним присоединялись сбежавшие
военнопленные.
В нашей группе было примерно человек семьдесят. Затем нас распределили, и часть из нас попала в «Армандо», отряд Эдо Дельграто…
«Все — просто отличные бойцы, — говорил комиссар бригады по прозвищу „Чиро“, — храбрые и смелые, как львы!..».
Что и говорить, тогда это была большая сила, тем более, недостатка в оружии мы не испытывали.
Через четыре дня после нашего появления, то есть 12 сентября, руководство партизанского отряда решило освободить партизан, находящихся в госпитале городка Оменья, которым грозила мученическая
смерть. Среди них были партизаны, попавшие в плен во время боя у села Дженезия, и командир Дельграто.
В общем, дело было рисковое.
В Оменьи было полно фашистов. Согласно данным разведки, здание госпиталя круглосуточно охранял усиленный отряд гитлеровцев.
Выполнение этой операции было поручено нашей группе, состоящей из шести человек да еще итальянского проводника.
На задание отправились поздно ночью. Спустившись по склону горы, мы незаметно вошли в город.
Здание госпиталя окружала большая ограда. В ночной тишине ясно слышался звук шагов немецкого часового.
«Сидите здесь и ждите моего сигнала», — шепотом сказал Христофор Николаевич и спокойно двинулся к калитке.
Сигналом было уханье совы.
Мы довольно долго вслушивались в ночную тишину, но ничего не слышали.
Как только раздалось уханье совы, сразу же бросились к калитке. Христофор Николаевич успел нарядиться в немецкую форму и с автоматом в руке занял место караульного.
«А где фриц? Придушил гада?» — поинтересовался я.
«Нет, — засмеялся он, — долбанул его пару раз гранатой и оттащил под навес!..».
Мы стремительно ворвались во двор, бесшумно разоружили немцев и забрали с собой раненых.
Эдо Дельграто был ранен в ногу, идти в гору ему было трудно, и мы с Христофором Николаевичем по очереди тащили его на спине. Так и продвигались, пока не отошли на безопасное расстояние. Это был
первый случай, когда мы спасли его от верной смерти.
После первого боевого крещения, где Христофор Николаевич показал себя храбрым и сообразительным бойцом, руководство партизанского отряда решило назначить его командиром «Армандо», но мой друг
отказался: «Я плохо знаю местность, да и итальянским не владею, поэтому взять на себя такую ответственность не могу!..».
В сентябре 1944 года ожесточенные бои разгорелись у подступов к Домодоссола.
Отряды батальона «Пеппино» 118-й бригады «Ремо Сервадеи» — «Армандо», «Валдосола» и «Реди» напали на гарнизон Пьедимульеро и окружили его. Однако фашисты сумели прорвать кольцо и отошли в
направлении Виладосола.
У Панто дела Мазона им преградили путь гарибальдийцы. Немцы понесли ощутимые потери — три автомашины, шесть легких пулеметов и до тридцати человек убитыми. Оставшиеся в живых вместе с гарнизоном
Виладосола отступили к Домодоссола.
Вскоре мы начали готовиться к штурму Домодоссола. Гарнизон его насчитывал до шестисот человек, к тому же на помощь ему были посланы дополнительные силы.
Именно в это время руководство поручило нам очередную боевую операцию. Отобраны были четверо, среди них оказались и мы с Христофором Николаевичем — необходимо было взорвать ведущие в сторону
Домодоссола железнодорожные и автомобильные пути. Особенную важность представлял железнодорожный мост, связывающий город с провинцией Новара.
Осторожно подобравшись к нему, мы долгое время наблюдали. Мост этот я и Христофор Николаевич хорошо знали, так как именно здесь пришлось нам работать, находясь в плену у немцев. Его охраняли
вооруженные солдаты.
Спустя какое-то время они собрались все вместе и уселись на противоположной от нас обочине моста. Видимо, решили пообедать.
«Время, — сказал Христофор Николаевич, — я проберусь к мосту. Вы следите за фрицами. Если меня засекут, сразу же открывайте огонь».
Он еще раз проверил связку гранат, широко улыбнулся нам и бесшумно скатился по покрытому частым кустарником склону.
Мы с волнением следили за ним. Путь был достаточно длинным, к тому же он так мастерски скрывался в кустах, что пару раз мы даже потеряли его из виду.
Примерно полчаса спустя послышался оглушительный взрыв, и на глазах у изумленных гитлеровцев с набитыми колбасой и хлебом ртами железнодорожный мост рухнул прямо в реку.
Словом, мы с блеском выполнили операцию и победителями вернулись в лагерь.
Кстати, неправда, что Христофор Николаевич не знал итальянского. Он сразу же освоился с языком и через два месяца свободно изъяснялся на нем.
Когда мы докладывали комиссару «Чиро» об успехе операции, произошло нечто неожиданное.
В ту пору мы базировались в лесу и часто меняли расположение, чтобы сбить со следа немецкую разведку. Вдруг, откуда ни возьмись, на поляну выскочил черный дог. Виляя хвостом, он несколько раз
обежал вокруг Христофора Николаевича.
Разумеется, это была Фрида!
Партизаны сразу же схватились за оружие, были высланы разведчики, но тревога оказалась ложной.
Христофор Николаевич погладил пса по голове.
«Фрида, Фрида!» — приласкал он ее и, как всегда, затеял с ней игру.
От радости она не знала, что делать. Сначала носилась словно ошалелая вокруг Христофора Николаевича. Затем, уставшая, высунула язык и уселась у его ног. Ведь именно он ухаживал за ней в
концентрационном лагере и, видать, так ей полюбился, что она и сюда за ним прибежала.
Самое смешное, что Христофор Николаевич был уверен: «Она меня понимает, только я должен говорить с ней по-немецки».
Дружбу человека с собакой я видел, но чтоб такую, как у Христофора Николаевича с Фридой, не доводилось.
В общем, пока мы воевали, Фрида часто навещала Христофора Николаевича, прибежит на несколько дней, а потом исчезает на одну-две недели.
Христофор Николаевич часто говорил вслух, чтобы слышал Эдо Дельграто: «Эта собака принадлежит одному хорошему немецкому барону, который ненавидит Адольфа Гитлера, но не может изменить своему
воинскому долгу. Боюсь, как бы Фрида не привела за собой его солдат».
Само собой, он подразумевал барона Фалькенштейна.
Однажды нам срочно понадобился «язык», так как несколько спланированных комиссаром «Чиро» операций закончились безуспешно.
За это дело взялся Христофор Николаевич, прекрасно владевший немецким. Раздобыл немецкую форму и направился в город Стреза, откуда несколько недель назад бежал из плена.
Главная сложность операции заключалась в том, чтобы незаметно пробраться в город. С этой целью Христофор Николаевич взял с собой нашу связную родом из села Комнаго Терезину Мота. На голове у нее
были повязаны две разноцветные косынки, одна поверх другой — красная и белая. Шла она, на двести-триста метров опережая «немецкого офицера», и в случае опасности должна была подать сигнал, сняв
белую косынку.
В общем, Христофор Николаевич пробрался в город, там было уже менее опасно, тем более он был высокий, светловолосый и очень походил на немца.
В ожидании удобного случая ему долго пришлось прогуливаться по улицам. Наконец, он остановился у пивного ларька, где стоял немецкий офицер — оберлейтенант.
«Хайль Гитлер!» — не растерялся Христофор Николаевич и, поприветствовав офицера, заказал себе кружку пива. Медленно попивая, он искоса поглядывал на немца, который оказался военным моряком.
Оберлейтенант тоже внимательно всматривался в Христофора Николаевича и, естественно, узнал своего бывшего военнопленного.
Медлить было нельзя. Прежде чем немец успел открыть рот, Христофор Николаевич приставил к его груди «вальтер» и на отличном немецком сказал: «Для вас, герр оберлейтенант, война закончилась!
Услышу хоть звук, сразу же пристрелю! Заходите в ларек! Посмотрите в сторону или сделаете лишнее движение, спущу курок и себя застрелю!» — пригрозил он ему.
Спустя какое-то время из ларька вышли обезоруженный, слегка бледный офицер и Христофор Николаевич, весело поприветствовав миновавший их военный патруль, они сели в офицерскую машину, подсадили по
пути ожидавшую у въезда в город Терезину и уехали.
Этот «язык», которого привез Христофор Николаевич, оказался бароном Готфридом фон Фалькенштейном, племянником оберштурмфюрера Ганса фон Фалькенштейна. Дядя постарался устроить так, чтобы молодого
Готфрида не отправили на Восточный фронт, и привез его в свой гарнизон.
После того как допрос был закончен, Эдо Дельграто предложил расстрелять пленного.
Мы с Христофором Николаевичем были против: «Ни в коем случае. Возьмем с него честное слово и отпустим в Лозанну, в Швейцарию!..».
Эдо Дельграто очень разозлился и прямо обвинил Христофора Николаевича в измене: «Думаешь, я не знаю, что эта псина приносит тебе письма барона. Он ведь ее хозяин, следовательно, ты, братец,
немецкий шпион!».
Это было весьма серьезное обвинение и все, кроме комиссара «Чиро», взглянули на Христофора Николаевича с подозрением.
Он лишь улыбнулся и произнес: «Подождем до вечера…».
А вечером приключилась интересная история. Сначала примчалась Фрида, покружила, как обычно, вокруг Христофора Николаевича, потом унеслась куда-то, а спустя какое-то время вновь появилась с
человеком в гражданской одежде.
Человек этот подошел к Христофору Николаевичу, поздоровался с ним и спросил о Готфриде.
Готфрида привели.
«А вот теперь обоих вместе расстреляем», — обрадовался Эдо.
Однако тут вмешался комиссар «Чиро»: «Этой же ночью переправим обоих в Лозанну, так как бароны поклялись, что больше не будут воевать».
«Мы за них ручаемся», — в один голос воскликнули я и Форе.
Эдо Дельграто от злости прикусил язык.
Провожая дядю с племянником, Христофор Николаевич слегка загрустил.
«А как быть с нашей Фридой, барон?» — спросил он.
«Пусть сама решает, с кем ей оставаться, — ответил немец и сменил тему. — Знаете, зачем я не расстрелял вас тогда в Крушино, когда вы залепили мне пощечину?».
«Зачем же?» — поинтересовался Христофор Николаевич.
«Затем, чтобы вы отплатили мне той же монетой, — улыбнулся ему барон и заметил: — Когда закончится война, обязательно приезжайте ко мне в Кроненбург, у нас там фамильный замок и много плодовых
деревьев».
Словом, простились они друг с другом, и дядя с племянником ушли по тропинке.
«Интересно, как поведет себя Фрида?» — спросил у нас Христофор Николаевич, наблюдая за собакой.
Фрида сидела и поглядывала, скуля, то в сторону ушедших, то в сторону Христофора Николаевича. Затем вскочила, пробежала несколько шагов за ушедшими, остановилась. Вернулась обратно, дала три
круга вокруг Христофора Николаевича, встала на задние лапы, облизала ему лицо и, не оглядываясь, помчалась за почти скрывшимися в лесу спутниками.
Однажды я случайно услышал слова Эдо Дельграто, когда он расхаживал у каштанового дерева, на которое я взобрался, чтобы полакомиться каштанами. Думая, что рядом никого нет, он разговаривал сам с
собой: «Кто они такие, эти пришлые? Впрямь ли такие хорошие воины и смельчаки, как многие здесь болтают?
Ничего особенного! Мы ничуть не хуже этих вояк. Впервые я разозлился, когда этого Форе Музолишривили захотели назначить на мое место за то, что они вызволили нас из госпиталя в Оменьи. Что он
собой представляет, этот чужак, бывший пленный, чтобы сажать его мне на голову? Или он любит Италию больше меня и больше меня ненавидит фашистов? Проявил храбрость при побеге! Не при этом ли
побеге он притащил к нам Анджелино Крибио, подлую фашистскую крысу? Продавшегося фрицам, а затем присоединившегося к нам, когда в Неаполе высадились союзники. Мне так и не дали расстрелять этого
подлеца, и теперь я еще вынужден следить за ним.
А как он повел себя с баронами, заставил „Чиро“ отпустить их в Швейцарию, я ведь просил, убеждал — давайте расстреляем немцев. Ну, перейдут они в Лозанну и что? Опять-таки начнут воевать против
нас. Кто меня послушал? Комиссар больше верит этому чужаку и пришельцу Музолишривили, чем мне. И почему дочь Натале Мота должна была влюбиться именно в этого, родившегося за тридевять земель
отсюда Форе Музолишривили, почему? Только лишь потому, что он хорошо владеет немецким? Нет, ну что ей в нем понравилось? Одни имя и фамилия чего стоят, язык сломаешь.
Прекрасно знаю, что по ночам он смывается из лагеря и идет к Терезине в гости. Как-то раз я сам пошел за ним следом и подслушал их разговор. Он дурачит ее сказками о своей родине. Обещает, что
заберет с собой. Дескать, моя деревня, не запомнил ее названия, тоже то еще, — очень похожа на твое Комнаго.
А эта глупая Терезина всему верит.
Не знает, как только война закончится, ее милый женишок смоется, да так, что и назад не оглянется.
„Выходи за меня, Терезина, и я заберу тебя в Пизу, — сказал ей однажды, — покажу падающую башню, заживем как городские, родим десятерых детишек и будем счастливы!“.
И что она мне ответила?
„Пизанскую башню Форе мне и без тебя покажет!“
Ну кто они такие, в конце концов?
Кто?
Дикари кровожадные!
Хотел бы я знать, чем их Иосиф Сталин лучше этого бесчеловечного зверя Адольфа Гитлера?
Пришельцы чертовы!
Они годны только как пушечное мясо, ни на что больше!»
Когда я рассказал Христофору Николаевичу этот случай, он рассмеялся и сказал: «Не стоит всерьез воспринимать всех жаждущих крови. — И, не дав мне возможности высказать протест, добавил: — А если
воспринимать, то только платя добром, чтобы помочь ему вернуть человечность».
Такой вот удивительный человек был Христофор Николаевич.
Вкратце расскажу вам тот боевой эпизод, когда, пытаясь помочь вернуть Эдо Дельграто человечность, он второй раз спас нашего командира и всех нас.
Немцы воспользовались суровой зимой — это был самый тяжелый период — и решили окончательно расправиться с нами.
Первого декабря на рассвете наблюдатели 118-й бригады «Ремо Сервадеи» заметили немецкие колонны, которые приближались со стороны Аграно и Армено к расположению Гарибальдийских отрядов. Отряды
расположились на склонах у села Матароне и приготовились отразить атаку немцев, но те, поняв, что атака не будет неожиданной, отказались от боя и повернули обратно.
На следующее утро, второго декабря, четыре немецких отряда окружили и завязали бой с отдельным партизанским соединением, которым руководил Чикванто.
Этот Чикванто и раньше был известен своим авантюристским поведением, и руководство гарибальдийцев собиралось арестовать его.
Оказавшись в тяжелом положении, он предал своих и всех нас. Вечером того же дня немцы уже знали, что отряд Дельграто «Армандо» остановится в селе Комнаго в доме Натале Мота…
Да, не забыть мне этого села!
Как только отдалишься от городка Леза, надо свернуть направо и следовать по лесистой тропе. Тропа эта, петляя, поднимается все выше и выше. Если долго идти, вскоре покажется и село Комнаго.
Именно туда пришли мы вечером второго декабря 1944 года. Уставшие и голодные. Возвращались из городка Арона, где взорвали фашистский эшелон.
Взорвали эшелон! — Легко сказать…
В Комнаго нас ждала семья преданного друга Натале Мота: он сам, его жена и дочь Терезина. В отряде нас было всего шестнадцать.
А Терезина?
Мы все уже знали, что Эдо любит ее.
Терезина была связной у партизан и выполняла много ответственных поручений, в основном вместе с Христофором Николаевичем.
Мы часто собирались в семье Мота.
Иногда засиживались допоздна.
Пели нашу любимую «Белла, чао…»
Пили красное вино Натале, вспоминали родину и близких.
Мечтали, чтобы поскорее закончилась эта война.
Христофор Николаевич?
Он часто разговаривал с Терезиной. Рассказывал ей о своей деревне. Дескать, удивительно, до чего она похожа на ваше Комнаго.
Оказывается, когда Христофор Николаевич был еще мальчишкой, мать сажала его в таз и купала, поливая горячей водой из алюминиевой кружки. Маленькому Христофору это не нравилось, и как только он
норовил выскочить из таза, мать стукала его этой кружкой по голове.
«Когда привезу тебя в мою деревню, первым долгом покажу тебе эту алюминиевую кружку, она вся вогнуто-выгнутая», — посмеивался обычно Христофор Николаевич.
Тем вечером, 2 декабря он тоже был очень весел, все время смеялся и смешил нас всех.
У них на родине есть такой праздник — «берикаоба» — шествие карнавальных масок. Так вот наш Христофор Николаевич, оказывается, всегда был в этих представлениях главным заводилой, то есть лучшим
шутником.
Театр этот очень близок по своему характеру итальянской комедии дель арте.
Действительно, своим поведением он часто напоминал нам то Арлекина, то Бригеллу, порой Капитана, а то и Панталоне.
Наверное, Бог наградил его и артистическим даром.
Мы все время находились в ожидании того, что он скажет, как поведет себя, не раз пытались предугадать его очередной «образ», очередную импровизацию, но каждый раз она оказывалась для нас
неожиданной. Неожиданной и вольной.
В общем, большой балагур и шутник был этот наш Христофор Николаевич. Больше всего его забавляло то, что он никак не мог научить Эдо Дельграто правильно произносить свою фамилию. Сначала тот
записал его под фамилией Музолиришвили. Затем уже Христофор Николаевич переделал ее на итальянский манер и объявил, что отныне будет Мосулини. Эдо расслышал Мосулини как Муссолини, и Христофор
Николаевич чуть не надорвался от смеха — дескать, может, мне назваться Бенито, тогда уж я точно стану перешедшим на сторону партизан великим дуче.
Впрочем, порой он бывал серьезным.
«Как только закончится война, я обязательно заберу тебя к себе на родину», — убеждал от Терезину.
Было уже далеко за полночь, когда мы собрались уходить.
Христофор Николаевич не спешил.
Он несколько раз просил нас остаться еще ненадолго.
Наконец, мы распрощались с семьей Мота и направились к лесу.
«Белла, чао, белла, чао, чао…» — спел Христофор Николаевич на прощание Терезине, поцеловал ее и поспешил за нами.
Стояла ночь, и было очень холодно.
Мы сильно устали и заночевали в небольшом, полном сена, домике в конце села Колонья, там, где заканчиваются виноградники и начинается лес. Итальянцы называют такие каменные домики, которыми
пользуются лесники и пастухи для ночевки, «баита».
Кто мог знать, что наутро эта баита превратится из пристанища в капкан для нас.
Как только рассвело, мы увидели, что дела наши плохи, но, тем не менее, сдаваться никто не собирался.
Разгорелся жестокий бой.
Мы отправили на тот свет многих гитлеровцев, но настал момент, когда патроны закончились. Всех нас ждала неминуемая смерть.
Фашисты постепенно сжимали кольцо и требовали командира отряда. Многие из нас были ранены. А немцы все повторяли свое требование: «Если командир сдастся, остальных пощадим. В противном случае
всех уничтожим!..».
Мы переглянулись.
Ни один из нас не решался двинуться с места, даже сам командир Эдо Дельграто. Сдаться в плен означало смерть, причем мучительную.
Именно тогда, когда до нашего расстрела оставались считанные мгновения, Христофор Николаевич подошел к Эдо Дельграто, хлопнул его по плечу и, когда тот поднял свое искаженное мукой лицо,
улыбнулся ему и сказал: «Наш командир — ты, однако ведь я — сам великий дуче Бенито Муссолини!».
