начало            Лавина неслась на маленькое, прыжков в сто, плоскогорье, на котором возле бежавшей подо льдом речки задирали к узкому небу свои макушки ольховые и буковые деревья. К роще цепочками тянулись по снежному насту ямки от копытцев. По следам оленьего стада, то проваливаясь лапами в снег, то высокими прыжками бежала мохнатая, тяжеломордая собака. За нею с ружьем в руке спешил Озермес, козья шапка съехала на потный лоб, бурка развевалась за спиной. Шепотом, слышным только овчарке, он торопил ее:
 — Вперед, Самыр, беги!
 Олени, обглодавшие кору с деревьев, не могли уйти далеко, за рощей ущелье смыкалось, и крутые склоны были покрыты высоким снегом. Озермес остановился, чтобы сбросить мешавшую бурку, но тут овчарка, убежавшая за деревья, взвилась из сугроба, развернулась в воздухе и, тревожно лая, бросилась к хозяину. Ощутив виском и щекой напор воздуха, Озермес вскинул голову. Слева с высокого обрыва падала, расширяясь и нарастая, тяжкая снежная туча. Один два вдоха, и лавина расплющит его, как нога путника не замеченного им жучка. Озермес, выпустив ружье, подобно лесной кошке, в три мгновенных прыжка оказался под старой сутулой ольхой, упал головой к мшистому стволу и вцепился пальцами в узловатое, выпирающее наружу корневище дерева. Шапку сбило с головы, бурка, крыльями взметнувшаяся за плечами, упала на спину. Отчаянно, словно увидев посланца смерти, взвыла собака. Ольха, под которую свалился Озермес, переламываясь, жалобно вскрикнула, на Озермеса обрушилась неимоверная тяжесть, выдавила из груди воздух, дыхание его пресеклось, в глазах почернело, как после вспышки молнии, и он погрузился в ничто.
 Очнулся Озермес вдох спустя, или через столько лет, что горы превратились в гнилые земляные орехи.
 Он лежал ничком, придавленный снежной толщей, все еще вцепившись пальцами в древесный корень. Как и все живое, оказавшееся в его положении, он принялся, не осмысливая своих действий, извиваться, подобно червю, которого придавило комом обвалившейся земли. От движения его снег оседал и еще плотнее прижимал к земле, тело, изнемогая под тяжестью, не слушалось, ноги не ощущались, будто их не было.
 Ища воздух, ушедший из легких, Озермес, как выброшенная на берег рыба, открывал и закрывал рот, бился затылком о снег, и тот, поддаваясь, приподнялся и осыпался песком к подбородку. Разжав пальцы и не почувствовав их движения, Озермес потянул кисти рук к себе, однако затихшее было сердце забилось так сильно, что эхо от неровных ударов отозвалось в ушах и оглушило его, дыхание стеснилось, и в Озермеса опять вошла тьма! Потом жизнь возобновилась в нем. Лицо, шея и затылок были влажными, ничем не защищенные, они согревали снег до таяния. Поморгав, Озермес расцепил слипшиеся ресницы, перед глазами возникла мутно белая наледь, в которую он упирался лицом. Он вдавился затылком в снег — тот уплотнился кверху, и попытался привстать, упираясь в мерзлый наст животом. Живот лежал на каком то выступе.
 Приподнять удалось только плечи. Напряжение утомило мышцы Озермеса, давно не получавшие питания, и тут к нему вернулась душа. Как ей и полагалось, она влетела через темя в свое обиталище — голову, и он понял все случившееся с ним и расслабился, чтобы отдохнуть и подумать. Невесть кто в давние времена сказал: если тебе не с кем посоветоваться, посоветуйся со своей шапкой.
 Он вспомнил, как скрипуче застонала ольха, когда ее сломило. Наверно, верхушка дерева, падая, уперлась ветвями в землю и ослабила удар снежной горы, а на ноги скорее всего упал обломок скалы. Самыра, надо быть, придавило. Когда лавина рухнула на плоскогорье, пес находился еще за деревьями, на расстоянии пяти шести прыжков от Озермеса, он мчался на выручку к хозяину, прижав уши с черными кончиками к серо желтой голове, раскрыв пасть и веретеном вытянув хвост.
 Если бы Самыр не был так увлечен преследованием оленей и не подгоняй его Озермес, он успел бы предостеречь хозяина о надвигающейся опасности. Даже если овчарка осталась жива и камни не перебили ей спину, из под толщи снега ей не выбраться. Самыр был Озермесу ближе друга, единственной живой связью его с ушедшим за море отцом.  Отогнав воспоминания, Озермес проглотил слюну, комком собравшуюся в горле.
 Ни разу еще ему не приходилось наблюдать такого обилия снегов. Почти все сорок морозных дней и ночей небо оставалось ясным, с утра озаряемым холодным солнцем, но перед Новым годом небо потемнело, стало студенистым, и повалил снег. Снег падал и падал, и днем, и ночью, и еще, и еще дни и ночи. Сугробы поднялись до крыши, заслонив окошко, затянутое оленьим пузырем. Задули ветры. Прислушавшись к воплям бурана, шатавшего стены сакли, Озермес пробормотал: — Хорошо, что мы поставили саклю у скалы, на открытом месте нас унесло бы. — Это Дух гор, — сказала Чебахан, — рассердился и летает над землею. Слышишь свист его крыльев? — Она стояла, напрягшись, как тетива лука, и смотрела на дверь, за которой завывала метель и тревожно скулил Самыр. — Дух гор? — повторил Озермес. — Мы не причинили ему ничего дурного. — Он задумался.
 Дух гор, суровый старик с седой бородой, одиноко жил на вершине высокой горы. Некоторые рассказывали, что видели его, пытались заговорить с ним, однако он взмахом крыла сбрасывал смельчаков вниз, в долину. Когда то он был правой рукой Тха*, но потом повздорил с ним, кажется, он требовал, чтобы Тха поделился с людьми познаниями. Тха сбросил его за это с неба. С тех пор Дух гор ненавидит владыку и не любит людей за то, что они не возжаждали знания и не помогали ему в борьбе с Тха. Иногда к Духу гор являются посланцы Тха и уговаривают помириться с владыкой неба, но старик не соглашается, потому что никому больше, ни Тха, ни людям, не верит. Если Дух гор спокоен, все вокруг цветет и в лесах поют птицы, а если разгневается, горы затягивает туманом, земля трясется и в ущельях гремят потоки...
 Озермес посмотрел на Чебахан, которая продолжала прислушиваться к вою ветра. — Я не прочь был бы повидать Духа гор, — сказал он. — Разве ты не веришь, что он есть? — спросила Чебахан. — Ты ведь слышишь его голос? — Я не говорю, что его нет, но и не утверждаю, что он есть, я просто ни разу не видел его, — объяснил Озермес. — Когда ты кричишь в лесу, — возразила она, — звери, не видя тебя, понимают, что ты есть. — Да, это так, но им все таки хочется посмотреть на того, кто кричит. Сколько раз я криком или свистом подманивал к себе добычу. — Ты думаешь, что Дух гор выманивает нас из сакли? — Не знаю, вряд ли мы ему нужны...
 Они помолчали, а потом, не раздеваясь, легли спать. Ночью их разбудил грохот.
 * Тха — Бог.
 Озермес и Чебахан вскочили. Сакля была затянута дымом, на полу валялись куски сухой глины. Озермес зажег от тлеющего уголька лучину в светильнике и увидел у очага упавший с крыши дымарь. Наверно, он обрушился под тяжестью снега. Хвала богам, что не погас огонь, это было бы дурной приметой. — Подбрось в очаг щепу! — крикнул Озермес, перетащил дымарь к двери, схватил деревянную лопату, выбил из двери клин и стал выбираться наружу. Пытаться в такой буран водрузить на место дымарь, который к тому же обычно вставлялся снизу, было не очень разумно, дым и без него потянется в дыру в крыше, но Озермес истомился без движения и действия. Вероятно, и снега на крыше собралось изрядно, не ждать же, когда кровля обрушится им на голову. Озермес выдавил дверь, вылез из сакли, и буран набросился на него со всех сторон, как стая взбесившихся волков. Он вернулся в саклю за дымарем и принялся прокапывать в снегу проход к задней стене сакли. Собака раз другой прыгнула на него от радости и тоже стала рыть лапами снег. Между заднею стеною сакли и отвесной скалой был промежуток в два локтя шириной. Озермесу уже приходилось подниматься с той стороны на крышу. Он забирался на нее, упираясь спиной в скалу и ногами в стену сакли. Докопавшись до скалы, Озермес кое как вскарабкался наверх с лопатой в руке и сбросил с крыши снег. Потом спустился за дымарем, но, спохватившись, пошел в саклю, вытесал из полена несколько колышков и отыскал моток волчьих сухожилий. Несмотря на то что снег валил, как водопад, снаружи было светлее, чем в сакле, если там не горела лучина и в очаге не пылал огонь. Ветер то стихал, то начинал свирепствовать, и тогда трудно было понять, где небо и где земля — хлопья снега или поднимались вверх, или неслись, догоняя друг друга, слово крошечные белые кони по серой степи. Иногда вихри крутились колесом, и из круговерти проглядывали чьи то полосатые черно белые моры и слышались визг и хохот.
Озермес дважды добирался до крыши и дважды падал в сугроб вмете с дымарем, но потом все же ухитрился забросить дымарь на кровлю и перебрался туда сам. Подтащив дымарь к дыре в крыше, он заглянул в саклю. Чебахан, кашляя от дыма, стояла на коленях у очага и раздувала брошенные на угли щепки. Они все разом вспыхнули, Чебахан откинулась назад и подняла голову. Красные и желтые отблески пламени заметались по ее лицу, сделав его неузнаваемым. Озермес замер и, не чувствуя холодных снежных хлопьев, словно колючки, царапавших ему нос и щеки, всмотрелся в ставшее чужим огненное лицо Чебахан. Она крикнула: — Что ты смотришь? — Озермес не ответил и принялся прилаживать дымарь, который рвало из рук ветром. Вниз раструбом дымарь было не засунуть, Озермес перевернул его и всадил в кровлю, как воронку, потом повернул по ветру и, закрепив колышками, обвязал волчьими сухожилиями. Ветер будто дожидался этого, он тут же подул с другой стороны, но слабее, потому что налетал на скалу и она отражала натиск.
Озермес перевел дух. Третья зима миновала, как он взял Чебахан в жены и после того видел ее ежедневно, но время от времени вдруг не узнавал и каждый раз изумлялся тому, что она может вмиг перемениться, стать иной, не похожей на себя обычную. Это могло быть свойственно и другим женщинам, но Озермесу такая мысль в голову не приходила. На всем пространстве вокруг них Чебахан была единственной женщиной и сравнивать ее теперь было не с кем.
Уверовав, что дымарь не упадет, Озермес спрыгнул в сугроб, подобрал лопату и, пробившись к навесу, пристроенному к скале, набрал охапку дров. Нарублены они были загодя, до метели. Самыр снова запрыгал на него, заскулил, но, увидев, что хозяин идет к сакле, куда вход ему был запрещен, опустил лобастую голову и залез в свою яму, отрытую в снегу.
Когда Озермес отворил дверь, лучина в светильнике от порыва ветра погасла. Чебахан спиной стояла к очагу, отсвет огня обвивал ее голову, подобно желтому венчику вокруг луны, а лицо было в темноте, смутно высвечивались лишь белки глаз. По тому, как пристально смотрела Чебахан, Озермес угадал, что она ждет, когда он заговорит. Бросив дрова на пол, Озермес сел на чурбачок, протянул к огню озябшие руки и с отвращением сказал: — Там какая то нечисть, а не Дух гор, носятся и орут, будто махсымы* перепились. — Чебахан забила дверной клин и снова подошла к нему. — Что? — спросил он. — Что то должно случиться, я чувствую, как оно приближается. — Что приближается? — Не знаю, но мне беспокойно. — Ложись и засни, — сказал он, — а я постерегу огонь, вдруг дымарь снова сорвется. — Чебахан отошла, легла на тахту, укрылась козьей шкурой, но не заснула, Озермес угадывал это по ее дыханию. Чебахан, как и он, была голодна и исхудала так, что родная мать не узнала бы ее, одни глаза, и без того огромные, остались на желтом, как пчелиный воск, лице. Голодали они давно. Все живое задолго до бурана забилось в свои берлоги, логовища и гнезда. Олени и туры исчезли, даже лесные божества не давали знать о себе. До силков было не добраться, их завалило снегом. Когда иссякли последние припасы, Чебахан стала скрести с изнанки старые козьи и оленьи шкуры и варить ляпс**, пили они еще настой из высушенного подорожника, а потом перешли на воду, которую натапливали из снега. Озермес хвалил воду, пил ее медленно, глотками и, утешая Чебахан, говорил, что вода из снега почти так же целебна, как ледниковая. Она отмалчивалась, смотрела куда то вдаль и что то там разглядывала. В сакле оставалась только ее оболочка, а душа где то странствовала. Озермес не спрашивал, о чем она задумывается.
Это было ее правом, думать, о чем ей хочется, да и не всегда человек волен в своих размышлениях, мысли сплошь и рядом приходят извне. А уж если где то скитается душа, с человеком и вовсе нельзя вдруг заговаривать, как нельзя резко будить спящего — душа может не успеть вернуться к нему.

* Махсыма — хмельной напиток из проса и меда.
** Ляпс — мясной бульон.

На исходе дня ветер утих, к ночи разошлась и мгла, и на небе, впервые за долгое время, зажглась Вечерняя звезда*. И тут Озермес допустил оплошность, сказал, что с утра пойдет охотиться на многорогих. Надо же так, чтобы не сглазить, назвал оленей многорогими, однако совсем позабыл, что заранее сообщать о времени ухода на охоту не к добру. В приметы, разумеется, можно и не верить, но они все таки сплошь и рядом сбываются, и сегодня это подтвердилось. Чебахан вновь забеспокоилась, когда утром он стал собираться, она посмотрела на Озермеса, потом на дверь и спросила: — А многорогих ты сыщешь? Они ведь ушли куда-то. — Не знаю, где многорогие спрятались, но они голодны, как и мы, и выйдут сегодня поглодать кору на деревьях, будут искать мох там, где снег сдуло ветром. — Чебахан стояла, уронив свои длинные, с тонкими пальцами, руки, огрубевшие, припухшие в суставах, в ссадинах и царапинах, и снова смотрела на дверь. — Близко к многорогим при таком снеге не подойти, — сказал он, — я возьму вместо лука ружье. А Самыра оставляю, чтобы ты не была одна. — Я не боюсь, ты ведь знаешь. — Озермес отворил двери и зажмурился. Снег — белый, голубой, зеленоватый — лежал на земле, на деревьях и кустах, ослепительно блестя под солнцем. Нигде, ни возле сакли, ни на склонах не виднелось и крапинки, зверье и птица еще не касались чистого снежного покрова.
Вдали, на расстоянии, до которого не докричишься, высился, входя сверкающими вершинами в небо, суровый, отрешенный от всего горный хребет. Было так безмолвно и беззвучно, что от тишины у Озермеса заложило уши. — Посмотри, — весело сказал он, — мир обновился, он будто только родился! — Чебахан хотела что то сказать, однако раздумала. Самыр бросился к ним, но Озермес втолковал ему: — Ты остаешься. Дома будешь, дома! — Для верности он затолкал собаку в саклю и, прикрыв дверь, сказал Чебахан: — Ты говорила: что то приближается, вот оно — вёдро и пришло. — Пусть путь твой будет удачным и коротким, — почему то шепотом произнесла она. Озермес улыбнулся. — Не отходи далеко от сакли. — Он стал пробираться среди сугробов. Отойдя немного, оглянулся — Чебахан стояла по колена в снегу и пристально смотрела ему вслед. Когда он ушел далеко и был уже в десяти — двенадцати криках от сакли, его догнал Самыр. Озермес рассердился и отправил пса обратно. Тот, опустив голову, отошел, скрылся за кустарником, но вскоре опять подбежал к нему сзади и ткнулся в руку холодным носом.
Почему Самыр, обычно послушный, убежал от Чебахан? Или это она послала собаку вдогон хозяину? Что с Самыром, жив он, или душа покинула его сразу? На какой высоте переломилась ольха, сколько человеческих ростов снега под ним? Лавина, падая, толкала перед собой воздух, сжала его у корней ольхи, и, наверно, плотный снег обхватил воздух вроде пленки рыбьего пузыря и не дал ему рассеяться. Поэтому воздухом можно дышать, как пьют воду из кувшина, пока она не иссякнет. Когда воздух кончится, душа окончательно покинет тело Озермеса, оно промерзнет, затвердеет и будет лежать под буркой до той поры, пока солнце не растопит снег и он водой не утечет вниз, в ущелье.

* Вечерняя звезда — Сириус.

 В один из дней в небе появится ворон, закаркает, сзывая стаю, и вороны, один за другим, сложив крылья, опустятся на бурку и примутся долбить ее клювами, а потом, когда на темном небе протянется Тропа всадника и загорятся Семь братьев звезд*, послышится заунывный вой шакала, и он, подтянув к впалому животу просунутый меж задними лапами короткий пушистый хвост, подберется к дырявой бурке и, дрожа от страха, примется доедать недоклеванное воронами. Оставшееся докончат черви. Очищенные от мяса и сухожилий и омытые дождями кости обрастут зеленым лишайником и будут лежать, пока не рассыпятся в прах и не смешаются с землей. Озермес представлял все это без страха и печали, ибо знал, что человек не умирает, он лишь перестает двигаться и, переселившись в кого то другого, продолжает жить такой же, только иной жизнью...
Чебахан дышала во сне так беззвучно, что Озермес прислушался и приложил руку к ее плоской от корсета груди. Вечером, когда они вошли в хачеш**, разделись в темноте и легли, он, боясь оцарапать кончиком кинжала кожу Чебахан, протиснул левую руку между ее телом и корсетом, и хорошо сделал, потому что кинжал, перерезав шнурки, воткнулся ему в ладонь. Стянув с Чебахан корсет, он слизнул с ладоникровь. — Порезался? — спросила она. — Незачем было предохранять меня, я никому не рассказала бы, как ты опозорился. — Она шутила, но голос ее дрожал. Он усмехнулся. — Другие девушки перерезали шнурки сами, заранее. — В окошко заглянула луна. Защищаясь от яркого белого света, Чебахан отвернулась к стене, но Озермес, потянув за плечо, повернул ее на спину. Она зажмурилась и пробормотала: — Не смотри на меня... — После этого она не издала ни звука и лежала как деревянная. Озермес отодвинулся и задумался. Когда он, сопровождая отца, странствовал по аулам, его дважды зазывали к себе вдовы. Они были вольны в своих поступках, и никто из шапсугов не мог осудить вдову, пожелавшую провести ночь с холостым джигитом. Первая, белокожая, округлая и мягкая, несколькими годами старше его, была нежна, чуть ли не по матерински ласкова. Отдыхая, она с благодарным вздохом шепнула: — Я рада, что стала твоею первой женщиной. — У Озермеса кровь прилила к голове от стыда. Она погладила его по лицу и принялась рассуждать: — Не пойму, почему я сразу выделила тебя среди других... Ты сухощавый, стройный, кажешься из за этого выше ростом, но такие же и другие джигиты... Теперь, вблизи, сбоку, вижу, что лицо у тебя суровое, как у коршуна, а если посмотреть прямо — ты добрый, как женщина. — Разве все женщины добрые? — спросил он, чтобы перевести разговор на другое. — Все, потому что они матери, а матери злыми не бывают... Ты кажешься спокойным, — снова завела она свое, — а внутри в тебе порох. Если попадет искра — взорвется, а не попадет... — Все адыги такие! — буркнул он. — Я думала ты не очень силен, но мускулы у тебя, когда ты напрягаешься, вроде дубовой деревяшки. — Ты говоришь обо мне, как на базаре о рабыне, которую продают, — с досадой проворчал он. — Тем, что во мне есть, я обязан отцу. — Матери тоже, — поправила она и намеревалась сказать что то еще, но он зажал ее рот поцелуем, и она умолкла до утра. Вторая его женщина, вдова абрека, погибшего года два тому, вскоре после свадьбы, тонкая, с темным, будто обожженным солнцем лицом и узкими острыми глазами, ничего не говорила, лишь обмолвилась, что он похож на ее покойного мужа. Всю ночь она не давала Озермесу заснуть, что то невнятно, как рассвирепевшая кошка, шипела, а на рассвете укусила в плечо. Озермес уходил от нее с чувством человека, которого ограбили — ласки этой женщины предназначались не ему, а мертвецу, которого она все еще жаждала и пыталась воскресить...

* Тропа всадника — Млечный Путь, Семь братьев звезд — Большая Медведица.
** Хачеш — гостевое помещение, кунацкая.

Чебахан не проявила ночью ни нежности, ни страсти, она, как показалось ему, лишь мучилась, как, наверно, мучаются от напора насильника. Вечером, когда они договорились стать мужем и женой и выкупались перед брачной ночью в реке, а потом пошли к сакле ее родителей, он сказал, что свадьбы у них не будет, ибо неизвестно, увидят ли они завтра солнце, на что Чебахан со страстной силой сказала: — Уж эту ночь у нас с тобой не отнимут! — А потом, когда они легли на тахту, она словно обмерла и ни на что не отзывалась. Озермес недоумевал и больше не прикасался к ней.
Ощутив ровное биение сердца, он убрал руку с ее груди и всмотрелся в бледное лицо. Длинные ресницы прикрывали нижние веки, густые, словно свитые в тонкий шнурок брови сходились на переносице, образовав на гладком лбу морщинку, губы распухли, и на нижней темнела подсохшая кровь, наверно, ночью она искусала себе губы. Озермес подышал ей в лицо. Она потянулась, застонала и разомкнула ресницы.
Увидев его, вздрогнула, отпрянула к стене, но, узнав, протяжно вздохнула. Он протянул руку к своей одежде, висевшей на вбитых в стенку колышках. Она молча и отчужденно наблюдала за ним. — Одевайся! — сказал он. — Уже рассвело, мне надо спешить! — Он вскочил, схватил рубаху, штаны и бешмет и, отойдя в угол, отвернулся от тахты. За его спиной зашуршала одежда — Чебахан одевалась тоже. Когда он застегнул пуговицы на бешмете и натянул черкеску, она была уже одета. Повернувшись, он невольно залюбовался ею. Вечером она пришла в хачеш одетой как на празднество. В вырезе платья виднелся расшитый серебряной нитью воротник темно красного кафтанчика, над которым розовела рубашка. Тонкий стан обхватывал пояс с блестящей пряжкой. На голове была высокая округленная шапочка, тоже обшитая серебром. — Вчера в темноте я не разглядел твой наряд, — сказал он, — носи его долго! — Взяв папаху, он покачал головой. — Теперь я не смогу носить папаху по холостяцки, набекрень. — Ты жалеешь? — спросила она. Он пожал плечами, надел папаху, надвинув ее на брови, взял шичепшин и вышел. Чебахан бесшумно пошла за ним. Где-тo разговаривали люди. Озермес остановился. — Видишь на холме дуб? Я буду там. Захвати мою бурку. Не медли, скоро начнется стрельба. — Он задумался: пойти попрощаться с родителями Чебахан или соблюсти издавна установленное правило, по которому молодой муж первое время не видится с родителями жены? Пожалуй, достаточно того, что вчера он уже на рушил адат. — Передай родителям, — сказал он, — что я ушел петь воинам. — Она кивнула. Серые лучистые глаза ее были словно затянуты туманом.
Идя к сакле, она оглянулась, и он подумал, что, какой бы ни получилась их первая ночь, Чебахан теперь жена его и изменить, поправить что-либо невозможно, да и не нужно. Она давно нравится ему, она красивее любой девушки из всех, виденных им в других аулах, и этим все сказано. Быстро все же они договорились пожениться. Днем он забросил свою плеть во двор Чебахан, она подняла ее и оставила у себя. Если б она отвергла его, плеть полетела бы обратно. Когда он потом подошел к Чебахан, она, не дав ему и слова сказать, спросила: — Ты хочешь взять меня в жены? — Да, — немного опешив от ее стремительности, ответил он. — А ты?.. — Я хочу услышать, как ты будешь петь свои песни нашим детям. К родителям Чебахан пришли, когда выползающая из-за горы луна загнала темноту в ущелье. Отец Чебахан сидел у очага, смазывая салом спусковой крючок ружья, а мать переливала молоко из деревянного ведра в кувшин. Гостю полагалось войти не в дом, а в хачеш, поэтому хозяева недоумевающе переглянулись и уставились на Озермеса.
Опередив его, Чебахан звонким голосом объявила: — Вы знаете о джегуако* Озермесе. Это он. Он снова пришел в наш аул, а сегодня ночью возьмет меня в жены. — Мать охнула, выронила ведро, и оно покатилось по полу, разливая молоко. Отец, словно не расслышав, отложил ружье, поправил лучину в светильнике и медленно поднялся. Озермес поздоровался и пожелал дому мира. Старик хмыкнул, пробормотал нечто похожее на приветствие и стал разглядывать Озермеса из под темных нависших бровей, таких густых и длинных, что они лежали на верхних ресницах. Лицо у него было твердое, без морщин. В усах белели седые волоски, а серые молодые глаза светились, как у Чебахан. — Хотя ты вошел и не в хачеш, — медленно проговорил он, — твой приход большая честь для нашего дома. Адыги помнят твоего деда, прославленного джегуако, и твоего отца — джегуако, известного всем нашим племенам, слышали мы и кое какие из твоих песен. Джегуако — хранители адатов.

* Джегуако — народный поэт, певец, сказитель.

И коли ты нарушаешь адат, на это должны быть особые причины. — Озермес слушал, опустив руку с шичепшином. Старик посмотрел на Чебахан, она опустила голову и спряталась за спину Озермеса. — Моя дочь провинилась, она обскакала тебя и сказала то, что должен был сказать ты. Я догадываюсь, почему она спешит. Враг подле аула, и ты, сын мой, наверно, твердо обещал ей только одну ночь. Хотя ты и не носишь оружия, пуля слепа, она может случайно попасть и в джегуако. — Мать Чебахан подошла к ним. Озермес видел ее издали и раньше, но только теперь обратил внимание на то, как Чебахан похожа на нее: такой же гладкий лоб, такие же огромные глаза, ровный прямой нос и плавные, как у оленихи, чуть впалые щеки и нежный подбородок. Улыбающиеся глаза и лицо ее излучали доброту. Она хотела что то сказать, но старик вытянул руку ладонью вниз и помахал ею, чтобы жена не перебивала его. — Наша дочь всегда останется для нас маленькой. Годы прибавляются ей, но они же прибавляются и нам, и расстояние между родителями и детьми не меняется. Пожелание ребенка — это повеление пши*. Кроме того, жена без мужа все равно что дочь без родителей, и я не хочу, чтобы завтра, если меня убьют, моя дочь осталась без защитника. Ты знаешь, ради человека люди собираются трижды: в честь его рождения, в день свадьбы и после кончины. Я обещаю: если боги сохранят мне жизнь, свадьба ваша будет веселой! — Живи долго, отец, — сказал Озермес, — чтобы мы могли многие лета и зимы набираться от тебя мудрости. — Надеюсь, вы одарите меня десятком внуков, — закончил старик. — А теперь, хозяйки, дайте мужчинам поесть и принесите нам по чаше мармажея**. — Накрывая на стол, мать Чебахан ласково притронулась к плечу Озермеса. Они поужинали, и Озермес попрощался с ними, кто мог знать, увидятся ли они. Он ушел в хачеш и вскоре туда пришла Чебахан...
Сокращая путь, Озермес перебрался через перелаз и направился к холму, на котором стоял огромный раскидистый дуб. Вскоре сюда поднимется Чебахан, и потом они навсегда покинут эти места и поселятся высоко в горах, вдали от людей. Разве можно было оставаться в мире, в котором властвует зло, в котором люди убивают друг друга? Они уйдут за облака, в горы, где и звери, и божества живут в согласии, где нет ни царя, ни султана, где всем хватает места, где к нему и Чебахан отнесутся как к своим, не станут допытываться, кому они поклоняются, Христу или Мухаммеду, и где всем будет безразлично, ходят ли они на четырех лапах или на двух. Никогда раньше на ум Озермесу не ложилось и тени мысли об уходе от людей, но душа его, вероятно, исподволь, неощутимо для него самого, стремилась к этому, быть может, с того дня, когда он распрощался с отцом. Во всяком случае, слова, сказанные им накануне Чебахан о том, что они, если останутся живыми, уйдут туда, где вечные снега, вылетели из него сами, как выдох. Она сразу, словно сделав вдох, согласилась. А с ночи, став его женой, обязана не только соглашаться с ним во всем, но и следовать за мужем, куда бы он ни направлялся.

* Пши — князь.
** Мармажей — махсыма, выдержанная два три года.

Поднявшись на холм, Озермес протер рукавом черкески шичепшин и повесил его и смычок на нижнюю ветку дуба, чтобы ветерок просушил струну. Снизу, из ущелья, поднимались полосы тумана. Расходясь, они таяли над лесом. От сакли к сакле ходили, бегали люди. На поляне, где обычно народ собирался на празднества, двое мужчин держали в руках, на уровне плеча, палку, и вооруженные мужчины, пригнувшись, проходили под ней, давая клятву верности. Потом воины разбрелись, часть пошла к броду через реку и залегла за камнями, другие направились к заходящей* окраине аула, а некоторые проходили мимо холма и углублялись в лес. Послышались громкие команды со стоянки подошедшего вчера к аулу русского отряда. Озермес взял шичепшин, ударил по струнам и громко запел песню, которой вдохновляли воинов, защищавших свою землю, и отец его, и дед, и прадед, и прадед прадеда:
О, Шибле, о, бог грома,
Дай силу руке воина,
И шапку сделай острою!
Пусть начнет рука правая,
Пусть закончит рука левая!..
Голос его раскатился по долине. Мужчины, проходившие под холмом, помахали Озермесу руками. Где то недружно закричали. О чем кричали, не разобрать было. Грохнула пушка. Часто, вразнобой, затрещали выстрелы. Над горой, хлопая крыльями, закружилась стая голубей, и с писком заметались ласточки. А неподалеку, на опушке леса, из зарослей выскочила лиса и, помахивая пушистым хвостом, пустилась наутек. За нею проскакали несколько перепуганных зайцев. На восходящей стороне, из-за черных туч, навалившихся на горы, медленно, словно в нерешительности, высунулось солнце, лучи его алым дождем упали на землю, но тут же угасли. Солнце снова скрылось за тучами. Озермес продолжал петь. Из за отдаленного яблоневого сада, неся на плече какой-то узел и под мышкой свернутую бурку, вышла Чебахан. Хотя она переоделась, Озермес сразу узнал ее по скользящей походке. Шла она, не прячась от пуль, ненадолго исчезала за деревьями или кустами бузины, один раз ее закрыло черным пороховым дымом. Поднявшись к дубу, Чебахан опустила наземь свой узел, положила на него бурку Озермеса и оглянулась.
Солдаты перебирались через речку, тесня защитников аула. Солдат было числом поболе, и оружием они располагали лучшим. У них имелось много и других преимуществ: они были свободны в своих действиях, могли и наступать и, если требовалось, отодвигаться назад, им не приходилось оглядываться на своих матерей, жен и детей, кроме того, война была их главным делом, они учились ему и занимались им и десять, и пятнадцать, и двадцать лет, а против них сражались землепашцы и скотоводы, для которых, хотя они и владели шашкой и кинжалом, сражения были не единственной обязанностью, а занятием вынужденным и неестественным, так же, как оно было бы вынужденным и неестественным для тех же солдат, если бы их не оторвали от дома, а оставили пахать землю и сеять зерно. Солдаты наступали общим строем, они делали свое дело, то есть убивали, дружно, весело, не испытывая ненависти к тем, в кого стреляли и кого закалывали штыками, а защитники аула действовали разрозненно, тяготея к своим саклям, но бились насмерть, остро ненавидя тех, кто хотел отнять их землю.

* Восходящая сторона — восток; заходящая — запад, нижняя — север; верхняя — юг.

Над головами Чебахан и Озермеса просвистела пуля, потом другая. Над ближайшим садом поднялись дымки, а из под деревьев вышли трое солдат с ружьями в руках. От дубовой ветки отскочил и упал на траву сучок, Озермес смолк и опустил шичепшин. — Они стреляют в нас, зайди за дерево. — Чебахан вскинула голову. — Они не должны стрелять ни в женщину, ни в джегуако! — Один из солдат, опустившись на колено, прицелился в них. Озермес схватил Чебахан за руку и оттянул за толстый, в пять обхватов, ствол дуба. Пуля отбила от дуба кусок морщинистой коры. Когда они выглянули, солдаты ушли куда то. Чебахан дернула Озермеса за рукав. — Смотри, смотри, как он отбивается, он не дается им! — Меж плетней метался молодой каурый конь. За ним, стараясь поймать его, бегали солдаты. Наткнувшись на горящий плетень, конь остановился и заржал. Солдаты подобрались к нему, но он ударил задними ногами, сбил наземь одного из них и с развевающейся гривой понесся к речке. Ему перегородили дорогу и тут, он поднялся на дыбы, прорвался сквозь цепь солдат и поскакал к сосняку на склоне горы. — Настоящий альп! — одобрил коня Озермес. Чебахан внимательно, словно изучая, посмотрела ему в лицо.
На расстоянии одного крика от холма из зарослей бузины на траву выкатился клубок тел, мелькали кинжалы. Когда клубок распался, на земле остались лежать трое: два солдата и воин в бешмете. Четвертый воин, в черкеске, поднялся, держась рукою за грудь, сделал, шатаясь, несколько шагов, упал ничком, подергал ногами и вытянулся. Озермес тяжело вздохнул. Чебахан отвернулась от него и спросила: — Можно, я спрошу? — Да, слушаю. — Тебе когда нибудь приходилось стрелять из лука или ружья? — В детстве, и до того, как я стал джегуако. — Моя мать, — сказала она, — ушла с отцом, он отдал ей свое ружье, а сам взял пистолет и шашку. — Они что нибудь сказали тебе? — Чтобы я быстрее шла к мужу и чтобы мы не задерживались и уходили... Почему ты не поешь? — Моих песен никто уже не услышит.
Пушка смолкла. Затихала и ружейная пальба. Солдаты, переходя от сакли к сакле, поджигали факелами турлучные стены. Другие срубали фруктовые деревья. Озермес, не раз уже видевший сожженные сады и вытоптанные огороды, с горьким сожалением смотрел издали на солдат, взмахивающих топорами. Что могло быть более бессмысленным, чем уничтожение выращенного человеком? Отец, со слов своего отца, которому об этом говорил его отец, рассказывал Озермесу, что у их предков одним из самых тяжких грехов считалось предание огню посевов или фруктовых садов. Даже отступая перед натиском полчищ пришельцев, аланов или монголов, адыги оставляли свои поля неприкосновенными.
Долину затянуло едким сладковатым дымом. Где-то далеко протяжно причитала женщина. После одиночного выстрела наступило затишье, нарушаемое лишь перекличкой солдат и потрескиванием огня. На поляну, где утром защитники аула проходили под палкой, давая клятву верности, выехал на кауром коне грузный русский сердар*. Озермес издали узнал его. Вчера он ходил к этому сердару, русские называли его полковником, с просьбой не трогать аул и не проливать зря кровь, но полковник в ответ лишь расхохотался, показав большие желтые зубы.
Каурый, под адыгским седлом, то приседал на задние ноги, то, грызя удила, пытался подняться на дыбы, однако полковник удерживал его опытной рукой и смеялся. — Все таки поймали, — сказала Чебахан, — кончилась его воля. — Глаза у нее потеряли выражение и стали холодными, как заморский кувшин из стекла. Озермес, ощущая жжение в груди, протянул ей шичепшин, закинул на плечо узел и свернутую бурку и, показав кивком головы на лощину, пропустил ее вперед. Пройдя несколько шагов, она остановилась. — Я так и не увидела мать и отца. Что с ними? С холма не было видно и нашей сакли. — Если божества сжалятся над тобой, — сказал Озермес, — ты еще встретишься со своими родителями. Но они сами выбрали свою судьбу. И нам тоже надо следовать своей, иначе мы можем потерять и друг друга.

Озермес ворочал отяжелевшей головой, приподнимался, вдавливаясь затылком в снег, пытался повернуться на левый или правый бок, все время ощущая, как что то давит снизу в его живот, иногда он забывал, где он и что с ним, уносился в прошлое, куда то бежал, либо играл на шичепшине и пел. Раз ему почудились далекий зов Чебахан и собачий лай...

Они поднялись на пологий хребет, спустились в сырое ущелье, снова поднялись на гору покруче и сошли к звонкой речке, прыгающей по камням. Озермес вспомнил водопад, денно и нощно шумящий в ауле, горящие сакли... Нужно ли им было так поспешно уходить, бежать оттуда? Как поступил бы на его месте отец? Он посмотрел на Чебахан.

* Сердар — командующий войском.

 Шла она легко и быстро, но лицо было истомленным и сумрачным. — Привал! — сказал он, опустил на траву узел и бурку и уселся на большой, обточенный водой валун. Чебахан, оглядевшись, подошла к нему, повесила на ветвь орешника шичепшин с привязанным к нему смычком, разровняла прошлогоднюю жухлую траву, нанесенную на берег речки потоками дождя и ветром, и разостлала бурку. Потом достала из своего узла еду — кусок мяса, пасту*, медный кумган и две глиняные миски. Они сошли к реке и вымыли руки. Озермес, вернувшись, снова сел на камень, а Чебахан, дикой козой прыгая по камням, перебралась через речку и скрылась в лесу. Как позвать ее? Жену не зовут по имени, ей полагается давать прозвища, при посторонних шутливые, худенькую называют толстухой, быструю — копухой, но наедине можно обращаться и с ласковым прозвищем. Вытащив ножичек, он отрезал полоску мяса и стал есть. Чебахан, вернувшись, снова помыла руки и принесла ему в кумгане воду. Запив еду, он поблагодарил: — Пусть пища, приготовленная твоими руками, моя гуаше**, будет вкусной, а горы и небо любят тебя, как эту воду! — На здоровье, — тихо отозвалась она. — Чтобы не мешать Чебахан есть, он встал и прошелся по берегу речки. Немного выше по течению, за излучиной, спускалась от мелколесья тропа, протоптанная оленями. В здешних лесах должно быть много живности, и ему с Чебахан голодать не придется, надо только раздобыть где-нибудь лук, стрелы и, еще лучше, ружье с порохом и пулями. Он вспомнил, как Чебахан, имея в виду вовсе не охоту, спросила, умеет ли он стрелять...
Где им поселиться? Надо бы забраться подальше. Впрочем, там видно будет. То, что относится к завтрашнему дню, лучше, не забегая вперед, завтра же и решать. Так, в детстве, скатываясь зимой на обледенелой плетенке с горы, он не задумывался над тем, куда мчится. Из-за этого однажды, зазевавшись, угодил в полынью. Мать рассердилась на него, а коричневые, как кожа каштана, с зеленым оттенком глаза отца на невозмутимом лице ласково смеялись.
Он повернул обратно. Чебахан уже убрала остатки еды и свернула бурку. Послышался шорох. Озермес схватил Чебахан за руку, она замерла. За излучиной речки над орешником показались прямые, с двумя отростками, рога, и к воде, беззвучно ступая, спустилась косуля. Подняв заостренные уши и вытянув рыжевато бурую морду с чистыми влажными глазами, черным голым носом и чуткими, подвижными ноздрями, она стала принюхиваться и прислушиваться. Подбородок, нижняя челюсть, пятно у верхней губы и задняя часть бедер были у нее светлые, почти такие же белые, как кожа на руках у Чебахан. Не заметив ничего угрожающего, косуля принялась пить. За ней подошли к речке еще три косули, безрогие, и у воды стали толкаться, как шаловливые дети. Будь в руках у Озермеса ружье или лук, он легко мог бы свалить любую из косуль, лучше всего ту, что с рогами, она покрупнее и упитаннее. Он искоса посмотрел на Чебахан, которая любовалась косулями.

* Паста — холодная густая каша из проса, нарезается кусками.
** Гуаше — госпожа, здесь — хозяйка.

Вдруг, хотя Озермес и Чебахан не шевелились, косули попятились от речки, перепрыгнули через кусты и исчезли. — Я никогда не видела их так близко, — прошептала Чебахан. — Озермес снова уселся на камень. — Мне надо кое что сказать тебе, белорукая. — Об этом можно было бы поговорить и позже, но воск мнут, пока он горяч. — Ты, наверно, знаешь пословицу: человек поет песню того, в чьей арбе едет. Нам с тобой предстоит ехать в одной арбе, и если мы станем петь вразнобой, у арбы может отвалиться колесо... Ты спрашивала, умею ли я стрелять. И дед мой — джегуако, и джегуако — отец не брали в руки оружия, и я тоже не убивал человека. Тебе понравились невинные, как девочки, косули. Для того, чтобы у тебя, у меня и у наших будущих детей была еда, мне придется взять в руки оружие и убивать этих беззащитных красавиц, а ты будешь радоваться, если я буду метко стрелять. Так ведь? — Чебахан опустилась на колени, села на пятки и, наклонив голову и широко раскрыв глаза, в которых отражалась бегущая речная вода, кивнула: — Да. Но почему ты об этом говоришь? Все мужчины охотятся. И не обязательно убивать тех, кто красивее, по лесу бегают и зайцы... — А по земле ходят люди, — продолжал Озермес. — И красивые, и некрасивые, и старые, и молодые, и добрые, и злые. Я уже сказал, что ни разу не убивал человека. Но когда мы стояли под дубом, я впервые пожалел, что я не многоголовый и многоглазый великан иныж, не дракон благо, который может разом проглотить всех жителей большого селения и сжечь их своей кровью. Ты не знала, о чем я думаю, ты жалела, что у тебя в руках нет ружья, как у твоей матери, и, наверно, в глазах твоих становилось темно от того, что мужчина, которого ты взяла в мужья, не хватается за оружие, чтобы защитить мать и отца своей жены. — Чебахан сорвала травинку и принялась сосредоточенно рассматривать стебелек. — Я хочу, чтобы ты знала: если нам когда нибудь еще встретится человек, каким бы он ни был и кем бы он ни был, я не выстрелю в него и не ударю его кинжалом. Так поступали мой дед, мой отец, и так буду поступать я! — Чебахан подняла голову, перевела дух, словно преодолев крутой подъем, посмотрела на него повлажневшими глазами и быстро, сбиваясь, заговорила: — Я забыла сказать тебе. Утром, когда я прощалась с отцом и матерью, я попросила, чтобы они ушли с нами, но отец сказал: — Ты созревшее яблоко, не хватайся за ветку, от которой уже оторвалась... У меня вовсе не темнело в глазах от того, что ты не стреляешь, мне лишь хотелось, чтобы мы с тобой это делали... Мама говорила мне, какой должна быть жена, но, наверно, она не всему меня научила. — Бледное лицо Чебахан порозовело, она отвела глаза и посмотрела на речку. — У меня к тебе просьба: разговаривай со мной, как сегодня, подсказывай, когда нужно, и я буду реже спотыкаться. Я вовсе не хочу, чтобы у нашей арбы отлетело колесо. — Озермес протянул руку и, невольно оглянувшись, погладил ее по щеке. — Ты сказала все, что хотела? — Она задумалась, шнурки брови ее соединились над переносицей. — Мы ушли из аула, а у меня такое чувство, будто аул идет за нами. — Это потому, что твоя душа еще там, — сказал Озермес. — И моя тоже. Нам надо вернуться, белорукая. Поищем твоих родителей, посмотрим, может, кто-нибудь лежит раненный и ждет помощи. И кому похоронить и оплакивать убитых, если не нам? — Лицо Чебахан просветлело, и она вскочила на ноги.
На исходе дня, когда до аула оставалось один два крика*, откуда-то издали донеслись раскаты грома. Чебахан удивленно посмотрела на небо. Гром долетал через равные промежутки времени. Озермес, подумав, сказал: — Это не Шибле, это стреляют из пушек. — Но в той стороне нет аулов, с кем же они воюют? — Ты ведь знаешь, когда в семье рождается мальчик, джигиты стреляют в дымарь, чтобы отогнать злую нечисть. Наверно, у русских какое нибудь празднество**. — Чебахан пренебрежительно вытянула нижнюю губу. — Может, они празднуют победу над аулом. Солдат было по десять — двадцать на одного нашего воина.
Озермес прислушался к далекому грому, столь похожему на явление Шибле. Когда то Шибле подарил людям огонь, и, быть может, поэтому время от времени он забирает к себе того или иного человека. Почему он поступает так, никому не ведомо. Другие боги ничего не требуют взамен. Тлепш не только отковал серп по просьбе людей, но и спросил, каким он должен быть, и таким и сделал — похожим на хвост петуха и с мелкими, как у змееныша, острыми зубами. Но человеку этого оказалось мало. Получив от Шибле огонь, дающий тепло и свет, человек захотел проникнуть в тайну Тха. И ломал голову до тех пор, пока не додумался ударять кремнем о кремень или железом о кремень и высекать искру, из которой легко раздувается огонь. В свое время нарты оставили людям лук и стрелы, и у человека словно удлинились руки, но он продолжал помнить, что люди такие же обитатели земли, как медведи или беркуты. Однако то один, то другой человек не хотел мириться с этим и жаждал большего для себя и для всей человеческой стаи, он хотел не только сравняться с Шибле и Тлепшем, но и подняться выше их. Человек проникал в тайны богов, как собака, которая, идя по следу, вынюхивает все новую и новую добычу, не отрывая носа от земли и ничего не видя вокруг. Так человек придумал ружье и получил возможность послать пулю на расстояние нескольких криков и убивать больше того, что ему нужно было для пропитания и продления жизни... Отец рассказывал Озермесу, что и раньше те или иные люди, такие как Чингисхан или Тимур, пытались сравняться с богами, но все их старания кончались одним и тем же — их опускали в могилу, и прах их смешивался с землей. Какая же сила продолжает заставлять человека, имеющего свое поле, захватывать чужую землю? Желудок у него, как был, так и остался один, а он почему то раззевает рот пошире, набивает живот сверх меры, отворачивается от своего сада, алчно таращится на сад далекого соседа и убивает его из ружья, а теперь уже из пушки, один удар которой валит наземь сразу многих. Неужто тот, кто отливал пушку, не понимал, что она совсем не нужна людям, что если бы она была необходима, Шибле и Тлепш давно создали бы ее сами? Ведь можно, наверно, отлить еще одну пушку, такую, как гора Бешту или даже Ошхамахо*, каждый гром которой будет убивать по целому племени и даже большому народу. И неужели, если какой нибудь безумец возьмется за это, он не задумается над тем, что такая гора пушка когда нибудь разорвет и его самого, и всех его детей, внуков и соплеменников и что последний, оставшийся на земле, умирая, проклянет имя того, кто обратил свой ум на погибель всего живого?

* Так адыги определяли расстояние. Большое определялось днями пути.
** 21 мая 1864 года в урочище Кбаада (Красная Поляна) отмечалось окончание
Кавказской войны.

Озермес очнулся от забытья и попытался повернуться. Кто из богов мог разгневаться и столкнуть на него лавину? Божеств он чтил, оставлял Мазитхе** после охоты подношение, да если бы он даже и не делал этого, у них все равно не было бы причин гневаться на него. Неужто это рука самого Тха? Что станет с Чебахан, если он навсегда останется здесь? Во всем подлунном мире у нее нет никого, кроме него. И она вряд ли когда-нибудь узнает, куда он исчез, где искать его, оплакивать или нет. Есть ей нечего, у нее имеется только снежная вода. Сколько дней и ночей женщина может прожить на воде? Когда растают снега и зацветут травы, можно собирать съедобные коренья, и только. Даже, если она сумеет натянуть тетиву лука, стрела ее не долетит ни до зайца ни до улара... Та мудрая мышь, которая угодила в котел с молоком, трепыхала лапками до тех пор, пока не взбила из молока масло. Снег не молоко, но иного пути, как следовать примеру мыши, у него нет. Он зашевелил пальцами рук. Дышать он старался неглубоко, медленно, чтобы сберечь воздух. Время спустя ощутил кончиками пальцев шершавость мха, пасущегося на корневище, и принялся тереть ладонью о ладонь. Вскоре кровь дала знать покалыванием о своем возобновившемся течении, и он, обрадованный, оторвал ногтями щепотку мха, медленно, чтобы не обрушить лежавший на нем снег, согнул в локте руку и засунул мох в рот. Снег не обвалился. Прожевывая мох, Озермес подтянул к лицу и вторую руку и растер ладонями лоб, нос и щеки.
Воздух продолжал вливаться в его легкие, не кончаясь. Наверно, у ствола ольхи сохранился узкий проход наружу, вроде щели, через которую, подобно родниковой воде, воздух просачивался вниз, к корням дерева. Он снова вцепился пальцами в корневище и, напрягшись, стал подтягиваться к ольхе. Тяжесть, не уступая, давила на его ноги. Если он попытается высвободиться рывком, снег может осесть и завалить проход для воздуха, уничтожить пуповину, соединяющую его с жизнью. Ноги прикрыты полой бурки, но холод проникает и под нее. Замерзшие, затвердевшие ноги, сколько их ни растирай потом, не оживишь.

* Бешту — Бештау, Ошхамахо — Эльбрус.
** Мазитха — бог леса и охоты.

Озермес снова попробовал поворачиваться с боку на бок и наконец сообразил, что в живот ему упирается рукоять кинжала. Вытащить бы его из ножен. Подтянувшись к ольхе и повернувшись, он высвободит кинжал. Им можно вырезать куски снега над собой, уминать их под себя и так, постепенно поднимаясь, сесть и, если получится, даже встать, и тогда он, вроде крота, пророется наружу.
Озермес запыхался, мышцы рук одеревенели, во рту пересохло. Он стал отламывать комки снега и, засовывая в рот, разжевывать, утоляя жажду. Хвала повелителю путников Зекуатхе, лавина, превратив Озермеса в своего раба, в изобилии снабжала водой. Будь он нартом, разжевал и выпил бы всю воду, которая, став снегом, обрушилась на него.
Стоит человеку остаться наедине с самим собой, как он тут же теряет разум. Вообразить себя в мыслях нартом может каждый, но, как говорит пословица, самый искусный пловец тот, кто стоит на берегу. Ласка или куница, застряв они под снегом, давно выбрались бы наружу и обрели свободу — самое наивысшее благо для каждого живущего на земле, а он, вообразив, что смог бы стать нартом, не в силах извлечь из под снега и камней даже собственные ноги...