«Ты не Муссолини, а всего лишь жалкий шут! — взорвался Дельграто. — Дрожащий от страха Арлекин и более ничто!».
Христофор Николаевич ничего не ответил, лишь засмеялся, затем пошел к изрешеченной пулями двери и смело распахнул ее. Немцы сразу же прекратили стрелять.
«Так я и знал!» — проговорил Христофор Николаевич и по очереди обошел каждого, забирая оружие и бросая его в открытую дверь.
Разоружив нас, он, все так же улыбаясь, направился к двери.
«Ты куда, Форе!» — послышался голос Анджелино Крибио.
«Собираюсь устроить еще одно представление! — засмеялся Христофор Николаевич, сорвал с шеи последний патрон и перезарядил пистолет. — Ну, ребята, прощайте!».
«Христофор Николаевич!» — окликнул его я.
«Форе!» — в один голос позвали его несколько человек.
Он так и не обернулся, смело шагнул вперед, в сияющий снежный день.
Да, в сияющий снежный день.
Именно сияющий снежный день…
Сделав несколько неровных шагов, он остановился. На снегу ярко алели кровавые следы. Лишь тогда я присмотрелся и увидел, что вся правая сторона его тела в крови. За спиной в правой руке Христофор
Николаевич прятал свой любимый «парабеллум».
Подняв вверх левую руку, он, словно настоящий Бенито Муссолини, потребовал у расшумевшихся, обрадованных его появлением немцев внимания.
Когда удивленные фашисты затихли, довольный произведенным эффектом Христофор Николаевич крикнул: «Командир — я, но плену у вас предпочитаю смерть!».
Затем показал спрятанную правую руку, и готовые броситься на него гитлеровцы застыли на месте.
«Да здравствует Италия! Да здравствует свобода!» — крикнул он напоследок, поднес пистолет к виску и выстрелил.
Как потом рассказала мне сама Терезина, узнав об этом, она на какое-то время оцепенела. Затем бросилась бежать прямо к Колоньи. Она так и не смогла вспомнить, как оказалась у стоящего на краю
села домика.
Каменный дом этот задней стеной примыкал к склону горы и только в передней стене были два окна и дверь. Окна были разбиты, деревянная дверь и увитые плющом стены изрешечены пулями.
При виде Терезины какие-то незнакомые люди, с сочувствием глянув на нее, отошли в сторону и уступили ей дорогу.
Христофор Николаевич лежал навзничь на белом снегу, лишь в нескольких местах алели пятна крови.
На виске его чернела рана.
Терезина опустилась на колени и отерла ее своим платком. Затем вскрикнула, упала на тело и разрыдалась…
Стоящие вокруг скалы, словно плакальщицы, подхватили и несколько раз повторили ее крик.
Затем эхо смолкло, и она почувствовала, что наступила страшная тишина. Когда Терезина подняла голову, у тела Христофора Николаевича стоял черный немецкий дог и смотрел на убитого.
Оказывается, Форе все время подшучивал над Терезиной: «Фрида любит меня сильнее, чем ты!».
Когда Фрида последовала за Фалькенштейном в Лозанну, уже Терезина смеялась над ним: «Вот тебе и преданная Фрида!».
Фрида и правда оказалась преданной. Удивительно только, как на таком расстоянии она могла почувствовать, что Христофор Николаевич мертв.
«В назидание населению бросьте труп этого командира в центре села Меине», — приказал немецкий офицер своим солдатам. Когда те собрались выполнить приказ, Фрида начала рычать и лаять, не подпуская
их к телу, пока один из солдат не дал очередь в воздух и не отпугнул ее.
В ту же ночь с риском для жизни жители похоронили Форе на сельском кладбище.
Когда Терезине передали, что Фрида все время сидит на могиле Христофора Николаевича, никуда не уходит и даже не прикасается к еде, она заплакала еще безутешнее. Несколько раз Терезина ходила на
могилу с отцом, пытаясь увести Фриду с собой, но та никого не подпускала и отказывалась от еды. А как-то утром ее нашли мертвой…
Остальные партизаны?
После геройской смерти Христофора Николаевича все шестнадцать были брошены в тюрьму городка Бавено. Несколько раз нас хотели расстрелять. Переводили из одного города в другой, пока в апреле 1945
года нас не освободили партизаны.
Так спаслись мы все.
Кто?
Тот Эдо Дельграто, который первым выбросил оружие из этого треклятого «баита»?
Он жив и будет жив даже тогда, когда на этом свете не будет и тебя — такую кару определил ему Всевышний, да святится имя его.
Христофор Николаевич:
Постой, постой…
Эту комедию дель арте с ее Арлекином, Скарамучо, Коломбиной, Панталоне и Бригеллой наверняка придумал Федор Андрианович Полетаев, верно?
Ну конечно Федор Андрианович. Кто же еще? Кстати, эти итальянцы и его фамилию не могли выговорить и звали Поэтани. Федор Поэтани.
Знаю, знаю — небось рассказал о крушинском лагере для военнопленных, бароне Гансе фон Фалькенштейне с его Фридой и пощечиной, которую я ему закатил, а он оставил меня в живых, точно? Ему-то что,
рассказчик он действительно отменный. Впрочем, что удивительного, когда за спиной у него такие колоссы — граф Толстой, Федор Михайлович Достоевский, творцы Серебряного века и сам Антон Павлович
Чехов, которые так писали, разве что с великой Волгой сравнить, с ее течением — широким, раздольным, неторопливым и величественным, а самое главное — неизведанным. Не разглядишь и не догадаешься,
что она прячет в глубине.
Ох, ну и шутник же этот рязанский кузнец! Нет, не рязанский, а катинский. Есть такая деревенька близ Рязани.
Что?
При чем здесь Волга?
Действительно, при чем? У Рязани протекает Ока, но и та сливается с Волгой у всем известного Нижнего Новгорода. И вообще, перефразируя известное выражение, — в России все реки так или иначе текут
к Волге…
Федор Андрианович рассказал тебе историю своего подвига, приписав его мне.
На самом деле, со мной приключилось вот что. В концентрационный лагерь, находящийся в Александрии, близ Генуи, меня перевели из Франции.
В 1944 году с помощью итальянцев я бежал и пристал к лигурийским партизанам.
Вначале сражался в третьей оперативной зоне, затем в батальоне «Нино Франко», входящем в состав бригады «Оресте» партизанской дивизии «Пинан Чикеро».
Я участвовал во многих боевых операциях итальянских партизан в районе автострады Генуя — Сарравале — Скривия.
Знаешь, что происходило тогда, то есть зимой 1945 года?
Руководство вермахта перебрасывало через горные дороги Лигурии живую силу и бронетехнику на юг, чтобы укрепить оборону Рима. А все потому, что в Неаполе уже были союзники, и все приморские дороги
бомбили их самолеты.
Мы, в свою очередь, контролировали горные дороги и устраивали немцам засады.
Нацисты старались уничтожить нас и посылали усиленные карательные отряды.
Один из таких отрядов числом до пятидесяти человек и обнаружил 2 февраля 1945 года партизанский патруль в горном селении Канталупо-Лигуре.
Руководство дивизии приказало нам остановить врага и не дать ему возможности занять другие села.
Один отряд батальона «Нино Франко» в составе двадцати человек должен был обойти немцев с тыла и фланга, а другой, насчитывавший вместе со мной человек десять, — встретить их на дороге.
Между нами и селом было чуть меньше километра, к тому же дорога была ровная, почти вся покрытая снегом, с редким безлистным кустарником по обе стороны.
Приблизительно в час дня мы заметили, что немцы вышли из леса. Они шли нам навстречу, разбившись в два ряда с автоматами наперевес.
Мы выжидали, прятались и, когда они подошли достаточно близко, открыли огонь. Враг рассеялся по краям дороги, залег и открыл ответный огонь.
Перестрелка продолжалась долго.
Немцы не отступали. Наш же план был рассчитан на то, что, отступая, они окажутся в засаде, устроенной нашими товарищами.
Мы решили сами перейти в наступление и разбились на две группы. Одна начала двигаться вдоль левого края дороги, другая — где находился Федор — вдоль правого края, по полю, возвышающемуся над
дорогой на два-три метра.
Прячась за редкие кусты, мы приблизились к гитлеровцам метров на двадцать, залегли и вновь открыли огонь. Но они оказались хорошо защищены от наших пуль.
Мы не имели гранат, к тому же нас было слишком мало, чтобы атаковать или долго оставаться в таком положении со столь многочисленным врагом.
Пока мои соратники размышляли о дальнейших действиях, я неожиданно вскочил и прыгнул на дорогу, прямо в расположение немцев.
Высоко в правой руке держа автомат и путая итальянские и немецкие слова, я громко закричал: «Вы окружены! Сдавайтесь, не то всем капут!».
Изумленные гитлеровцы начали вставать и поднимать руки вверх, но в те мгновения, когда наши бойцы уже бежали ко мне, шальная пуля достала меня, и я навзничь упал на дорогу.
Фашисты почти все сдались, лишь несколько человек попытались сбежать, но их быстро поймали.
Как только разоружили немцев, помощник комиссара «Карло», тот же Г.Б.Лазанья, сразу же подбежал ко мне, чтобы помочь, думал, что я всего лишь ранен.
Однако пуля попала в шею.
Я был мертв и лежал в сиянии снежного дня.
Да, именно в сиянии снежного дня…
На еще раскрасневшемся от бега моем лице застыла улыбка.
Глаза были закрыты.
Лишь струйка крови стекала на снег и была почти незаметна на красном шейном платке партизана-гарибальдийца, который я носил подобно другим партизанам…
А вот и госпожа Фрида пожаловала!
Фрида, прекрати!
Стоять, Фрида!
Отстань от него!
Кому сказано, отстань!
Не докучай человеку, тем более он наш гость. И наверняка успел позабыть все, что здесь услышал. И ничего не напишет ни обо мне, ни о тебе, ни о Федоре Андриановиче. Так-то вот…
Отвяжись, Фрида!
Кому сказано?!
Ну-ка, в сад!
Быстро в сад!
Фрида!
Верни папье-маше на место!
Быстро!
Этот парень уже побаивается тебя. Где еще увидишь собаку, сотканную из черного света?!
Иди сюда, моя радость, моя красавица, моя шалунья…
Умница моя!
Фрида, ты опять за свое?!
Ну-ка, пошли в сад…
Фрида, я кому сказал?
Ну, всего хорошего, юноша…
И запомни, не стоит печалиться…
Фрида, подожди меня!
Федор Андрианович:
Не слушай его.
На самом деле, все было именно так, как я рассказал.
Ты ведь знаешь, какой он шутник, вот и сейчас пошутил Христофор Николаевич. Да, да, Христофор Николаевич Мосулишвили, свой геройский поступок он приписал мне, а мой себе…
Что — говоришь, и я шутник?
И никогда не воевал вместе с Форе?
Ну да ладно…
А, впрочем, какая тебе разница — оба мы национальные герои Италии, кавалеры золотой медали «За воинскую доблесть».
Более высокой награды в Италии нет, даже генералы обязаны первыми отдавать честь солдатам, которые носят эту медаль.
Хотя Христофор Николаевич говорит, что генералы могут спать спокойно — как правило, солдаты — кавалеры золотой медали — получают ее посмертно. Они легко минуют все двадцать рубежей и живут в
таких вот обителях, созданных величественной рукой Всевышнего. И обители эти, как видишь, все светятся… Как сказать, чтоб ты понял?.. Сиянием снежного дня.
Именно так мы приходим сюда.
Да, да, в сиянии снежного дня.
В сиянии снежного дня.
2005 г.
*******************************************
ОСЁЛ ГОСПОДА И СВЕТЯЩИЕСЯ САМИ ПО СЕБЕ АНГЕЛЫ
Миниатюра
В ожидании зимней таинственной ночи я, сидя неподалеку от потрескивающей поленьями печки и играя с котом, не давал покоя бабушке Аннет расспросами:
— Долго еще? Может, не настанет?
— Настанет, ты не беспокойся, — обнадежила она меня, стуча спицами.
Бабушка скоро цепляла петельку за петелькой, накидывала длинную мохеровую нить, идущую от клубка. Клубок дергался, привлекал внимание кота.
— Что я тебе рассказывала про Бога, распятого на кресте, помнишь? — спросила она, и во мне зажглось необычное чувство радости, ведь я всё знал и помнил!
— Именно в эту ночь он и родился, — сказала она, и отсвет от печного огня заиграл в её седых волосах. — По правилам, мы сейчас должны быть в церкви и зажигать свечи, но ничего, что мы не там. Вот
крест, я перед ним зажгу свечу, и научу тебя обращаться к Богу! — И она попросила прочесть «Отче Наш».
Я громко завел:
«Отче наш, Иже еси на небесех!
Да святится имя Твое,
Да приидет Царствие Твое,
Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли.
Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
И остави нам долги наша,
Яко же и мы оставляем должником нашим.
И не введи нас во искушение,
Но избави нас от лукаваго.
Ибо Твоё есть Царство,
И сила и слава во веки.
Аминь».
И свечное пламя горело ярко-ярко, колыхалось, потрескивая, вытянутым сердечком огонька перед иконами.
А бабушка опять села у печи и, продолжая вязать, сказала:
— Рождество сегодня, ангелы спускаются на землю и заглядывают ко всем в семьи.
— Интересно, откуда они прилетают?
— С небес!
— А какие они?
— Обычные, — спокойным голосом отвечала она.
— Тогда как же они летают?!
— С благословения Господнего. Прилетят, благословят людей и улетят.
Затем бабушка готовила меня ко сну.
Я хотел, чтобы кот спал бы со мной, но старушка все не оставляла его мне.
— Тогда расскажи мне историю о том, что ослы не плачут. Все равно я еще не собираюсь спать, я должен ангелов посмотреть, — говорил я оживленный.
— Вообще, осел очень вынослив. Всю жизнь он трудится неустанно, — начинала она, и так неожиданно я оказывался в таинственном ночном мире, где я ничего не понимал...
И вот сейчас, четверть века спустя, я чуть ли не бьюсь об стол головой, стараясь написать все так, как она говорила, но все не выходит. Все же я постараюсь, деваться некуда.
Была спокойная ночь.
Звездное небо наполнялось светящимися сами по себе ангелами, и была тишина, освещенная своей добротой, нежностью любовью.
Только хлев освещался светом. Там рожала красивая женщина, и одни коровы, жующие сено, слышали ее крик.
— Какие коровы, бабушка?
— Коровы, которые жевали траву и только на крик той женщины прекращали жевать. Понял? — спрашивала она меня.
— Какие смешные коровы, хи-хи!
— Осел, который приведший сюда эту женщину, стоял и смотрел на роженицу большими грустными глазами, а на лбу у него было белое пятно, как у осла твоего деда.
Было понятно...
— А что же потом, бабушка?
— Хозяин насыпал ослу траву, но тот не ел, а все смотрел на измученную роженицу, будто пытаясь уменьшить ее боль.
Там же крутился и озадаченный муж роженицы, но никак не мог помочь жене...
Потом, когда она родила, тамошние пастухи пришли воздать благодать. Тот добрый человек по просьбе гостей осветил личико новорожденного, и именно в этот момент появились влажные от слез глаза
осла, — как будто он плакал от радости, так показалось одному из пастухов; на самом же деле, правда, слезы катились из глаз и мочили внизу примятую траву.
Да, плакал выносливый, трудолюбивый осел. Обливался слезами длинноухий, и все же другой, необычный — странно радовавшийся осел Господа.
И ночью я видел светящегося по себе ангела Господа Бога, который сидел на этом плачущем осле, они летели в мою сторону для благословения, и во сне я слышал мурлыканье моего кота, обычно
прокрадывавшегося в мою теплую постель. А утром меня будил возглас бабушки: — Пошел прочь! — гнавшую кота из моей постели.
Я уже хныкал — опять проспал ангела.
— Был, — говорила она. — Провел тебе по голове рукой и улетел...
Этой радости мне хватило на несколько дней, я даже не умывался, не расчесывал свои волнистые волосы, думал, что след, оставленный ангелом, исчезнет, и, что скрывать, я даже крутился неподалеку от
осла своего деда, хотя боялся подойти близко — меня наставляли:
— Берегись, чтобы копытом не дал тебе!
А прослезился бы и этот осел, если б он тоже увидел рожавшую Святую деву Марию и ее новорожденного? — часто думал я.
*****************************************************************
ЧУДО ЛЕСНОЕ УБИТО ВЕСНОЮ
(Рассказ)
«Вероятно, все идеи, необходимые для нашей жизни, были высказаны еще три тысячи лет тому назад. Нам остается, пожалуй, только вновь добавить огня».
Акутагава Рюноскэ
Вдова Мария
Не знаю, что сказать...
С чего начать?..
Я — одинокая женщина… Еще даже ребенка у нас не было, когда у мужа случилось заражение крови и Бог принял его душу. Нам и так жилось нелегко, а после смерти Гиго мне стало еще тяжелее...
Да, вот поэтому я удалила ребенка из своего чрева.
Вы не должны осуждать меня.
Как я смогла бы качать люльку и ходить в лес за хворостом, рубить деревья на дрова, кормить ребенка грудью, обрабатывать виноградник и успокаивать плачущего малютку, косить траву?.. Как бы я
выжила?
Ох, если б вы знали, как мне было тяжело без мужчины!..
Рассказать об убитом?
Можно.
Однажды утром, когда первые лучи солнца падали на оголенные осенние ветки, я была во дворе и, хотя не хватало сил, все же упрямо старалась рубить дрова. Вахо накануне привез мне целую машину, дай
Бог ему удачи...
Удивляетесь, что так говорю?
У меня дома лежит Библия, я ее каждый вечер читаю перед сном...
Бог?
Хочу верить в Иисуса Христа, но не совсем получается. Совершенно другой образ возникает в моей голове, и когда я пристально вглядываюсь в него, то понимаю: это — святой Георгий... Затем
непонятным образом эти два божества как бы сливаются в единый образ. Вот во что я верю!
Вас интересует Вахо?
Он водитель, двоюродный брат второго лесничего, Джибро...
Ну вот. Вышла я рубить дрова с надеждой, что, может быть, какой-нибудь добрый человек поможет мне...
Вдруг вижу — со стороны старой церкви, купол которой осветили лучи восходящего солнца, скачет всадник.
Когда он приблизился, я исподтишка взглянула на него, но не узнала.
Он приостановил коня у плетня, заметив мои мучения.
И хотя я старалась вытащить застрявший в дереве топор и смотрела вниз, все же почувствовала его взгляд на себе. Какое-то приятное и теплое чувство пронзило меня до глубины сердца, затем охватило
всю меня. Потом я взглянула на него.
Сейчас я вам его опишу!
Он был одет в овечью фуфайку, только наизнанку; бородатый, нос с горбинкой, вокруг лучистых орлиных глаз залегли бескрайняя печаль и грусть, придавая строгое выражение его лицу. В нем
чувствовалось некое благородство.
Спустившись с коня, он нарубил мне дров. Скоро управился. А может, время пробежало очень быстро…
Я не посмела промолвить ни слова.
И он стоял молча.
Перед уходом он сказал, что еще поможет.
Я спросила имя.
«Лесовик-леший», — ответил он и так блаженно улыбнулся, что я подумала — Иисус Христос, озаренный лучами солнца, спустился на землю и сейчас, в старой одежде, стоит у моего забора и прощается со
мной...
Да, как раз за его головой в небе виднелось солнце и, наверное, поэтому он мне показался лучезарным.