По ущельям уже бродили сумерки, когда издали послышался рокот водопада. Из низких облаков выбралась луна. Чебахан посмотрела на нее. — Сейчас луна ясная, видно, как чабан пасет овец*, а позавчера луна была мутная, с размытыми краями, и мама сказала, что это к войне и что луна редко ошибается. — Колесо луны ненадолго скрылось за горной грядой, уходящей к морю, потом выкатилось из за нее и въехало в облачко, повисшее над морем. Снизу, из долины, потянуло гарью. На противоположном от водопада краю долины мерцала в темноте россыпь огоньков.
Озермес обогнал Чебахан и пошел вперед. Они дошли до холма, на котором стоял дуб, спустились по пологому откосу, и Озермес, остановившись возле ближайшего пожарища, пригнулся и стал всматриваться в темноту. — Пойдем, — дрожащим голосом шепнула Чебахан, — я могу ходить по аулу с завязанными глазами. — Они дошли до того места, где утром стояла сакля родителей Чебахан. Все сгорело — и сакля, и хлев, и сеновал, и хачеш, в котором они провели брачную ночь. Чебахан, оцепенев, всматривалась в пепелище. Озермес опустил наземь свою ношу и прошелся по пеплу, вороша его чувяками. Черная, мелкая, как мука, зола тучками вспухала в воздухе.

* В пятнах на луне адыги различали чабана, пасущего овец.

Озермес осмотрел ближайшие кусты. — Никого, — сказал он вполголоса. — Побудь здесь, а я обойду долину. — По тропинке, ведущей к верхней части аула, он дошел до россыпи огоньков, примеченных им с горы. Огоньки оказались грудой тлеющих угольков, раздуваемых низовым ветром. Озермес выбрал головню покрупнее и, размахивая ею, обошел сожженный аул. Пахло гарью, паленой шерстью, жареным мясом. В кустарниках заплакали, завыли шакалы и замелькали зеленые огоньки. Озермес швырнул в них головню. Кусты зашелестели, и огоньки погасли. Вскоре шакалы завыли где-то у водопада. Озермес подобрал головню и вернулся к Чебахан. Она стояла там, где он оставил ее, и, услышав его шаги, обернулась. — Придется ждать рассвета, — сказал Озермес. — Я разожгу костер, а ты разверни бурку и приляг, поспи. — Я не смогу заснуть, — пробормотала она. Луна докатилась до моря и стала медленно опускаться в воду. — Может, они остались живы и ушли? — вслух подумала Чебахан. Озермес помолчал, его сбивало с толку, что нигде не было видно убитых. Он разжег костер, усадил на бурку Чебахан, сел с ней рядом и стал смотреть на круговерть алых, желтых и синих огней в костре.
Как понять происходящее в мире? Вот он перед ним, этот мир: небо, по которому сонно передвигаются облака, вдали неоглядная морская пустыня, водопад, поющий свою вечную песню, застывшие горы, леса, которые, как и люди, передают свою душу молодым деревцам, прорастающим из семени, и так продолжается от лета до лета, от зимы до зимы. Жизнь беспредельна, но в чем ее смысл, откуда она пришла и куда идет? Неужели она взялась из ничто и в ничто же уйдет? Если у нее нет ни начала, ни конца, значит, человек не может увидеть ни начала, ни конца жизни. Он, Озермес, сидит у костра и думает, мысль его устремляется далеко, она может покинуть долину и враз облететь земли абадзехов и кабардинцев, мигом пронестись до Анапы, до которой путнику добираться берегом моря восемь — десять дней, мысль быстра, как молния Шибле, ее никто и ничто не остановит, она может перенести Озермеса в детство, вернуть ему живые глаза и голос умершей матери, но бесконечна ли мысль, может ли она проследить за бесконечностью всего сущего? Мысль человека имеет начало и конец, она рождается, разгорается подобно огню, а потом угасает, как сгоревшая ветка. Мысль замкнута, она не уходит за границу того, что человек видел раньше и видит теперь, проникнуть же в то, что произойдет завтра, будущим летом, или будущей зимой, или в те времена, когда будут жить правнуки правнуков Озермеса и Чебахан, мысли не дано...
Из ущелья подул ветер, понес над землею пепел, заколебал в костре языки пламени, похожие на фиолетовые цветы безвременника, обвеял прохладой лица Озермеса и Чебахан, зашумел хвоей елей и сосен и унесся в горы. Снова стали плакать, жалуясь на голод, шакалы. В небе над самыми головами раздался низкий крик: — У у у! — Чебахан вздрогнула. — Сыч, — объяснил Озермес. — Знаю, — Чебахан повела плечами, как от озноба, — но он вдруг крикнул так близко. Говорят, он приносит людям несчастье. — Какое несчастье может свалиться на аул, которого уже нет? — сказал Озермес. Они умолкли. Тишину нарушило шуршание палых листьев под кустами. А это ежи, — сказал Озермес, — проснулись после зимней спячки, скоро начнут спариваться. — Он бросил в костер охапку валежника. Огонь потух, поднялся терпкий дым, потом сухие сучья враз загорелись и затрещали. В просвете меж облаков вспыхнула, понеслась вниз и погасла звезда, которую за короткое существование называют Абреком. — Ночью все иначе, — прошептала Чебахан, — и мы тоже живем другой жизнью. Скажи мне, а души мертвых еще здесь? — Да... Когда я был маленьким, я думал о том, где по ночам странствует моя душа, но так до сих пор не узнал этого. — Если бы ты вчера не увел меня отсюда, меня тоже могло не быть в живых. — Тебя могли взять в плен и увести с собой. — И продали бы в рабство? — Не думаю. Может, кто нибудь взял бы тебя в наложницы или даже в жены. — Я не дала бы им притронуться к себе, — задыхаясь от злобы, сказала Чебахан. — Я ударила бы кинжалом любого, кто посмел бы... Или перестала бы есть, и смерть забрала бы меня. Я и теперь, сижу, разговариваю с тобой, а внутри у меня все мертвое. — Из ущелья снова прилетел ветер, и рокот речки стал громче. — Не соображу, куда исчезли убитые, — сказал Озермес, — солдаты спешили, на ночлег не остались, похоронить всех до захода солнца они бы не успели, разве что своих... — Не могли же мертвые воины сами вырыть себе могилы, — пробормотала она и посмотрела на светлеющее небо. — А где у вас кладбище? — спросил Озермес. — На том склоне, у реки. Могил там мало, три или четыре, наш аул ведь недавно переселился сюда. — Озермес кивнул, и они надолго умолкли.
Ночные тени стали расплываться. Над горами порозовело. Поблизости в лесу затенькала синица, зачирикали воробьи, затем затрещали дрозды: — Чик-чик-чик! — Вскоре им отозвались дятлы: — Кай-кай-кай! — За ними заворковали вяхири: — Хууууу-ху-ху-ху! — Щебет, посвистывание, чириканье становилось все громче, дружнее, радостнее, и не верилось, что вчера здесь гремели выстрелы, лязгали шашки, яростно кричали люди, стонали, хрипели умирающие, звенели топоры и трещал огонь, уничтожавший все, с таким старанием и любовью построенное и выращенное человеком.
Над долиной с карканьем закружилась черная тучка ворон.
Озермес и Чебахан спустились к реке, умылись, доели оставшееся мясо и пошли от пепелища к пепелищу. В одном из пожарищ нашли обгоревшую корову или быка, в другом обугленные человеческие кости. — Кто жил здесь? — спросил Озермес. — Старая Гошнах, ее сына Аслана забрал к себе Шибле, а невестка Хацац ушла в другой аул навестить родственников, я ее после того не встречала. А там жила Сурет, тоже старая, у нее убили сына, позавчера убийца пришел из лесу, и Сурет усыновила его. Волосы у нее были белые, как снег, а нрав твердый, как железо. — Я слышал об этом, — сказал Озермес и стал следить заворонами, которые, покружившись в небе, опускались к тому месту, где был висячий мост, срубленный перед приходом русских. — Пойдем-ка туда. — Пробравшись сквозь заросли ежевики, они вышли к берегу реки и увидели внизу тела мертвых, сложенные, как дрова, у самой воды. Наверно, солдаты где-то похоронили своих, а погибших защитников аула стащили к реке, чтобы поднявшаяся от таяния снегов в горах вода унесла трупы в море. На мертвых сидели вороны. Чебахан застонала. Озермес подобрал прут орешника, спрыгнул к реке и стал разгонять птиц. Злобно каркая, они нехотя разлетелись и сели на оголенные ветви буковых деревьев. Спустившись к Озермесу, Чебахан, глухо, без слез, причитая и хлопая себя ладонями по бедрам, стала всматриваться в лица мертвых.
Из-за елей, растопыренными пальцами торчащих из гребня горы, высунулся язык яркого солнечного пламени. Озермес, прищурившись, посмотрел на солнце, вскарабкался по обрыву и увидел кладбище. Межнесколькими серыми столбиками из камня и лесом чернел свежий могильный холм, обложенный еловыми лапами. В головах стоял большой крест, срубленный из бука, на желтой древесине влажно блестели капельки сока. Вот, где они похоронили своих убитых. Не торопись куда-то русское войско, солдат, надо быть, похоронили бы порознь, а не вместе, в общей могиле. Их, что и говорить, никто не оплакал, ведь родители и жены солдат, если у них были жены, живут, — так рассказывал знакомый Озермеса, русский Якуб, поселившийся среди шапсугов, — в степях, среди снегов, в далеко друг от друга отстоящих селениях. Вести о гибели солдат будут доходить до их близких в разное время; сперва женщины запричитают в одном селении, когда там умолкнут — в другом, и так плач будет долго витать над тамошними полями и лугами. Отец говорил Озермесу, что невинным людям, женщинам и детям часто приходится расплачиваться своими страданиями за грехи, содеянные другими.
Чебахан протяжно закричала, ударила себя в грудь и стала щипать лицо. Озермес подбежал к ней. Родители Чебахан лежали вместе, отец, как его бросили, на спине, рот был полуоткрыт, виднелись ровные желтоватые зубы, а мать, скорчившись и подобрав руки к животу, валялась на боку, простоволосая. — О, отец мой, ты погиб, как истинный воин, — нараспев причитала Чебахан, — о, мать моя, как же ты меня оставила? Мир погрузился в мрак, небо обрушилось на меня! — Озермес поднял покойницу и понес ее к кладбищу. Чебахан со стонами пошла за ним. Опустив тело убитой на траву, он пошел за отцом. Вороны, хрипло переговариваясь, следили за ним с деревьев. — Я буду переносить убитых, — сказал Озермес, — а ты постереги, чтобы вороны не выклевывали им глаза. — Не всматриваясь в лица, ибо никто из погибших не заслуживал предпочтения, все они — и знакомые, и незнакомые — были для него близки после смерти, Озермес бережно взваливал на плечо или на спину одного мертвеца за другим и переносил их, поднимаясь по тропинке, под буковые деревья. Среди убитых оказалось, кроме матери Чебахан, еще несколько женщин, одетых в черкески. Вороны, пошумев, улетели куда то. Озермес подумал, что надо бы засветло еще раз обойти пепелища и осмотреть заросли, может, найдутся убитые, не обнаруженные солдатами. И еще надо не позабыть перенести на кладбище кости старухи Гошнах. У одного из мужчин не было правой руки, отсеченной шашкой, рука, наверно, осталась там, где ее отрубили, а солдатам, приволокшим труп к реке, было безразлично, с рукою или без нее половодье унесет в море какого то мертвого черкеса.
В угасших пожарищах Озермес нашел два обгоревших детских трупика. Наверно, солдаты забрали оставшихся в живых детей с собой. Отец рассказывал, что, пленив мальчиков, русские отдают их в свои школы, такие же, как мектебы при мечетях, и охраняют, чтобы дети не убежали. Куда девают девочек отец не знал, возможно, говорил он, их увозят куда-то в Россию.
Солнце поднималось все выше, тень Озермеса подбиралась к его ногам. Он остановился передохнуть, расправил плечи и оглядел мертвых, лежавших под деревьями. Чебахан сидела на земле между отцом и матерью и растирала скорченные материнские пальцы, словно надеясь согреть их. Озермесу оставалось перенести еще трех убитых. Сколько времени уйдет на отрытие могил, пять дней, шесть? Но иного выхода нет, начатое следует доводить до конца. И если он, в котором течет кровь двух поколений джегуако, не совершит того, ради чего он и Чебахан пришли в мертвый аул, душа, позвавшая его сюда, уйдет и никогда к нему не вернется. Размышляя над тем, где раздобыть лопату, он перенес последних троих, уложил их на зеленую траву, мягкую, будто хорошо выделанный ковер, и окликнул Чебахан. Она медленно, как передвигаются спящие, которых ночью позвала луна, подошла к нему. — Я еще раз пройдусь по аулу, поищу лопату и еду, — сказал он, — а ты принеси свои вещи, бурку и разожги огонь, угли в ночном костре, наверно, еще живы, собери их в какой нибудь черепок. — Озермес пошел к тому пепелищу, в котором они видели обгоревшую корову, повернул тушу и вырезал из ляжки несколько больших кусков мяса. Шакалы останки коровы не тронули, их, наверное, отпугивал запах гари. Рядом, в срубленном яблоневом саду, нашлись заступ, лопата и, подальше, у сгоревшего плетня, позабытый солдатами широкий русский топор. Озермес, довольный, зашагал к кладбищу, над которым поднимался к небу синий дымок.
Они молча поели.
Озермес подумал, что до захода солнца он успеет выкопать не более двух трех могил. Судя по холму над общей могилой солдат, земля здесь мягкая, наверно, ее когда то нанесли дождевые потоки. Чебахан взяла кумган и спустилась к речке набрать воду. Когда она вернулась, Озермес спросил, как зовут джигита без руки. Она всмотрелась в лицо мертвеца и ответила, что не знает его, видимо, он из тех убыхов, которые пришли с побережья к ним на помощь. — Придется поискать его руку, — сказал Озермес. — Хорошо, что они не отрезали ему и голову. — Они тоже отрезают убитым врагам головы? — хмурясь, спросила Чебахан. — Иногда отрезают, отец рассказывал, что в то время, когда я еще не родился, он видел их сердара по имени Засс, который любил украшать свое жилище головами адыгов, их надевали на колья забора вокруг его дома. А некоторые солдаты торговали головами убитых джигитов, отрезали их и потом продавали родственникам, чтобы убитых можно было похоронить. Еще я слышал от одного русского, он был моим другом, про аварца Хаджи Мурата, наиба имама Шамиля, Шамиля взяли в плен, и он живет теперь у русских. Так вот, солдаты, убив Хаджи Mypaтa, отрезали ему голову и послали ее в подарок своему царю, а тот опустил голову в прозрачный стеклянный кувшин с бузой или махсымой, чтобы она несгнила, и поставил кувшин на полке в своем жилище и каждый день любовался на нее*. — Наверно, русский царь удды, — пробормотала Чебахан. Озермес с сомнением пожал плечами. Удды — высохшая, беззубая, сгорбленная старуха, наделенная невероятной силой, она может нагнать дождь и буран, заколдовать человека или животное, плюнув, обратить человека в осла или лошадь, а сама, превратившись в кошку, проникнуть в саклю через дымарь или щель в стене, сладкоречиво заговорить человека и высосать из него кровь. А в одну из весенних ночей удды собираются на вершине высокой горы, рассказывают своей главной старухе о том, что они сделали злого людям, едят, пьют, пляшут, кувыркаются, а на рассвете разлетаются по миру с мешками в руках, в одних мешках у них земные блага, в других — все вредное для людей. Те удды, у которых мешок с благами, стараются избавиться от него, прячут куда нибудь и крадут у других мешок со злом. — Я ни разу не видел удды, — сказал Озермес, — но иногда ночью собака отца отчаянно лаяла, и когда я выходил из сакли, она, взъерошенная, кидалась на дерево, на котором сидела и плевалась кошка, Собака всегда чует, когда удды обращаются в кошку. А русский царь не удды, он то же, что султан у турок. Боги у царя и султана разные, однако поступки их одинаковые. Сами они кровь людей не пьют, они делают это через своих приближенных, которых одаряют в зависимости от того, сколько они причинили людям зла. Чем больше людей они измучают или убьют, тем больше богатства получат. Наверно, Засс очень богат, и тот, которого я просил не проливать попусту кровь, тоже, наверно, получит за сожженный аул много золота. Ты вчера видела его, он ехал по аулу на кауром коне.

* Заспиртованная голова Хаджи Мурата хранилась в Зимнем дворце и при Николае I, и при всех других царях, вплоть до 1917 года. Потом ее передали в Военно Медицинскую академию, а уже в наши дни отправили в Дагестан и захоронили в могиле Хаджи-Мурата.

— И уже не оставалось в живых ни одного джигита, чтобы выстрелить в него, — произнесла Чебахан. — Озермес посмотрел на солнце, медленно сходящее к морю, встал и взялся за лопату. — Муж мой, — окликнула его Чебахан, — у меня нет саванов для матери и отца. — Он перевернул лопатой кусок дерна и посмотрел на коричневого жучка мертвоеда, который, спасая свою жизнь, поспешно зарывался в корни травы. — Ничего не поделаешь, белорукая, будем хоронить их в одежде. И всех остальных тоже. — А их души не обидятся на нас? — Как я слышал, в прошедшие времена, если бы я тогда родился и умер, мои правнуки успели бы позабыть обо мне, адыги хоронили умерших в их лучшей одежде. Потом магометане принесли свой обычай хоронить мертвых в саване. — Чебахан уставилась на него. — Что, белорукая? — Ты молодой, а знаешь много, как старик. Я думала, ты умеешь только сочинять и петь песни. — Это не моя заслуга, я лишь кувшин, в который налили воду. Я слушал рассказы деда и отца, а в мектебе* меня научили читать Коран по арабски. — А турецкий и русский ты знаешь тоже? — Только говорю, а читать и писать не умею. — Ты много странствовал и, наверно, многое повидал. — Отец говорил, что не побывавший среди людей подобен тому, кто не родился. — Значит, я еще не родилась, — с досадой сказала Чебахан и нагнулась к кумгану. Она принесла с реки воду, раздела мать и стала обмывать ее. Озермес, отвернувшись, продолжил рытье могилы. Покойника обмывают соседи, но единственные, кто остался у погибших, — он и Чебахан. Отца ее он обмоет, а остальных придется хоронить, как предают земле сраженных молнией Шибле, не раздевая. Тем более, что выстрел из ружья тот же удар молнии и грома. Озермес, стоя по грудь в могиле, посмотрел на закрытое облаком солнце, на лежавших под деревьями мертвых, на тихо причитавшую у тела матери Чебахан, потом на большой крест над общей могилой убитых на чужой земле солдат, которых тоже похоронили необмытыми, и подумал: может, спеть и над их могилой, отдать дань памяти и погибшим врагам? Нет, сражение, в котором они участвовали, не достойно доброго слова, тем более, что, как справедливо сказала Чебахан, солдат было во много раз больше, чем защитников аула. Это ли мужество, когда пятеро или десятеро нападают на одного? Что за чушь лезет в голову, какое дело ему, адыгу, сыну погибающего народа, до других, к какому роду племени они ни принадлежали бы, русскому, турецкому или любому другому? Пусть каждый оплакивает своих покойников!..
Он выбросил наверх лопату, вылез и принялся рыть вторую могилу, рядом. Когда и она была готова, обмыл тело отца Чебахан. Приготовив его к похоронам, встал возле могилы, помолчал, ободрал ногтями кожу на лбу и затянул: — О, мужественный воин, о, горе, ты рано нас оставил и плакать дочь свою заставил!.. — Чебахан издала протяжный вопль. — О, мать из матерей, — пропел Озермес, — покинула ты внуков будущих, их радостью не насладившись, ни с кем из близких не простившись!..

* Мектеб — школа при мечети.

— Чебахан снова завопила. — Ты должна помочь мне, — сказал Озермес, — я возьму отца за плечи, а ты приподними его за ноги. — Подожди, — сказала Чебахан, пригнулась к отцу, сняла с него ремень с кинжалом и протянула их Озермесу. — Возьми... Этот кинжал, так рассказывал отец, переходил в его семье из рода в род. Я думаю, он не хотел бы, чтобы его кинжал ржавел в земле. — Озермес взял кинжал, вытащил клинок из ножен, посмотрел на тонкие затейливые узоры из стали, снова вложил кинжал в ножны и стал затягивать ремень. Ему вспомнилось, как сестра отца рассказывала, что однажды, когда в их хачеше собрались гости, мать тогда кормила его грудью, и его принесли показать мужчинам, один из гостей протянул ему кинжал, и он схватился за рукоять обеими руками, и все мужчины вскричали, что мальчик не пойдет по стопам отца, а станет охотником или воином. Они ошиблись тогда, он стал джегуако, однако, кажется, предсказанию их суждено, хотя и с опозданием, но сбыться. Застегнув пряжку, Озермес наклонился к мертвому телу. Едва они опустили отца в могилу, как солнце вышло из-за облака, косой желтый луч упал на лицо старика и на миг оживил глаза его, неплотно прикрытые веками. — Наш прародитель — Солнце благословило твоего отца, — сказал Озермес и взялся за лопату. Когда они похоронили мать, солнце ушло в синюю полоску тумана, протянувшуюся там, где море соединялось с алеющим небом. — Красный закат — семь погожих дней, — пробормотал Озермес, — за эти дни я, пожалуй, успею похоронить всех. — Если ты разрешишь, я тоже буду рыть могилы, — попросила Чебахан, — ведь я дочь женщины воина и, как жена, должна во всем помогать тебе. — Твои мать и отец, будь они живы, похвалили бы тебя, — сказал Озермес и посмотрел на ее руки, еще не державшие ни лопаты, ни топора.

Озермес вновь вцепился в корневище ольхи. Чудилось ему или в самом деле прикосновение к древесному корню дарило ему силы? Он напряг мышцы, рукоять кинжала сильнее уперлась в живот. Кажется, удалось немного продвинуться вперед. Ослабев, Озермес разжал пальцы и пошевелил ими. Сколько времени он уже лежит под снегом, что там, наверху, день или ночь? Наверно, день, потому что он смутно, как в густом тумане, видит свои руки и отличает по цвету снег от корневища. Ночью все было бы черным черно. Отдыхая, он подумал о том, как и почему создан такой порядок. Дни и ночи, сменяясь, вращаются, подобно кружению мельничных жерновов. Так было, когда голова Озермеса находилась там, где теперь его колени, и много раньше, когда Бешту был всего лишь с холмик, нарытый кротом, и совсем совсем давно, когда земля была как студень. Так с незапамятных времен и идет: ночь следует за днем, день за ночью, созвездие Вагобо* дает головному дню первого месяца Нового года знак к движению, и вот уже сорок жарких дней и ночей, как вперемежку бредущие белые и черные бараны, проходят отведенное им расстояние и, после передыха, идут один за другим сорок холодных дней и ночей, а потом созвездие Вагобо снова подает знак головному дню, что пришло его время пускаться в путь и вести за собой длинную бело черную отару дней и ночей года...

* Вагобо — Плеяды.

Как определить, сколько времени он находится в этой снежной могиле? Если по прежнему в том дне, когда его накрыло лавиной, то в мире ничего не изменилось, а если над ним прошагали день и ночь либо несколько дней и ночей, то он остался в том времени, которое для всего живого стало прошлым. Чтобы не отставать от подлунного мира и от Чебахан, ему надо двигаться, а не лежать неподвижно, как мертвому. Озермес потрогал голову — волосы не очень отросли, хотя он не брил их после того, как начался буран. Развязав тесемки от бурки, стянутые у горла, он уперся локтями в наледь под собой, вдавился затылком и спиной в снег, потом схватился за корневище, рванулся к ольхе и почувствовал, как тело и ноги его выползают из примерзшей к снегу бурки, словно бабочка из шелковичного кокона. Хвала Зекуатхе, снег и камни не обрушились на него. Теперь лоб Озермеса упирался в ствол ольхи. Он опустил подбородок на мшистый корень, отдышался, слегка повернулся на бок, просунул руку к животу, нащупал рукоять кинжала, вытащил его из ножен и положил на корневище. Подстегнутый удачей, Озермес заторопился, подтянул колени к животу и принялся раздеваться. Смерзшиеся чувяки снялись без долгой возни, но ремешки ноговиц развязываться не хотели, пришлось перерезать их кончиком кинжала. Стащив ноговицы, он засунул их под бешмет, чтобы они оттаяли, и принялся растирать снегом холодные, как лед, бесчувственные ноги. Они никак не отмерзали, но он упрямо хватал пригоршни снега и тер пальцы, подошвы и пятки то на левой, то на правой ноге, у него уже горели ладони, а ноги все не оживали. День прошел или вечность, но наконец в ногах закололо, а это означало, что ток крови возобновился. Если бы бурка при его падении не обвернулась вокруг ног, они скорее всего отмерли бы. Теперь ноги пылали как в огне и стали влажными от проступившей наружу сукровицы. Озермес много раз, до одышки, вытянул и поднял ноги, потом надел ноговицы и чувяки, и тут у него отчего то закружилась голова. Сопротивляясь дремоте, опустившейся, подобно теплому пуховому одеялу, он подергал бурку, сперва слегка, осторожно, потом, обозлясь и на себя, и на смерзшийся снег, и на неподатливую бурку, рванул ее, и полы бурки оторвались от снега. Он разровнял бурку под собой, потом поднял ноги и натянул верхний край бурки на голову. Вскоре он погрузился в сон, как в согретую солнцем воду. Душа больше не оставляла Озермеса. Он спал, обняв себя, засунув руки под мышки, но время от времени двигал пальцами ног и пошевеливался, словно медведь в берлоге, не набравший на зиму достаточного запаса жира.

* * *
Озермес и Чебахан шли, поднимаясь по крутым склонам, спускаясь с обрывов и перебираясь через речки и ручьи. Птицы пролетали над самыми их головами, тонкие гибкие ласки проворно взбирались на деревья, мелькнув коротким хвостом, ныряли в дупло и тут же высовывали наружу красно бурую тупоносую мордочку с широкими ушами и блестящими смелыми глазками, быть может, знали, что их нельзя убивать — на голову человека, застрелившего ласку, обязательно сваливается какая либо беда. Спящие днем зайцы в перепуге выскакивали из под самых ног у них, но через пять шесть прыжков останавливались, поворачивались, садились на задние лапки и, пошевеливая длинными ушами, открыв от удивления рот, с любопытством рассматривали пришельцев. Чебахан шла молча, то впереди, оглядываясь иногда на Озермеса, то неслышно шагала за ним. Ее мучила жажда, и, когда они подходили к ручью, Чебахан тотчас сбрасывала с плеча свою ношу, опускалась на колени и приникала ртом к воде. А Озермес часто мыл руки.
Ему казалось, что от них пахнет разложившейся человеческой плотью. Он все возвращался мысленно к сожженному аулу, похоронам убитых и вспоминал погибших знакомцев такими, какими были они при жизни. Однажды спросил у Чебахан, почему она молчит. Она подумала и сказала: — Ты ведь тоже не разговариваешь со мной. — Разве? — удивился Озермес. — Я этого не заметил. — Он посмотрел в ее покрасневшие, воспаленные, как у человека в горячке, глаза и сказал: — Нам нельзя постоянно думать об ушедших, иначе мы станем похожими на людей, которые идут, повернув головы назад. Нас всего двое, белорукая, но мы должны жить так, будто нас много. Твои отец и мать сказали бы то же самое. — Я знаю. — Запекшиеся губы Чебахан раздвинулись в слабой улыбке.
Ночевали они под нависшими над землей широкими густыми ветвями елей. Озермес укладывал у корней ружье, лук и колчан со стрелами, вытаскивал завернутые в бурку и в одеяла вещи. Спали они на одеяле, укрывшись буркой, ложились, как полагается мужу и жене, головой к ногам другого и засыпали мгновенно, не слыша ночной жизни леса. Им встречались укромные долины, сухие солнечные опушки, но на взгляд Озермеса места эти не подходили для жилья. Одна из долин продувалась ветрами — деревья были погнуты в одну сторону, другая находилась далеко от воды, на третью весной скатывались снежные лавины, еще где то земля была изрыта кабанами и, значит, неподалеку располагались их лёжки, а где кабаньи лёжки — там заболоченная земля. Кроме того, не след было вторгаться в самые владения Мазитхи. Видевшие Мазитху верхом на кабане рассказывали, что он очень силен, вспыльчив и, разгневавшись, не знает удержу. Разумеется, Мазитха, подобно другим божествам, был гостеприимен, однако совсем не одно и то же — прийти незваным гостем на радость хозяину или без спроса поселиться на его земле. Они шли дальше и дальше, пока не перешли через луг, усыпанный фиолетовыми листочками цветущего шафрана. Диковинное растение, не успев зацвести, оно сбрасывает с себя все листья и оставляет на макушке стебля лишь цветок, который, осыпавшись, превращается в круглую коробочку с семенами. Озермес остановился, посмотрел по сторонам и положил свой сверток на влажную после недавнего снега траву. Чебахан тоже скинула с плеча узел и, тяжело опустившись, села на умерший от старости и упавший головой к восходящей стороне явор. Дерево переломилось на высоте человеческого роста, там, где было дупло. Оставшийся стоять длинный пень, весь в наростах лишайника и мха, походил на согбенного, обросшего волосами старика. Озермес приметил в высоком скалистом обрыве пещеру, темнеющую у самой земли, и пошел к ней. Заглянув внутрь, крикнул Чебахан: — Здесь совсем сухо! — Она не отозвалась. Озермес обследовал неглубокий овраг, на дне которого звенела на камнях речка. Правее этой стороны оврага, на расстоянии примерно тридцати прыжков, поднимался к склону смешанный лес. Поближе, напротив пещеры, на поляне высились несколько яворов, пихт и дубов, а по правую руку от рощи обрывалось к заходящей стороне ущелье. Озермес подошел к обрыву, посмотрел вниз и вдаль и позвал Чебахан. — Иди, посмотри. — Она, еле передвигая ноги, подошла к нему. Ущелье было таким глубоким, что между ними и дном пропасти белели, подобно разбежавшимся овцам, маленькие пушистые облачка. За ущельем вольно разветвлялся мощный горный хребет со многими туловищами, покрытыми щетиной оголенных лесов. За хребтом вереницей протянулись синие горы, и совсем вдали сливались с небом палевые округлые пригорки. Яркие краски весны еще не расцветили лесов, и от бесконечного, как земная жизнь, простора исходило такое грустное умиротворение, что Чебахан тихо и облегченно заплакала. Озермес, ни разу не видевший, как она плачет, притворился, что не замечает ее слез. Выплакавшись, Чебахан посмотрела на него чистыми, умытыми глазами и спросила: — Пойдем дальше? — А здесь тебе не нравится? — Она кивнула: — Да. — Посмотри, белорукая. Саклю построим спиной к скале, у пещеры, до ручья в овраге рукой подать, и я думаю, зимой вода в речке не превращается в лед, она бежит слишком быстро, чтобы мороз мог схватить ее. Спать пока будем в пещере, а потом станем хранить в ней еду... После первой охоты я сделаю Мазитхе подношение... — Они уселись рядом на трухлявый ствол явора и стали разглядывать свои будущие владения. Тонкие шелковистые брови Чебахан сошлись в длинный витой шнурок, на чуть выпуклом, правильном и чистом лбу возникла уже знакомая Озермесу легкая, как тень, морщинка. Он опустил глаза и потрогал пальцем острые темно зеленые листочки, хороводом обвивавшие стебель. Явор, падая, придавил плаун, но он пробуравил землю и пробился к свету рядом с умершим деревом.
Из зарослей низкорослых пихт выбежал черный, как уголь, дрозд и принялся что то клевать в ржавой листве, упавшей осенью с дубов. Потом поднял ярко желтый клюв и пронзительно закричал: — Чик-чик-чик! Чви-чви? — Алейкум салам, — отозвался Озермес. Дрозд от неожиданности высоко подпрыгнул, разбежался и взлетел, крича испуганным низким голосом: — Чо-о! Чо-о — чок-чок! — Чебахан рассмеялась. — Вспугнула гостя, — сказал Озермес. — А хачеш мы поставим ближе к лугу. Если кто либо когда нибудь придет сюда, он сможет подняться только с той стороны. — Чебахан, помрачнев, сложила руки ладонями вместе и зажала их коленями. Так же она сидела, когда они похоронили защитников аула, а ночью стонала во сне, наверно, у нее болели натруженные, в волдырях, руки.

...Озермес разжег костры с трех сторон, чтобы шакалы не подобрались к мертвым, и вставал подбросить в огонь хворост. Шакалы все-таки обошли костры и, рыча, подрались из-за добычи. Озермес вскочил, швырнул в них лопату, и они с визгом разбежались. За полночь он задремал, сидя, но вскоре проснулся от громкого зловещего хохота. Хотя Озермес знал, что так хохочет неясыть, однако чувство тревоги не дало ему заснуть. Такими же бессонными и тревожными были и другие ночи. А днями они, торопясь, рыли и засыпали могилы, потому что от мертвых уже пошел запах тления, и казалось, конца этому не будет. Чебахан время от времени вскрикивала: — О, Зайдет!.. О, Салих!.. О, Аджук! — и причитала охрипшим голосом. Похоронив последнего убитого, безрукого убыха, руку его так и не удалось найти, наверно, ее утащили шакал или беркут, Озермес сел, скрестив ноги, и окинул взглядом могилы, испытывая то чувство удовлетворения, которое, завершив пахоту или сев, испытывает прилежный земледелец. Все, что нужно было сделать, он и Чебахан сделали. Она тоже оглядела кладбище, вздохнула и спустилась к речке. Вернувшись, подсела к Озермесу, зажала руки коленями и заговорила. Она сказала, что хозяйке необходимы кумганы, кувшины, миски, котлы для приготовления пищи и одежда и еще много всякого другого, без чего в доме не обойтись и, наверно, мертвые не рассердятся, если она соберет все, что не пожрал огонь и не унесли солдаты, а если потом, ей на радость, вдруг объявится оставшаяся в живых владелица вещей, она вернет хозяйке то, что принадлежало ей и за пользование добавит что нибудь свое. Слушая ее рассудительные слова, Озермес подумал, что родители Чебахан перестали удерживать возле себя ее душу и дали ей волю к жизни. — Ты права, — сказал он. — Мне тоже придется найти себе оружие для охоты. Из шичепшина зверя не застрелишь. — Чебахан бросила на него быстрый взгляд и отвернулась. После смерти матери, — душа рано оставила ее, — о нем и об отце заботилась вдовая сестра отца. Потом Озермес учился в мектебе. Чем дольше он учился, тем сильнее отвращался от учебы и в конце концов, никому ничего не сказав, ушел из мектеба, добрался до дому и, удачно застав отца на месте, заявил, что ему надоело учить наизусть Коран и без конца повторять «Аллах акбар»*. Проницательный отец, проверяя одновременно его познания, спросил по турецки, не собирается ли он пойти по следам деда и отца. — Собираюсь, — ответил Озермес, — нет на земле лучшей участи, чем быть джегуако. — Коричнево зеленоватые глаза отца загорелись, но он погасил их блеск и пригладил бороду. — Я ждал и надеялся... Джегуако не становятся по принуждению или совету, и я рад, что ты сам решил взвалить на себя такую тяжкую, но благостную ношу. Петь людям о правде — все равно, что держать на ладонях горящие угли. Настоящим, бесстрашным джегуако был мой отец и твой дед. Жалею, что ты не застал его. Я расскажу тебе, каким он был, лицом ты похож на него, и руки у тебя такие же как у деда. Ты знаешь, он пропал в море, наверно, его забрал к себе бог Кодес... Если ты станешь таким, как твой дед, многие будут почитать тебя, а некоторые бояться и ненавидеть. Некоторые — это пши, в чьих руках жизнь и благоденствие многих людей и особенно муллы. Твоего деда не раз намеревались убить, но побоялись огласки. — Разве пши и муллы боятся кого нибудь? — Да, народа. Если люди, все вместе дунут — поднимется буря... Пши держат подле себя и своих певцов, чтобы они прославляли их, одаривают за это пиастрами, землей, наложницами, ты, наверно, слышал о таких певцах, но ни одному из них не удалось стать уважаемым в народе джегуако. Моему отцу и твоему деду рассказывали, когда он ходил в русские поселения, что их царь тоже осыпал милостями певцов, ползающих перед ним на коленях, и отсылал сюда, воевать с нами, тех, кто пел правду. У них, в отличие от нас, джегуако носят оружие, и каждый человек может оскорбить или убить народного певца. Не знаю, почему так, и почему народ терпит это... На нас тоже лежит невольный грех. Ты еще не появился на свет, когда воины ранили в бою на берегу моря одного из русских джегуако, он воевал с оружием в руках, и шапсуги не знали, что он прославленный певец. В плену он умер. Но когда стало известно, кем он был, все очень сокрушались и ходили к его могиле, чтобы оплакать. Я видел его могилу, не знаю, сохранилась ли она, прошло столько зим**... — Отец умолк, и душа его куда то улетела. Когда она вернулась, Озермес сказал: — Ты говорил, что муллы особенно не любят джегуако. — Да, муллы — наши заклятые враги, они ненавидят джегуако за то, что мы не даем им завладевать душами людей... Хорошо, сын мой, раз ты решил, я научу тебя всему, что умею. А знание турецкого и арабского тебе не помешает, вновь сказано, что ум не имеет цены, а знание предела. — Можно, я еще спрошу у тебя? — Спрашивай. — Если муллы злейшие враги джегуако, почему же ты отдал меня в мектеб? — Потому что у нас нет своих мектебов. Можно было бы отвезти тебя учиться к русским, но, во первых, это далеко, а во вторых, тебя, возможно, отправили бы в Россию, и ты мог забыть там свой народ...

* Аллах акбар — Аллах велик.
** Предание, распространенное в XIX веке среди адыгов о гибели А. Бестужева
Марлинского.

 — У меня есть еще вопросы. — Да, я слушаю. — А ты не думал о том, что из меня спустя время могут сделать муллу? — Глаза у отца сузились. — Если бы ты не убежал оттуда, осенью я все равно забрал бы тебя. Твое обучение обходилось в три десятка баранов. — Отец мой, а ты почитаешь Аллаха? — Я уважаю Аллаха и Мухаммеда. Каждый человек волен верить в своего бога, но не имеет права принуждать другого быть одной веры с ним. Аллах же не наш бог. Вошедший в мечеть замкнут стенами, а в нашей мечети, посмотри, крыша — небо, а стены — эти горы и это море, которому нет конца... — Отец улыбнулся. — Да ты и сам, я думаю, это чувствуешь, иначе не оставил бы мектеба.
И он стал брать Озермеса с собой. Ни в одном ауле они не задерживались дольше, чем на три дня. Их кормили, давали припасы на дорогу, но это не было платой за песни. Так же кормят и снабжают дорожной едой каждого гостя. Они перебирались из аула в аул на лошадях или пеши, и неведомо как, в аулах заранее узнавали о том, что к ним идут джегуако, и собирались на окраине аула, где нибудь в роще, чтобы послушать их песни и хабары*...
Озермес посмотрел на одеяло, в котором был завернут его шичепшин, и сказал: — Давай раскладываться. — Чебахан наломала веток явора и подмела песок в пещере. Озермес стал заносить туда вещи, а Чебахан занялась женским делом — приволокла несколько валунов, сложила у входа в пещеру очаг и принесла в кумгане воду. — В речке играет форель, — сказала она, разжигая огонь, — если бы ты наловил рыбу... — Озермес задумался. Отец его рыбу не ел, может быть, потому, что деда взял к себе бог Кодес, показывавшийся людям в облике большой рыбины. Да и кто знает, как богиня вод, красавица Псыхогуаше, отнесется к тому, что Озермес, не успев обосноваться и построить саклю, уже за пускает руку в ее стадо. — Лучше я поохочусь, — сказал он, — не стоит сердить Псыхогуаше. — В лучистых глазах Чебахан промелькнула шаловливая улыбка. — Я слышала, она благоволит к мужчинам и никогда не причиняет им вреда. — На освещенном ярким солнцем лице ее, наверно, она умылась водой из речки, не осталось и следа усталости, и движения снова стали легкими и проворными, как у девочки. Озермес с серьезным лицом проворчал: — Все таки я схожу на охоту, я не люблю рыбу. — Он достал лук и три стрелы. Но потратил только одну, на зайца, сонно вылезшего из зарослей у опушки леса. Озермес помянул добрым словом охотника Хасана, жившего неподалеку от них. Когда Озермес был мальчиком, Хасан сделал для него лук и обучил стрелять в цель. Впрочем, зайца можно было бы поймать и руками, таким он оказался вялым и неповоротливым. Озермес отрезал ему голову и оставил лакомый кусок Мазитхе — положил заячью голову на сухую хвою под пихтой. Пока Чебахан свежевала заячью тушку, а в казане над огнем закипала вода, Озермес принялся сносить к пещере камни, он хотел сузить вход в нее, чтобы можно было, уходя, закладывать его обломками скалы.

* Хабар — рассказ, новости.

Они сытно поели, хотя зайчатина оказалась не очень жирной. Чебахан спустилась к речке отмыть и оттереть песком закоптившийся на костре казан, а Озермес, взяв на всякий случай лук и стрелы, пошел к лесу, хотел присмотреть деревья для постройки сакли. Ощутив спиной взгляд, он обернулся. — Что, белорукая? — Нет, ничего... Ты мужчина, а ходишь так, словно в тебе нет тяжести. Ты не замечал — после тебя на земле остаются следы? — Озермес усмехнулся. — Остаются, как от каждого человека... — На опушке леса он вспугнул стайку темно сизых голубей. Они взлетели, хлопая крыльями, как хлопают в ладошки дети, когда пляшут. Сквозь редкий лес просвечивало ущелье, и за ним сливающаяся вдали с небом вереница подернутых голубой дымкой гор. Солнце, повисшее над ними, бросало вниз пучки рассеянных золотистых лучей. Было тихо, птицы примолкли, лишь где то поблизости стучал клювом дятел. Левее ущелья подымалась отвесная, похожая на шлем, остроконечная вершина горы. Там, где у человека под шлемом лицо, в скале было сквозное отверстие, в котором светилось небо. Кто из богов и для чего это сделал? Озермес остановился и принялся рассматривать диковинную гору. Вдруг, наверху, за спиной его послышалось злобное, похожее на змеиное, шипение. Он прыгнул вперед и повернулся. На толстой нижней ветви бука стояла, вцепившись когтями в кору, лесная кошка, большая, серая, с поперечными черными полосами и длинным прямым хвостом. Хвост ходил из стороны в сторону, как прут в руке погонщика быков, вертикальные щели зрачков то расширялись, то суживались. Приготовившись прыгнуть, кошка подалась назад, Озермес вскинул лук, почти не целясь, спустил тетиву, и стрела вонзилась в желтое пятно на горле кошки, та перевернулась вниз головой, удерживаясь когтями передних лап за ветку, и через два вдоха с хрипом свалилась на землю. Кошка вскакивала, чтобы броситься на Озермеса, но стрела, пронзившая ей шею, мешала, и она валилась на спину, пытаясь переломить стрелу задними лапами. Озермес с кинжалом в руке следил за тем, как кошка, умирая, катается по земле. Он впервые столкнулся с лесной кошкой, но в детстве наслушался рассказов о ее свирепости и бесстрашии, а однажды сосед, охотник Хасан, показал ему серо желтую шкуру с густым мягким мехом, с черноватыми полосками и черными кольцами на хвосте. — Дикие кошки злее, чем удды, — сказал Хасан, — но мясо у них жирное. — Хасан был единственным мужчиной из знакомых Озермеса, который не носил усов; когда его спрашивали, почему он отказался от них, Хасан отвечал, что усы мешают ему чуять запах зверя и поэтому он стал сбривать их. В ауле его называли Безусым. Когда кошка умерла, Озермес с трудом выдернул стрелу, поднял кошку за хвост и понес к Чебахан. Несмотря на то что он вытянул руку почти на высоте плеча, голова кошки волочилась по земле. Виновным в смерти зверя Озермес себя не считал, кошка хотела напасть на него, и он защищался. Даже если она посчитала, что человек вторгся в ее владения, достаточно было ограничиться угрожающим шипением. Помнит ли душа, переселившаяся от одного существа к другому, в чьем теле она обитала раньше? Знала ли, ощущала ли кошка, которую он убил, что душа ее раньше принадлежала человеку или, допустим, ясеню, и передает ли душа, входя в голову нового владельца, характер его предшественника? Собака чувствует, что душа у нее от человека, и только другое устройство горла мешает ей говорить. В убитой же кошке жила наверно душа не человека, а удды. Хорошо, что Чебахан будет избавлена от такой соседки.
Когда Озермес снимал с кошки шкуру, Чебахан спросила: — Ее муж не придет к нам отомстить за убитую жену? — Звери никогда не берут кровь за кровь, — ответил он. — Наш сосед Хасан говорил, что лесные кошки находят себе мужа на первый или второй месяц нового года, так что кошка эта была замужней. Не знаю, может, ее кот и бродит где-нибудь поблизости, но на нас он не нападет. Другие звери тоже еще не знают, что мы завладели этими местами. — А как они узнают, что поляна наша? — Я помечу мочой землю, и они будут обходить поляну стороной. Ты останешься здесь, белорукая, или пойдешь в аул со мной? — Вдвоем мы принесем больше. Когда наш аул переселялся, у отца не хватало быков, и он запряг в арбу и быка, и корову. — Чебахан опустила голову. — Моя бабушка однажды сказала соседу: если бы мужчины были выносливее женщин, Тха повелел бы, чтобы детей рожали мужчины. — Озермес усмехнулся. — Хорошо, корова моя, пойдем в аул вместе. — Утром он заложил камнями вход в пещеру, а Чебахан привязала кошачью шкуру на дереве изнанкой наружу, чтобы птицы дочистили ее, а солнце и ветер высушили.
Теперь дорога уже не казалась им столь долгой. Чтобы не заблудиться на обратном пути, Озермес надламывал на деревьях ветви, у речек складывал горки камней и сказал, что, возвращаясь, им следует поискать глазами утес на богатырь горе, похожий на шлем.
Вещей предстояло перенести на себе изрядно. Собирая уцелевшее от пожаров, они набрели выше аула на сарай в яблоневом саду. Вблизи сарая стояли двумя рядами сапетки, над которыми жужжали пчелы. — Мы перенесем их к нам, — сказал Озермес. В самом сарае оказались две пустые кадушки и приложенные к стене лопаты и заступы, а на другой стене висели лук, колчан со стрелами и силки для поимки зверей. — Это сарай Едыге, — сказала Чебахан. — Помнишь старика с белой бородкой и разбитым затылком? — Он был охотником? — Нет, луки и стрелы он делал для других. Я слышал, как Едыге говорил отцу, что на изготовление хорошего лука уходят лето, зима, а иногда и больше. Джигиты, если им везло подстрелить беркута, вырывали из его хвоста перья и отдавали их дедушке Едыге. — Озермес вытащил из колчана стрелу с белым оперением, рассмотрел ее, потом дернул пальцем тетиву лука, она загудела. — А еще, — вспомнила Чебахан, — Едыге рассказывал, что на одну тетиву уходят все сухожилия быка или лошади. — Я не знал этого, — сказал Озермес. Он заметил у стенки странный лук, с прямым стволам и ложем, как у ружья — А что это вот, ты знаешь? — Чебахан кивнула: — Самострел. Дедушка Едыге привез его из-за моря, все тогда рассматривали самострел, и я слышала, как о нем говорили, Едыге называл его лук ружье и давал иногда охотникам, когда они шли добывать многорогих. Стрела самострела, говорил отец, может пробить насквозь даже кольчугу...
Они снесли в сарай Едыге все, что удалось собрать в пожарищах: кумганы, казаны, глиняные кувшины и миски. Турлучные стены и кровли сакль, обрушиваясь от огня, кое где накрыли собой бешметы, штаны, рубашки, ноговицы и чувяки, даже большой ковер с обгоревшими краями и прожженной в середине дырой, шириной в три ладони, и несколько маленьких обгоревших ковриков. Чебахан наткнулась в пепле на железную коробочку с иглами, а Озермесу повезло и того больше: в брошенной солдатами повозке со сломанной осью лежали турецкое ружье, пороховница из рога и кожаный мешочек с пулями. Надо быть, кто-то из солдат подобрал их, а потом, торопясь, забыл в повозке. У русских солдат таких ружей и пороховниц не было..
Добравшись через четыре дня и четыре ночи до сожженного аула, они издали посмотрели на кладбище, но не стали нарушать покой умерших и направились к сараю Едыге. Передохнув и поев кошачьего мяса, нагрузились и в сумерках двинулись обратно.
Так, выстроившись в затылок, пошли чередой дни и ночи, а с ними, то вместе, то отставая от течения времени, шли Озермес и Чебахан, они или шагали налегке, или брели, неся на себе вещи, останавливаясь, отдыхая, поглядывая на ставшие уже знакомыми горы и ущелья. И так до того дня, когда все, что можно было взять и унести из мертвого аула, было перенесено и сложено в пещере и возле нее, у скалистой стены.
...На Озермеса что то навалилось. От давящей тяжести он стал задыхаться, испытывая тупую боль в груди и одновременно ощущая тепло, которое струилось откуда то сверху и, подобно одеялу из шерсти ягненка, обволакивало его все плотнее и плотнее. Потянувшись к теплу, Озермес ощутил облегчение, боль стала ослабевать, и тогда он, что бы избавиться от нее, рванулся кверху, пробился сквозь снег и взлетел над ущельем. Внизу громоздилось смешение снега, льда и камней, под ними, головой к стволу сломанной ольхи, лежало на спине его тело, а вокруг простиралось огромное небо, усеянное бесчисленным множеством мерцающих звезд. То, что он летел куда то ввысь и в то же время лежал под лавиной, было не только непонятно и удивительно, но и прекрасно, потому что он перестал ощущать жажду, в желудке уже не урчало от голода и ноги, руки и голова не мерзли более. По мере того как Озермес возносился к Тропе всадника, на него снисходило безмятежное спокойствие. Тело, погребенное под лавиной, уменьшалось, превращаясь в крошечного, неподвижного, обернутого буркой червячка. Еще немного, и он вовсе потеряет его из виду. Озермес встревожился и тут же стал падать. Ущелье быстро приближалось. Вернувшись в свое тело, он снова ощутил боль в ногах и в животе. Теперь тепло шло откуда-то сбоку. Озермес потянулся к нему, и ему показалось, что он змеей скользит сквозь снег, и чем теплее ему становилось, тем быстрее боль уходит от него. Озермес смутно подумал, что полное избавление от боли может лишить его возможности воссоединиться со своим телом и тогда он перестанет быть тем, кем был. Он снова забеспокоился, затосковал по жизни, и хотя тепло, обещавшее ему избавление от болей, продолжало притягивать его к себе, преодолел соблазн и заставил себя вернуться к болям и страданиям. Ребра сдавило так, что он застонал... Очнувшись, Озермес открыл глаза и зашарил руками по груди. Пальцы нащупали обломок скалы, видимо, упавший сверху, когда он во сне повернулся на спину. Свалив камень с груди, Озермес отдышался, потом, хватаясь пальцами за дерево, кое-как поднялся и принялся вырезать кинжалом комья снега у ствола ольхи, бросать их под ноги, притаптывать и медленно медленно подниматься. Закоченевшие ноги, плечи и спина от движений разогревались, и Озермес подумал, что он, наверно, замерзал, и если бы не камень, навалившийся ему на грудь, он уже не проснулся бы. Что было с ним? Неужели тепло послал ему Тха? Однако для чего Тха нужно было сперва заваливать Озермеса лавиной, но не убивать, а потом извлекать душу из еще не замерзшего тела? И вообще с какой целью Тха вознамерился отнять мужа у еще ни в чем не согрешившей и не имеющей детей женщины? И зачем надо было сулить Озермесу блаженное тепло, ведь кто кто, а Тха понимает: как бы хорошо нибыло душе от тепла, тело, лежащее под снегом, от этого не согреется? То, что Тха, или кто то другой из божеств, вытворял с ним, было не справедливо, было недостойно богов. Может, Тха лишь проверял его, посылал ему свое тепло как приманку, вроде рыболова, водящего перед носом рыбы червяком на крючке?.. Сколь много непонятного не только на земле, среди людей, но и на небесах, где обитают владыки вселенной: адыгский Тха, исламский Аллах и христианский Бог. Возможно, где-то летают и другие небесные владыки, имен которых Озермес не знает. Как живут они там, мирно, вместе, поделив между собой свои владения и людские и племена на земле, или же враждуют и сражаются подобно людям? В медресе говорили, что Аллах невидим, то же старики утверждали о Тха, а русский Якуб, который жил в сожженном ауле, — тела его он с Чебахан среди убитых не нашли, — рассказывал, будто их Бог белобородый старец и он иногда является людям. Наверно, дразнил его теплом не Тха, а кто то другой, потому что с людьми Тха не общается.
Утомившись, Озермес опустил руку. Не слишком ли узок лаз, который он прорубает наверх? Левое плечо упирается в ольху, а правое в снег, плотный и сухой. Нет, расширять выход не стоит, он так ослаб, что без опоры не сможет вылезти. Надо было, пожалуй, прорубать выход наискось, как это делают звери, когда роют свои норы. А ведь Тха, если б захотел, легко мог бы освободить его из под лавины. Но к Тха не обратишься, он так высоко, что человека не услышит. Мусульмане тоже никогда не обращаются к Аллаху с просьбами. А христиане просят своего Бога обо всем, но для этого идут в церковь и встают на колени перед изображением Бога или приближенных к нему пророков... Озермес поднял руку, рукоять кинжала выскользнула из его пальцев. Он присел, нащупал кинжал и снова выпрямился. От истощения и напряжения у него дрожали ноги и сводило поднятые кверху руки, но он продолжал прорезать выход наружу, время от времени пригибаясь и подтягивая кверху бурку. Хода или щели у ствола ольхи он не обнаружил, но воздух к нему откуда то проникал. И он стал смутно, лучше, чем раньше, видеть. Или глаза привыкли к темноте, или до верхней кромки снега оставалось уже немного. Нагнувшись очередной раз за буркой, Озермес наткнулся рукой на что то округлое, поднес найденный предмет к лицу и обнаружил, что это его шапка, набитая снегом и слежавшаяся. Он выковырял пальцами снег из шапки и натянул ее на голову.
Движения Озермеса были медленными, последние силы вытекали из него, как капли воды из опустевшего кувшина. Время от времени он жевал снег, утоляя жажду, или срезал с ольхи тонкие щепочки, разгрызал их и глотал. Его снова одолевала дремота. Но лечь, завернувшись в бурку, было уже невозможно, он теперь не лежал, а стоял у ствола ольхи, и единственное, что смог бы сделать, — это опуститься на колени. Однако, тупо соображал Озермес, если бы ему и удалось лечь, вытянуть ноги и уснуть, неизвестно, проснулся бы он и достаточно ли еще горяча кровь в нем, чтобы не застыть во сне от холода. Вырезав еще несколько кусков снега и бросив их под ноги, он почувствовал, как колени у него подгибаются, потом в глазах потемнело, и он стал оседать всем телом.
Почти уже не понимая, что делает, Озермес поднес ко рту левую руку и прокусил у ногтей сперва большой, потом указательный пальцы. От боли туман перед глазами разошелся. Пососав кровь, он с трудом выпрямился и прижался плечом и щекой к ольхе, чтобы набраться сил.
Вдруг под корой дерева послышалось слабое шуршание, похожее на журчание медленно текущей воды. Чудилось ему, шумело в ушах, или он на самом деле слышал, как внутрь дерева поднимаются от корней живительные соки пробуждающейся земли? Ему показалось даже, что они, неведомым путем проникая сквозь кору, отгоняют от него сонливость и бессилие. Отстранившись от ольхи, он поднял кинжал, чтобы вырубить новый ком снега, и тут кинжал и вместе с ним рука, пробились наружу, на голову Озермеса осыпался сухой снег, а в образовавшуюся дыру, ослепив его, ворвалось яркое зарево уходящего дня. Озермес опустил руку, и кинжал снова выпал из пальцев. В глазах защипало, как от песка, по щекам потекли теплые слезы. Он зажмурился и увидел рой крохотных красных бабочек. Какое то время он простоял не шевелясь, потом, когда бабочки разлетелись, поднял голову и стал смотреть в высокое пылающее небо. Теперь надо было поднять кинжал, расширить дыру и побыстрее, пока не угас дневной свет, выбраться наружу. Озермес нагнулся за кинжалом, но ноги у него подкосились, и он, царапая лицо о кору ольхи, упал коленями на бурку. Кинжал долго не находился, однако в конце концов он нащупал рукоять, зажал ее в омертвевших пальцах, хотел встать, но ноги больше не слушались его. Переждав, он отыскал рукой на стволе ольхи какой то нарост или остаток обломившейся ветви, уцепился за него и, по стариковски покряхтывая, поднялся на вялые, словно бы не свои ноги. Вырубать большие комья уже не было сил, он мог только отковыривать кончиком кинжала крохотные кусочки снега, но делал это упорно, без передышек, тянул вверх бурку, топтал снег под собой, и так до того времени, пока, вечность спустя, не расширил дыру до того, что можно было просунуть в нее голову и плечи. Мир, в который он вернулся, был огромным и светлым. Прямо перед ним поднимался к краснеющему небу склон горы, поросший пихтами. На темно зеленой хвое кое-где белели заплатки из тающего снега. Он попытался выбраться из своего лаза, но руки и изможденное тело не подчинялись ему. На глаза наплыли сумерки, в голове зашумело, как от падающей воды, душа отделилась от него, и он сник, опустив голову на руки. Потом откуда-то с небес донесся голос Чебахан, она причитала, оплакивая его, и Озермес попытался открыть глаза и сказать, что он жалеет ее, оставшуюся одной, но вины его в этом нет, однако веки не поднимались, язык не слушался, от тщетных усилий своих он словно разогревался, и ему становилось все жарче, как летом у разгорающегося костра.