Да, я согласна с вами, Иисус никогда не ездил на коне, но я верю в святого Георгия и Иисуса Христа, слитых воедино, поэтому и увидела своего святого в Лесном человеке, сидящем на коне.
В тот вечер я зажгла свечи божеству, спустившемуся на землю.
Затем он часто заходил ко мне, помогал...
И я, как могла, окружала его заботой. И еду носила ему в старую церковь...
Ложь!
Нет, не был он моим любовником.
Некоторые фарисеи утверждают, что...
Да разразит их гром!
Что вы спросили?
Нет, я не знаю его настоящего имени. Никогда не говорил...
Кто посмеет сказать, что видел меня с ним в двусмысленном положении?
Просто люди злы, завидуют мне, что немного оправилась. Поэтому и клевещут.
Могла ли я изменить моему несчастному Гиго, могла ли?!
Продавец Жанго
Откуда мне знать? Странным был он человеком...
Что можно вспомнить?..
Когда он заходил ко мне в магазин за покупками, то взглядом колдуна, который трудно выдержать, всматривался в мои глаза, и я вынужден был отводить взор...
А каким был мощным — зверюга...
Как-то раз бешеный бык погнался за сыном Вахо. Лешак схватил быка за рога и свернул ему шею. Это произошло около моего магазина.
Не то чтобы я не смог бы проявить такого же мужества, но он опередил меня, что поделаешь?!
В деревне ходили слухи, что у него магическая сила. Змеи его не трогали. Наша гадалка также утверждала, что он водится с дьяволом, — и того обошел.
Как-то раз Джибро, второй лесничий, приходит ко мне. «Так и так, нужна твоя помощь», — говорит.
Что случилось, спрашиваете?..
Тамту-франтиху знаете, жену Джибро? Тамту соблазнил этот развратный человек. Это увидел Джибро и поднял крик. Бедная женщина говорила, что Лесной так очаровал ее, что она сама стала раздеваться и
просила его приблизиться к ней.
Да, он сказал, что отомстит, но...
«Ты же знаешь, — сказал Джибро, — что у Лешака за сила, поэтому ты должен помочь».
И как вы думаете?! Мог ли я оставить в такой беде соседа?..
Однажды вечером, когда небо стало багровым, сели мы — я, Джибро и Вахо — в машину Вахо, захватили с собою пилу «Дружба» и направились к большому дубу, у Виселицы старца.
Да, это место потому и называется Виселицей старца, что там повесился какой-то белобородый старик. Всю зиму труп висел на этом дубе, и когда весной увидели его скелет, качающийся от ветра, над
ним кружились вороны и клевали оставшиеся клочья мяса. Этот дуб, оказывается, любил Лешак... Не знаю, некоторые говорили, что тот старик был ему отцом, но потом гадалка нам рассказала интересную
историю: оказывается, дух этого старика вселился в этот дуб.
Ничего не могу сказать, ничего не знаю.
Завел Джибро «Дружбу» и начал пилить дуб.
Я и Вахо стояли рядом.
Не дошел Джибро и до половины, как появился верхом на коне Лешак. Еще издали крикнул он нам: «Что вы там делаете?» Приблизившись, он спрыгнул с коня и кинулся было к Джибро.
Но мы с Вахо отрезали ему путь и попытались его связать.
Веревку мы приготовили заранее.
Я как-то неловко схватил его за руку.
Лешак размахнулся и высвободил ее.
И Вахо одним ударом прижал он к стене... Вы правы, действительно, откуда было взяться посреди леса стене?
Да...
Нет, я сначала подумал, что стена, но когда внимательно вгляделся, оказалось, это было дерево, да!
Заорал Лешак на Джибро, — мол, и сейчас будешь говорить, что не продаешь лес? И ударил его кулаком, как молотом.
Я подумал, что он воткнул его лицом в землю, и не стерпел — бросился на него с такой силой, что он сразу упал.
Вахо тем временем очнулся, прибежал, связал ему ноги, затем и Джибро подошел, шатаясь. На всякий случай связали его и второй веревкой, покрепче.
Я хотел остаться, но Джибро и Вахо сказали мне, что я им не нужен. Да и мне было пора возвращаться в деревню...
По дороге зашел в дом Джибро, подумал — успокою его жену...
Тамта будто чинила брюки мужа, но пальцы были сильно исколоты иглой — таким образом она себя наказывала.
Нет, крика я не слышал.
Вахо-циник
Все равно я никуда не денусь. Развяжите руки — и все расскажу...
Поганым и докучливым был этот ваш Лесной дядя!
Чего было хорошего в его жизни? Денег у него не было, ходил все время голодный... Зачем такому человеку долго жить? Выдумают какую-нибудь навязчивую глупость и следуют за ней до конца. Не дай
Бог, если у них имеется еще и сила.
Никому не разрешал он рубить лес. Даже деньги ему предлагали, а он лишь иронически улыбался и прекращал разговор.
А вот второй лесничий, да, я говорю о Джибро, моем двоюродном брате, понемножку все умел — и деньги брал, и благодарны были ему люди. Вот и повздорил Лесной дядя с ним, когда узнал, что тот брал
взятки.
Откуда знаю?.. Я там был, когда они поспорили.
«Джибро, лесу нужна верность, а не твое предательство», — сказал он ему. Все время подобные глупости говорил...
А что делать человеку? Если не заготовить дрова, можно умереть от холода! Здешний человек таков — если даже не пустить его, он все равно пойдет украдкой в лес рубить деревья. Не лучше ли и себе
принести немного пользы?
Эх, сколько мы ему доказывали, я и Джибро, но словно об стенку горох...
Нет, не знаю его настоящего имени...
А сейчас о нашей вине...
Вы и так все узнали. Скрывать не имеет смысла.
Короче, так было: я и Жанго поехали в лес. Да, на моей машине...
Нет, Джибро там не было. Утром он отправился в город — должен был купить ружье.
Мы намеревались спилить тот дуб. Да, на месте, которое называется Виселицей старца. Мне нужен был дуб для моего дома.
Жанго потому поехал со мной, что хотел отомстить Лесоводу, узнав, что тот очень любит этот дуб. Вместе с тем он был суеверным и говорил, якобы гадалка сказала, что в этом дубе Лесной дядя
скрывает свою силу. И даже для защиты от него Жанго носил с собой лутовку...
Лутовка? Это очищенный от коры кусок липового дерева.
Я верил этому, но все же было как-то не по себе. Кто знает, чего только не бывает на этой грешной земле.
Нет, у нас не было намерения убивать, мы хотели только напугать его. Но никто не в состоянии противиться Божьей воле...
Я завел «Дружбу», стал пилить дуб.
Жанго стоял тут же.
Дайте же мне досказать...
Так вот, продолжаю.
Когда распилили дуб до половины, вижу: какое-то животное бежит в мою сторону. Ветки так сильно затрещали, что перекрыли шум «Дружбы», весь лес загрохотал.
Это был Лесовод, Лесной дядя то есть.
Нет, между деревьями конь проскакать не мог, он был пеший.
Кинувшись к Жанго, он ударил его по уху тяжелым кулаком и бросил этого нашего продавца на сухие листья! Как видно, это он вам все рассказал.
Видите, я маленького роста, но не думайте, не обманывайтесь, главное — ловкость. Когда он подбежал ко мне рассвирепевший, я выдернул из дуба пилу и распилил ему правую руку, а затем левую, у
локтя.
Как Лесовод подпустил меня к себе?
Он упал...
А до этого я пастушеским посохом стукнул его по голове и крепко связал веревкой. Да, еще у меня была толстая веревка… Одним концом я привязал ее к кисти левой руки, охватил ствол дуба этой
веревкой, крепко натянул, а затем привязал к правой кисти...
Что здесь непонятного?
Второй конец веревки привязал к кисти правой руки...
И сейчас вижу, как хлынула кровь из рваной раны.
А в ушах раздается скрежет пилы на его костях.
И мною овладевает чувство странного наслаждения.
Видел, что Лесной дядя все соображал, но не кричал, хотя так было бы мне приятней.
Между прочим, Лесовод должен был бы меня благодарить, потому что я ускорил его смерть. Такой человек разве должен был ходить по земле? Его место наверху! И так как я помог взойти на небо этому
страшному существу, то я совершил добро! А моя невестка...
Тамта, моя невестка, хочу вам доложить, ругает меня, говорит, что я садист. Оказывается, это слово — «садист» — означает «человеконенавистник»...
Не знаю, хорошо не запомнил.
Да, затем эти распиленные в локтях руки я повесил ему на шею.
Странно — в упор смотрел на меня стоящий на коленях Лесовод.
Нет, это не были глаза, вызывающие жалость, как у котят, замученных мною в детстве. Казалось, наоборот, они будто жалели меня. Это вызвало во мне ярость.
Чтобы успокоиться, я закурил сигарету. Голова у меня закружилась. Сперва я подумал, что показалось — Лесной дядя привстал. Да, постепенно встал, ступил на землю одной ногой, а затем второй.
Жанго, дрожа всем телом, странным голосом стал орать. Подобного голоса я не слышал за свою жизнь: выл, визжал, тявкал или орал — трудно было понять.
Затем всего меня охватил страх, постепенно вливаясь в каждую клетку крови, как расслабляющая водка.
«Не могу одержать победу над этим человеком!» — крикнул я во весь голос, чтобы одолеть страх. Затем подбежал к дубу и распилил его до конца.
«Эх, дерево!» — вздохнул Лесной дядя и молча, слегка шатаясь, удалился.
«Овечья морда, овечья шерсть!» — кричал я громко ему в спину.
И хохотал, плакал, смеялся, орал, поносил, оскорблял его и самого себя!
Как я хотел увидеть в его глазах покорность, но не смог!
Теперь мне все безразлично. Хотите — расстреляйте или повесьте на веревке, живьем сдерите с меня кожу. Не сможете нанести мне более мучительной боли, чем причинил мне Лесовод.
А моя невестка мне говорит, что я тот...
Как это называется...
Который не любит людей, которому приятно чужое страдание...
Не могу припомнить...
Это Лесовой был таким, а не я.
Просто Джибро
Мое теперешнее положение таково: жизнь мне опостылела. Я опишу все так, как было в действительности. Вероятно, до вас дошли преувеличенные слухи. Слишком невероятные.
Я познакомился с Лесным царем спустя несколько лет после моей женитьбы, когда начал работать лесничим. Он был немногословен. Часто любил стоять у большого дуба. Всегда о чем-то шептался с
деревом. Нет, я замечал его издалека и никогда не слышал тех слов.
Я спрашивал, что заставляет его жить в разрушенной церкви, и советовал перейти в деревню... Говорил, что могу помочь построить красивый дом. Он отказывался.
Иногда я оставался в лесу на ночное дежурство. Под вечер поднималась ко мне Тамта, приносила еду. И если в доме были водка или вино, она брала с собой.
Один раз она увидела Лесного царя, приглашенного мною в сторожку. Я заметил, как изменилось выражение ее лица...
Мне говорили, что к моей жене ходит Жанго, но я не верил...
Сказано: язык без костей, и чего только не наболтают?..
Когда я видел у Тамты разные платья, средства для наведения красоты и чулки в целлофановых пакетах, во мне пробуждались смутные подозрения.
А ведь женщине многое нужно. Я не мог все приобретать, так как мы жили в нужде.
Сколько раз я неожиданно возвращался домой, но ни разу не заставал Жанго.
А может быть, я напрасно ревновал?!
Такие мысли меня успокаивали.
И все-таки червь сомнения поедал мое сердце.
Но как-то так я свыкся с мыслью, что...
Примирился с тем, что...
У Тамты был любовник.
Видно, потому что любил ее.
Да, я ей простил и это...
И то, что в ночь свадьбы она оказалась не девственницей.
Вы, оказывается, все знали. Так чего же спрашиваете?!
Один раз Тамта поднялась в лесную сторожку, принесла еду и водку. Я пригласил Лесного царя, и мы начали пить.
Женщина сидела с нами за столом. Было уже поздно, и она не захотела возвращаться в деревню...
Хозяин леса пил молча.
Я и Тамта разговаривали, затем и она замолчала, а я остался наедине со своими мыслями — довольно черными и подозрительными.
Гость налил себе последний стакан, внимательно посмотрел мне в глаза и, кажется, он тоже увидел поедавшего мое сердце червя.
Не помню, что я говорил, но те слова, которые он мне сказал перед уходом, и сейчас зримо мелькают передо мною. Словно они, произнесенные особенным голосом, имеют свой цвет и вкус.
«Не примиряйся со всем, мой Джибро!»
Потом, поразмыслив, я догадался — Лесной царь обо всем знал.
Ходил я, и бесконечно отзывались в ушах эти слова, будто долбили мои мозги долотом.
Но больнее всего было то, что он меня жалел и даже любил. Эта жалость доводила меня почти до сумасшествия!
Не нужна мне была его жалость!..
Однажды я подкрался к церкви и с обрушенной крыши заглянул внутрь. Сперва, как в лесу, не смог ничего разглядеть, кроме горящих свечей. Но потом в их свете заметил два обнаженных тела, лежащих на
постели — пыхтящего Хозяина леса и стонущую Тамту.
Вокруг их ложа ползали черные и белые змеи. Если бы я был колдуном, как Лесной царь, наверное, догадался бы, что означали эти ужасные пляски и извивания пресмыкающихся. Говорили, что Лесовод дает
им пить собственную кровь.
Тамта уже не стонала. Она взглянула наверх и заметила меня.
Вы, наверное, придете в изумление, даже и не поверите, но она как-то удивительно улыбнулась — словно святая.
Да, как святая!
Такая улыбка на лице блудницы выражала, вероятно, великую правду, но у меня не хватало сил это понять.
А затем…
Затем улыбка стала какой-то противной, нестерпимой, словно змеи вылезли из ее глаз и обвили мою шею.
Я задыхался!
У меня было желание ворваться внутрь и избить Тамту.
Потом бросился бы ей в ноги, плачущей, с распущенными волосами, и просил бы прощения, целовал колени…
Но нет!
Уж лучше бы успокоился.
Но чем больше времени проходило, тем сильнее чувствовал, как подползало ко мне сероватыми червями ожившее подозрение.
Пусть бы Лесовод пришел, пришел бы и покончил со мной!
Но он приходил и уходил!
И какое уж могло быть подозрение, когда я сам, своими глазами увидел все?!
Оставалось одно — месть.
Мстить должны были я и Жанго. К нему я чувствовал какую-то близость, но не совсем любовь.
Нет.
Вахо там не было, он пошел на базар покупать корову.
Я рассказал Жанго, как обесчестил Тамту Лесной царь.
«Видно, околдовал он ее», — сказал обескураженный продавец и обещал помочь.
Мы захватили с собой «Дружбу» и начали пилить дуб, стоящий у Виселицы старца.
Когда услышали треск веток, спрятались за деревьями.
Я приготовил веревку, Жанго — тяжелый посох.
Лесной отшельник прибежал, встал на колени, нагнулся и вот-вот должен был выдернуть «Дружбу», но Жанго ударил его раз, второй, третий!
Он еще стоял на ногах!
Четвертый!
Пятый раз!
Хозяин леса потерял сознание.
Шестой раз!
И седьмой!
...Упал ничком на листья.
Я бросился к нему и связал ноги, а затем руки.
Взобравшийся на дерево Жанго привязал к ветке веревку...
Нет, нет, не к дубу, а к буку, к молодому буку. Да, рядом с дубом стоит.
Потом спилили дуб.
Так что, если бы я встал на пень, руки Лесного царя-отшельника дошли бы до поясницы.
Наконец я взял «Дружбу».
Жанго?
Он боялся — и сказал: «Все же ты должен отрезать»...
Руки у меня начали дрожать.
Во мне боролись разные чувства и желания.
Боялся!
Любил его!
Ненавидел!
Братом был он мне!
И врагом!
«Убей! Убей!» — кричал мне Жанго.
Наверное, я сошел бы с ума, если бы не приложил к его локтям пилу...
Потом?..
А потом не помню.
Ничего уже не понимал, не слышал.
Только был рад и ужасался!
Был рад и ужасался!
Когда я пришел в себя, Лесной царь стоял на ногах.
Жанго связал веревкой оторванные руки, повесил их ему на шею и развязал ноги.
Царь-отшельник каким-то чудом удержался на ногах и сделал шаг.
Прежде чем он ушел, я заметил, как дрожали пальцы его окровавленных рук...
После этого сероватые черви — мои подозрения — перешли в мщение...
И я знал, что не избавлюсь от этих червей, пока не покончу с Жанго.
Вчера, когда он вернулся домой, тихо пробрался в его дом и отрубил ему голову.
Таким образом — убийством этих двоих — я очистился духовно...
Да, я уверен, что, убив человека, можно очиститься духовно...
Этим вы меня не испугаете!
Я готов принять смерть!
Тамта-франтиха, иногда и кикимора
Да, была знакома с Лесоводом, и раньше всех...
Кого подразумеваю? Джибро, Жанго, Вахо, Марию, гадалку и всю деревню.
Я познакомилась с ним в то время, когда училась в университете. Тогда он отличался от всех: ходил с толстыми книгами под мышкой, хотя нельзя было сказать, что он был книжником — больше выделялся
мужеством. После беседы с ним я на все стала смотреть иными глазами. Он помог мне обрести себя.
Я думаю, что не так-то легко найти себя.
Он даровал мне свободу!
А почему бы и нет?
Скажу еще и то, что Лесовод был моим первым мужчиной...
Нет.
Не могу назвать имя.
Таково было его желание.
Затем его поместили в психиатрическую больницу, так как посчитали очень странным, чудаком, и я не пошла к нему. Думала, что он сошел с ума-разума.
Прошу вас, не считайте меня бездушной, я с детства боялась сумасшедших.
Это старая история...
Рассказать вам?..
Когда я была совсем крохой, моя мать сошла с ума и хотела задушить меня, еле спасли соседи...
И вот, когда Лесовод попал в дом сумасшедших, я поехала к родственникам в Арчанду1 — так называется эта проклятая деревня. Учительница всегда бывает нужна. Вместе с тем хотела найти простодушного
человека, чтобы выйти за него замуж. И я это сумела...
______________________________
1 Арчанда — в переводе с грузинского Невидимая — авт.
______________________________
Возможно, некоторые женщины считают неприемлемым иметь любовника, но мне нечего скрывать: у меня был, и не один!..
Но все же я не считала себя блудницей, потому что отдавалась каждому мужчине, как невинная девушка.
Я считаю естественными свои страсти, желаниями своими я руководствовалась всегда. В этом — моя свобода.
Никогда не заигрывала со второй Тамтой, которая жила во мне. Поэтому могу смотреть в глаза правде — в этом моя сила.
И мне наплевать, пусть называют за спиной кикиморой...
Я пришла в изумление, когда увидела здесь Лесовода.
Представьте себе: изучающий философию, от природы творчески мыслящий, свободный человек, и вдруг — лесничий в глухой деревне!..
В беседе со мной он доказал — именно так и должен был поступить. Он не мог остаться в психиатрической больнице, где не поняли его странную болезнь. Сказал, что, приехав сюда, излечился и хотел
быть как можно дальше от людей. Хотел быть чистым.
А я думаю, что как ни отдаляться от людей, все равно не миновать порочности. Все равно — перед Всевышним Судьей человек предстанет замаранным в грязи и с душой, отягощённой своими и чужими
грехами.
Отступник упрямо не хотел этому верить и, по всей вероятности, думал, что у него чистая душа.
Как-то раз напоила его и Джибро, затем пошла с ним в разрушенную церковь...
У-у-у...
Волчицей хочется выть!
У-у-у...
Как он меня любил...
Им — Джибро, Жанго и другим — я была нужна, чтобы пользоваться мной как женщиной. Он же ничего не требовал от меня и, как ни странно вам покажется, именно этим требовал всё.
И вот однажды, когда мы развлекались в церкви, Джибро заглянул туда с обрушенного потолка. Все увидел и ушел...
Мне было смешно...
Зашел бы, поднял бы скандал...
Я презираю человека, который может на такое смотреть сквозь пальцы.
Да уж!
Как хочу, могу им крутить.
Если захочу — заставлю ползать на коленях!..
После того как узнали о нашей любви, моей и Лесовода, Джибро и Жанго решили отомстить.
Вахо присоединился к ним, якобы по той причине, что имел зло на отступника. Не пускает, мол, за дровами. Но, я думаю, причина крылась в чем-то другом...
Джибро и Жанго ревновали меня, а этот садист Вахо — вдову Марию. Что скрывать, уже давно она стала его любовницей. В деревне поползли слухи, что вдова Мария общается с Лесоводом, и это взбесило
Вахо.
Джибро и Жанго взяли веревки, проникли тайком в церковь, связали по ногам спящего Лешака...
Да, он был для них Леший, и гадалка твердила: «Был бы лес — будет и леший!»
За это время Вахо спилил большой дуб.
Туда повели отшельника, развели в стороны его руки, и не смогла я хорошо разглядеть, кто именно их отрезал.
Затем там же оставили его бездыханным, а сами удрали на машине Вахо.
О, как ненавидела их!
Я проклинала слабость женщины.
Рыдала.
Ногтями царапая землю, тащила потерявшего сознание Лесовода в старую церковь.
Нет, потом я не возвратилась.
Боялась.
Все узнали об этой истории...
Эх, из-за меня с ним, несчастным, случилось это горе.
В последнее время до боли чувствую, что я отвратительная, порочная женщина. Слишком сильно любила себя и погубила-таки Лесовода.
Во всем виновата я.
Сейчас перед вами открыла душу…
Наверное, вы меня презираете…
Не могу смотреться в зеркало!
Боюсь задохнуться от ядовитых испарений своих грехов. Но понимаю, что моя кончина будет именно такой...
Пастух Гио
Я деревенский пастух.
С дядей Лешим?
Да, познакомился с ним в лесу.
Много раз видел его у Виселицы старца и даже разговаривал с ним.
Более того, вот прямо как я, он все носил наоборот — лапти перепутаны, не на ту ногу! А кафтан-то у него запахивался в обратную сторону, и картуз — козырьком назад, не так, как у обыкновенного
человека.
Сказать, что он любил лес, — значит ничего не сказать. Дремучий лес был чем-то гораздо большим для него. Наверное, всей жизнью. А подражать-то всяким там зверюгам и птицам, конечно же, в шутку, —
ах как дядюшка Лесовой умел: шакалом хохотал и плакал, аукался, цокал, свистел дроздом, выл волком и даже ревел медведем!..
Да, и меня научил...
Ближе к делу?
Так вот...
Однажды (дело было весной) зеленью покрывались деревья и луга. На горе, называемой Череп, я навестил дядю Лешего.
Да, он там жил...
Умирал.
Какие-то окаянные, проклятые псы отрезали ему руки до локтей, перевязали их веревкой, повесили ему на шею...
Я чуть с ума не сошёл!
Да...
Эти отрезанные руки кто-то перевязал грязными тряпками, но все же кровь капала...
С обеих сторон постели на замшелой плите старой церкви стояли лужи крови, которую пили змеи.
Он измученно улыбнулся мне и попросил осторожно приблизиться к нему, чтобы не спугнуть змей.
Просил снять с его шеи руки и повесить на гвоздь, который был вбит в стену ниже потертой фрески святого Георгия.
И я исполнил его просьбу.
Потом сказал, что, мол, дядя Леший, сбегаю за доктором.
Он отказался: все равно скоро должен умереть, так что не имеет смысла.
Я удивился — какое время ему умирать?..
А он опять за своё: дескать, знал, что смерть придет к нему в такой лунный день.
Да он уже и не слышал моих слов.
Лунный день?
Бывают и такие дни. Ведь солнце освещает весь мир, и иногда на небе видна и белая луна. Здешние говорят, что в такой день святой Георгий ищет дракона, чтобы убить его...
Да, потом я спросил:
— Объясни, дяденька Леший, что случилось-то?
— То, что видишь, — ответил он.
Но не до шуток было...
— Кто это сделал? — опять спросил я.
— Дракон, — серьезно так ответил, что я до сих пор не возьму в толк: была ли это шутка, или он свихнулся слегка.
— За что тебя изувечили? — спросил я сквозь слезы.
— Дуб спилили у Виселицы старца, — ответил он.
После этого мы долго молчали...
Я хотел было сбегать за врачом, но не посмел оставить его одного перед лицом смерти, да и врач же у нас — та самая гадалка, что нечистым обзывала дядю Лешего.
По его просьбе дал ему выпить целую бутылку водки.
Он опьянел и, думаю, боль притихла.
Потом начал бредить.
О чем говорил?
О деревьях.
Говорил, что должен умереть как дуб — молчаливо, без жалоб.
Потом сказал:
— С рождения чувствую — все время кто-то меня преследует и преследует. Я стараюсь убежать, но, кажется, сейчас он меня нагнал...»
Еще о чем говорил?
Дай, Господи, мне вспомнить...
Еще говорил, что он — та фреска, нарисованная на стене.
Да, там святой Георгий борется с драконом...
И вот сказал, что он — та фреска. Не в отдельности святой Георгий и дракон, а вместе взятые...
Притом не забывай, что на копье, которым он пронзил сам себя, то есть дракона, изображен крест...
Дальше пришел в сознание и с подозрением спросил, назвал ли он по имени кого-нибудь.
Ответил, что нет.
Он посмотрел, посмотрел на меня — и поверил.
Попросил выкопать землю у алтаря.
Я выкопал и нашел там сундук.
Да, настоящий сундучок.
Поднял крышку.
Достал оттуда мешок — не обыкновенный, а вощеный. Развязал его — там оказалось пять общих тетрадей.
— Сожги перед моими глазами, — сказал он мне… Как завещание…
Откровенно говоря, я растерялся.
Если бы я сжег, взял бы на себя грех!
Не сжег бы — это было бы еще большим грехом. Как не исполнить последнее желание умирающего?!
И вот, махнув рукой, я разжег огонь...
Вот на этих руках испустил дух несчастный...
А гадалка наша, гадюка, радуется: «Чудо лесное убито весною». Да и другие тоже...
Мне удалось спасти один лист из этих тетрадей, и с тех пор как его нет в живых, иногда в лесу достаю бумагу, смотрю в нее, пристально смотрю и повторяю слова, которым бабушка научила: «Дядя
Леший, покажись — не серым волком, не черным вороном, не елью жаровою, покажись таким, каков я!»
Да, я уверен, что покажется — он ведь Леший...
Лесовик-леший
(Лист, сохраненный Пастухом Гио)
Когда я серьёзно размышляю над образами Нагела1 и Миндии2, мне кажется, что они мои старшие братья.
А сейчас расскажу о страхе, о котором я упомянул выше.
Я вернулся из страны водяных каппов. Там я несколько раз беседовал с поэтом Токком3, находился в педагогической провинции в Касталии, в городе Вальдцеле, в гостях у магистра игры Иозефа Кнехта4.
До ошеломления довели меня его поразительные медитации...
Вернувшись из этого путешествия, не могу писать.
Мною овладело чувство удивительного страха перед чистой бумагой.
Все время думаю, что плохо получится все то, что буду писать.
Эх, если бы я мог написать вот так:
«Наша жизнь подобна тому человеку, которого, преследуя, слон загнал в ужасную бездну.
Впавший в отчаяние человек увидел дерево и, чтобы спастись, взобрался на него.
Затем с дерева увидел двух мышей — черную и белую. Они перегрызали корни дерева.
Тут же человека поджидал рассвирепевший слон.
Кроме того, человек увидел еще и кита ада, который раскрыл пасть, чтобы поглотить его.
Напуганный человек взглянул вверх и увидел немного меда, который стекал с дерева, и начал лизать мед, позабыв об испытании, в котором находился...
Мыши тем временем перегрызли дерево, человек упал наземь.
Слон своим хоботом поднял и бросил его киту ада.
А теперь, царевич, слушай!
Слон означает смерть.
Дерево — жизнь.
Мыши — день и ночь.
А мед — это сладости и радости жизни.
Предаваясь радости жизни, человек все забывает.
Пройдут дни и ночи, смерть похитит его, а кит ада поглотит.
Такова жизнь человека».
(«Мудрость Балавара», сказание третье).
1982 г.
__________________________________
1 герой романа Кнута Гамсуна «Мистерии». — Здесь и далее примечания автора.
2 герой поэмы Важа Пшавела «Змееед».
3 персонаж повести Акутагавы Рюноскэ «В стране водяных».
4 герой романа Германа Гессе «Игра в бисер».
__________________________________
Примечание автора, или Несколько слов о произведении «Мудрость Балавара» («Балавариани»)
Это грузинская версия известного в мировой литературе произведения о Варлааме и Иоасафе. Содержит христианизированную историю жизни Будды.
Грузинская версия сохранилась в двух редакциях: пространной (IX — X вв.) и краткой (XI в.).
Обработал и перевёл с грузинского на греческий язык Евфимий Ивер (Афонский) (955 — 1028).
Греческая версия легла в основу всех европейских редакций повести о Варлааме и Иоасафе, в том числе русской.
На протяжении столетий «Балавариани» проникло далеко на Восток и Запад, Юг и Север, все разрастаясь и меняя свой первоначальный облик.
В России произведение бытовало под названием «Повесть о Варлааме и Иоасафе» (пер. с греч. яз. 1637 и 1680).
Тексты: Балавариани. Мудрость Балавара, Тб., 1962; The Balavariani, (Barlaam and Josaphat). L., 1966.
Лит.: Нуцубидзе Ш. К происхождению греческого романа «Варлаам и Иоасаф», Тб., 1956.
Редактор-корректор Елена Алейникова.
Авг., 2006
************************************************************************
Старый Рыбак
"Проснувшись, Чжоу не мог понять: снилось ли Чжоу, что он бабочка, или бабочке снится, что она - Чжоу..."
Чжуан-цзы
Недавно у меня было странное чувство: как будто в своем собственном городе и даже в стране я эмигрант, который уже отлично изучил язык туземцев, но ещё не может понять людей и их
поведение...
И мне вспомнился Тбилиси восьмидесятых - совершенно другой. В тогдашнем городе помню я великолепную выставку художника Омара Дурмишидзе.
А особенно запечатлилось в памяти полотно под названием "Старый рыбак".
Старый рыбак сидит на тротуаре темной улицы; перед ним ящик. Он поместил рыбу на этом ящике и выглядит совершенно безнадежным и одиноким. Он сидит так удивительно, что складки его рубашки
и морщины имеют одну и ту же форму.
А когда подходишь ближе, вдруг обнаруживаешь маленькие искорки надежды в его глазах - может быть, ты купишь его рыбу?
Если отойдешь от картины подальше и посмотришь, уже не увидишь те белые искорки - и ты тоже не купил ту рыбу.
Подойдешь к старому рыбаку опять - увидишь кусочек надежды в его глазах, а когда отступишь от него - искорки исчезают.
Можно подумать, что это - просто иллюзия, но сколько раз ты не попытался бы, столько раз и получишь тот же результат.
Мне тогда было двадцать лет, и я ходил смотреть на это полотно чуть ли не каждый день.
Я помню ту картину так отчётливо, что могу опять увидеть старика, то есть, могу представить себе, досконально восстановить его в памяти.
Я не просто смотрю, но также чувствую, что это же я сам, тот рыбак, смотрящий на Вас из рисунка с маленькими искорками надежды в глазах - а может быть кто-нибудь купит мою рыбу?
*****************************************************************
Письмо От Жанны Д-Арк
(Частично е-мейл, а частично и новелла)
Предисловие
Уважаемые мои читатели, я и действительно получил такой е-мейл, только написан он был не настолько пристойно! Если Бы Вы только знали, как материлась эта женщина-грузинка! Этакого дива я
еще не видал! У меня волосы стояли дыбом, пока я читал это письмо- со мной женщины обычно так не общаются...
Я никогда не буду смеяться над такими женщинами - мне их очень жаль... Под маской смеха (надо мной!), перед лицом неминуемой смерти, она хотела, чтобы кто-то услышал её. Назовите это
исповедью - не суть.
Знаю, что та беда, о которой она мне поведала, чаще всего случается с жительницами российских городов, но не минула она и девушек Закавказья и средней Азии.
С уважением,
Автор
This message is not flagged. [Flag Message - Mark Unread]
From: "Jana D'Ark" <......................> / This is Spam / Add to Adress book
To: "Mikho Mosulishvili" <.......................>
Subject: Pis'mo ot Janny D'ark
Date: Wed, 14 Jan 2003 02:35:29-0500
Приветствую тебя, уважаемый писец со смешным именем - Михо, блин! Вечный ты наш персонаж анекдотов, подобно несравненному Ходже Насреддину...
Моя близкая подруга прислала на днях твою книжечку "Полет без бочки". Прочла и чуть, было, не померла от смеха ранее отмеренного мне срока.
Ты в Германии бывал, наверное. Но мне подумалось, что историек из соседних стран, к примеру, из Бельгии, никогда не слышал.
Так вот, та близкая подруга мне твой е-мейл поискала, нашла, и вот сижу, и тебе письмецо настукиваю, блин.
Мои прикольные приключения в Бельгии начались довольно оригинально...
Говоря короче - близкие достали мне чужой паспорт, немного денег и отпустили в Бельгию. Там я должна была явиться в одно крутое заведение... В подпольный стриптиз-клуб, чтобы найти для
себя работу.
В Бельгии, в основном, местные братаны тусуются: всевозможные абреки и кунаки - взлом магазинов, рэкет борделей, казино и стриптиз-клубов... мощно идет, блин ты мой, как по
накатанному.
Хозяин того стриптиз-клуба - бывший полковник, выгнанный со службы за склонность во всякому дурману. Он туда приехал с поддельным паспортом и под чужим именем, но потом и бельгийский
паспорт достал, и гражданином стал. На французский манер назвал себя - Франсуа, и взял фамилию - Гамба. Стал с виду респектабельным человеком, но такой же гнидой остался, какой, собственно, и
прежде был.
Пришла, значит, я туда. Смотрю, шляются там тени всякие. Одну из них наугад в шекспировском духе спрашиваю: "Чего ты тут шляешься, тень отца Гамлета?". Он, собственно, и оказался хозяином,
тот ещё фрукт. Поговорил со мной, - что да как. Да так, что аж фуфайка завернулась! - потом говорит: "Будешь передком шуровать!" - и принял на работу...
Сначала были танцы-шманцы-обжиманцы, - только "танцевала с передком" поначалу.
А уж потом вошла у Лже-Франсуа в доверие и стала смотреть за телками, нелегально прибывшими из постсоветских стан.
Лже-Франсуа Гамба имел собственный бордель и поэтому эти телки были ему нужны...
Ничего нет проще, чем привезти девок из любого постсоветского города, из которого тебе заблагорассудится. В официальную туристическую фирму присылали заказ, что "на высокооплачиваемую
работу в Бельгии требуется девочки приличной внешности, со знанием французского языка и современных танцев, от 18 до 25 лет". За одну девку той турфирме мы платили несколько сотен баксов. Кроме
того, эти фирмы, где полно своих мерзавцев и негодяев, с каждой телки собирала еще по тысяче долларов. - Ведь мы вас посылаем в Европу! На заработки!
А кому сейчас легко?..
Дурочек находилось более чем достаточно, - очереди стояли у тех фирм!
Мы себя подстраховывали и тем турфирмам нашего правильного адреса не давали. Была у нас съемная комната в Генте. Там и принимали живой товар.
Телки добирались до Бельгии. Дальше всё шло по хорошо налаженной технологии. Дело мастера боится.
Сажали мы наших новехоньких сотрудниц в закрытый фургон и увозили.
Вблизи от Антверпена есть небольшой городок - Брасхаат, а рядом с ним - небольшой лес. В этом лесу мы арендовали малехонький охотничий домик.
Чтоб телки не сбежали, забирали у них, бедненьких, паспорта и прямо в лоб говорили, чем, собственно, им придется заниматься.
День они должны были отработать стриптиз-клубе, потом день-другой - в борделе.
За каждый месяц они получали семьсот зеленых долларов, плюс те мелкие купюры, которые им засовывали за резинки лифчиков и трусов наши клиенты и клиентки.
Сумму эту и в самом деле отдавали девкам, но дело в том, что это минимальная зарплата в Бельгии. Сравним. В Голландии женщинам этого ремесла платят приблизительно полторы тысячи баксов, а
то и больше за неделю. Но это в официальных борделях; при этом они должны иметь гражданство этого государства.
Когда мы с хозяином ставили девок перед фактом, ты не поверишь, блин, но многие соглашались совершенно добровольно. Некоторые так, для вида чуток плакали, но всё же говорили, что да, будем
передком шуровать, но непременно требовали гарантий, что обязательно получат обещанные денежки.
Встречались и такие, которые при упоминании о борделе начинали гавкать или падали в обморок. Некоторые дегенератки пытались даже повесится.
Поначалу мы их по-хорошему, лишь ласковыми словами утешали. Если это не помогало, и они опять принимались за свое - не давали им еду; если и это не действовало, угрожали, что "посадим" за
наркотики.
Редких телок такие ужасные угрозы не сломали. Разве что тех, у которых в голове тараканы. Таким Лже-Франсуа предлагал вернутся домой за счет фирмы... Но с одним условием - один раз такая
телочка должна была потанцевать в стриптиз-клубе.
Сколько бы ни сомневалась такая строптивая телочка, но была вынуждена согласиться на танец; в это время её снимали скрытыми камерами. Для того, чтобы она, эдакая Жана Д-Арк, в дальшем не
обостряла бы без того неприятную ситуацию. То есть, не стучала бы в правоохранительные органы тут или на родине. В противном случае мы выслали бы родителям и родственникам той упрямицы копию той
видеокассеты, блин.
Ну, что оставалось таким Жаннам Д-Аркам? Мы уж её и так и эдак уламывали, что, мол, только один раз, не больше!..
Она плясала в тот вечер, но... с извинениями перед нею, мы объявляли что, мол, вот незадача - камера сломалась или видеокассета испортилась - прости уж такой гнилой базар! - но тебе
придется и завтра потанцевать...
Какая бы она ни была идейная, но соглашалась, лишь бы отпустили ее домой. Лишь бы этот ад остался позади...
Вот таким образом, постепенно опутывалась Жана Д-Арк паутиной лжи Лже-Франсуа Гамбы. От судьбы не уйдешь. Становилась к станку.
"Бабы слабы на передок!" - выученной из своих абреков и кунаков любимой фразы радовался хозяин.
Д вру я тебе, вру! Какие уговоры? В обычных-то борделях, если сразу не понимает девка и не соглашается, так чаще всего - кулаком по морде, ногой в живот, ну и изнасилуют как водится. С
самыми упорными, тем более, не вошкаются - чтоб не рыпалась пускают по кругу под пять, а то и больше братков, трахают со всяким извратом и бить не забывают, конечно. А чтоб с катушек не съезжали,
да руки на себя не накладывали - бывало и такое, на наркоту подсаживают, конечно. А-то как же! Но у этого нашего мерцавца свои методы были - вроде бы даже добренькие. Это если с другими
сравнивать. Так что, считай, моим протеже очень даже повезло!
Гамба психолог был - знал с какого бока подъехать, чем припугнуть. Редких тёлок не уламывали его "ласковые" уговорчики.