Пещера была так забита вещами, что лечь пришлось у самого входа. Озермес, не раздеваясь, улегся ногами внутрь пещеры и положил у изголовья вытянутый из ножен кинжал. Место еще не было обжито, и не известно, кто из зверей может наведаться сюда ночью. Чебахан собрала угли в очаге в кучку, чтобы они до утра не угасли, ушла к речке, вскоре вернулась, забралась под бурку и вытянула ноги, достававшие Озермесу до плеча. Он уже задремал, когда она завозилась и спросила: — Ты спишь? — Засыпаю, — ответил он. — Я хотела спросить тебя. — О чем, белорукая? — Ты женился на мне потому, что пришла твоя пора спариваться с женщиной, или потому, что полюбил меня? — Он задумался, ему очень хотелось спать. — А разве это не одно и то же? — Она вздохнула. — Может быть. — Джигиты, наверно, бросали плеть в твой двор и до меня, — пробормотал Озермес. Чебахан снова вздохнула. — Не бросали, догадывались, что я выброшу плеть обратно. — Кто-то, шелестя травой, пробежал мимо пещеры. Озермес повернулся на бок и прислушался. — Мою плеть ты подобрала. — Все говорили о тебе, смотрели на тебя, и ты мне понравился. А у кого ты взял плеть? — У Алии, русского солдата, у него было несколько. — Вдали, в лесу гулко закричала сова. — Другие русские, что жили у нас, — сказала Чебахан, — Якуб, Кныш, разговаривали, как все мужчины, а у Алии голос был как гром. Я обходила его стороной, он всегда смотрел на меня, будто я жирная курица для ляпса. — Озермес засмеялся, сон отошел от него. — Во время сражения Алия стрелял из пушки, а потом пропал, и среди убитых его не было.
Тело Якуба мне тоже не попалось, а Кныш, кажется, ушел из аула еще до сражения. — Якуб никогда не подходил ко мне, но издали смотрел, как на Жычгуаше*. Скажи, а ты бросал плеть в чей нибудь двор до меня? — Нет. — Он снова лег на спину. — Тебе не спится, белорукая? — Как быстро Тха все переменил, если считать по пальцам, прошло лишь несколько дней и ночей, а на самом деле между этой ночью и моей прежней жизнью стоят много зим. — Озермес молча слушал, казалось, Чебахан не с ним разговаривает, а думает вслух. С этим надо свыкнуться, возле нее никого, кроме него, нет. — Одно время я сердилась на мать за то, что она не родила меня мальчиком. И злилась, когда подруги говорили: какие у тебя большие глаза и длинные ресницы. Один раз я выщипала у себя ресницы, но они выросли еще длиннее. А когда я подросла, мне стало нравиться, что джигиты говорят друг другу: она похожа на Жычгуаше. Потом я снова стала злиться. Ведь из за того, что я схожа с Жычгуаше, джигиты робели и не заговаривали со мной. — Меня это не испугало, — сказал Озермес. — Да, ты сразу заговорил со мной и, как полагается, стал при всех вышучивать меня. Джигиты и девушки смеялись, а мне хотелось плакать. Я очень глупа, муж мой? Болтаю, как девчонка, и не даю тебе спать. — Значит, ты подобрала мою плеть потому, что я джегуако? — Я же сказала, ты мне понравился тоже, — тихо ответила она, — а ты?.. — Что я? — Ничего. — Чебахан смолкла, и Озермес заснул. Когда он открыл глаза, вовсю пели птицы, а Чебахан хлопотала у очага. Увидев его, она почему то опустила глаза и сказала: — Пусть все дни будут для тебя светлыми, как это утро. — А солнце дарит тебе такую же радость, как поющим дроздам, — ответил он и пошел в лес.
На опушке стояли сапетки, принесенные из аула. Пчелы сонно вылезали из летков, согревались на солнце и с жужжанием улетали на луга. Одна из них села на руку Озермеса. Он медленно поднял руку и рассмотрел пчелу, ее черное блестящее тельце, покрытое желтыми волосками, брюшко, выдающееся за концы крылышек. Глаза у пчелы были большие, на темени они соприкасались. Каким пчела видит Озермеса? Наверно, таким же, каким он видит гору со шлемом на голове. Вздумается пчеле ужалить его, она погибнет, потому что жало покрыто шипами, и пчела не может извлечь его из тела человека или животного. Озермес подул на пчелу, и она улетела. Пчелы теперь настроены мирно, на верно, привыкли к нему и Чебахан. Но по дороге искусали так, что лицо Чебахан стало похожим на просяное тесто, а он с трудом открывал глаза. Перед тем как взвалить на плечо сапетку, Озермес замазывал леток глиной. В одной из сапеток глина по дороге вывалилась, пчелы вылетели и набросились на них. Они шли по дну ущелья. Озермес подбежал к речке и сунул сапетку в воду. Пчелы одна за другой выбрались через леток, и Озермес с сожалением смотрел, как их уносит вода.

* Жычгуаше — богиня деревьев, отличавшаяся добротой в добродетельностью.

Он оглянулся на Чебахан. Ночной разговор не был, пожалуй, случайным, до чего то Чебахан допытывалась. Та вдова, которая стала его первой женщиной, ласково поучала: — Уважающий себя и других джигит высказывает то, что думает, женщина тоже, но такими словами, что мужчине надо догадываться, о чем она думает. Не торопись отвечать женщине, сперва вглядись в землю, из которой выросли ее слова. — Вдова была не только красивой, но и доброй, однако, в противоположность тому, что она утверждала, мысли ее ложились перед ним, как лесные орешки на ладонь. Возвращаясь к пещере, Озермес подумал, что отхожее место лучше всего будет построить ниже сакли, возле шафранового луга, за изгибом скалы. Отец рассказывал ему, что некоторые русские переселенцы зимой не пользуются отхожими местами, а ходят на огороды, чтобы удобрять землю, однако это не чисто и опасно, из-за этого могут распространяться болезни. Озермес спустился к речке умыться и надумал, что в овражке следует сделать запруду, иначе в речке не выкупаешься. Пожалуй, начнет он с охоты, заготовит мяса, и ему не придется каждый день отрываться от дела и бродить по лесам. Надо, не откладывая, расставить и силки. Потом он возьмется за серп и заготовит сено для кровли. Повезло, что ему доводилось несколько раз помогать отцу и соседям ставить сакли. Сперва он пометит на земле размеры. Одной комнаты ему и Чебахан будет пока достаточно. Потом выроет четыре ямы для столбов... Он мысленно пригнулся, нажал ногой на поперечину заступа и вогнал заостренное полукружье в землю, от дерна запахло сыростью и грибами. Отрыв ямы, взялся за топор и, перейдя шафранный луг, спустился к буковой роще. Деревья стали пригибаться, он в три четыре взмаха срубал их, и они с удовлетворенным шелестом ложились на кусты бузины. Озермес утер пот со лба. Между столбами, на расстоянии двух трех пядей, он вобьет колья с развилками на верху, чтобы была опора для крыши. На развилки столбов лягут брусья, на них поперечные жерди, потом, наперекрест, еще ряд жердей, обернутых жгутами сена. Нет, прежде чем класть кровлю, надо сплести из прутьев орешника стены. Это он помнит, прутья сплетаются слева направо, каждый новый прут зацепляется за следующий кол, и начинать следует снизу, от земли. Окошка хватит одного. Дверь низкая, не выше его плеч, отверстия в раме для ремней и клина он прожжет раскаленным острием кинжала. Дымарь сплетет из прутьев, а Чебахан обмажет глиной и дымарь, и стены. Очаг — у задней стены, под дымарем, сложит Чебахан. Справа от очага станет его тахта, у левой стены — тахта Чебахан. На стене — оружие, одежда, на колышке — шичепшин, справа и слева от двери — полки для посуды, нижняя — для матрасов и покрывал. Что еще? Столик на трех ножках, чурбачки. Потом построить отхожее место, хачеш, навес для летнего очага, навес для дров... Озермес разошелся, он босыми ногами месил вязкую глину, вбивал в стенку хачеша колышки и вешал на них ковер, а Чебахан стояла позади и, глядя на дыру, прожженную в ковре, горестно вздыхала, потом, смирившись, шла в саклю, разжигала в очаге огонь, подвешивала над ним казан, дым от очага, струясь, уходил в дымарь, из казана вкусно пахло ляпсом из мяса улара, и Озермес, сытно поев, снова брался за топор... Он подошел к пещере. Чебахан вытаскивала наружу одеяло для просушки. Выпрямившись, она вопросительно посмотрела на него. — Я, пока шел, — ухмыляясь, сказал он, — уже все построил, даже ковер в хачеше повесил на стену. — Он, удивляясь себе, покачал головой. — Раньше я никогда не забегал в будущие дни, голова моя была заполнена совсем другим. — Оленье лицо Чебахан удлинилось, уголки губ опустились, как у обиженного ребенка. Озермес удивленно смотрел на нее. Она плотно сжала рот, свела брови, поглядела на одеяло и с непонятным пренебрежением спросила: — А плетня вокруг поляны не будет? — Совсем позабыл, — сокрушенно пробормотал он, — только позже, а пока я вобью колья по углам наших владений. Но прежде всего мне после завтрака понадобятся силки. Ты умеешь коптить и вялить мясо? — Она кивнула. — Чтобы прокоптить мясо, нужна крапива, а здесь я ее не видела. — Ты, наверно, смотрела не туда, белорукая, крапива растет повсюду. А лечить болезни тебя не учили? — Чебахан выпятила нижнюю губу. — Прости меня за то, что я скажу, но тебе не стоит так плохо думать о моих бабушке и матери. Листьями крапивы останавливают кровь, корнями папоротника и листьями подорожника лечат раны, ожоги и ушибы. А сушеными цветами бузины излечивают почки и еще многое другое. — Я спросил не подумав, — засмеявшись, сказал Озермес, — в твоем ауле были, конечно, такие же разумные бабушки и матери, как и во всех других аулах, но, согласись, и мужчина, и женщина не могут знать всего, а чего-то не знают совсем. Я в лечебных травах разбираюсь плохо. — Чебахан разложила одеяло на валунах и, повернувшись, сказала: — Зато все другое ты знаешь лучше меня. Мне иногда кажется, что ты бываешь недовольным мной. — Ты ошибаешься, белорукая. — Нет, не ошибаюсь. — Она помолчала, что то обдумывая. — Я скажу тебе, не сейчас, потом... А мы успеем построить все до осенних дождей? — Озермес посмотрел в блестящие, как зеркальца, глаза Чебахан, но проникнуть в них и понять, что скрывается за этими зеркальцами, было невозможно. Оставалось лишь ответить на последний вопрос. — С твоей помощью, моя гуаше, саклю я поставлю быстро, а с остальным можно будет и не очень спешить. Давай поедим, и я отправлюсь ставить силки и стрелять в длинноухих. — Чебахан сняла с камней котел и озабоченно уставилась на Озермеса. — Медвежий лук я нарву, его здесь много, но где мне взять соль? — Не знаю, белорукая, потом что нибудь придумаем.
Под вечер Озермес взял лопату, вырыл в том месте, где он собирался поставить саклю, яму и поставил в нее кувшин, наполненный до краев водой. Если до утра воды не убавится, место для сакли выбрано удачно. Что означала эта примета, он не знал, но нарушать обычай предков ему не хотелось. Отец говорил, что правила, лишенные мудрости, высыхают и умирают, как состарившиеся деревья, а нужное людям, если его беречь, передается из поколения в поколение. Возможно, уже не было необходимости зарывать кувшин с водой на месте будущей сакли, но чтобы отказываться от старого правила, надо знать его суть.
Где то вдали завыл волк: — Во-у-у-у... — А может, это была волчица, зовущая мужа. Когда они легли спать, вой возобновился. Чебахан села, прислушалась к заунывной жалобе лесной собаки и сказала: — Наверно, он остался один, без стаи, без собратьев и детей. Как мы. — Белорукая, — спросил Озермес, — ты не хотела бы раздеться и повернуться ко мне головой? — Я уже много ночей жду этого твоего вопроса, — тихо отозвалась Чебахан... Потом она зашептала ему на ухо: — Мне стыдно, я спросила бы у матери, но... Когда мы вместе, я ничего не чувствую, только боль. Так и должно быть? — Озермесу вспомнилось, как он словно бы опускался в теплую летнюю воду, когда был с первой своей женщиной, и буйные ласки вдовы абрека, после которых у него, когда он вставал, подкашивались ноги. — Я объясню, — снова зашептала Чебахан, — это как если бы ты дарил мне яблоко, а я не чувствовала его вкуса, а своего, которого ты ждешь, не давала бы тебе вовсе. — Мы с тобой по-разному чувствуем, — сказал он. — Мать или другая замужняя женщина могли бы тебе растолковать то, чего я не понимаю. Наверно, ты поторопилась взять себе мужа. Если я прав, ты рано или поздно станешь чувствовать так же, как я. — А если нет? — спросила она. — Я боюсь разонравиться тебе, муж мой, хочу, чтобы ты получал от меня все, что должен получать мужчина от женщины. — Не расстраивайся, я доволен своей болтуньей. И вижу, что ты в самом деле такая же, как Жычгуаше. — Чебахан довольно хмыкнула, отодвинулась и перелегла головой к его ногам. Немного спустя Озермес услышал ее сонный голос: — Я давно не слышала твоих песен...
Утром, когда они встали, воды в кувшине не убавилось. Можно было строить саклю на этом месте.

Кто то издали позвал Озермеса. Он прислушался, хотел открыть глаза, но отяжелевшие веки не поднимались. Кто звал его?.. Он услышал, как где то поблизости на деревьях шуршит от ветерка листва, и, несмотря на опущенные веки, вдруг увидел, как ветка с крохотными нежными листочками удлиняется, опускается ему на лоб, и это уже не ветка, а чья то прохладная рука. Жар, обжигавший голову и грудь, стал угасать. Женский голос что то зашептал ему на ухо. — Кто ты? — спросил он. — Жычгуаше? Я не вижу тебя. — В ответ тихо зашуршала листва. — Не понимаю, — сказал Озермес.

— О, муж мой, проснись! — Озермес поднял голову. Чебахан стояла возле тахты и смотрела на дверь. В очаге чуть тлели угольки. Чебахан готовила еду на летнем очаге, а огонь в сакле разжигала по вечерам, чтобы как следует просохли обмазанные глиной стены. За окошком, затянутым оленьим пузырем, желтел лунный свет. — Что? — хриплым со снаголосом спросил Озермес. — Какая то женщина... Ходит и плачет. — Озермес прислушался. В саклю проникали лишь обычные звуки безветренной лесной ночи. Где то ухал филин. У двери грызли порог мыши. Озермес зевнул. — Приснилось тебе, белорукая. — Я слышала, как плачет женщина, и шаги ее слышны были. — Озермес нехотя поднялся, натянул бешмет, чувяки, надел шапку и пошел к двери. Когда он выбил клин, мыши кинулись от порога врассыпную. Озермес открыл дверь и услышал жалобный женский голос: — Он голодный, ему холодно, оденьте его!.. — Голос доносился со склона горы, где на опушке леса стояли сапетки для пчел. Озермес закрыл дверь, забил клин, пошел к своей тахте и стал раздеваться. Чебахан на корточках сидела у очага, разравнивая щепкой угли. — Слышал, как она плачет? Кто это? Откуда она взялась? — Это не женщина, белорукая, это алмасты. — Чебахан подскочила. — Алмасты? Ты увидел ее? — Нет, она бродит за пасекой. Хочешь, выгляни, рассмотри ее, если она подойдет ближе. — Чебахан поежилась. — Можно, я перейду к тебе? — Иди. — Она подошла к его тахте и забралась под бурку. Откуда то снизу, из ущелья, донесся волчий вой. Чебахан подергала Озермеса за ногу. — А как алмасты нашла нас? — Ходила, ходила, одного аула нет, другого нет, людей не видно, вот и дошла до нас, наверно, увидела издали дым из нашего очага. А может, живет поблизости. — Чебахан прижалась к ноге Озермеса своей плотной плоской грудью, и его потянуло обнять ее. Он приподнялся, но Чебахан зашептала: — Тише, слышишь, как она плачет? — Издали доносились протяжные причитания. — А если она постучится в дверь? — дрожа, спросила Чебахан. — Хм, — проворчал Озермес, — хачеш мы еще не построили, придется пригласить гостью в саклю. — Не надо! — всполошилась Чебахан. — Лучше притворимся, что спим. — Я пошутил, белорукая, в человеческое жилье алмасты никогда не забираются. — По потолку ползали расплывчатые желтые пятна лунного света. В овраге, переливаясь через запруду, ровно журчала вода. Озермес знал с детства, что алмасты — безобразная голая женщина с распущенными волосами, волосы у нее такие длинные, что она может обвернуться ими как платьем, живет алмасты в оврагах и в кустарниках, днем появляется редко и, встретив человека, стремительно убегает, но, родив ребенка, ночами ходит по аулам, плачет и просит одежду для младенца. Жалкое существо. В давнишние времена, когда горы еще не были горами, алмасты была женщиной, в чем то провинилась, и Тха, прокляв, превратил ее в алмасты. Но какое преступление могла совершить женщина по отношению к своему ребенку, чтобы ее постигла такая суровая вечная кара? — Идет, — шепнула Чебахан. Застеной послышались еле различимые шаги, потом за дверью трудно задышали. У Чебахан часто застучали зубы, и она еще плотнее прижалась к ноге Озермеса. Шаги отдалились. — Ушла, — сказал Озермес. — Не трясись ты так. Приляг ко мне. И если хочешь, разденься. — Чебахан промолчала, потом завозилась с одеждой. За это время Озермес разделся сам. Чебахан тихо сказала: — Алмасты ходит голой, а я умерла бы состыда, если бы ты увидел меня обнаженной. — Как всегда молча перетерпев его ласки, она с облегчением вздохнула и повернулась на бок. — Мне все казалось, что алмасты стоит за дверью и прислушивается. — Спи, — велел Озермес, — скоро рассвет, и ее уже не будет.
Утром, когда вышли из сакли, Озермес, сделав несколько шагов, остановился, будто упершись в скалу, и показал рукой на землю. — Посмотри, белорукая. — На тропинке, которую они протоптали от сакли к оврагу, Чебахан вчера пролила из кумгана воду, и на этом месте, на еще влажной земле, был отпечаток узкой босой ноги. — Алмасты прошла от оврага к лесу, — сказал Озермес. Чебахан зябко передернула плечами, посмотрела на лес, потом наклонилась и стала рассматривать след. — Нога у нее уже моей, такие же прямые пальцы и маленькая пятка. — Она озадаченно рассматривала след. Озермес, щурясь, разглядывал окрестности. В кустах трещали воробьи. В речке плескалась форель. Прохладный утренний воздух стоял неподвижно, не слышалось обычного перешептывания листвы и поскрипывания старых пихт, с которых от ветерка осыпалась хвоя. День обещал быть жарким. В небе сушилось под лучами солнца похожее на розовую женскую рубашку облако, вдали, выпрямившись, стояли в ряд широкоплечие, статные горы с белыми снежными папахами на головах, в синих черкесках и зеленых ноговицах. Прилетела ворона, села на макушку явора и закаркала. Чебахан недружелюбно посмотрела на нее. — Я хочу умыться, но страшусь спуститься к речке. — Озермес рассмеялся. — Ты не была такой трусихой, в ауле ничего не боялась. — Я же не знаю, какая из себя алмасты, если б я уже видела ее... — Ладно, пойдем, посторожу тебя, а потом пройдусь полесу. Не годится, чтобы эта несчастная старуха держала тебя в страхе. — Чебахан взяла кумган и легко сбежала к запруде. Озермес остановился у края оврага. В ком жила душа Чебахан, прежде чем вселиться в нее, и к кому она перейдет потом? Наверно, к какой нибудь птице, может быть, к ласточке. — Не смотри на меня, — попросила Чебахан. Он отвернулся. Вороне наскучило каркать, она взлетела, лениво помахала крыльями, описала круг над поляной и поплыла над лесом. Вдруг из-за орешника на поляну выскочила лиса. Попав под ослепительный луч солнца, клятвопреступница остановилась. Видимо, кто то вспугнул ее. Кто и когда назвал эту хитрюгу клятвопреступницей? Острая морда ее вытянулась, уши стояли колышками, желто рыжее туловище словно окаменело, длинный пушистый хвост прямо висел над землей.
Грудь и брюхо у лисы были пепельно серыми, а кончики волос на лбу и плечах белыми, как от инея. Вбив вокруг поляны колья с крестообразными развилками наверху, так было принято еще с тех времен, когда прадеды прадедов переняли от христиан крест, Озермес помочился на колья, чтобы звери, унюхав чужой запах, не забредали в его владения, однако то ласка, то куница подбирались иногда к сакле. Но строить плетень Озермес раздумал, сада и огорода у них не было, а владениями своими он мог считать хоть все окрестные горы и ущелья. Лиса повернула голову, заметила Озермеса, сорвалась с места, перепрыгнула через упавший явор и, размахивая хвостом словно метлой, стремглав побежала к лесу. Озермес оглянулся. Чебахан причесывалась, глядя в воду у запруды, как в зеркало. Причесываться она не любила, потому что гребешок часто застревал в ее густых волосах. А для Озермеса с малых лет было одним из самых больших удовольствий, когда мать причесывала его. Повзрослев, он не мог дождаться дня бритья головы. Брил его отец, и Озермес млел от прикосновения к голове твердых отцовских пальцев. Чебахан потянула заевший гребешок, дернула его, вырвала клок волос и, что то сердито прошипев, сняла волосы с гребешка, скатала в клубочек и бросила на берег. Озермес подумал, что когда волосы Чебахан отрастут до пят, она сможет обворачиваться ими вроде алмасты. Солнечный свет, прорываясь в овраг сквозь листву, искрился на бегущей воде, отражался от нее, желтые пятна прыгали по рукам, плечам и голове Чебахан, и задумчивое лицо ее от этого подрагивало и шевелилось, как шевелятся от ветра листья на деревьях. Она казалась такой же частью всего окружающего, как вода и яворы, как все, что ползает, бегает и летает по горам и лесам. Такими же были и все ушедшие, чьи души переселились в растения и в зверей, а иные, быть может, еще витают в пространстве и, время спустя, поселятся в его и Чебахан детях и внуках. Так будет вечно, пока не перестанут, сменяя друг друга, подниматься и опускаться солнце и луна. Чебахан взяла кумган, нагнулась, чтобы за черпнуть воду, взвизгнула, уронила кумган и побежала к Озермесу. — Там алмасты! Я видела ее! Она смотрела на меня! — Где ты увидела ее, в воде? — В кустах, на той стороне, я видела ее глаза! — Стой здесь, — сказал Озермес, — я поищу ее. — Сбежав вниз, он перепрыгнул через речку и принялся обшаривать кустарник. Чебахан не померещилось, трава кое-где была примята и кусты раздвинуты. Озермес добрался до отвесного обрыва. Алмасты или взлетела по нему, обретя крылья, или убежала вверх по течению речки. Тха, прокляв старуху, одарил ее быстрыми ногами. Повернув обратно, Озермес увидел на ветке держи дерева грязный пестрый лоскуток, сорвал его с колючек и тут же отбросил — от лоскутка несло зловонием. Дойдя до запруды, он отмыл руки и поднялся к Чебахан. — Убежала, но она, кажется, одета, я нашел обрывок платья или платка, от него пахло, как от непохороненного покойника. — У Чебахан расширились глаза. — Может, она вылезла из могилы? — Озермес покачал головой. — У ушедших нет души, поэтому мертвецы никогда не вылезают из могил... Мне кажется, ты из-за алмасты забыла про обязанности хозяйки. А после завтрака я обыщу лес. — Чебахан, вспыхнув, кинулась к очагу.

Он увидел алмасты на лесистом склоне, откуда хорошо видна была поднимающаяся к небу гора со шлемом на голове. Она сидела под кустом орешника, боком к нему, согнув босые, в ранках и в земле ноги, держа на коленях сверток и что-то вполголоса напевая. Длинные, или с проседью, или грязные, волосы спадали на лоб и глаза, а позади опускались на землю, покрывая серо фиолетовый кафтанчик поверх когда-то желтой рубашки. С ворота кафтанчика свешивался на плечо обрывок золотистого галуна. Проваленную щеку пересекала полоска запекшейся крови. Озермес медленно направился к ней и услышал слова колыбельной:
Матери подол тебе колыбель, о, маленький мой,
Матери грудь тебе пища, о, маленький мой...
Старуха эта не могла быть алмасты. Озермес, не дойдя до нее, кашлянул и остановился. Она вздрогнула, вскочила и, прижав к груди завернутого в тряпье ребенка, посмотрела на Озермеса блестящими, лишенными выражения, словно слепыми, глазами. — Мира тебе, мать, — сказал он, — ты напрасно убегала от нас, клянусь богами, я не причиню тебе ничего дурного. Пойдем со мной, моя жена встретит тебя как дорогую гостью. — Склонив трясущуюся голову к плечу, она какое-то время всматривалась в него, потом темное худое лицо ее исказилось от плача, она переложила ребенка в левую руку, а правой ударила себя в грудь. — Мой ребенок, он маленький, ему холодно. — Пойдем, не бойся, там сакля, — стал уговаривать Озермес. — Иди вперед, вон туда. — Она жалобно запричитала и не сводила глаз с него, словно вспоминая что-то. Он подошел ближе и почувствовал смрад, исходящий от свертка. Если она держала в руках ребенка, то он был мертвым. — Кто ты, мать, как зовут тебя? — Она, не понимая, плакала без слез. Озермес прикоснулся к костлявому плечу. — Иди туда, в ту сторону. — Он слегка подтолкнул ее в спину, и она, оглядываясь на него и прижимая к груди сверток, потащилась к поляне. Озермес шел немного отставая, слева от нее.
Чебахан не было видно, наверно, вошла в саклю. — Белорукая! — крикнул Озермес. — Белорукая! Это не алмасты, это полуживая старуха. — Чебахан выскочила из двери так, словно кто то вытолкнул ее оттуда, посмотрела на старуху и в нерешительности остановилась. На миг в глазах старухи промелькнуло что-то осмысленное, возможно, она вспомнила, что уже видела Чебахан, но ничего не сказала, лишь беззвучно пошевелила губами. — Пусть твой приход к нам даст тебе спокойствие, — спохватившись, сказала Чебахан, — добро пожаловать, ты мне мать, я тебе дочь. — Она, улыбаясь, приблизилась к старухе, обняла ее слева, потом справа, наклонилась к руке, обхватившей ребенка, для поцелуя и в ужасе откинулась назад. — Ее ребенок мертв, — сказал Озермес. — Она ничего не понимает, разум оставил несчастную. — Бессмысленные глаза старухи бегали от Озермеса к Чебахан, и лицо мучительно исказилось, как у человека, пытающегося понять незнакомую речь. Словно ребенок, она повторила: — Он маленький, ему холодно. — Заплакав без слез, старуха опустила сверток на траву, встала на четвереньки и забегала вокруг него. Потом запела:
Матери грудь ему пища, о наш Аллах,
Всей семье его растить, о мой Аллах...
Чебахан вскрикнула: — Эту колыбельную пела моя бабушка! — Бросившись к старухе, она обняла ее за плечи и стала целовать ее руки. Старуха отдергивала руки, отталкивала Чебахан, потом судорожно обняла, и из глаз у нее потекли слезы. — Бедная мать моя, — приговаривала Чебахан, — несчастная мать моя, пусть Тха сжалится над горем твоим. — Старуха вдруг взвыла, разжала руки и поползла к свертку. Прижав его к груди, она медленно, через силу поднялась на ноги и, подойдя к валявшемуся на земле мертвому явору, села на него, выпростала из порванной рубахи голую, в грязных разводах, грудь, прижала к ней сверток и застыла, пристально уставившись во что то далекое, видимое одной ей. Озермес отвернулся. Чебахан встала, вытирая пальцами глаза и щеки, отряхнула с платья травинки и виновато посмотрела на невозмутимое лицо Озермеса. — Кому было посочувствовать матери, как не женщине, — одобрительно сказал он. — По выговору она из племени абадзехов. Покорми ее, но до этого сведи к речке, выкупай и дай что сможешь из своей одежды. И еще вот о чем я думаю: я вырежу из дерева куклу, и когда старуха заснет, завернем куклу в тряпье и подложим ей, а мертвого я похороню. Надеюсь, она этого не заметит. — Она очень грязная, — сказала Чебахан, — я согрею в казане воду. — Тебе виднее, — согласился он, взял в сакле топор и пошел искать деревяшку для куклы. У скалистого обрыва валялись срубленные им буковые и кленовые деревья, очищенные от веток, предназначались они для хачеша. Отрубив чурбачок, Озермес уселся на камень и принялся обрабатывать его кинжалом. Чебахан подбросила в огонь сучьев, поставила на очаг большой казан и, спустившись несколько раз к речке с кумганом, наполнила казан водой. Озермес время от времени поглядывал то на нее, то на старуху, которая, свесив голову, неподвижно сидела на мертвом дереве. Наверно, услышав потрескивание сучьев в костре, она повернулась, испуганно уставилась на огонь и закричала: — Горит! Горит! — Чебахан подбежала к ней. — Не бойся, мать, огонь не обожжет тебя. Отвернись, не смотри на очаг, не надо. — Она уговорила старуху повернуться, потом отошла, взяла кумган и, вернувшись к старухе, что то долго ей говорила, потом обняла за плечи и повела к оврагу. Проходя мимо Озермеса, она попросила: — Прости меня за то, что отрываю тебя от дела, отнеси к речке казан с горячей водой, я не смогу его поднять. — Он посмотрел на ее озабоченное лицо. — Хорошо. — Обмотав руки пучками сена, он перенес котел к запруде. Только он снова взялся за кинжал, как из оврага выскочила Чебахан, побежала в саклю и вышла оттуда с какой-то одеждой подмышкой и с миской, полной золы. Когда Озермес вырезал на конце чурбачка что то грубо напоминающее голову ребенка, от речки донеслась песня. Пелa Чебахан не своим, а низким, похожим на мужской, голосом: — О, Ела, мой мальчик сероглазый! О, Ела, Яла! — Потом послышался хриплый голос старухи: — Над Гойтхом гром гремит! — О, Ела, Яла, — повторила припев Чебахан. И кто-то из них захлопал в ладоши. Старуха повторяла одно и то же: — Над Гойтхом гром гремит! Над Гойтхом гром гремит!.. — И смеялась. Что там происходило? Пели они песню, которую поют во время засухи, вызывая дождь. Кто-нибудь разрисовывает на деревянной лопате нос, глаза и губы, наряжает лопату в женское платье, и люди, подняв лопату, идут по аулу. — Над Гойхтом гром гремит! О, Ела, Яла! — поют хоры. Хозяйки выбегают из сакль, обливают всех, кто попадет под руку, водой, одаривают курицей, мукой, маслом. Подростки забираются на деревья, сшибают с веток вороньи гнезда, вороны ошалело носятся, каркают, предвещая дождь. Ребятишки бегают, подняв в руке лягушек, наряженных, как в платье, в цветное тряпье. Придет дождь — лягушки посторожат, чтобы он не ушел. — О, Ела, Яла! — Из под множества ног поднимается пыль, скоро ее прибьет дождем. Люди уже у реки, летят в воду лопата, вороньи гнезда, лягушки. Все запрещенное — возможно. Джигиты бросают в реку друг друга, толкают женщин, падают в воду старики и старухи, на берегу разжигаются костры, и уже пахнет жареным мясом, а в реке — возня, визг, хохот, джигиты, прижав ладонью папаху, чтобы она не упала и чтобы не опозориться, оставшись с непокрытой головой, ныряют, хватают под водой девушек за ноги, невестка, обо всем позабыв, брызжет водой в лицо своей строгой свекрови, а та, прикрыв глаза рукой, благодушно повизгивает, девочка подросток, ошалев от вседозволенности, обливает соседа, почтенного отца многочисленного семейства. — О, Ела, Яла! — Женщина в съехавшем на затылок платке выбирается на берег, отжимает на себе удлинившееся от влаги платье, но к ней уже подкрадываются сзади, и она с радостным воплем снова плюхается в воду. — О, Ела, Яла! — Сизый дым от костров поднимается ввысь и сворачивается в облачка, медленно уплывающие к горам, туда, где рождается река. Лопата давно уплыла в море. Время погодя на нисходящей стороне, там, куда доплыла лопата, начинают вырастать черные шапки туч, и еще немного спустя оттуда прибегают слабые раскаты грома, вестники, посланные к ним приближающимся дождем... В горле у Озермеса запершило, он откашлялся и стал прислушиваться к голосам Чебахан и безумной старухи, неведомо как добравшейся до них из такого же сумасшедшего, навсегда оставленного ими мира. Старуха не понимает их, а они ее потому, что она обитает не в сегодняшнем, а в прошлом времени. Они как путники, двое из которых перешли через перевал, а один остался в глубоком, сыром и темном ущелье. Они пытаются дозваться друг друга, но тщетно. Пойти за отставшей невозможно, ибо еще никому не удавалось вернуться в прошлое, значит, ему и Чебахан остается одно — ждать, пока старуха не догонит их. Не дождаться можно только мертвого, а из старухи душа не ушла, иначе она не страдала бы и не плакала. — О, Ела, Яла! — пропела Чебахан уже своим, чистым голосом. Он подумал о том, что впервые слышит, как она поет, в ауле Чебахан лишь причитала и издавала вопли. Для чего в незапамятные времена прадеды их прадедов дали Шибле второе имя Яла, или, по другим говорам, Алия? Отец говорил, что это одно из имен верховного бога евреев, те называли бога Илией.
Из оврага с пустыми казаном и кумганом в руках вышла Чебахан, глаза у нее были такие, словно она только что столкнулась нос к носу с самим Шибле. — Что случилось, белорукая? — окликнул ее Озермес. — О, муж мой! — Опустив на землю казан и кумган, она подбежала к нему и обдала его потоком слов: — Имя свое она не вспомнила, она почти ничего не понимает, но она не старуха, она совсем молодая! Я одела на нее платье, и штаны, и чувяки, те, что собрала в ауле, и она стала смеяться, а про ребенка, по моему, забыла!.. Мыться она не хотела, отталкивала меня, плакала, а потом, когда я запела песню о дожде, я это на всякий случай сделала — вдруг в голове у нее осталось хоть немного памяти, то она на самом деле стала припевать, и приплясывала, и в ладоши хлопала! Я два раза вымыла ей голову золой, всю ее помыла. У нее вот здесь, у плеча, рана от пули, рана зажила уже, а на спине, откуда пуля вышла, тоже след остался! Худая худущая, ребра как дырявый плетень, и отовсюду кости торчат!.. Но она красивая, волосы золотые, а глаза, раньше не замечала, как фиалки! — От возбуждения Чебахан подпрыгивала на носках и взмахивала руками. — Если ты не умолкнешь, — сказал Озермес, — все сороки помрут от зависти. Возьми ка лучше куклу, обверни ее тряпками и принеси незаметно туда, к запруде, попробуем подменить мертвого ребенка. — Он встал и пошел к оврагу. Женщина стояла на коленях, наклонившись над речкой, и разглядывала свое отражение в воде. Время от времени она протягивала руку, взбаламучивала воду, убирала руку за спину, дожидалась, пока отражение не возникнет снова, смеялась и опять взбалтывала воду. Длинные руки ее двигались плавно и гибко, как шеи цапель, которых Озермес видел однажды, во время странствий с отцом. Услышав шаги Озермеса, женщина оглянулась, и губы ее медленно разошлись в улыбке, открыв белые, крупные, как кукурузные зерна, зубы. Из-за того, что брови у нее поднимались высокими дугами, казалось, что она смотрит на все с удивлением.
Озермес не приметил этого раньше, потому что лоб ее был закрыт спадающими на лицо клочковатыми волосами. Женщина отвернулась и снова принялась играть с водой. Озермес посмотрел на золотистые волосы, ниспадавшие на спину и свивавшиеся внизу в кольца. Да, молодая, не больше чем на два три года старше Чебахан. Впрочем, определять на вид лета и зимы, накопленные женщиной, занятие зрящное, как сказал однажды Безусый Хасан, куда легче установить возраст плывущей по небу луны. Послышалась легкая поступь Чебахан. Она сбежала по тропинке, держа за спиной куклу. — Отвлеки гостью, — сказал Озермес, — и заслони меня, потом уведи ее в саклю. — Чебахан, встав перед ним, передала ему куклу и, идя к женщине, завела с ней разговор: — Сестра моя... — Положить куклу, взять смрадный сверток и выйти из оврага было для Озермеса делом одного двух вдохов. Он отнес завернутый в ветхое тряпье трупик за кусты, растущие возле поляны, и вернулся за лопатой. Потом выждал, пока Чебахан отведет женщину в саклю. Они поднялись из оврага, впереди женщина с куклой на руках, за ней подталкивающая ее в спину Чебахан. Когда они скрылись за дверью, Озермес стал размышлять, где выкопать могилу. Пожалуй, у пропасти, на лужайке, усыпанной красными, как кровь, маками. Смерив черенком лопаты длину свертка, он вывернул большой ком жирной темной земли. На этой земле хороша взошло бы просо. Перед тем как опустить сверток в могилу, он осторожно развернул палочкой лохмотья. Трупик почти совсем разложился, лишь кое где на костях виднелись сморщенные ошметки кожи. Круглый, с большое яблоко, беззубый череп был пробит пулей. Озермес снова прикрыл кости тряпьем, похоронил ребенка, выпрямился, постоял, опустив руки, и вполголоса, чтобы не услышали в сакле, пропел: — О горе матери твоей! Едва рожденный, отдал ты душу, пулею сраженный... — Отбросив ногой лопату, он стал смотреть в туманную голубую даль. Дымка затягивала близкие и дальние горные хребты, и они мутно шевелились, как шевелятся камни на дне моря у берега, если на них смотреть сверху, сквозь толщу воды. Богатырь гора со шлемом на голове, прикрывшись от солнца облаком, задумчиво глядела на Озермеса.
Вскоре после того как Озермес взялся обтесывать колья для хачеша, к нему подошла Чебахан. Остановившись в сторонке, она молча ждала, когда он заговорит. Озермес, опустив топор, посмотрел на нее. — Я накормила гостью, она уснула. — Чебахан, обхватив ладонями лицо и улыбаясь, покачала головой. — Она стала кормить куклу грудью, потом захныкала и отдала куклу мне, пришлось изобразить, будто я даю ребенку грудь. — Чебахан покраснела. — Узнать бы, как ее зовут... — Она из абадзехов*, можно так и называть ее — Абадзеха. — Ты хорошо это придумал. А где ты похоронил ребенка? Он действительно был мальчиком? — В тряпке были одни кости. Могила за теми кустами. Младенца убила та же пуля, которая ранила Абадзеху, ему пробило голову, а ей плечо. — Сразил ли Тха убийцу, стрелявшего в мать ребенка? — пробормотала Чебахан. — Как ты думаешь, муж мой, память вернется к ней? — Этого не угадать. Кто знает, может, в ней теперь живет не ее душа, а чужая, и даже не человеческая. Поэтому она и бегает, как зверь, на четвереньках. Ладно, идем спать.
До захода солнца Озермес вкопал четыре столба и вбил в землю колья. С утра можно будет заняться оплеткой стен. Чебахан, приготовив еду, разостлала на обломке скалы шкуру убитого Озермесом козла и стала разминать ее с внутренней стороны деревянной дубинкой, похожей на большой пестик от ступки. Раза два она сходила в саклю и, вернувшись, сообщила Озермесу, что Абадзеха еще спит. Мягкие грустные лучи заходящего солнца обливали желтизной скалистую стену, притулившуюся возле нее саклю, золотили листву и стволы деревьев и пестрым ковром ложились на поляну. Смолкало жужжание пчел и гомон птиц. Со стороны пропасти иногда слышался шорох падающих камней. То днем, то ночью от обрыва отрывался камешек, падая, он увлекал за собой другие, и грохот несущейся вниз каменной лавины эхом отзывался в горах. Круглые валуны козами прыгали на выступах, а ночью можно было увидеть, как от их ударов о скалы разлетаются искры. И тогда тьма ущелья казалась ночным небом, в котором загораются и гаснут звезды. Закончив возню со шкурой, Чебахан забросила ее на крышу сакли и подошла к Озермесу. — Ты не проголодался? Поешь, а я подожду, пока проснется Абадзеха. — Как, по твоему, — спросил он, — сколько ей лет? Мне показалось, что она двумя тремя зимами старше тебя. — Она такая тощая, не поймешь. — Здоровье гостьи в руках хозяйки, когда ты откормишь ее, она станет красивее. — Ты считаешь ее красивой? — Так говорила ты, и я с тобой согласен. — Чебахан заходила взад и вперед, потом почему-то прошлась вокруг Озермеса и, остановившись перед ним, выпятила нижнюю губу. — Если бы Абадзеху продавали на невольничьем рынке, ее никто бы не купил, такая она костлявая. — Купили бы, рабовладельцы понимают толк в женской красоте. — Чебахан хихикнула. — Что ж, у тебя могут быть две жены. И если ты не ошибся с возрастом, она станет старшей. — Озермес, удивившись, посмотрел на Чебахан — глаза ее потемнели, брови нахмурились. — А ревновать ты не будешь? — усмехнувшись, спросил он. — Нет! — вызывающе ответила Чебахан. Озермес развеселился, будь темно, он расцеловал бы ее надутые губы. Однако ей все же надо было сказать несколько острых слов. Он задумался и вспомнил, как однажды Безусый Хасан растолковывал неразумной невестке, в чем та не права, и заговорил спокойно и рассудительно:

* Абадзехи — адыгское племя.