Кстати, если хочешь знать, то самые лучшие смотрительницы и энтузиастки в стриптиз-клубах и борделях именно из вот таких идейных Жанночек Д-Арк выходят...
В нелегальные бордели ходят в основном совсем тронутые мужчины-дегенераты и женщины-кретинки. Представь себе, что такие маньяки и ненормальные делают с нашими телками... Но именно такие
маньяки приносят Лже-Франсуа Гамбе и его абрекам и кунакам самую большую прибыль.
Спросишь, мол, не было ли мне жалко тех девочек, которым я причинила столько зла?..
Как уже выше излагала, такая же идейная Жана Д-Арк была и я сама, это раз; и тот е-мейл, который ты читаешь, шлю из того отделения местной больницы, где лежат больные, у которых
подцепленный ВИЧ уже перерос в стадию СПИДА, это два. И не спрашивай, пожалуйста, как меня угораздило - так отплатили мне высшие сферы, это их промысел, ему подчинен человеческий ум-разум, а не
наоборот.
А ты, блин, скажи всем телк... девкам, что пусть не клюют на такую удочку; они здесь никому не нужны; никто их тут не ждет. Все эти красавицы для Европы - всего лишь предметы разового
употребления. И точка. Они те пластиковые стаканы, которые, опустошив, оставляют мусорном ящике. Это же тараканья жизнь...
Кстати, и таких, каким был наш хозяин, не всегда балует судьба - бьёт так, что аж фуфайка заворачивается! - Лже-Франсуа Гамба местные охотники нашли в том же маленьком лесу в окрестностях
бельгийского городка Брасхаат. Его повесили за ноги на престарелом дубе, и вокруг его окровавленного трупа вились и каркали удивленные вороны: "Каррр! Что же это мужчина тут делает? И что это за
мужчина, когда он без члена?!"...
Говорила я, что от судьбы не уйдешь.
Адрес этого е-мейла я теперь заблокирую. Так, что, блин, не отвечай, смешной ты мой писака. Не тужься.
Мне самой так захотелось, и всю правду прокаркала я тебе, подобно тем черным воронам. Может быть, оно кому-то и поможет...
Ой, блин - плачу, аж фуфайка заворачивается!
С уважением к тебе, блин-Михо, -
Жана Д-Арк
Примечание автора:
Получено на грузинском языке, латиницей.
Редактор авторизованного перевода - Анастасия Галицкая
*********************************************************************
Аллоплант
Ну, а теперь про жуткий случай с нами третьего дня, верней ночи. Не все же о тех, на войне... Можешь писать, пожалуйста! Ради Бога! А потом снова... те парни...
Так вот, у дочки моей, Мари, пропасть друзей, и новых, и старых, еще по медакадемии. Один из них - Шалва Маркарашвили, сынок криминального авторитета то ли из Таганрога, то ли из
Сыктывкара, по кличкам Домино, а в основном Макинтош. Рядом с ним ошиваются, может, и однокурсники, но из тех, что потягивают "смешные" "самоделки" и не чураются позабавиться наркотой. Девица там
есть, тоже из подружек Мари, Тата Нодиа, ни от сигареток с прицепом не уклоняется, ни от тусовок на всю ночь, если удается допроситься позволения у родителей, ни от укольчиков диабетическим
шприцем, ни... Даже дружка себе завела, из состава Шалвы Маркарашвили, какого-то Датку Буадзе.
Словом, сам видишь, что за птица!
Шалва частенько тусуется со своим кутком, то в Тбилиси, у себя в доме на Майдане, а то на даче во Мцхета - туда-то и заваливаются на всю ночь, а то и на сутки.
Мари с ними вроде дружит, но белая среди них ворона, потому что независимая и как бы несговорчивая с ними, даже горазда покритиковать. Помнится, когда Тата Нодиа ездила в Нидерланды,
Шалва и Датка подучили ее выпустить там из тюбика зубную пасту, герметически увернуть в целлофан скатанную в тоненькую трубочку марихуану, загнать ее в пустой тюбик, запустить выжатую пасту
обратно, и ни одна собака, кокерспаниэль ли или немецкая овчарка, и ни один таможенник в мире марихуану эту ни за что не учуют.
Все и впрямь сошло как нельзя лучше, но когда Шалва с Татой расхвастались, Мари взъярилась и заявила, что штучки эти да дрючки могли кончиться для бедной Таты решеткой.
В последнее время Тата то и дело названивала Мари, звала съездить во Мцхету, на всю ночь, разумеется, там соберется, соблазняла, весь куток.
Мари рвалась ехать, ссорилась с матерью, умоляла пустить. Мать возражала - на вечер пущу, на всю ночь ни за что! Но с кем и как, упиралась Мари, я уеду оттуда посреди ночи? Все ведь
останутся до утра! Не могу, - стояла мать на своем, - не пущу! И я слышал и запомнил их препирательства.
Вот такая, стало быть, у этого жуткого случая предыстория.
Да, не забыть бы! Мать Шалвы владеет большим косметическим салоном и раскатывает на BMW последней модели. А его весьма соблазнительная тетушка, Натали, вхожа в круг здешних
топ-моделей и порой, при хорошем расположении духа, сама блистает на подиуме. Хорошее же расположение духа ее происходит по большей части от завозимого к нам, как элитарный, кокаина, хоть ей
случалось нисходить и до субутекса, но в малых дозах. В общем...
Вечером, накануне той жуткой ночи, Мари со своей подружкой Натукой отправилась в какой-то клуб в Ваке.
Время идет чуть не к одиннадцати. Я говорю:
- Ната! Почему ты позволяешь ей возвращаться так поздно?
А она мне:
- Все клубы только-только открываются, Каха! Не держать же мне ее всегда взаперти?
Ну, ладно.
Сижу у себя за столом и в ожидании футбола по телику читаю первый том "В поисках города богов", с подзаголовком "Трагическое послание предков", Эрнста Рифгатовича Мулдашева. Том
прислал мне из Москвы Володя - тамошний мой сокурсник, друг и коллега. Точней, Владимир Андреевич Зимма: не могу, написал, врубиться, не по моему уму книга, может, ты прочтешь-разберешься.
Почему бы и нет?
Мулдашев как-никак, мудрец мирового масштаба! Для перечисления одних его титулов пары-тройки листов не достанет. Основоположник новый отрасли медицины, регенеративной хирургии -
"выращивания" тканей человека. Первым произвел трансплантацию глаза! Профессор! Признает, правда, что пока еще не до конца проник в сущность своего главнейшего открытия - биовещества аллопланта,
каковой он составляет из тканей умерших, а потом применяет для регенерации еще живых, для чего прибегает еще и к основам религии и эзотерическим знаниям. Организовал пять научнейших экспедиций.
Побывал в Гималаях, Тибете, Египте...
Умом вникаю в Мулдашева, но слухом улавливаю - в половине двенадцатого Мари позвонила Нате: вроде встретили они в пивбаре Шалву Маркарашвили с кутком, и тот ее пригласил, и она
проводит Натуку домой, а сама поедет с ними. Хорошо, разрешила ей Ната, поезжай, но не задерживайся. Я это фиксирую в памяти, и в душу мне прокрадывается странная провиденциальная тревога.
Огорченный, расстроенный, снова тычусь в книгу Мулдашева. Когда на земле с избытком скопится людская гордыня, то есть приравниванье себя к Всевышнему, сокрушается этот
проницательнейший автор, последний, то есть Господь-Бог, прибегнет к истреблению арийской (то есть не только немецкой, а всей современной) части человечества, точно так же, как до того смел с
лица земли ангелоподобных, привидениеобразных, лемуровых и атлантовых. И когда решится на этот ужасный демарш, то передвинет северный полюс на шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть километров
ближе к Америке - именно к Америке! - после чего начнется цепь катастроф: по планете прокатится волна высотой в километр, смоет все к черту, пойдут землетрясения, заизвергаются вулканы,
растрескается вся суша. Из тверди останутся Памир, Гималаи и Анды. А на месте Грузии будут торчать из воды одни вершины Кавказа. Потом надолго затянется обледенение, толстый слой льда покроет
места, где были Мексика, Канада, Америка. Но в скрывающемся под Тибетом Божьем граде Господь сохранит лучшую часть человечества, и через множество лет, когда все устаканится, Господь склонирует
людей в лучшем, чем сейчас, варианте.
Вау, ну и книгу ты мне подсунул, Володя! И футбол по телику все никак не начнется!
Гураше Твалчрелидзе, другому моему другу, эта книга не нравится, а поскольку он ни много, ни мало доктор геологических наук, то и критикует ее со своего угла зрения - если бы,
утверждает, этот профессор Мулдашев не начитался "Тайной доктрины" Елены Блаватской и порой учитывал что-то из геологии, то сообразил бы, что и Тибет с Гималаями не устоят, и узнал, что
континенты движутся и через миллионы лет эти горы окажутся черт знает где.
Передумываю я, стало быть, все эти дела, а Ната тем временем перезванивается с Мари, и в двенадцать у них идет такой разговор:
- Ну, что, птенчик, уже пришли?
- Да, - видимо, отзывается Мари, - да, мама, мы уже здесь. Запиши номер телефона.
И я запоминаю, а Ната записывает этот номер - семь-семь, три-три, шесть-шесть, и предостерегает нашу Мари: гляди там, не задерживайся! Блатной вроде номер, но три-три и шесть-шесть,
по Пифагору, цифры просто ужасные.
- Ладно, пока! - видимо, отвечает Мари и отключает мобильник.
- Если она отправилась в клуб в Ваке, то как оказалась в пивбаре, - недоумеваю я.
- Кто ее знает, - пожимает плечами Ната.
Углубляюсь в Эрнста Рифгатовича Мулдашева. Четверть первого, и мобильник Наты пищит снова.
Отмахиваюсь, сержусь на Мари: что ей нужно было в пивбаре?
- Господи, дочка! - взвизгивает Ната. - Что с тобой? Что случилось?
Мобильник отключается.
- Каха, скорей! Мари просит: "Помогите, мне плохо!"
Каха - это я, и до книги ли сейчас мне Мулдашева и долженствующего с минуты на минуту начаться футбола?!
Вскакиваю, хватаю парадные брюки, прямо на спортивную майку натягиваю безрукавку.
Ната сама звонит по мобильнику, но у Мари заплетается язык, и она только и может пролепетать: "Мама, по-о-о...".
Ната снова звонит, и снова связь прерывается.
- Звони по домашнему! - кричу я.
- Квартира Маркарашвили? - дозванивается она. - Я мать Мари! Дайте ваш адрес, не то я обращусь к полиции.
Стоило ей упомянуть, сам знаешь, что, как там перестали брать трубку.
Я тем временем был готов и принялся звонить сам, но отвечать никто по-прежнему не отвечал.
- Каха, скорее! - одевалась, причитая и приговаривая, Ната. - Скорей, пока ее не убили!
Мы несемся мимо детской больницы, и на бегу я выкрикиваю:
- Держи их домашний телефон под пальцем и передай мне, как только я попрошу! Почему ты ее пустила? Врали вы мне, что они идут в ночной клуб? Знала ты, что вовсе не в клуб, а в
пивбар?
- Ладно тебе! Я ошиблась. Что ж мне теперь, топиться?! - рыдает Ната.
Пытаюсь на бегу дозвониться, но мобильник Мари отключается. Наверное, отключают нарочно.
Мари сама прозванивается к Нате, и Ната сквозь рыдания умоляет:
- Что с тобой, детка? Дай адрес! Какая улица?!
- Улица... - лепечет Мари, и кто-то опять отключает ее мобильник.
Подбегаем ко двору пожарной команды, где я обычно за лари оставляю на ночь свою машину, потому что у дома ее ставить нельзя, сопрут зеркала, и вообще...
Как назло, вспыхивает красная лампочка. Нужно срочно залить бензин. И заплатить охране.
Ната захватила с собой взятые взаймы пятьдесят лари.
Лечу на сумасшедшей скорости, съезжаю по Сараджишвили на Руставели, сворачиваю на спуск Элбакидзе. На "Лукойл" времени нет, заправляюсь тут же, сворачиваю на Табукашвили, к
Мтацминдской полиции.
Влетаю во двор, выскакиваю из машины, взбегаю по лестнице. Нигде ни души. Мечусь по коридорам, реву во всю глотку, ниоткуда ни звука. Вспоминаю, что Мтацминдскую полицию объединили с
Крцанисской и перебазировали на Атонели. Голова!
Завожу машину, чешу на Майдан.
Как-то я подвозил Мари к этому Маркарашвили, остановил здесь, на площади. Ее уже ждал какой-то мальчик, и они вместе пошли дальше пешком.
Выпрыгиваю у моста. Ната всю дорогу названивала в патрульную службу, но не сумела связаться, и я ловлю такси и прошу у водителя:
- Если встретишь патрульных, подошли вот к этой, моей, машине. Боюсь, как бы не убили мою дочку! Скорее! Прошу тебя...
Таксист с подозрением оглядывает меня и срывается с места.
Перебегаю площадь. Осведомляюсь по будкам, как звонить в патрульную службу.
Отвечают, что ноль-два-два.
Сетую, что не пробиваюсь через восьмерку.
Уверяют, что восьмерки не нужно.
Торопливо набираю и кое-как попадаю:
- Девушка! Девушка! Помогите... Пришлите кого-нибудь... Как куда? Сюда!..
Домашний номер телефона знаю... Адреса не дают! Моему ребенку плохо, а адреса не дали! Как бы ее там не убили!.. Прошу вас... пожалуйста... поскорее!
- Ладно-ладно! Недавно звонила ваша жена. Я связалась с компьютерным центром. Адрес мы знаем, и группа выехала! - успокаивает меня женский голос.
Показывается патрульная бело-голубая машина с включенной сиреной и мерцающими фарами на крыше.
Вокруг нас шастают, присматриваются-прислушиваются любопытствующие из близлежащих дворов.
- Скорее! Вот телефон. Мой ребенок! Она там... Это квартира вора! Помогите!
- Понятно-понятно! - вызывает патруль вторую группу. - Выехала? Спасибо...
- Она уже на Белуджской. В номере двадцать шесть. Но там все заперто.
Подкатила вторая патрульная.
Кричат, чтоб мы ехали за ними.
Мчимся. Влетаем на Белуджскую.
Запертую парадную дверь со стороны улицы выломали. Ворвались и вбежали во второй этаж. Порывались взломать и здесь.
Я бегу впереди всех. Патруль несется за мной, норовит опередить.
Спрашиваем квартиру Маркарашвили.
- Это с другой стороны. Нужно обойти! Вход Куркумельской семнадцать.
Бросаемся обегать.
Дворик с домом старинной постройки, аккуратно выбеленным, с забранными жалюзи окнами. Вверху окон два, внизу одно. Сейчас все темным-темные, ниоткуда ни лучика света.
Патруль переговаривается по рациям, удостоверяется, что не ошибся.
Звоним в дверь. Никто не отпирает.
Даже и сейчас, когда я просто рассказываю, у меня дрожат руки.
Как быть?! Не забывай, что мой прадед спустился сюда с гор, из Хевсурети.
Я прихватил с собой скальпель, и мне было до лампочки, что Шалва Маркарашвили отпрыск вора в законе. Если б не застал Мари живой, искромсал бы его в клочья, и никакой патруль не помешал бы
мне, и где мне было бы помнить, что я почтенный отец семейства и солидный ученый, что защитил кандидатскую по офтальмологии и что пишу докторскую диссертацию!
- Патрульная полиция! Откройте! - в который раз напоминают притаившимся в доме.
Наверняка в нем кто-то есть. Я заметил движение жалюзи во втором этаже. К тому же за ним вспыхнула и тут же погасла лампочка. Мелькнул - я различил - абрис головы странной,
четырехугольной формы, и я понял - пришлось как-то его видеть, - что это не кто иной, как Шалва Маркарашвили.
- Открой, Шалва! Открой! Отвезу ее в больницу! Не убивайте, мать вашу!
Открывать, что и говорить, не открывали.
Патрулей и разных других все прибавлялось. Явился даже телезвезда, по совместительству и в основном высокий полицейский чин Джомарди Мебуке.
Пришел и кто-то в гражданском, назвался начальником и выдвинул особо строгое требование.
За дверью и ухом не повели.
- Откройте! Откро-ойте! - вопил я.
Прибежал патруль из того, первого, дома, рассказал, что два пахана вылезли на крышу, одного их них поймали, второго и след простыл.
Сгоряча я заподозрил, что в доме хранилась большая партия наркоты, подлец - тот, что бежал, - захватил ее и, должно быть, уже где-то припрятал.
Привели пойманного.
К нему бросилась Ната:
- Вахтанг! Сынок! Мари там?! Ну, скажи... ты ведь бывший ее сокурсник!
- Что за Мари? Понятия не имею! - отперся и открестился он.
Уже в наручниках его подвели к белой железной двери, под натиском он призвал тех, что внутри, отпереть, потому что нет ни малейшего смысла упрямиться и упираться. Наконец изнутри
отперли, и я первый вломился в квартиру.
Из-за плотно закрытых окон в комнатах душно.
В просторной столовой первого этажа накрыто на пару-тройку персон.
- Да не сюда! Вверх по лестнице! - подталкивали меня сзади.
- Теперь налево! Входи!
Врываюсь налево.
Комната, должно быть, та самая, из которой выглядывали.
Мари, разутая, лежит на двуспальном диване. По обе стороны от него по полу растекаются лужицы рвоты, от которых, однако, спиртным не несет.
Подскакиваю к дивану, первым делом бросаюсь осматривать вены. Вроде в норме, но говорить бедняжка не может.
- Ничего, дядя Каха, она... Ну, совсем немножко, всего-то четыре стопки... чуть-чуть приняла, и вот вам, пожалуйста! - оправдывается Шалва.
- Но почему ты не позвонил, чтоб мы сразу взяли ее в больницу! - взвизгивает Ната.
- Думал, позвоню утром.
- Пошел вон! А я думал, ты человек! - рявкаю я. - Скотина! Да скорей же!
- Позвонили! Уже позвонили... Вот-вот приедут, - урезонивает меня Джомарди Мебуке, - будет тебе... Ну, приняла каплю, и все дела...
Тип в гражданском оттягивает Мари веки.
- Отойди! Отойди! Отойди! - подает она голос по-русски.
Отталкивает всех рукой, не подпускает и подоспевших врачей из скорой.
- Ничего страшного, поверь! Ничего страшного, - не отходит от меня телезвезда-полицейский.
- Знаете, - реву, - чей он сын, и потому выгораживаете!?
Рядом, за дверью, осматривают на состояние вен паханов.
- Слава Богу, не в кайфе. Ни один! Не волнуйтесь, мадам! - обхаживает Нату кто-то из силовиков. - Нас бы устроило, если... Но нет! Ни один... Никто!
Ждем носилок.
С ними задерживаются.
Телезвезда-полисмен поднимает-таки Мари на руки, доносит до лестницы, передает мне, я сношу ее вниз, проношу по коридору, ощущаю некоторое облегчение от того, что покидаю этот
отдающий мертвечиною дом.
- Мари, не бойся! Мари-и... Это я, и все хорошо... - шепчу своей доченьке, но она не реагирует. Разве что не отталкивает, как давеча:
- Отойди! Отойди!
Подношу ее к карете скорой помощи, распахиваем дверь сзади, укладываем на носилки.
- Везем в Михайловскую! - распоряжается врач.
- Где эта Михайловская, черт ее знает! - оглушенный, врубаюсь не сразу, а ведь вырос на Земмеле.
- Да рукой подать! Езжай за нами...
- Садись ко мне, - заботливо предлагает Джомарди.
- Да нет, я на машине.
- Погоди, Каха! А я?! - бросается ко мне Ната.