 — Пожалуй, я совершил ошибку, когда строил саклю для двоих, следовало, наверно, предусмотреть и вторую комнату для женской половины. — Лицо Чебахан осунулось и побледнело. — А теперь выслушай меня внимательно. Ты вела себя как глупая девчонка, блеяла вроде заблудившейся овцы. Что ты и я знаем про Абадзеху? Ничего мы не знаем, есть ли у нее муж, отец и мать, сестра и брат? Не знаем, откуда она и как ее зовут. Мы знаем лишь о смерти ее ребенка и о том, что она потеряла свою душу. Мужчина, который позволил бы себе взять в жены женщину, лишенную души и разума, уподобился бы жучку мертвоеду. Можно ли сблизиться с существом, которое не понимает, что делает, с женщиной, тело которой здесь, а душа в каком-то ином мире? Абадзеха может быть мне только сестрой. — Прости меня, — тихо произнесла Чебахан, — об этом я не подумала, я из-за тебя... — Из-за меня? — удивился он. — Ты не сердись, я правда из-за тебя. Мы уже говорили, я же чувствую, что не даю тебе того, что должна давать мужу жена, почему я такая, не знаю. И подумала: может, Абадзеха, у нее уже был ребенок... Но на самом деле я вовсе не хочу, чтобы ты взял Абадзеху в жены. — Он опустил голову, чтобы она не заметила смеха в его глазах. — Я не знал, что ты ревнива. — Я тоже этого не знала, — виновато промямлила она. Он прыснул. — Хорошо, что мы не в ауле, там послушать мое пение собиралось бы много красивых женщин. — Здесь не соберутся, — пробормотала Чебахан, — и здесь ты не поешь. — Да, я давно не пел и не брал в руки шичепчина... Не думаю, чтобы сюда поднялась еще какая нибудь женщина, но на всякий случай скажу: если вдруг сама Псыхогуаше попросит меня взять ее в жены, я откажусь от этой великой чести. Мой отец не женился вторично даже после смерти моей матери. И я не хотел бы иметь двух жен, мне достаточно одной и глупой. Надеюсь, я не обидел тебя? А коли обидел, вспомни, что если у мужчины от обиды выпадает волосок из усов, то женщина, обидевшись, может стать лысой. — Чебахан улыбнулась, постояла, переминаясь с ноги на ногу, шмыгнула носом и, вобрав голову в плечи, побежала к очагу. Увидев, как мелькают ее пятки, Озермес рассмеялся, но услышал свой смех словно бы со стороны и прищелкнул языком. Когда смеешься, кто-то должен отозваться и поддержать твое веселье, а смеяться одному — все равно что бесцельно пускать стрелу в небо или помешивать лопаткой в пустом котле, воображая, что там каша.
Помыв руки, он поел, похвалил еду, приготовленную Чебахан, уселся на туловище мертвого явора и стал смотреть в розовеющее небо, по которому, взлетев со скалистого обрыва, еле слышно повизгивая, черными стрелами проносились стрижи. Из двери сакли вышла Абадзеха, навстречу ей промелькнула мимо него Чебахан. Абадзеха опустила к земле куклу, повела ее перед собой, как ведут ребенка, и запела песенку, которую поют матери и бабушки, когда обучают малышей ходить:
Мима, мима, сделай шаг, мой мальчик,
Мима, мима, шагни, мое солнышко..
Абадзеха прошлась по поляне, забрела за кустарник, Озермес поднялся посмотреть, куда она пошла, и увидел, что она сосредоточенно разглядывает могильный холмик. — Белорукая! — позвал Озермес. — Ты хотела покормить нашу сестру. — Чебахан побежала к Абадзехе, обняла ее за плечи и повела к летнему очагу. — Пойдем, сестра моя, пойдем, ты голодна, а я сварила жирный ляпс. — Ляпс, — повторила Абадзеха. — Да, сестра моя. — Сестра, — эхом отозвалась Абадзеха. Они прошли за спиной Озермеса к столику. Какое-то время молчали, потом он снова услышал их голоса. — Сестра? — спросила Абадзеха. Чебахан обрадованно ответила: — Да, да, сестра твоя, меня зовут Чебахан, а он твой брат, Озермес. — Он почувствовал, как Чебахан смотрит ему в спину, но не повернулся, догадавшись, что она ждет от него похвалы. — Че-ба-хан, — по слогам протянула Абадзеха, — О-зер-мес. — Она не понимала того, что говорили ей, хотя была таким же человеком, как Чебахан и Озермес, такой же частью окружающего, как и они. Каменный дрозд дрожит, трепещет серыми крылышками, радуется своему многоголосию, когда трещит по сорочьи, воркует голубем и заливается подобно соловью. Абадзеху окружают синие горы, зеленые деревья, белые облака, в желтеющем небе то вдали, то вблизи от нее лают шакалы, щебечут ласточки, произносит ласковые слова Чебахан, а она ко всему слепа, глуха и существует в том, неведомом мире, куда нет доступа и Озермесу, и Чебахан, и шакалам, и ласточкам, никому из живущих на земле. Где он, тот мир, каков он, есть ли в нем свет, тепло и радость, или пуст, темен и мучителен, как ночная боль? Вернется ли Абадзеха оттуда, либо навсегда останется там, а ходить, есть и спать будет рядом с Озермесом и Чебахан, не ведая, что до конца дней своих станет напоминать им о прошлом, о том, от чего они ушли? Озермес приметил, что туман забвения иногда, лишь на один быстрый вдох, улетучивается из глаз Абадзехи, но, едва вернувшись в этот мир, она тут же, со скоростью пули, отдаляется от него. Если б удалось изгнать туман из ее глаз надолго, подобно тому как солнце и ветер растопляют весной снег на жаждущем тепла лугу и оберегают его от холодов до осени, может, раненая душа Абадзехи выздоровела бы и она снова стала бы такой, какой много лет и зим ходила по земле. Чебахан уговорила Абадзеху помыться, заведя песню о дожде. А если попробовать вызвать ее из того мира другой, знакомой ей от рождения песней? Озермес оглянулся. Чебахан что то жалеючи говорила Абадзехе, а та укачивала куклу и, наморщив лоб, непонимающе смотрела ей в рот. Он встал, вынес из сакли шичепшин, уселся на мертвом яворе, подтянул ослабшие струны, повел смычком и запел древнюю песню, которую знал от отца и которую они три или четыре зимы тому назад пели на свой лад в абадзехском ауле. Вскоре послышались легкие шаги. Абадзеха, обойдя упавшее дерево, опустилась на колени, села на пятки, положила на траву рядом с собой куклу и, не мигая, впилась в лицо Озермеса пустыми фиалковыми глазами. Чебахан остановилась сбоку от них и, слушая песню, смотрела в даль неба, на склоне которого зажглась Вечерняя звезда.
Арада, кого мы еще не видели,
Арада, о ком мы наслышаны...
Озермес пел и за себя, и, понижая голос, за хор. У абадзехов песня эта была короче, да и содержанием отличалась от шапсугской. Но отец говорил, что настоящий джегуако должен знать, как поют ту или иную песню и шапсуги, и кабардинцы, и бжедуги, и что каждое племя, внося в песню свое, только украшает ее, как искусные мастерицы, вышивающие разноцветными нитками узоры на нарядном женском платье. Каждая вышивает по своему, но платье все равно получается адыгским, и ни с каким другим его не спутаешь. Память у Озермеса была волчья, раз услышав песню, он запоминал ее, и в голове его уже толпилось не меньше песен, чем росло трав на лугу, хотя теперь это уже не имело значения, подобно тому как для беркута, прикованного за ногу цепью к столбу, нет никакого толку в размахе его распростертых крыльев. Не потому ли он давно не поет, что у него больше нет слушателей? Кому петь — Чебахан и женщине, потерявшей память и имя? Или птицам, зверям, деревьям, ручьям и скалам? Им нужны другие песни, а не те, что джегуако пели, сохраняли и сочиняли для своего рожденного Солнцем народа...
Небо на восходящей стороне желтело все гуще, и наконец из-за горы поднялась яркая луна. От деревьев потянулись по земле длинные тени. Умолкнув, Озермес отложил шичепшин. Глаза Абадзехи блеснули отраженным лунным светом. Она заслонилась от луны, как от солнца, рукавом, схватила куклу, содрала с деревяшки тряпье, повертела ею перед собой, отбросила и, вскочив на ноги, заметалась по поляне. Длинные волосы, озаренные луной, золотистым облаком парили за ее спиной, а по земле за ней бегала синяя тень. Время от времени она останавливалась, всматривалась в Озермеса и Чебахан, оглядывала очаг и саклю, переводила взгляд на затихший лес и спящие горы и опять бегала по поляне. Они молча наблюдали за ней. Абадзеха терла лоб рукой, закрывала ладонями глаза, опускала руки и трясла головой, как от боли. Постояв немного, кинулась к сакле, скрылась за дверью и тут же выскочила наружу. Что то бормоча, она побежала к сапеткам и скрылась за кустарником. Озермес и Чебахан, не сговариваясь, пошли за ней. Они обошли кусты и увидели, что Абадзеха снова бегает на четвереньках и обнюхивает землю. Остановившись у могилы, она села на колени и принялась быстро, как роют землю собаки, разрывать руками холмик над могилой. — Абадзеха! — вскрикнула Чебахан. — Оставь ее, — тихо сказал Озермес. — Разровняй я землю, может, она не догадалась бы, а теперь уже поздно. — Абадзеха отбрасывала землю назад, и руки ее все глубже зарывались в могилу. Потом она перестала рыть землю, сгорбилась и заглянула в яму. — Сестра моя, — простонала Чебахан. Абадзеха обернулась и хрипло проговорила: — Тише, он спит. — Снова нагнувшись над могилой, она стала медленно засыпать ее землей. Подравняв хол мик, упала на него грудью, завопила и замерла.
Луна медленно катилась по светлому небу. Далеко в ущелье протяжно завыл волк: — Воу-у-у!.. — Помолчав, волк снова тоскливо затянул: — Воо-у-у!.. — Абадзеха приподнялась. — Кто-то зовет... — Озермес подошел к ней и тронул ее за плечо. — Это лесная собака, сестра моя, она зовет не тебя, она воет на луну. Пойдем, уже поздно. — Она поняла его, послушно встала, взялась за руку Чебахан и направилась с ней к сакле. Сделав несколько шагов, оглянулась, вопрошающе посмотрела на Озермеса, потом перевела взгляд на Чебахан. — Что, сестра моя? — спросила Чебахан. Абадзеха не ответила. Они вошли в саклю. Чебахан стала разводить огонь в очаге, Озермес, повесив шичепшин на колышек, сел на чурбачок. Абадзеха пошла к тахте Чебахан, уселась и отвернулась от очага, в котором с треском разгорались щепки. Озермес сидел так, что ему было видно ее озаренное пламенем лицо, задумчивое, с хмурым лбом и сжатыми в ниточку губами. Когда Чебахан сунула в светильник лучи ну и раздула ее, Абадзеха задрожала и спросила: — Кто вы? — Чебахан бросилась к ней. — Сестра моя, ты вспомнила?! Скажи нам, как зовут тебя. — Не ответив, Абадзеха спросила снова: — Как я попала сюда? — Чебахан обняла ее за плечи. — Я все скажу тебе, — сказал Озермес, — знай, что ты у своих, мы шапсуги... — И он без лишних слов стал рассказывать, как они ушли из сожженного аула, нашли здесь место для жилья, как переносили из мертвого аула все, что могло им пригодиться, как он построил саклю и как однажды ночью услышали плач и причитания женщины и решили, что это алмасты, и как он привел ее, как Чебахан ее выкупала и переодела, а он подменил убитого ребенка деревяшкой, похоронил и оплакал его, и как они пытались узнать, кто она, откуда, но не смогли, потому что душа ее была в отсутствии. Абадзеха внимательно слушала, не сводя с него угнетенного взгляда, иногда чуть кивала, словно подтверждая сказанное им, или беззвучно шевелила губами. Кажется, она вернулась на землю, не понять только было, ступила на нее одной ногой или пришла совсем. Молчаливая, окутанная золотистыми волосами, словно осеннее дерево пожелтевшей листвой, Абадзеха казалась видением из сна или духом, придуманным для песни каким нибудь джегуако. Но она не была выдумана, она была такой же, как Чебахан, к ней можно притронуться, дыхание ее можно услышать, и когда она разговорится, поведает о своем ауле, о родителях, муже и близких, окажется, что жизнь ее мало чем отличается от жизни многих других адыгских женщин. Но непонятно все же, почему ребенок Абадзехи должен был погибнуть, а она, наверно, совершенно безгрешная, осталась жить для мучений, почему волк тоскливо завыл именно тогда, когда Абадзеха засыпала землей могилу с костями своего ребенка. Кем определяется, что все должно происходить так, а не иначе? Тха? Но Тха где-то очень высоко, дальше солнца, а земля велика, и людей на ней огромное множество, как может Тха видеть всех и каждому отвешивать его долю? И даже если это так, почему Тха столь щедро раздает людям страдания?.. Может, вершит миром не Тха, а кто то другой? Или же земное коловращение происходит само собой, без Тха, а люди не видят, куда идут, и вместо того, чтобы стремиться к свету, горящему в окошке далекой сакли, они бессмысленно, как путники, заблудившиеся в ночных горах, бродят в поисках выхода из ущелья в ущелье, в не имеющем ни начала, ни конца времени. Озермес взглянул в задумчивые глаза Абадзехи, убедился, что душа совсем вернулась к ней, и умолк, выжидая, что она скажет. Но Абадзеха молчала. Тогда он спросил: — Ты помнишь, сестра, как пришла к нам? — Она покачала головой, глянула на огонь в очаге, передернулась и стала смотреть в открытую дверь, в которой виднелась поляна, заросшая травой. На траве тонко просеянной ячменной мукой рассыпалось слабое сияние луны. В саклю вливалась тишина, насыщенная плеском воды, шелестом листьев, стрекотом цикад и сверчков, резким свистом крыльев и скрипучим вскриком охотящейся неясыти. В сакле же было тихо, как бывает вечером в любой адыгской семье, в каждой сакле, в которой еще не бегают дети и никто не поет песен по случаю приезда гостей. Все молча отдыхают, глотают зевоту и ждут, когда придет время отойти ко сну. — Скажи, сестра, — спросил Озермес, — что с тобой было раньше? — Что было? — переспросила Абадзеха так безразлично, словно он поинтересовался, подмела ли она утром пол. — Я лежала больная. Сакля загорелась, стало дымно. Я схватила мальчика, выскочила, он выстрелил, и я побежала к лесу. — Кто он? — не выдержав, ворвалась в их разговор Чебахан. — Не знаю, кто-то. Их было несколько, в дыму я не разглядела. А что было потом, я забыла. — Что ж, забыла и забыла, — покосившись на Озермеса, произнесла Чебахан, — главное, что ты осталась жива. — Да, хвала богам, — вяло согласилась Абадзеха. — Прости, сестра, что я досаждаю тебе вопросами, — сказал Озермес, — но если тебя не затруднит, объясни мне: ты побежала к лесу и все забыла, но где была твоя душа потом? Ты можешь хоть что-нибудь вспомнить о том времени, когда отсутствовала на земле? — Абадзеха сдвинула свои дуги брови и недоуменно пожала плечами. — Не знаю. Может, душа моя где-то была, но... Наверно, ноги носили меня по лесам, а я в это время спала, как мертвая. — Скорее всего так, — согласился Озермес, — и, наверно, нам этого не узнать. — Абадзеха посмотрела на угасающие в очаге угольки и вздрогнула. — Я боюсь огня, — пробормотала она. — Не обращай на него внимания, — сказал Озермес, — наш огонь друг тебе. — Абадзеха перевела взгляд на дверь и встала. — Да благословит вас Аллах. Луна уже за горой, нам надо спать. Ложитесь, а я посижу возле своего мальчика, попрощаюсь с ним... — На все твоя воля, сестра, — сказала Чебахан, — ночью с гор спускается холод, и я с разрешения Озермеса дам тебе бурку. — Озермес кивнул и добавил: — У нас еще нет хачеша, но на днях я пристрою к сакле вторую комнату, и мы не будем стеснять тебя. — Вы мне как родные, — тихо отозвалась Абадзеха. — Чебахан протянула ей сложенную бурку. — Да благословят вас боги. — Абадзеха втянула воздух, словно собираясь что то еще сказать, но раздумала, грустно посмотрела на них и вышла. Приготовив постель, Чебахан пошла к речке умыться. Когда она вернулась, пошел выпить перед сном воды и помыть ноги Озермес. Возвращаясь в саклю, он посмотрел на кусты, прикрывающие могилу, но Абадзеху за ними не увидел. Он уже засыпал, когда Чебахан сказала: — Мы так и не узнали ее имени и откуда она. — Завтра узнаем, — сонно отозвался Озермес. — Она так странно посмотрела на нас, когда выходила. — Угу, — пробормотал он. — Завтра я обо всем спрошу у нее! — время спустя воскликнула Чебахан. — Не надо приставать к ней с расспросами, — проворчал Озермес, — сама расскажет что вспомнит и что захочет... — Он заснул и проснулся от того, что Чебахан дергала его за ногу. — О, муж мой, встань, пожалуйста. — Озермес скинул с себя сон, вскочил в один вдох и уже стоял на ногах. — Абадзеха не вернулась, — сказала Чебахан. — Я услышала какой-то шум, будто рушились камни. — Проворно одевшись, Озермес выбежал в так и оставшуюся отворенной дверь. Начинался сизый рассвет, на восходящей стороне прозрачно зеленело небо. За кустарником у могилы лежала свернутая бурка. Озермес прошелся по опушке леса, спустился в овраг, к ручью, оглядел дуг — не было видно ни Абадзехи, ни следов ее ног на влажной от росы траве. Снова зайдя за кусты, он заглянул в пропасть, но провал был затянут густым туманом. Подобрав бурку, Озермес вернулся в саклю. — Исчезла, — коротко сообщил он. — Взойдет солнце, пойду искать. — К полудню Озермес, сделав большой круг, вошел в полутемное ущелье. В небе на высоте шлема Богатырь-горы парили, вытянув длинные шеи, два белоголовых сипа. Озермес направился в глубь ущелья и обошел обломок скалы, на котором грелись после холодной ночи красновато желтые, с черными полосками по хребту, гадюки. Подняв широкие головы, они уставились на Озермеса своими холодными, без выражения, глазами и зашипели. Змеи были лишены лап, крыльев и голоса, жили скрытно, он не понимал их и поэтому не любил, хотя отец рассказывал, что во многих странах утверждают, будто змеи мудры и откликаются на звук камыля*. И хотя Озермес знал пословицу о том, что ласковое слово и змею выводит из норы, он не был расположен говорить нежности этим длиннохвостым, обладающим ядовитыми зубами, и прибавил шагу, чтобы побыстрее выйти из их владений.

* Камыль — свирель из тростника с тремя отверстиями.

 Тело Абадзехи, валявшееся на камнях, он заметил издали и в пять прыжков оказался возле него. Лицо Абадзехи с раскрытыми фиалковыми глазами не было побито, а кости переломаны. Озермес посмотрел на скалистый откос. Бросилась она оттуда или ночью подошла к обрыву и в темноте оступилась? Этого уже не узнать. В кого теперь перелетела ее душа? Он взвалил мертвое тело на спину и пошел обратно, глядя под ноги, чтобы не наступить на что нибудь живое. До сакли Озермес добрел на исходе дня. Пока Чебахан, причитая, обмывала тело Абадзехи, он выкопал могилу. Оплакав ушедшую, с помощью Чебахан опустил мертвое тело в яму и постоял, опираясь на лопату. Ему давно хотелось есть. Он оглянулся на очаг, над которым вился дымок и кипела в котле вода, потом посмотрел на могилы — маленькую и большую, возле которой сидела Чебахан, оглаживая руками могильный холм. — Так мы ничего и не узнали о тебе, — тихо причитала Чебахан, — о, несчастная сестра моя. — Озермес подумал, что, возможно, если бы он песней не пробудил в Абадзехе уснувши разум и не помог ее душе вернуться, она не уяснила бы, что ребенок ее мертв, не вспомнила бы свое прошлое, о котором не успела или не посчитала нужным рассказать, и, наверно, осталась бы жить, нянчила бы деревяшку, пела бы песни и дотянула бы до седой старости. Получилось же, что, вырывая Абадзеху из неведомого ему мира и возвращая ее к земной жизни, он, не желая того, подталкивал ее к смерти. То, что он подменил ребенка деревяшкой, было обманом, но мертвого нельзя оставлять не похороненным. И разве он не хотел Абадзехе добра? Древняя адыгская песня увела ее от непонятных ей мучений и привела к осознанному страданию, отличающему человека от всего сущего. Но может, такое добро было насилием и от этого Абадзеха и погибла?.. Можно ли по своему разумению делать людям добро и не оборачивается ли тогда добро злом? Может, добрый поступок должен быть лишь ответом на чью то мольбу? Однако Абадзеха не могла ни о чем просить, ибо ничего не сознавала. Он помог ей снова стать человеком, а все остальное вольна была решать она сама, и этого права у нее не мог отнять никто. Озермес бросил взгляд на тускнеющее небо и вскинул лопату на плечо. — Пойдем, накорми меня, белорукая... Видишь, все у нас как в ауле, не успели построить саклю, как пришлось оплакивать умерших. Теперь у нас с тобой есть и свое жилье, и свое кладбище. — Чебахан пронзительно глянула на него и встала. — Долгой жизни тебе! — И тебе, моя белорукая. Но сколько мы не желали бы друг другу многих лет и зим, проживем мы не дольше и не короче того, что проживем. Разве мы не хотели, чтобы Тха дал Абадзехе долго ходить по земле? — Чебахан широко открыла свои прозрачные глаза. — Да, только... Если бы кто-нибудь из нас сидел ночью возле нее, она, быть может, разговаривала бы сейчас с нами. Моя вина, я женщина и не должна была оставлять ее одну. — Возможно, — угрюмо сказал Озермес, — однако Абадзеха все равно, не сегодня, так завтра, поступила бы по своему. — Я тоже хочу думать так. Ты, как всегда, прав. — Но по ее выпяченной вперед нижней губе Озермес понял, что она с ним не согласна.