Юркает в машину, дрожащими руками зажигает и закуривает сигарету.
- Что с ней будет, Каха? Что будет с девочкой? - твердит всю дорогу.
- Ну, теперь, слава Богу... присмотрим!
- Ну, ты и орешек, Каха! Отыскать только по номеру телефона! - безоговорочно признает мою оперативность Ната.
Подъехали к Михайловской.
Я тормознул у ворот.
Выкатили носилки с Мари, забежали с ними во двор.
За неименьем свободных мест в реанимации острых отравлений для Мари притащили койку из заначки.
С Мари занялась некая Нино, врач в голубом халате. Ввела в вену кровеочистительное, видимо, гемодез.
- Хорошо, что ее вырвало, - констатировала убежденно, - не то было бы хуже...
Я тем временем отвалил десятку скорой.
Две отсчитал за то, что открыли историю болезни.
Пообсуждали с Натой, почему Шалва Маркарашвили не отворял нам дверей, почему мешал Мари звонить, и я рванул в наркоцентр разузнать, что делать дальше.
Там сказали, чтоб я принес мочу, а крови не надо.
По тому, как ты рассказываешь, может возникнуть подозрение, что ей что-то влили в напиток, намекнул мне один тип. Черт возьми, я ведь немножечко врач, а сейчас как осовел.
Вернулся к Нино, врачу.
- Нужна моча!
- Нет, катетера я ей не поставлю. Жалко! Впрочем, дам мочегонного.
Взимает с меня восемьдесят семь рублей за устранение алкогольного отравления.
- Утром, может быть, отпущу домой... Вы знаете, она почему-то говорит со мной по-русски. Видимо, думает, что все еще в той компании. "Что ты выпила?" - спрашиваю я, а она мне:
"Ману!" "Чего-чего?" - не поняла я. А она: "Ах, вы не знаете, что такое мана?" Что это за мана, вам самому известно?
- А черт его... водка, должно быть, такая, - наобум брякаю я.
Пока я мотался домой (пополнить содержимое моего истаявшего бумажника), в больницу пожаловали мать Шалвы Маркарашвили госпожа Тамара и его вращающаяся в кругу моделей и модельеров тетушка
Натали.
Госпожа визгливо убеждала Нату, что Шалва, Божий агнец, никак не возьмет в толк, чего это Мари набралась, идучи к нему, в баре, любопытствовала, не требуются ли нам бабки.
Сочувствую Нате, попробуй сладь с этакой!
Несусь дальше. Начальница химико-токсикологической лаборатории Кета Яшвили оставляет у себя мочу, в ответ на что наутро мне выдают заключение:
"Иммуннохромтестовым исследованием в биологическом материале не обнаружено барбитуратов и заменителей бензодизепина".
Лаборант Диана Имедадзе заговорщицки сообщает, что хоть, правда, в анализе не зафиксировано ни психотропных веществ, ни опиатов, но... в городе чрезвычайно участилось применение
клофелина. Что четыре таблетки растворяют в чае или даже в спиртном, вкус их от этого не меняется, но через несколько минут принявший слабеет, как от увесистого удара, сначала у него заплетается
язык, потом речь срывается совсем, и он впадает в полнейшую отключку, что, однако, никак не сказывается на респираторной системе. Ссылается на свою приятельницу, отправившуюся в ресторан с
другом, а очнувшуюся в постели человека, которого не переносила на дух. Метод уже приобрел известность, им с удовольствием пользуются грабители и не чураются девицы легкого поведения. Но в
Тбилиси аппаратуры, устанавливающей наличие клофелина в моче, не имеется, и анализ надобно производить в Москве, в небезызвестном Институте скорой помощи имени Склифосовского, в реанимационном
отделении Центра острых отравлений, в химико-технологической лаборатории. И пока до нее доберешься, моча, сколько ее ни обкладывай сухим льдом, замутится, и поди разгляди в ней барбитураты да
опиаты!
Пробиваюсь к профессору кафедры фармакологии медицинского университета Тинатин Лисашвили. Уж если кто и расстарался, так эта ученая дама, но как отыщешь то, чего нет, то есть
работающего над клофелином эксперта.
Всех врачей первым делом ставлю в известность, что жаловаться не намереваюсь, а просто желаю знать, применялся клофелин или не применялся.
Ната рассказывает, что, как выяснилось, Мари днем приняла противоаллергический супрастин, потом, вечером, запила его у Маркарашвили стопкой, а по словам последнего, четырьмя стопками,
водки, после чего... Ничему из этого вздора не верю.
Маркарашвили сказал по телефону Мари, что пусть мать его так и разэтак, если он хоть к чему-нибудь во всем этом причастен, и хочет объясниться с ее папашей, то есть со мной, на что
Мари посоветовала и думать не думать попадаться ему на глаза.
Наутро, после дежурства, захожу к Мари рассказать, по давней привычке, что у меня нового, порадовать тем, что давеча к нам зашел Чабуа Амирэджиби, подарил мне свою новую книгу с
автографом... Захожу - и немею, столбенею, - у моей девочки, у доченьки моей - взгляд затравленного, загнанного зверька. Как, как люди додумываются до такого? - говорят, спрашивают ее
глазки.
И я осознаю, ясней ясного убеждаюсь, что мне поделом, что я наказан по заслугам, что все эти эзотерические бредни с их штайнерами и блаватскими идут от него, прямо от него, от нечистого...
Пока я просиживал, ломая голову над тем, каким будет конец нашей планеты, пока корпел над тем, чего... моей ненаглядной, дитятке моему грозило...
Если ты, Маркарашвили, ряб, гнусав и крысоват, если девушка, а особенно такая жемчужинка, как Мари, на тебя и не сплюнет, тебе не остается ничего, кроме как отправиться в аптеку,
накупить, сославшись на давление у прабабки, клофелина, истолочь в тонкий порошок четыре таблетки, ссыпать в пузырек, надежно припрятать, уговорить вертихвостку Тату Нодиа выманить Мари из дому,
от родителей, на всю ночь, хорошо бы в Мцхета, а нет, ладно уж, на Куркумельскую, близ Майдана...
И когда вертихвостка Тата Нодиа таки приведет ее, подсыпать ей из пузырька в стопку, и после этого надо быть полным придурком, чтоб до утра не продержать ее в доме!..
И когда ей станет не по себе, этак, с улыбочкой, как бы нехотя, мельком бросить ей: Маришка-джан, Боже мой! Что с тобой? Поднимись наверх, в спальню, и приляг там.
И она поднимется и приляжет.
Приляжет и понемножечку отключится.
И всю ночь эта чудо-девочка, эта прелесть, здесь, у тебя, и делай, что хочешь...
Утром за всем воспоследует легкая истерика: что, взвизгнет, дегенерат, ты натворил, разразится недолгими рыданиями и, в страхе перед родителями, затаится, замкнется и уйдет в себя.
Затаится и станет твоей игрушкой.
Станет, станет!
И уже не будет белой вороной в твоем составе.
За легкой затяжечкой чуточку травки, и - о Маришка, Маришка-джан, - ты уже наша - вся, с потрошками, - наша, и своими ручками уложишь и привезешь нам тюбики, ну, скажем, от зубной
пасты, когда мы зашлем тебя в Нидерланды.
Но...
Мари, эта Маришка, Маришка-джан, сучка, перехитрила тебя...
Да!
Выдала твой домашний телефон своим предкам! К тому же после водки с клофом успела, дрянь, перед тем, как впасть в отключку, позвонить и попросить мать вмешаться.
Пока ты, Маркарашвили, рассиживаешь внизу и покучиваешь с кутком и, чтоб никто ничего не заподозрил, не торопишься уединиться с Маришкой, она и проскакивает со своим звонком
предкам.
И когда ты взлетаешь-таки, бросаешься к дивану, зажимаешь телефонную трубку, она уже почти лыка не вяжет, только шарит слабой рукой по диску, замирает, чтоб отдышаться, и какой же
дурень-родитель не насторожится от столь частых звонков своей доченьки?!.. И они примчались в мгновение ока, и ты в общем ничего не успел, но и доказать они ничего не докажут - в нашем городе
выявить в анализе клофелин слабо решительно всем.
Фишка в том, чтобы не допустить отправки биоматериала в Москву, паче же потому, что у родителя там свой пахан со студенческих лет.
Вот для этого-то тебе и придется трое суток подряд не покидать аэропорта, контролировать предка на наличие термоса.
"Ах, так вы не знаете, что такое мана?!" - и сейчас звучит у меня в ушах. Стало быть, мана?! Мана! Мана...
Я, должно быть, отстал, замшел, забурел, но ведь не так, не так еще стар, чтоб не подъехать к дочке хоть на кривой козе!
Эта мана, растолковывали мне, в их составе сокращенное манагуа. Листья конопли кипятятся в сгущенке, и у того, кто склонится над котлом с этим варевом, ряшка так разгорается, что
впору посрамить самого черта.
Короче, я все еще не врубился, чем повержен-задавлен, четырьмя ли таблетками клофелина или этой адской смесью, манагуа, но то, что с небес проучили, разобрались со мною за некоторое
доверие к книженции подозрительного достоинства, прикрытой маской причастности ко всеобщим добродетелям, то это непререкаемый факт, и мне страшно даже на мгновенье представить, что Мари могла
бы... о Господи, могла бы... наложить на себя руки...
Этот Эрнст Рифгатович Мулдашев хорошая птица! До эзотерий ему и шамбал?! Сидел бы в Уфе, столице Башкирии, и пересаживал в глаза пациентам биовещество аллоплант!
А странно все же, не правда ли, как это ткань мертвого человека возвращает к жизнедеятельности соответственную ткань живого?!..
Ты скажешь: если аллоплант оживляет, то, стало быть, - может и укокошить, но той ночью, когда происходило буйное дело, о котором я сейчас тебе рассказал, в Москве, в
офтальмологической клинике, именно там, где служит мой коллега и друг Владимир Андреевич Зимма, и именно от распада тканей скончался подвергшийся их пересадке Макинтош... и, как мне сообщает
Володя, в спецсоставе введенного ему аллопланта содержались и ткани его сына...
2005 г.
Перевод с грузинского Майи Бирюковой
*******************************************************************************
Внезапный Портрет Мастера
Снег согнул бамбук,
Словно мир вокруг него
Перевернулся.
(Мацуо Басё - 1644-1694).
- Он большой, слишком большой. Его масштабные персонажи могут сотрясти мир, - сказал мне задумчиво и после паузы добавил: "Но обычный человек не такой"...
- И как насчет Вас? - я спросил.
- А я - маленький. Усталый, и даже не могу ходить без своей палки. Как видишь, сижу я здесь, под сенью этого старого дуба, и не хочу высоко глядеть, пальцем в небо попасть. Я только
пристально смотрю вниз, наблюдаю муравьев, которые гораздо более тяжелый груз несут, чем сами они, - и он умолк, может быть, ожидал моего ответа.
- Я не хочу быть большим, как тот... И считайте меня, пожалуйста, вот одним из этих муравьев, - ответил я.
И так он улыбнулся, как только он умел и никто другой - просительно, но с неподвижной грустью в глазах, и свою правдивую правую руку мне на голову положил.
Затем с помощью своей палки начал подниматься.
Вставал он очень медленно.
Встал на ноги, встал...
Так и ушёл - опираясь на палку.
Ушел, ушел...
И исчез.
Великолепным был он человеком.
- Я пишу только когда моя душа жаждет молитвы, - так он говорил...
А ты, крохобор, не не побоись его простоты, не называй "деревенским писателем".
В его деревне помещается целая страна или, если хочешь, целый мир...
Но знаю я: для тебя необходимо, чтобы сначала в Европе или где-то там назвали его великим писателем, как назвали художника Нико Пиросманашвили, а уж потом и ты заплачешь - мол,
гениальнейшим был он писателем...
Это же крокодиловы слезы - говорят, так крокодилы плачут, когда уже съедят кого-то.
--------------------------------------------
* Реваз Константинович Инанишвили (1926-1991 гг) - крупный писатель-новеллист, а также автор сценариев многих кинофильмов; в том числе таких, на международной арене хорошо знакомых картин,
как 'Пастораль' (с Отаром Иоселиани) и 'Древо желания' (с Тенгизом Абуладзе).
Одной его фразы: 'Живущая в Сартичала старуха Кикнадзе, ста десяти лет от роду, с искренней горечью приговаривала: Несчастней меня нету человека на свете, уже шестьдесят лет я старуха...'
- хватит для того, чтобы сказать, какой он мастер (для автора этой миниатюры, во всяком случае), не ниже, чем Рюноскэ Акутагава или же Иван Алексеевич Бунин (которых, кстати, Реваз Константинович
очень любил и уважал!). А если кому-то интересно какой Реваз Константинович писатель, вот журнал 'Дружба Народов' 2002, 2
Редактировала Анастасия Галицкая на Форум Одинцово
**************************************************************************
Как мы с Королевой Великобритании говорили
Вчера, находясь тут, на майспейс.ком, я узнал, что здесь иногда открывают страницы таких писателей, которых уже нет в живых. Не только писателей, а еще и композиторов, художников и так
далее.
Я обрадовался, что могу, наконец-то, дружить, например, с Шекспиром, и зафрендил его! А в друзьях Шекса я увидел еще кое-кого, а у этих " самых" в друзьях еще увидел ещё "кое-кого" и стал
френдить и френдить уважаемых таких товарищей, которых вы можете увидеть в моих друзьях, ага...
Зашел сегодня снова на майспейс.ком, чтобы посмотреть, какую компанию я там набрал, и в друзьях вижу - Queen Elizabeth II - королева Елизавета Вторая!
Ах, дык!
Вчера я увидел ее, милую такую бабулю, и подумал: она как моя бабушка Аннет,- и зафрендил.
И вот Сама Королева Соединённого Королевства Великобритании и Северной Ирландии, глава 15 государств Содружества Наций (Австралия, Антигуа и Барбуда, Багамы, Барбадос, Белиз, Гренада,
Канада, Новая Зеландия, Папуа Новая Гвинея, Сент-Винсент и Гренадины, Сент-Китс и Невис, Сент-Люсия, Соломоновы Острова, Тувалу, Ямайка), глава Англиканской церкви, главнокомандующий вооружёнными
силами и Лорд Острова Мэн - стала моим френдом!
Вижу - она сейчас в сети! Королева как Королева, сидит в мировой паутине и дурака валяет, то есть, пишет ответы, читает комменты...
И взяла и прямо в фрэнды меня забила, как же так, а?
Ой!
Значит, мне надо отблагодарить Её, а как же еще?
Пошел к ней на страницу и там написал:
Thank you very much for friending! )))
А смотрю дальше, и она ответила:
Happy to hear from you Mikho, Phillip is such dull conversation anyway.
("Счастлива получать известие от Вас Mikho, Филлип всегда такой тусклый в разговоре").
Я ничего не понял, какой еще там Филлип? Но расспрашивать королеву - никак нельзя!
Я думал, думал и додумался, наконец:
Please, arrive in guest beside us, in Caucasus Georgia, in Tbilisi city - http://en.wikipedia.org/wiki/Tbilisi
We love you! ))
(Приезжайте, пожалуйста, в гости к нам, в кавказскую Джорджию (прямо Джорджия писать нельзя, она сразу о штате Америки подумает!), в город Тбилиси. Мы любим Вас!)
Не проходит и минуты, а она отвечает:
Mikho,
You are most gracious and kind. If it were possible to visit then we would love to as we have never been to your ancient and beautiful city.
Liz (HRH).
(Значит так - "Михо, Вы - наиболее грациозный и любезный. Если возможен визит, тогда мы должны любить, так как мы никогда не бывали в вашем древнем и прекрасном городе. Лиз".)
Ну, вот!
Я и грациозный! А еще и любезный!
Вооот!
А "наиболее" с кем?
Наиболее, чем тот какой-то там Филлип?
Кто этот Филлип, откуда он там появился у Королевы, что он хочет, - ни черта ни понимаю!
И что означает аббревиатура после Лиз - ЕЙЧ-АР-ЕЙЧ?
Но все равно, надо опять выражать благодарность, ага -
Expensive and Sweetie Liz (HRH)
Your highness!
Here is we too through several time shall choose the constitutional monarchy. We will believe back dynasty Bagrationi and then itself our reign will invite You beside us in guest.
Thank you very much for Your letter... )))
---
Respectfully yours and love,
Your Mikho Mosulishvili
(Дорогая и уважаемая Liz (HRH)
Ваше Величество!
Вот мы через некоторое время выберем конституционную монархию. Мы обратно вернем династию Bagrationi, и затем сам наш Царь пригласит Вас к нам в гости.
Весьма благодарю Вас за Ваше письмо... )))
---
С уважением и любовью,
Ваш Mikho Mosulishvili).
Ответил я таким образом, и теперь уж радуюсь, что, по мнению Королевы Великобританый, всего Соединённого Королевства - от Албиона до Австралии, я такой грациозный и какой-то еще, и жаль,
что вовремя не вспомнил и не написал в последнем письме:
God Bless the Queen! - (Боже, благословляй Королеву!).
Жду, жду, жду - ответа нету!
Значит, я что-то не так написал! Ах, какой я обиженный!
Ну, не приходит ответ, и пусть будет так, как ей заблагорассудится, она же - Королева, все-таки!
И я вспоминаю:
"Pussy Cat, Pussy Cat
(Nursery rhyme)
Pussy cat, pussy cat,
Where have you been?
I've been to London to visit the Queen.
Pussy cat, pussy cat,
What did you do there?
I chased a little mouse right under the chair."
The last line sometimes sung as:
"I frightened a little mouse, under her chair."
Nursery rhyme - это буквально "детская рифма", и в англоязычных странах является традиционной песней или стихотворением, которую и раньше и опять учат с детства, примерно с детского
сада.
"Кошечка, кошечка
- Кошечка, кошечка,
Где ты была?
- Я была в Лондоне посещать Королеву.
- Кошечка, кошечка,
Что ты делала там?
- Я погнался за мышкой под кафедрой".
Последняя линия иногда пропевается так:
"Я напугал мышку, под ее кафедрой".
Чувствую себя именно этой кошечкой, и что-то не в себе я...
Приходит моя дочь, Ани.
Читает, как я с Королевой Великобритании разговаривал, и смеется:
- Да никакая же она не Королева! Сидит в паутине кто-то, чтоб дураков вроде тебя поймать... Ах, ты мой дурак! И ты - не кошечка из той песни, а мышка, которую напугала кошечка, когда она
гостила у Королевы в Лондоне!
Тут мне и каюк пришёл...
Каюсь!
- Но постой! А кто такой какой-то там Филлип?
- Филлип, дурачок ты мой - это муж Елизаветы!
Каюк - тут же и я опять каюсь!
- И еще, Ани, что означает аббревиатура Ейч-Ар-Ейч там, после Лиз?
- Royal Highness (abbreviation HRH) is a style - His Royal Highness or Her Royal Highness... - она начинает по английски, и сама же переводит - His Royal Highness значит Ваше Королевское
Высочество...
Ах, каким хитрым гусаром я был раньше, и каким настоящим дураком стал сегодня, Боже ты мой, всемогущий!
P.S. Кто хочет получать кошечку, которая гостила у Королевы в славном городе Лондоне над Темзой, пусть даст мне свой электронный адрес, и я отправлю эту программу. Вы же пока и не
подозреваете, какая она милая!
*******************************************************************************
Не пропоет петух...
И мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история часть которой я видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе. История эта, так, как она сложилась в моем воспоминании и
воображении, вот какая".
Лев Николаевич Толстой - "Хаджи-Мурат".
Посвящаю светлой памяти Зураба Цискаридзе и Демура Картозия, павших в деревне Камани (Абхазия, Грузия, Кавказ), около города Сухуми 9.07.1993. И, конечно, Генералу американской Армии
Джону Малхазу Шаликашвили, выдающийся представителья одного из самых древних и благородных семейств Грузии.
Шел серый затяжной дождь. По изуродованной снарядами трассе пробирался белый ооновский "джип" с прицепом. За рулем сидел молодой капитан в темной форме, в пилотке, рядом с ним -
одетый в такую же форму вице-полковник в очках с золотистой оправой. Сзади расположился пожилой мужчина в гражданской одежде с подбитым глазом. Крючковатый нос и усталый взгляд придавали ему вид
старого нахохлившегося ястреба.
- Сейчас уже неопасно, сер, - продолжал начатый разговор вице-полковник, - наконец-то мне удалось оставить в Миссии нашего московского переводчика, я сказал ему, что с русским языком
у меня нет проблем...
- Если вас еще что-то интересует, то я готов удовлетворить ваше любопытство, - проговорил пожилой.
"Прекрасно владеет английским!" - с удовлетворением отметил курносый капитан и переключил на средний режим "дворники", которые неустанно скользили по стеклу, очищая его от полчищ
дождевых капель.
- Но почему вы прибили с чужим паспортом?
- Наша разведка выразила опасение, что я сильно рискую, направляясь сюда.
- Судя по вашему глазу, эти опасения небезосновательны... Мы в курсе, что вы родственник генерала, но в каком вы родстве?
- Довольно близком, сэр.
- Вы лично знакомы?
- Несколько лет тому назад я читал цикл лекций в американских университетах и имел счастье лично с ним познакомиться.
- Лекций на какую тему? - заинтересовался капитан.
- О творчестве Селинджера... Тогда нас и познакомили.
- Замечательно, мистер Пит! Я считаю себя другом генерала - мы закончили одну военную академию... - воскликнул вице-полковник. - Как-то ему посоветовали сменить фамилию, она, мол,
слишком длинная и трудно произносимая. И знаете, что он на это ответил? "Это ваша проблема, а не моя!"
- Что ж, достойный ответ.
- Где погиб ваш сын?
- Судя по рассказам его товарищей, в окрестностях деревушки, куда мы сейчас направляемся.
- Вчера вас избили только за то, что вы соотечественник Сталина! А теперь, если узнают, что вы ищете сына... Словом, как я все больше убеждаюсь, и предусмотрительность вашей разведки
и мое сопровождение - это необходимость.
- Ночью он мне приснился... Я пытался его убедить, что не пощажу и жизни, но он мне не верил и недоверчиво улыбался.
- При каких обстоятельствах он погиб?
- Говорят, остался один на высоте, прикрывая отход роты. Хотя, кто знает...
- Может, он жив и в плену? Такое тоже случается! - словно продолжил мысль собеседника военный наблюдатель.
- Все может быть...
- Ваш сын герой, оказывается! - воскликнул молча прислушивавшийся к беседе капитан.
- Вы тоже, профессор, в какой-то степени герой! - добавил вице-полковник.
- Насчет сына я полностью с вами согласен! Что же касается меня - вряд ли! Я всего-навсего отчаявшийся отец, изо дня в день вымаливающий у Бога одного - возвращения сына... И жду
его, скорее мертвого, нежели живого... Хотя какая-то надежда еще и теплится во мне. На все воля Божья...
- Ого! Да вы к тому же верующий!
- Я, как и мои предки, православный христианин, сер. И Левана я воспитал в том же духе...
- Мы же, Адамси, - протестанты...
Машина вдруг резко затормозила и остановилась.
- В чем дело, Том?! - спросил вице-полковник, чуть не ударившись о лобовое стекло.
- Дорога перерыта, сэр! - чуть помешкав, выдавил несловоохотливый капитан Том Сиббер.
***
Над разрушенной войной деревней нависла свинцовая туча.
Дождь лил не переставая.
Одинокие вороны хохлились на развалинах обугленных домов.
На окраине обезлюдевшей деревни возвышалась церковь с зияющей пустотой вместо двери и обрушившимся от взрыва снаряда сводом. Дождь безжалостно поливал расстрелянные автоматной
очередью фрески. В глубине церкви, у алтаря, жирная свинья c помутившимися красными глазками грызла человеческую руку, похрюкивая и подергивая хвостиком от удовольствия. Неожиданно животное
бросило трапезу и, взвизгнув, выскочило вон, под дождь. Перебежав через проулок, свинья вылетела на небольшую площадь, где попыталась схватить петуха, устроившегося на брошенном кем-то
перевернутом холодильнике. Тот, почуяв беду, всполошено закукарекал и перелетел на другой конец площади. Раздалась короткая автоматная очередь, вспенившая лужи вокруг петуха, однако он успел
перемахнуть через частокол и исчез. Звуки выстрелов отбили у свиньи охоту преследовать птицу, она развернулась в противоположную сторону, сломя голову пересекла площадь и сиганула по проулку.
Тяжело дыша, свинья неслась по улочке. Оставив позади деревню, ворвалась на убранное кукурузное поле и помчалась к возвышающемуся там же холму. Взбежав на него, она, похрюкивая, подошла к
вскопанному месту, огляделась и ткнулась рылом в размягченную дождем землю.
Стрелял стоявший на посту часовой с изрытым оспой лицом.
Спустя некоторое время к нему подбежал другой солдат, толстый, задыхающийся от бега.
- Что случилось? - спросил он, с трудом переводя дыхание.
- Кажется, это был петух, перелетел вон через тот частокол, - как-то неуверенно ответил часовой, не решившись сказать и о свинье.
- Ты, видать, под кайфом, Джибраил! - хохотнул толстяк. - Да разве мог здесь уцелеть петух?! Баста, не кури больше!
- Ага, наверное, померещилось
- Ты не проголодался?
- Так себе...
- Ибрагим овцу привез, из штаба прислали.
- Нехрена!
- Хочешь, сменю тебя?
- Нет, не надо, приходи в свое время, через Час
Толстяк повернул назад, быстрым шагом дошел до школьного двора - в здании школы располагались изрядно поредевшая рота полковника Ибрагима Бек-Идрисова.
В довольно просторном кабинете на втором этаже женщина в камуфляже не сводила своих змеиных глаз с полковника, который, оголившись до пояс, сбросив обувь, стал на молитву.
- Аллах акбар! - воскликнул полковник. Женщина слышала звуки стрельбы, но смела произнести ни слова, до окончания молитвы запрещалось что-либо говорить.
- Именем Аллаха всемогущего и всемилостивого, - покорно выдохнул молящийся и начал ритуал омовения - плеснул на лицо несколько пригоршней воды из тазика, сполоснул рот, промыл нос и
уши, пригладил пальцами густую бороду, омыл сперва правую ногу, затем левую и завершил процедуру омовением рук.
По рассказам Убаида, бывшего муэдзина, женщина помнила, - когда правоверный готовится к омовению, справа от него располагаются ангелы, а слева шайтаны. При упоминании Аллаха шайтаны
шарахаются от него в страхе, и в это время им завладевают ангелы, которые ставят палатку из света, возносят хвалу Всевышнему, моля отпустить ему грехи.
Молящийся исступленно простер руки и повторил:
- Аллах акбар!
Затем сложил ладони и благоговейно принялся читать первую суру Корана. "Во имя Бога милостивого, милосердного... Слава Богу, Господу миров, милостивому, милосердному, держащему в
своем распоряжении день суда! Тебе поклоняемся и у Тебя просим помощи: веди нас путем прямым, путем тех, которых Ты облагодетельствовал, не тех, которые под гневом, не тех, которые
блуждают".
Данный момент для Ибрагима ничего не существовало вокруг, им владел экстаз - он был наедине со своим Богом. Наклонившись вперед, положив ладони на колени, он замер на какое-то время,
затем выпрямился, воздел руки и воскликнул:
- Сами-ал лаху лиман хамидаху!
Он опустился на колени, опершись локтями об пол, потом распростерся на нем так, что носом коснулся коврика, на котором творил молитву. Затем приподнялся, оставаясь на коленях, снова
пал ниц и снова приподнялся - один ракат (Часть молитвенного обряда) был исполнен, и он начал второй. Все повторилась сначала. Наконец он сел, поджав под себя ноги, гибкий, как скальный тигр, -
ни одного лишнего движения.
- Свидетельствую, нет Бога милосерднее Аллаха и Мухаммед пророк его!
С блаженным выражением на лице он начал шептать особою молитву о пророке.
- Ас-саламу алейкум ва рахмату-л-лахи! - громко проговорил он, поворачиваясь сперва вправо, потом влево.
Теперь к полковнику можно было обратиться.
- Стреляли из автомата! - сказала женщина.
- Я ничего не слышал, - ответил он, надевая носки и просовывая ноги в высокие ботинки.
- Пойду, разузнаю, - не смогла скрыть своего недовольства женщина. Она взяла свой неразлучный снайперский карабин с оптическим прицелом и вышла из комнаты. Сбежав по ступенькам,
направилась к наскоро сколоченному навесу на дворе, где на костре закипал котел с водой. Вокруг приставленных друг к другу столов стояли стулья. Там же, на крюке висела баранья туша, которую
острым кинжалом разделывал Убаид в халате и чалме. Вокруг костра бойцы в маскировочной форме по очереди прикладывались к пшеничной водке. Свернув какое-то курево с едким запахом, они, глубоко
затягиваясь, пустили его по кругу, и с каждой затяжкой глаза их мутнели подобно глазкам той свиньи-людоедки - то одного, то другого разбирал беспричинный хохот.
- Зачем стреляли? - строго спросила женщина Убаида.
- Часовой стрелял, Гюрза! - опередил Убаида боец с перевязанной головой.
- Петух ему привиделся! - со смешком добавил бывший муэдзин.
- Кто на посту?
- Джибраил.
- Бухой?
- Мы все бухие от гашиша и водки! - осклабился золотозубый.
- Кто принес?
- Ихний.
- Как же вы доверились?
- Да гореть мне в аду, если я доверился! - засуетился боец с повязкой на голове. - Сперва я его заставил затянуться.
- Да ему только гашиш дай, и он пойдет воевать против своих! - отметил золотозубый.
- Ты лучше скажи, Гюрза, что полковник делает?
- Опять молится!
- Мы собирались ему сигарету послать, но испугались - вдруг опять выбросит!
- Он чего-то на себя не похож, что-то с ним стряслось! - сказал перевязанный.
- И меня это беспокоит! - согласилась женщина-снайпер.
- Хотя бы поскорее война снова началась, а то жить скучно, - мечтательно произнес Убаид.
- Ин ша аллах! Дай-то бог! - раздалось в ответ.
Гюрза, покачивая пышными бедрами, направилась к дому. Солдаты проводили ее изголодавшимися глазами.
- Нет ничего лучше толстозадой бабы! - чмокнул губами юнец со связкой почерневших женских сосков на шее.
- Выбрось эту мысль из головы, Акула! - посоветовал ему муэдзин.
- Из-за этой бабы полковник уже отправил на тот свет такого вот вроде тебя! - пояснил золотозубый.
- Так он ее любит? - поразился Акула и, не получив ответа, примолк.
- Убаид, как написано в Коране о войне? - спросил перевязанный.
- "Уверовавшие, оставившие свою родину и ревностно воюющие на пути Божьем, жертвуя своим имуществом и своей жизнью, - на самой высокой степени достоинства пред Богом: они -
блаженны". Сура девятая, айя двадцатая.
Дождевые капли исполняли какую-то чудесную, неземную мелодию, падая на грешную землю невиданным прекрасным занавесом.
Полковник, сидя в кресле, просматривал какие-то бумаги и курил сигару.
Покачивая бедрами, вошла Гюрза.
- Джибраилу петух привиделся!
- Скоро ему джины и шайтаны начнут мерещиться! - букнул Ибрагим, и быстро сложив бумаги в конверт, сунул его в нагрудный карман.
- Что это ты спрятал?
- Письма.
- Чьи?
- Жены.
- Дашь почитать?
- Как нибудь потом... Что, обкурился Джибраил? - перевел он разговор на другую тему.
- Ты должен запретить гашиш, они уже потеряли человеческий облик!
- Не выйдет.
- Почему?
- Из ста бойцов у меня осталось тринадцать, а запрети я гашиш, нас трое останется - я, ты да Убаид.
- И до каких пор они будут в таком состоянии?
- Пока не пришлют пополнение. Обещают.
- Мальчики уже соскучились по войне.
- Это перемирие ненадолго. Мы еще повоюем, они еще напьются гяурской крови!
"Кровопитие, похоже, у них в обычае, - подумала Гюрза. - Убаид как-то прочел мне стихотворение Шах-Аббаса... Как там было? Где-то пьют вино, у нас же - кровь врага. Фу, гадость!".
Она вдруг почувствовала слабость в коленях. Ей представилось, как перерезают горло и подставляют стакан, чтобы наполнить его кровью. Она мысленно увидела маленький рог, который носил с собой
полковник именно для таких случаев... Правда, он сказал "напьются", а не "напьемся"! Что с ним такое происходит?"
Со двора донесся какой-то шум. Гюрза выглянула в окно. Бойцы, галдя, поставили в круг пленного и по очереди наносили ему удары. Слабость в коленях прошла. Она сняла с себя кепи с
длинным козырьком - у нее были короткие, стриженные "под мальчишку" волосы, скинула куртку, под которой оказалась только майка в пятнах, плотно обтягивающая грудь без лифчика. Ее холодные,
зеленые глаза словно бы остекленели. Гюрза села полковнику на колени и потянулась к его губам.
- Отвали! - прорычал мужчина.
Женщина в бешенстве вскочила, из ее глаз посыпались искры.
- Ты уже неделю меня отталкиваешь! Что с тобой?!
- Ничего!
- Я больше не выдержу!
- А мне-то что?
- Пойду к Акуле!
- Можешь и с Убаидом лечь! Я не собираюсь из-за тебя еще кого-то убивать!
- Что с тобой, скажешь наконец?!
- Я же сказал - ничего!
- Опять о шайтан-гюрджи думаешь, я же знаю!..
- Правду сказал мне блаженной памяти...
- блаженной памяти?! Я удивляюсь тебе, Ибрагим, будто не ты пил горячую вражью кровь и не ты играл в футбол их головами!
- Смерть врагу определил сам Аллах, да славится Его имя! Вот только большим храбрецом оказался тот сопляк!
- Не ты ли поклялся пятерых зарезать на его могиле?!
- Так оно и будет! Одного вон уже готовят!
- А красивый был парень, шайтан-гюрджи... - пропела женщина, - с удовольствием с ним переспала бы!
- Он мне снится.
- Как?
- Я стреляю в него, но убить не могу.
- Выбрось из головы, - посоветовала Гюрза и, надев кепи и куртку, взяла карабин и вышла.
Дождь, похоже, припустил еще сильнее - небесный занавес стал плотнее.
Пленный едва держался на ногах.
Не зная, на ком выместить свою злость, женщина бесцельно вертелась под навесом, вдруг она недобро ощерилась - на столе стояла корзина с яйцами.
- Постойте! - закричала она, подбрасывая в руке яйцо. - я попаду в него с шестидесяти шагов!
- Подумаешь! - блеснул золотыми зубами один из бойцов.
- Положите ему на голову яйцо!
- Смотри, если грохнешь его, сама будешь разбираться с Ибрагимом! - предупредил ее Убаид.
- Прислоните его к частоколу и положите яйцо на голову! - приказала Гюрза.
Акула натянул шапку на уши едва державшемуся на ногах пленнику, положил на шапку злополучную мишень и крикнул:
- Смотри не двигайся, не то тебе каюк!
Гюрза вскинула карабин, прищурила глаз и взяла оптический прицел - застыла, как змея, наметившая жертву, - и, недолго целясь, так плавно нажала на курок, что дуло даже не
дернулось.
Пуля просвистела, и по голове пленного растеклась желтая жижа. Восхищенные бойцы захлопали, загалдели.
- Тихо! - прикрикнул Убаид. - Кажется, машина едет!
Все притихли, прислушиваясь.
- Машина! - подтвердила снайпер. - Шевелитесь, спрячьте пленного.
Акула подскочил к истерзанному пленнику.
- Обоссался!.. - нахмурился он и поволок его к подвалу.
Тем временем снаружи заглох шум мотора и раздался сигнал.
Гюрза открыла калитку, выглянула на улицу и увидела белый "джип" с прицепом.
Появился Джибраил.
- Наблюдатели ООН.
- Я по флагу узнала.
- Сзади ихний сидит...
- Что делать?
- Отведем к полковнику! Только... погоди... Ты на седого взгляни!
- Ну и что?
- Да будь я проклят, если это не отец шайтан-гюрджи!
- Разве? - усомнилась женщина. - Ты так обкурился...
- Да ты присмотрись! - возмутился Джибраил и подал знак сидящим в машине выходить. Все трое вышли из машины и вошли в школьный двор.
Гюрза уставилась на штатского. Лоб, нос, глаза - вылитый шайтан-гюрджи! Надо спросить фамилию и имя! Нет, сперва нужно взглянуть на военное удостоверение убитого. Где оно может быть?
Ах, да. В полевой сумке Ибрагима... А на фиг ей удостоверение?! Они похожи как две капли воды! Нужно сказать бойцам, пока они не поднялись к полковнику. Пусть здесь же, сейчас же расправятся с
ним!
Прибившие укрылись от дождя под навесом.
- Кто такие? - спросил Убаид.
- Хочет перезахоронить труп, - Джибраил указал на профессора, - а эти - сопровождающие.
- Давно ли отправили на тот свет трех наблюдателей?! - осклабился Акула.
- Ты смотри на эту собаку! - взвизгнула вдруг молчавшая до сих пор Гюрза и, метнувшись к профессору, расцарапала ему лицо.
- Ты что, рехнулась? - обалдел Убаид, хватая ее за руку.
- Это же отец шайтан-гюрджи! - вопила женщина.
- Сам пришел?! - обрадовался перевязанный.
Том Сиббер машинально схватился правой рукой за ремень, пожалев, что он без оружия.
- Кто здесь главный? - громко спросил вице-полковник, заслонив собою профессора.
- Ого, он еще и русский знает! - осклабился золотозубый.
- Я должен выпить его кровь! - Акула подскочил к профессору и выпустил ему в лицо дым от вонючей сигареты.
- "Наркотик"! - подумал Петрэ, и взгляд его упал на связку сосков, от которой шел смрад, его замутило; вдруг словно молния пронзила ему голову, и он рухнул в грязь от сильного
удара.
- Как можно быть безоружного! - возмущенно крикнул Джерри Адамс. - Позовите главного!
Гюрза побежала наверх.
- Его сын убил восемнадцать наших! - взорвался Убаид и изо всех сил пнул ногой повреженного. У того из разбитой губы сочилась кровь.
Наблюдатели ООН заслонили упавшего от разъяренной толпы.
- Как фамилия того парня? У него, что, не было документов?! - кричал вице-полковник.
- Вот документ! - крикнула с лестницы Гюрза и раскрыла удостоверение. - Леван Шаликашвили!
- Но я не Шаликашвили! - дрожащим голосом возразил профессор, его все еще мутило. Он вынул из кармана паспорт и протянул женщине. - Вот!
- Симон Чаладзе! - прочитала она.
- Убедились?! - закричал Джерри Адамс. - Зря вы его бьете! Этот человек перезахоронил уже семнадцать погибших!
- Все враки! Он отец шайтан-гюрджи! - взвизгнула Гюрза. - Это он вскормил того щенка!
- Это он! Он! - неистовствовали остальные.
- Ох, твою мать! - взревел Акула, и выхватив нож, стал приближаться к Петрэ. Том Сиббер стал перед ним в боксерской стойке.
- Позовите главного! - надрывался вице-полковник.
- Прекратить! - гаркнул выскочивший на балкон Ибрагим Бек-Идрисов. Он стремительно сбежал по лестнице. - Спрячь нож, Акула!
Обладатель жуткого ожерелья беспрекословно подчинился команде, не сводя, однако, злобного взгляда с капитана в темной форме.
- Господин полковник, ваши люди чуть не убили этого мирного человека! - не смог скрыть возмущения военный наблюдатель ООН, моргая голубыми глазами за золотистой оправой.
Том Сиббер помог подняться профессору, смочил под краном носовой платок и, поднеся ему, шепнул: "Думайте о чем-нибудь хорошем, профессор! Не поддавайтесь страху!".
- Муэдзин, на тебя-то что нашло? - спросил полковник.
- Он копия того щенка, Ибрагим! Ты только посмотри!
- Он отец того, кто убил восемнадцать наших! - подтвердил золотозубый.
Блестящие тигровые глаза изучали профессора.
- Мы сверили документы, полковник! Фамилии не совпадают! - отметил Джерри Адамс.
- Покажите! - приказал Ибраним. Он долго изучал документы. - Займитесь делом! - отрывисто бросил он подчиненным. - А вы, господа, пожалуйста наверх. - Оставшиеся внизу бойцы
проводили их злобными, волчьими взглядами.
Лил беспросветный, непрекращающийся дождь.
Гюрза понесла к столу, за которым сидели полковник и его гости, тарелку с четиремья рюмками и бутылкой коньяка. Она не могла переварить того, что не успела расправится с вновь
прибывшим до появления Ибрагима... Оставался единственный выход - как-нибудь подбить на это дело муэдзина. Его слово имело вес - он знал множество сур Корана и умел толковать законы
шариата.
Полковник стал разливать по рюмкам коньяк, после чего и обратился к наблюдателям: - Слушаю вас, господа.
- Мы приехали с миротворческой миссией - перезахоронить погибшего! - пояснил вице-полковник. - Господин Симон Чаладзе уже возвратил отчаявшимся родителям тела семнадцати погибших
солдат, и мне совершенно непонятна столь агрессивная реакция ваших людей, сэр!
- Приношу свои извинения, произошло недоразумение...
- Жертвой этого недоразумения едва не стал безвинный человек! - возмутился Джерри Адамс. - И какие у нас могут быть гарантии, что подобное не повторится!
После некоторой паузы, во время которой полковник, похоже, боролся с собой, последовал ровный ответ:
- Клянусь Аллахом, ничего подобного не случится... И могилу покажем...
- Честное слово офицера? - усомнившись, уточнил вице-полковник.
- Я поклялся Аллахом! И этого более чем достаточно! - резко ответил Ибрагим.
- Вы не так меня поняли, сэр...
- Давайте не будем об этом... - смягчался Бек-Идрисов и, взяв рюмку, предложил выпить за память о погибших.
Чокнулись и молча выпили, после чего Джерри Адамс встал и поблагодарил полковника.
Когда они спускались по лестнице, грянул гром, змеей сверкнула молния и дождь как будто усилился, все больше сгущая небесный полог над многострадальной землей.
Наблюдатели, полковник и профессор сели в "джип", а Гюрза, Акула и Убаид - в "виллис". Вскоре миновали деревню, кукурузное поле, и когда стали подниматься вверх по холму, "виллис"
забуксовал. Сидящие в нем так увлеклись спором, что даже не заметили, как "джип", сойдя с дороги, ловко обошел их, но вскоре тоже застрял.
- Это все из-за дождя! - посетовал Том Сиббер.
- Оставайтесь в машине, господин вице-полковник, зачем вам мокнуть, я сам проведу его туда, - предложил Ибрагим.
- Только, пожалуйста, без рукоприкладства! - предупредил Джерри Адамс. - Стыдно, в конце концов.
- Не беспокойтесь! - заверил его полковник.
Петрэ вышел из машины и достал из прицепа лопату.
К Бек-Идрисову приблизились пассажиры "виллиса".
- И все-же я думаю, что это его отец, Ибрагим! - сказал муэдзин.
- Он! На все сто - он! - подтвердил Акула.
- Ты же поклялся, что зарежешь его на могиле шайтан-гюрджи! - не унималась Гюрза.
- Но фамилии-то разные!
- Не верь им, говорю тебе, это отец шайтан-гюрджи! - твердил Убаид.
- Ладно, спроси его сам! - устало бросил полковник.
- Гяур, ты ведь отец Шаликашвили? Потому и приехал сюда?!
- Только не вздумай врать, старый пес! - прорычал Акула.
- Я же сказал вам, это не мой сын, я Симон Чаладзе, вы же видели мой паспорт.
- Тогда зачем ты сюда приехал?
- Я должен перезахоронить тело
- Ладно, отвали! - приказал полковник Акуле.
Петрэ отошел в сторону.
- Наверняка это его отец! - твердил свое Убаид.
- Вас всех Гюрза накрутила, Убаид! - спокойно проговорил Бек-Идрисов.
- Расслабься, Ибрагим! - взвилась Гюрза. - И этих наблюдателей вместе с их "джипом" мы вмиг поднимем на воздух, есть еще проблемы?!
- Хорошо придумано! - обрадовался Акула.
- Довольно! - в голосе полковника раздалась угрожающие нотки. - Убаид, ты с Акулой останешься здесь, Гюрза пойдет со мной.
- Но полковник... - начал было бывший муэдзин.
- Хватить болтать! Пошли!
Они пешком одолели подъем.
Поднявшись, увидели свинью, роющуюся в земле. Бек-Идрисов выхватил пистолет и, пока одичавшее животное не успело убежать, всадил ему пулю в лоб.
- И как вы, христиане, можете есть это мясо?! - брезгливо поморщился Ибрагим и, не получив ответа, сказал: - Здесь копай!
- Где? - растерялся профессор.
- Здесь, где рылась эта людоедка!
- Благодарю! - сказал Петрэ и схватил за ногу бившуюся в предсмертных судорогах свинью, пытаясь оттащить ее в сторону.
В это время на холм взбежали наблюдатели ООН в сопровождении двух бойцов, остававшихся внизу. Увидев живого профессора, возившегося со свиньей, наблюдатели с облегчением перевели
дух.
- Вы избежали еще одной неприятности, сэр! - сказал Том Сиббер.
- Господин вице-полковник, я ведь обещал, с ним ничего не случится! - в голосе Бек-Идрисова прозвучала обида.
- Наши извинения, сэр, но мы хотели бы присутствовать...
- Лучше подождите в машине, - посоветовала Гюрза, - что за кайф смотреть, как выкапывают мертвеца!
- Пожалуй, вы правы, миссис... - невыразительно произнес Джерри Адамс, - пошли, Том!
- Я останусь с профессором, сэр. Не следует оставлять его с этими дикарями!
- Это будет расценено, как недоверие с нашей стороны. Мы должны уйти!
- Я не пойду, сэр!
- Это приказ, капитан! - разозлился вице-полковник и, не оглядываясь, пошел вниз. После некоторого раздумья Том Сиббер последовал за ним.
- И вы тоже возвращайтесь! - приказал полковник Акуле и Убаиду. - И если даже все здесь взлетит чертовой матери, не смейте сюда подниматься! И их не пускайте!
- Понятно! - сказал Акула и направился к "виллису".
- Да поможет тебе Аллах! - Убаид последовал за Акулой.
Петрэ дрожащими руками копал могилу. Ценой бесконечных унижений, избиений он достиг наконец того места, где, по рассказам боевых товарищей, погиб его сын. Вон и эти подтверждают, что
он убил восемнадцать человек.
"Удостоверение действительно принадлежит моему Левану, но может же быть, что оно случайно оказалось у них? Ведь во время войны все случается. Хорошо еще, офицер разведки снабдил меня
паспортом с чужой фамилией, а то мне не уйти бы от этих кровопийц. Полковник, правда, поклялся, что со мной ничего не случится, но кто знает, что у него на уме... Не подоспей я сегодня, эта
мерзкая свинья осквернила бы его прах... Слава Тебе, Господи! Спасибо Тебе, что Ты вовремя привел меня сюда и спас моего Левана от свиньи-людоедки...".
Налегая на лопату, профессор истово молился про себя Богу. Он не чувствовал ни безжалостного дождя, ни взглядов Бек-Идрисова и Гюрзы, молча наблюдавших за его действиями.
Вот он остановился, потянул за полиэтилен, показавшийся из-под земли, в него было завернуто тело, - и осторожно подтащил его к краю могилы. Затем стал раскрывать, все еще на что-то
надеясь... Его пробрала дрожь - тошнотворный, сладковатый запах разложения, гораздо более острый, чем тот, что шел от ожерелья Акулы, ударил в нос. Он бросил взгляд на лицо погибшего. "Горе мне,
сынок!" - сердце его больно сжалось. Веки, уши, губы, ноздри, виски - тронуты плесенью. Кожа почерневшая. Военная форма вся в лохмотьях от изрешетивших ее пуль и осколков. Нога ниже колена
оторвана снарядом... Кто знает, как ему было больно! Несчастный отец окаменел от горя, глядя на то, что осталось от его сына. Господи, помоги ему! Он едва сдерживал рыдания. "При нем должен быть
серебряный крестик". Отец расстегнул засохший от крови ворот гимнастерки, пошарил по израненной груди. Есть! Он судорожно дернул за цепочку, на которой висел крестик и почему-то жетон с личным
номером. Леван ни за что не повесил бы их на одну цепочку. Он без сил опустился на колени, жгучие слезы заливали ему лицо - хорошо, что идет дождь, может, они не заметят их... И вдруг дикий,
нечеловеческий вой исторгся из его груди - вой отчаявшегося волка, загнанного стаей нашедшихся в лае гончих на край пропасти.
- Говорила же тебе - отец! - Гюрза обрадованно вскинула карабин.
- Расслабься, придет и твой Черед! - прорычал полковник. - Послушай, гяур! - обратился он к человеку на коленях. - Этого молокососа мы прозвали шайтан-гюрджи. Он закрепился здесь, а
мы атаковали снизу. Храбро сражался, убил восемнадцать моих бойцов. Потом стрельба прекратилась и раздалась песня - странная какая-то, раздирающая душу - помню, отец мой так же пел, когда нас
депортировали из черкесских гор в пустыню... Мы поняли, у него кончились патроны. Пятеро наших с автоматами окружили его и, когда подошли совсем близко, он выдернул чеку из "лимонки", подорвал
себя и тех пятерых... Я подбежал и увидел, что ему оторвало ногу ниже колена, из раны хлестала кровь... Я кричал не своим голосом - сколько моих людей ты убил! Я образумел... Вот этот рог, я
наполнил его кровью и выпил ее прямо у него на глазах... Он брезгливо поморщился и, не сводя с меня глаз, с трудом выдавил: "И ты бы сражался как я, нехристь!". И умер... С тех пор, как увижу его
во сне, он повторяет эти слова...
Наступила жуткая тишина, нарушаемая равномерным шумом дождя.
Где-то неподалеку ударила молния, и грянул гром.
- Это отец! - повторила Гюрза. - Ты ведь зарежешь его прямо здесь?! Не забывай, ты дал клятву!
- Заткнись! - приструнил Бек-Идрисов снайпершу. - Послушай, гяур! Эта жизнь преподносит нам порой удивительные совпадения - приблизительно в его возрасте я воевал в Афганистане.
Однажды и меня окружил враг, и я, как шайтан-гюрджи, выхватил "лимонку", когда мне со всех сторон кричали "Сдавайся!". Но я не осмелился дернуть за кольцо... Попал в плен к русским... И теперь я
зверь, выращенный в их вольерах!
Полковник тяжело опустился на холм выкопанной Петрэ земли. Бросив взгляд на оторопевшую Гюрзу, вынул из нагрудного кармана письма:
- Пришло время прочитать тебе письма моей жены, Гюрза.
Потрясенная Гюрза машинально взяла у него стопку писем и бегло просмотрела...
- Значит, Акула предал меня? - задрожала в бешенстве Гюрза... Вдруг вскинув карабин, навела дуло на полковника и спустила курок... Раздался лишь сухой треск.
- Я лишил тебя яда, никого уже не отравишь, - Бек-Идрисов не сводил с нее безучастного взгляда.
Снайперша бросилась в ноги бывшему сожителю и, рыдая, принялась целовать его грязные ботинки, моля о пощаде.
- Я бы убил тебя, да, ладно, иди и благодари шайтан-гюрджи!
Все еще не веря в счастливый конец, она некоторое время ползала в грязи, а потом, подняв голову, вскочила и на полусогнутых ногах побежала прочь, как если бы ожидала пулю в
затылок.
- А это тебе на память, гяур! Отныне Ибрагим Бек-Идрисов никогда больше не выпьет ничьей крови! - полковник протянул ужасный сосуд сидевшему там же Петрэ и подставил лицо дождю.
После продолжительного молчания он сказал: - В последний раз тебя спрашиваю, это твой сын?
И снова тишина.
Раздавленный горем отец тупо смотрел на маленький рог: "Из этого рога он пил кровь моего Левана! Сказать или нет? Скажу и пусть кончится эта постылая жизнь. Пусть он прирежет меня
здесь же, над телом моего Левана...". Но что-то удерживало его от признания. Наверное, желание спасти свою проклятую шкуру оказалось сильнее его самого...
- Нет, не мой! - профессор мог поклясться, что эти слова произнес не он.
- Почему же так горько плакал?
- От жалости...
- Хоть ты его и вскормил, тебе недостает его мужества! - в голосе полковника звучало сожаление. - Жетон снял?
- Не было жетона.
- Дай его сюда! Я повесил ему на цепочку, когда хоронил! - полковник взял протянутый жетон и стал разглядывать его. - Да спасет его душу Аллах! Храбрый был воин, умер с песней!.. И я
так должен был умереть в Афганистане!.. Теперь-то я понял! Он оказался сильнее меня!.. Даже тебя он заставил отказаться от собственной плоти и крови!..
Петрэ Шаликашвили смотрел на Бек-Идрисова и не мог справиться даже с собственным голосом, не в силах выдавить ни единого звука.
Стояла невыносимая, зловещая тишина. Тишина оглушающая, жуткая, яростная, от которой у убитого горем отца, казалось, вот-вот лопнут перепонки.
Бек-Идрисов встал и, не глядя на Петрэ, сказал:
- Леван Шаликашвили достоин не такой могилы! Забирай его! И помни, твою голову я тоже дарю Левану!
Профессор сунул в карман маленький рог, накрыл целлофаном тело сына, бережно взял его на руки и пошел вниз по грязной дороге. Полковник следовал за ним. Когда они подошли к машинам,
навстречу им выскочили Акула и Убаид.
- Я думал, назад ты вернешься с Гюрзой? - муэдзин не скрывал своего изумления.
- Выбрось эти соски, сынок, воняют они! - обратился Ибрагим к Акуле, который ощетинился было от неожиданности, но, наткнувшись на тяжелый взгляд полковника, сломался, сорвал жуткое
ожерелье с шей и в сердцах отшвырнул в сторону.
- Где Гюрза? - спросил Убаид.
- Отпустил на все четыре стороны! - отрезал Ибрагим, не обращая больше внимания на обалдевшего муэдзина.
Петрэ опустил тело сына в прицеп. Несчастный человек, он действовал механически, неосознанно.
- Нашли, сэр? - приблизился к нему Том Сиббер.
Пряча слезы, профессор молча кивнул головой.
Джерри Адамс пожал руку Бек-Идртсову и поблагодарил его.
Именно тогда со стороны деревни донесся петушиный крик - отчетливый и звонкий.
- Слышали?! - идиотское выражение на лице Акулы сменилось обычным. - Джибраилу не померещилось, в деревне петух.
- Какой еще петух! - обозлился муэдзин и грозно начал: "Пророк! Поощряй верующих к битве: если будет вас двадцать человек стойких, они победят двести; если будет вас сто, они победят
тысячу неверных, потому что эти - народ непонимающий". Сура восьмая, айя шестьдесят шестая.
- "Клянусь ночью, когда она темнеет, клянусь днем, когда он светлеет..." Сура девяносто вторая, айя первая. С этими призывами ко мне больше не обращайся, Убаид! Я только и делаю, что
воюю! - как тигр прорычал Ибрагим. Муедзин проглотил язык, попритих, смутился. Полковник проводил взгдядом "джип" и, когда машина с прицепом скрылась из виду, достал из кармана жетон Левана
Шаликашвили, протер пальцем, снял с шеи цепочку со своим жетоном, повесил жетон Левана рядом со своим и снова надел цепочку.
***
Ооновский "джип" пробирался по утопающей в грязи развороченной снарядами дороге.
На заднем сиденье сидел профессор Петрэ Шаликашвили, раздираемый противоречивыми чувствами - он был рад, что нашел наконец тело сына, и заливался горючими слезами от того, что
смалодушничал и отрекся от него ради своего спасения. Зловонное, черное ожерелье из женских сосков, а затем этот проклятый рог, подаренный полковником, что так жег ему нагрудный карман, выбили
его из колей. Проклятый рог, из которого выпили кровь его сына...
Позднее, после долгих раздумий, профессор понял, что людоедство и кровопийство - это мораль каннибалов, дошедшая до нас с первобытных времен. По их разумению, своими действиями они
подчиняли себе душу врага и множили свои силы. Господь наш Иисус обратил эти обычаи в добро, когда во время тайной вечери "...взяв хлеб и благодарив, переломил и подал им (апостолам), говоря: сие
есть Тело Мое, которое за вас предается; сие творите в Мое воспоминание" (Лука, 22-19). "И взяв чашу, благодарив, подал им; и пили из нее все. И сказал им: сие есть Кровь Моя нового завета, за
многих избиваемая" (Марк, 14-23,24). Господь наш не объяснил нам это глубоко осмысленное действо, апостолы также не растолковали символического значения его - ибо пытаются бороться со злом, не
упоминая его... С тех пор и блюдет святая церковь тайну причастия, что очищает наши души от темных, каннибальских инстинктов. Ведь самая страшная кара, которая ждала убийц в старину, - двадцать
лет без причастия...
Но в тот момент, в те минуты профессор не мог осмыслить всего этого, слишком напряжены были нервы... Из этого маленького рога полковник пил кровь его сына... Господи, спаси и помилуй
всех грешников...
Капитан Том Сиббер ловко рулил по этой адской дороге и думал о том дне, когда он выйдет в отставку, вернется в родной Коннектикут, уединится в собственном доме и, подобно Джерому
Девиду Селинджеру, наряду другими историями, опишет и сегодняшний день.
А вице-полковник Джерри Адамс, не останавливаясь, говорил с Петрэ, то и дело возвращаясь к тому, чтобы профессор не забил рассказать Джону Малхазу Шаликашвили о его, Адамса, огромной
лепте в этом славном и весьма рискованном деле. При этом он поминутно прикладывался к квадратной плоской бутылки с виски "Долговязый Джон".
Однако Петрэ Шаликашвили ничего не слышал и не видел. Ему не давал покоя отринутый им сын; смятение все новыми и новыми, все более мощными волнами обрушивалось на пустынные берега
его стенающей души. Он Выплакал все глаза, как вдруг, словно бы в утешение, милостиво ниспосланное свыше, раздался петушиный крик, и сквозь слезы увидел он светящиеся слова Иоанна-евангелиста:
"Истинно, истинно говорю тебе, не пропоет петух, как отречешься от Меня трижды".
1996 г.
Перевод с грузинского Ирины Зурабашвили
*****
You can do it, too! Sign up for free now at https://www.jimdo.com