Кто-то обтирал лицо Озермеса горячей мокрой тряпкой. В уши били то басовитый голос барабана, то скрип аробного колеса... Вокруг все горело, сухие деревья потрескивали в огне... На грудь тяжело пал с неба белоголовый сип и, вытянув длинную голую шею, заклекотал и стал колотить его крыльями. Услышав нежный вскрик Жычгуаше, сип взвил ся вверх, а богиня, нагая, прижалась к нему, и тепло ее тела обволокло Озермеса, как вода в спокойном летнем озере... Потом ему снова стало холодно, но материнские руки укутали его одеялом, и он, подобно улитке, втягивающей тельце в свой круглый домик, свернулся, подтянув колени к груди. Со стороны хачеша доносилась песня, до того грустная, что у Озермеса защипало закрытые глаза. Он узнал голос отца, снова вытянул согревшиеся ноги и заснул. Пробудил его стук. Вечером, стоило в одной сакле забить в двери клин, как во всем ауле хватались за молотки, и дробный перестук разносился по горам, будто сообщая лесному зверью, что люди ложатся спать, а им пора выбираться на ночную охоту. В новолуние, если рожки месяца бывали опущенными, предвещая дожди, в тростниках у речки принимались верещать лягушки. Услышав стук молотков, они смолкали, а потом, как сговорившись, торжествующе хором квакали: — Куа-куа! Дождь! Будет дождь! Куа-куа! — Озермес попытался открыть глаза, слипшиеся веки не поддались ему, но он и сквозь них увидел, как колышутся алые огненные языки. Услышав отчаянный собачий лай, он, сделав новое усилие, разжал веки и увидел не мать, а присевшую у очага Чебахан. Время сжалось и перепуталось: он еще слышал голос отца и ощущал прикосновение материнских рук, но одновременно был и взрослым, видел Чебахан, однако лежал не на снегу, где Чебахан не было, а на тахте, и за дверью возбужденно лаяла засыпанная лавиной собака. — Самыр! — позвал Озермес, но не услышал своего голоса, как, наверно, никто не слышит того, что выражает душа, оставившая человека и еще не поселившаяся в ком нибудь другом.
Чебахан, ощутив его взгляд, повернулась и вскрикнула: — О, муж мой!
Она вмиг оказалась возле тахты, упала на колени, прижалась головой к его ногам и что то зашептала. Озермес не мог разобрать, что говорит Чебахан, голова его была словно обвернута башлыком. Огонь, горевший в очаге, под казаном, посылал ему тепло, на потолке темнели сырые пятна, на стенах висели одежда и лук, и ружье, которое Озермес обронил, когда на него падала лавина, ногами он чувствовал тяжесть головы Чебахан, все это не чудилось ему, душа была в нем. И он, одним прыжком перепрыгнув из прошедшего в настоящее, ощутил умиротворение и покой. Снаружи билась, царапалась в дверь собака. Чебахан поднялась и, уловив взгляд Озермеса, скользнула к двери, толкнула ее, и Самыр ворвался в саклю со смеющейся пастью, прыгнул на Озермеса и принялся, горячо дыша, вылизывать его лоб, нос, уши и подбородок.
— Ты жив, Самыр? — прохрипел Озермес. — Я тоже. Ну хватит, хватит.
Чебахан прикрикнула на собаку:
— Ты в сакле?!
Самыр виновато опустил голову и, помахивая растрепанным хвостом, уныло поплелся к двери. Перебравшись через порог, он повернулся, сел, высунув кончик языка, стал смотреть на Озермеса, как дети смотрят на давно не виденного отца, и заколотил хвостом по снегу. Самыру ходить бы с куцым хвостом, если бы Озермес, услышав, что щенку собираются ночью, когда тот будет спать, одним ударом отсечь хвост, — тогда собаки вырастают чуткими ночными сторожами, — не запротестовал и не стал доказывать, что щенка подарили ему, и он, как хозяин, имеет право решать, какую овчарку ему иметь — с хвостом или бесхвостую, тем более что нартскому Самыру никто хвоста не укорачивал.
Чебахан, посмотрев на Озермеса и Самыра, счастливо засмеялась. Под казаном сердито зашипел огонь. Чебахан всполошенно метнулась к очагу, сняла казан и схватилась пальцами за мочки ушей, чтобы погасить боль от ожогов. Горячий ляпс, которым напоила Озермеса Чебахан, смягчил ему горло и наполнил жизнью тело.
— Пусть еда, приготовленная твоими руками, — окрепшим голосом сказал он, — будет такой же вкусной, пока на земле есть огонь.
Чебахан снова засмеялась и прильнула к нему. Самыр заскулил. Чебахан, смутившись, отодвинулась. Озермес притронулся к лицу и наткнулся пальцами на короткую бороду. Он посмотрел на свои почерневшие, поврежденные морозом руки.
 — Я смызывала тебе лицо и руки соком подорожника и давала тебе мед, — сказала Чебахан.
Мысли в голове Озермеса передвигались медленно и неуверенно, как путники, заблудившиеся в тумане. Подумав, он установил, в чем ему еще надо разобраться, и попросил:
— Расскажи, белорукая, о том, чего я не знаю. Душа покинула меня, когда я высунул голову из под снега. А что было потом?
Чебахан села у него в ногах.
— Мне не хотелось, чтобы ты уходил на охоту, у меня было черное предчувствие, но я не могла сказать об этом. Самыр тоже не захотел, чтобы ты ушел один, и побежал за тобой. Я осталась одна. И ждала. Пила горячую воду. И опять ждала, и просила Мазитху, чтобы он помог тебе. После ночи смотрела, как поднимается солнце, а после дня — на звезды, гадала, какая звезда твоя и какая моя. Один раз пришел волк. Ходил вокруг сакли и выл. Утром, когда я выглянула наружу, он сидел на снегу и смотрел на меня голодными глазами, но я ничего не могла ему бросить. Я захлопнула дверь. Тогда волк стал скрестись в нее лапами. Я приоткрыла дверь и сунула ему в морду горящую головню, наверно, обожгла нос и спалила усы, потому что он взвыл и стал кататься по снегу и тереть морду лапами. Потом убежал. Наверно, это был тот одинокий волк, который иногда выл вдали. Худой, ребра по одному пересчитать можно было, и хвост поджат, как у шакала. Похож на Самыра, только ростом поменьше.
Овчарка, услышав свое имя, заскулила и опустила морду на порог.
— Ты хороший, — ласково сказала Чебахан, — ты самый хороший из всего собачьего племени.
Самыр от удовольствия замурлыкал по кошачьи и зажмурился.
— Если бы не Самыр, я, наверно, больше не услышала бы твоего голоса. Он прибежал, когда солнце было высоко, стал лаять и звать меня за собой. Отойдет, залает и смотрит, иду ли я за ним.
— Наверно, — поразмыслив, сказал Озермес, — Самыр выбрался, когда я еще лежал под лавиной. Иначе он стал бы рыть ход сверху, навстречу мне.
— Возможно и так, муж мой, но я все таки думаю, что он вылез после тебя, а когда не смог вернуть тебе душу, побежал за мной.
— Пожалуй. Гони своего коня дальше.
— Я взяла нож, огниво и пошла, и молила всех богов, чтобы они дали мне увидеть тебя живым. Самыр был такой слабый, что все время падал. Полежит, погрызет снег и снова встает. Когда он привел меня к тебе, ты не дышал, и нельзя было понять, давно ли душа оставила тебя. Самыр стал плакать и лизать тебе лицо. Я хотела потащить тебя вниз, но передумала. Отец при мне рассказал, как они оживляли джигита, которого завалило снегом, и я про это вспомнила. Я вытащила тебя, потом бурку, положила тебя на бурку и потянула к лесу, на поляну, укрытую от ветра елями. Собрала хворосту, наломала сухих веток и разожгла с разных сторон три костра, так, чтобы ты лежал посередине. Потом раздела тебя и терла снегом, пока кожа не стала красной. Но ты не оживал. Я подумала, что если ты не оживешь, душа оставит и меня... Тогда я отогнала Самыра, — Чебахан отвернулась и стала смотреть в открытую дверь, — я отогнала его, разделась и легла на тебя, чтобы ты согрелся от моего тела. Хотя светило солнце, глаза твои были закрыты, и ты не мог смотреть на меня. Я разжала тебе зубы ножом, дула тебе в рот и разводила и сводила твои руки, чтобы воздух входил в тебя. Но ты не оживал, и так прошла вечность, и я стала старухой. Я уже теряла силы, когда в тебе наконец застучало сердце. Я сразу помолодела, оделась, чтобы ты не увидел меня голой, и одела тебя. Ты дышал, но душа все не возвращалась к тебе. Я забросала снегом костры, подобрала твое ружье и поволокла тебя вниз на бурке. Она обледенела и скользила, как сани...А дома я поила тебя настоем ромашки. Ты пять дней и пять ночей жил без души и без голоса. Я разговаривала с тобой, но ты не понимал, не слышал меня...
Губы ее задрожали, она отошла, взяла у очага чурбачок, перенесла его к тахте и села, глядя на Озермеса потемневшими влажными глазами.
— Скажи, белорукая, откуда у нас козлятина? — спросил он, — ведь ляпс был сварен из козла.
— Да. — Она вздохнула и пригорюнилась. — Ты помнишь Однорогую?
Поздней весной прошлого года Озермес с Самыром выходили из ущелья, чтобы подняться на горы, где Озермес заметил пасущихся коз. Вдали послышалось жалобное блеяние. Самыр с лаем рванулся вперед. Озермес побежал за ним. В кустах держи дерева, под скалой, билась и кричала маленькая светло рыжая козочка. У нее была сломана передняя левая нога и на голове кровоточила рана. Самыр, перестав лаять, уселся и, наклонив голову, посмотрел на Озермеса. — Что? — спросил Озермес. — Жаль ее? — Выпутав козочку из колючек, он взвалил ее на плечи и понес домой. — Получай приемыша, — сказал он Чебахан, — она вопила так, что я оглох на оба уха. — Маленькая ты моя! — восторженно заверещала Чебахан. — Сиротка ты моя! — Озермес усмехнулся. — Уж не хочешь ли ты, чтобы мы совершили обряд удочерения? — Чебахан прикладывала к ране козочки листья крапивы, а к сломанной ноге привязала палочку, и нога срослась. Когда пришла пора пробиваться рожкам, рог на месте раны не вырос, и Чебахан прозвала козочку Однорогой. На ночь козочку привязывали к колу у пещеры, а днем она с блеянием, как за матерью, бегала за Чебахан и с большей охотой, чем на лугу, ела траву из ее рук. Потом козочка стала подниматься на задние ножки и, по казывая белый животик, вздернув короткий черный хвостик, обгладывать верхние нежные листья на кустах. Завидев сонно валявшегося на земле Самыра, козочка разгонялась, выставляла лоб, мчалась на него и бодала. Самыр вскакивал, показывал ей клыки и куда нибудь с досадой прятался. Когда Озермес возвращался с охоты, Чебахан, сияя глазами, рассказывала ему о проделках козочки, а потом задумывалась, и Озермес угадывал, о чем она думает, но не заговаривал с ней о ее боли, о том, что зависело не от них, а от воли покровительницы женщин Тхагуаше. К тому же известно, что, когда человек, не знающий, что сказать, молчит, он не глуп. Выглядеть же глупцом в глазах Чебахан и в своих собственных Озермесу не хотелось.
Однажды, приближаясь с охоты к дому, он услышал громкий смех Чебахан, доносившийся из хачеша. Свалив с плеч тушу косули и положив на нее лук и стрелы, он подошел к хачешу и остановился на пороге. Чебахан держала под мышками стоявшую на задних ногах козочку, кружилась с ней по хачешу и смеялась. — Уж не на празднество ли я попал? — спросил Озермес. — Что ты делаешь? — Чебахан отпустила козочку и растерянно уставилась на него. — Я не слышала, как ты подошел. — Он кивнул. — Об этом я догадался. Но все же, что за пляску ты с ней затеяла? — Я знаю, что бываю глупой, но... я хотела научить ее ходить на задних ногах, как люди. — Озермес посмотрел на козочку, сыпавшую на пол шарики помета, и, не сдержавшись, захохотал. — Прости меня, но лучше бы ты научила ее пользоваться отхожим местом и подмываться, а то от нее такая вонь, что даже удды побоится подойти к нашему жилью... Я принес добычу. — Чебахан, опустив голову, проскользнула мимо него, за ней, блея, побежала козочка.
Однорогая выросла и, когда наступило время обзаводиться козлом, ушла от них.
— Так почему ты поинтересовалась, помню ли я козу? — немного выждав, спросил Озермес.
— Мы помогли ей, а она нам... Все дни и ночи, как я притащила тебя, я думала, чем тебя кормить. Три дня тому, когда я вышла по воду, из лесу прибежала коза, а за ней тот одинокий волк. Коза была вся искусана, бок разодран, она упала возле сваленного дерева. Я и вдоха не успела сделать, как Самыр бросился на волка и загрыз его. Я подошла к козе, но душа уже покидала ее, она смотрела на меня без страха, и тут я заметила, что у нее один рог. Наверно, она узнала меня, может, ждала помощи... — Чебахан сжала губы, подбородок ее затрясся. — Ты лежал, ничего не видя, не слыша, и я долго возилась, пока сняла с волка шкуру, серый не курица, его не ошпаришь кипятком и не ощиплешь. Мясо и кости я отдала Самыру. — Овчарка завиляла хвостом. — Однорогой я перерезала горло, чтобы выпустить кровь, а потом отрезала голову совсем и привя зала к ветке клена, для Мазитхи. Кто знает, может, это он велел голодному волку погнать Однорогую к нашей сакле, а может, она сама... Не знаю. Мяса хватит, пока ты не встанешь на ноги. Часть мяса я прокоптила...
От блаженной сытости в желудке и тепла, плывущего от очага, Озермес забрался в легкую, как утренний туман, дремоту. Слушая Чебахан, он медленно думал о том, каким извилистым непонятным путем он движется во времени — то идет уверенно, то мчится стремглав, то плетется и спотыкается. Неожиданности подстерегают человека постоянно. Ни что, например, не предвещало, что на Озермеса свалится лавина, что он не успеет убежать от нее и будет медленно умирать под снегом. Так случилось, но так могло и не произойти. Ни того, что он попал под лавину, ни того, что спасся, уяснить нельзя, даже если ссылаться на волю Тха, поступки которого должны иметь разумные объяснения. Бык бросается на человека, если тот одет в красную черкеску или в красное платье, но Тха не бык, он носитель высшего разума, а не какая то ветреная девушка, по недомыслию играющая жизнью и смертью влюбленных в нее джигитов. А если допустить, что Тха решил испытать любовь Чебахан к Озермесу, то не слишком ли дорога жизнь человека для такого жестокого испытания? Жена может любить мужа сильнее, чем себя, но не суметь вытащить его из той бездонной черной пропасти, в которую его столкнул Тха, потому что она всего лишь слабая женщина, владеющая только тем, что ей дано от рождения... Ни к чему биться в поисках ответа, и все его рассуждения — бессмыслица, а жизнь человека, наверно, длинная цепь недоразумений и случайностей, или не зависящая от Тха, или выкованная им не глядя. Озермес посмотрел вверх, но там был без гласный, темный, в сырых разводах потолок. Он заснул, а когда проснулся, Чебахан входила в саклю с охапкой тонко нарубленных дров.
Опустив дрова у очага, она пошла к двери и ребром ладони вбила на место клин. Если бы не Чебахан, лежать ему замерзшим. Не в этом ли смысл бытия человека — не только идти дорогой жизни самому, но и поддерживать ослабевшего, поднимать упавшего? Человек, если он один, — беспомощная бабочка, носимая всеми ветрами.
— Белорукая, — позвал Озермес.
Чебахан бросилась к нему.
— Не беспокойся, мне хорошо. Я лишь хочу сказать тебе, что если, по твоему, Самыр самый лучший в своем собачьем племени, то, по моему, ты самая лучшая среди женщин, живущих под луной.
— Я не сделала ни на мизинец больше, чем сделала бы любая жена, — пробормотала Чебахан.
— Ты оказалась смелой и находчивой, твой отец и мать гордились бы дочерью, которая заслужила право носить на голове папаху джигита. Помнится, я однажды уже говорил тебе об этом, а если не говорил, то должен был сказать давно.
— Не продолжай, а то я возомню о себе. О, я забыла набрать воды! — Чебахан схватила кумган, выбила клин и, распахнув дверь, выбежала наружу. Прислушиваясь к ее легким шагам, Озермес заснул снова. Спал он спокойно, и сны к нему не приходили.
Пробудила его стрела солнца, влетевшая в открытую дверь и ударившая в лицо. Он отвернул голову, открыл глаза и увидел Чебахан, с тревогой и надеждой смотревшую на него. Поздоровавшись, он стал приподниматься, посидел, медленно, с передыхами, оделся, встал, пошатываясь, как седло на слишком раскормленной лошади, вышел из сакли и схватился рукой за стену. Чебахан неслышно следовала за ним. Самыр, увидев хозяина, радостно завопил, кинулся к нему, повалился на спину и задрал кверху лапы. Озермес почесал ему ногой живот, вдохнул вкусный, как родниковая вода, воздух и обрадовался тому, что жив и мир не изменился. В овраге ревела вздувшаяся от таяния снегов речка, а в лесу стояла тишина позднего весеннего утра, насыщенная щебетом, чириканьем и пересвистыванием птиц.
— Пусть эта болезнь будет последней в твоей жизни, — захлебываясь, сказала Чебахан. — Ты поправился так быстро, что я не успела как следует позаботиться о тебе.
Ноги у Озермеса подгибались. Усмехнувшись этому, он отозвался:
— Твой муж не кукурузное зерно и не земляной червь, а мужчина с усами, я лежал столько, что тахта прогнулась до пола. И я слышу, как меня зовут зайцы, они хотят поскорее попасть в твой котел.
— Пусть еще немного потерпят.
Чебахан, улыбаясь ему через плечо, пошла за чем то к пещере, а он весело поздоровался с Мухарбеком.

Два лета тому Озермес приметил, что верхушка высокого пня от упавшего явора походит на голову человека, подрубил топором верх пня, вытесал из утолщения папаху, потом кинжалом вырезал нос, глаза, усы и бороду, длинную, спускающуюся к земле. Чебахан, издали недоуменно поглядывавшая на Озермеса, подошла, присмотрелась к пню и ударила руками по бедрам. — О, муж мой, это ты сделал из дерева Мухарбека?! — Мухарбека? — удивился Озермес. — Он совсем как старший брат моей матери! — Будь по твоему, Мухарбек так Мухарбек. — Озермес отступил на шаг и полюбовался творением своих рук. Мухарбек получился, как и надлежит старому человеку, суровым и задумчивым, хотя и безбровым. С того дня, сперва шутливо, потом привычно, они по утрам здоровались со стариком, а перед ночью, если не забывали, желали ему спокойно бодрствовать. Папаха у Мухарбека была как у кабардинского пши, золотисто коричневой, а зимой, когда выпадал снег, белой, как чалма, и Озермес называл его зимой Хаджи Мухарбеком, как человека, совершившего хадж — паломничество в Мекку. Если же выпадал большой снег, Мухарбека засыпало с головой, и можно было считать, что он куда то до весны отлучился. Однажды, лунным вечером, Чебахан увидела, как по лицу Мухарбека бегают тени, и сказала Озермесу: — Он совеем как живой. Может, в него вселилась душа моего дяди? — Днем она, занятая своими делами, не жаловала старика вниманием, но с наступлением темноты поглядывала на него с настороженностью и почтением. Озермес же допускал вольности, как никак Мухарбек был его детищем, и мог спросить его: — А ты помнишь, уважаемый Тхамада*, пословицу: когда сороке дали глаза, она тут же попросила брови? Я понимаю твой укоризненный взгляд, но наделить тебя бровями у меня не получилось, ты уж прости за это. — Дружил с Мухарбеком и желтоносый дрозд, птичий джегуако, первый их здешний знакомец. Дрозд опускался на папаху Мухарбека, косясь одним глазом на Чебахан или Озермеса, клевал насекомых и, перелетая на один из яворов, принимался распевать свои звучные песни. Жена желтоносого, как и Чебахан, относилась к Мухарбеку с опаской, и на голову ему не садилась. Первый год Озермес и Чебахан навещали лиса и две ласки, но цели у них были корыстные, они искали, чем поживиться, и могли без зазрения совести стянуть, что плохо лежит. Но с появлением Самыра лесное зверье стало обходить саклю стороной. В темноте у сакли суетились только мыши, да еще бегали почему-то поднявшиеся в горы жирный еж с такой же жирной женой, к которым, оберегая нос, умудренный Самыр не совался. Чтобы Чебахан и Озермес не засмеяли его, он притворялся, что ежей не замечает. Как все собаки, Самыр был обидчив и шуток над собой не любил.

* Тхамада — старейшина, руководитель.

Озермес потрепал овчарку по голове и, подставив лицо теплым потокам солнца, посмотрел на ослепительное сияние вонзающихся в небо далеких ледяных вершин. Они, как всегда, будут долго сопротивляться весне, а некоторые так и не подпустят ее к себе. Когда нибудь Озермес поднимется туда, поближе к Тха... Овчарка потерлась мордой о его ногу.
— Ты надежный друг, — сказал Озермес, — ты не друг даже, а брат.
Самыр застеснялся, как женщина, которую похвалили, опустил голову и исподлобья преданно посмотрел ему в глаза. Озермес добрел до отхожего места — Самыр подождал его, сидя в сторонке, — потом умылся, поел и снова лег, устав так, будто всю ночь таскал тяжелые бревна. Он лежал, набираясь сил, и смотрел в открытую дверь, за порогом которой сидел, глядя на лес, Самыр, Отец перед тем, как переправиться на турецкую фелюгу, посидел с Озермесом и, опустив на плечо ему свою легкую руку, повторил, что он расстается с ним не по воле Тха, а потому, что иной дороги у него нет. С того времени, сказал отец, как душа покинула прославленного джегуако, правдолюбца Султана Керимгирея, петь народу, кроме них, некому. Он уезжает за море, дабы было кому напоминать ушедшим о покинутой родине и ее прошлом, а Озермесу предстоит петь тем, кто не успел или не захотел уехать. Если же на их древней земле не останется адыгов, пусть Озермес сам решает, какой путь ему избрать. Когда отец обнял его и пошел к лодке, Самыр заскулил. — Возьми мою собаку с собой, — загоревав, сказал Озермес. Отец слегка улыбнулся, подумал и кивнул. Озермес, подняв тяжелого, как кабан, Самыра на руки, перенес его в лодку и шепнул ему в ухо: — Ты поедешь с отцом, береги его. — Самыр лизнул ему руку. Отец поднялся в лодку, Озермес оттолкнул корму от берега, и гребцы взялись за весла. Самыр взвыл. Озермес вышел из воды, поднялся по обрыву и сел на траву. Отец и Самыр перескочили на низко сидящую в воде фелюгу. Турки втащили лодку на палубу, подняли якорь и стали возиться со снастями. День кончался, и ветер дул с берега. Фелюга, распустив грязные серые паруса, стала отодвигаться, наплывая на желтое, как медный таз, заходящее солнце. Озермес услышал отдаляющийся тоскливый вой Самыра...
Прошлым летом, в один из дней месяца, когда в шапсугских аулах приносят жертву богу Хакусташу, пекущемуся о домашних животных, из леса на поляну выползла большая, грязная, со свалявшейся шерстью овчарка. — О, муж мой, посмотри! — вскрикнула Чебахан. Озермес, всмотревшись, в три прыжка оказался у собаки. Это был Самыр, исхудавший, с израненными от ходьбы лапами. Озермес отнес его к очагу и поставил перед ним миску с водой. Но Самыр не стал пить, он неотрывно смотрел на Озермеса и стонал. — Это твоя собака?! — догадалась Чебахан. — Да. — Озермес рассказал ей о Самыре. Чебахан завалила Озермеса вопросами: — Но как он добрался сюда, как нашел нас? Может, твой отец тоже вернулся? Может, это он послал Самыра к тебе? Не могла же собака переплыть море или сама доехать до родных мест на фелюге? Сколько же дней Самыр находился в пути? И как он узнал, что мы здесь? Ведь он не был с тобой в нашем ауле и не мог отыскать тебя по следам. Кто объяснял ему дорогу? Может, Хакусташ или сам Тха? — Перестань сыпать меня градом слов, — попросил Озермес, — а то у меня загудело в голове. Я мог бы задать все эти вопросы и еще другие и тебе, и Самыру, но что толку спрашивать, если ответить некому.
Самыр отлежался, стал, кривясь от отвращения, есть какую то траву и мигом проглатывал мясо, которое варила для него Чебахан. Озермес смазывал ему лапы жиром, но Самыр тут же слизывал жир и взглядом просил смазать лапы снова. Пока он лежал, Озермес обошел ближайшие леса и ущелья, хотя обнаружить отца не надеялся. Если бы отец вернулся, спросить об Озермесе ему было не у кого, разве что, по редкой случайности, он встретил бы кого либо из тех немногих, кто ушел из аула до его уничтожения. Тогда отец мог, доверившись чутью Самыра, пойти за ним, но если бы в дороге с отцом что нибудь случилось, он обвязал бы шею собаки своим ремнем либо обрывком одежды, одним словом, подал бы какой нибудь знак. Да и Самыр, если бы его послал отец, стал бы звать Озермеса за собой.
Самыр приступил к своим обязанностям, обнюхал саклю, хачеш, вход в пещеру, дорожку к речке, долго принюхивался к запахам могильных холмиков, обошел поляну, луг, лес на склоне и, поднимая заднюю ногу, пометил колья с крестообразными развилками, поставленные Озермесом.
Двумя неделями позже Озермес решил перебраться на заходящую сторону ущелья и пройти в сторону моря, может, Самыр пришел оттуда. Они отправились в путь.
Когда тень Озермеса подобралась к его ногам, он сделал привал и спросил у Самыра: — Где отец? Поведи меня к нему. — Самыр, навострив уши, тонко, по щенячьи заскулил, но не тронулся с места. Передохнув, Озермес пошел дальше. Отойдя немного, он услышал призывный лай, обернулся и увидел, что Самыр продолжает сидеть и всем своим видом показывает, что идти дальше нет смысла. Когда Озермес зашагал обратно, Самыр с веселой мордой побежал впереди него. — Наверно, собака одна добралась сюда, — сказал, вернувшись, Озермес. — А как она нашла нас, об этом нам не догадаться... Отец жив, я чувствую это. Если с ним что-нибудь произошло бы, душа его хоть на миг, но навестила бы меня.
После возвращения Самыра прошли осень и зима, и ничего нового, как и следовало ожидать, Чебахан и Озермес не узнали.
Озермес посмотрел на уши Самыра, то настороженно поднимающиеся торчком, то успокоенно падающие, потом взглянул на Чебахан, старательно и как всегда прикусив кончик языка, разминавшую изнанку шкуры волка, недавно загрызанного Самыром. Это была пятая доставшаяся им шкура волка. Одного Озермес убил первой осенью неподалеку от сакли, в лесу, когда тот объедал зайца, попавшего в ловушку. Второй, то ли по неопытности, то ли случайно, преследуя добычу, сам попал в капкан. Высвободить его было невозможно, он не подпускал Озермеса к себе. А двое волков, муж и жена, большие и красивые, поплатились жизнью за то, что напали на Самыра. Мужа загрыз Самыр, а жена пала от стрелы Озермеса, Самыр ее не тронул бы.
Озермес снова поднялся с тахты. Чебахан, откинув свалившиеся на лицо волосы, пожаловалась:
— Нет молочной воды*, и шкура никак не смягчается.
— Попробуй смачивать шкуру мочой, а потом соскабливать, — посоветовал он и вышел из сакли, чтобы пройтись. Он знал, что залеживаться нельзя, кровь от неподвижности замедляет свой ток, и человек поправляется позже, чем полагается.
Дойдя до края пропасти, Озермес остановился и принялся рассматривать ближние и дальние горы. На шлеме Богатырь горы по обычному висело сизое облачко.
Солнце разгоняло курящиеся над лесами туманы. На той же высоте, на которой стоял Озермес, медленно парили два беркута. Гнезда их отсюда не видно, оно было по ту сторону горы, под каменным шлемом. Раскинув крылья, беркуты находили струящиеся снизу, прогретые солнцем потоки воздуха и, опираясь о них, кругами поднимались все выше и выше. Озермес отвернулся, чтобы не завидовать величавому полету птиц.
Снег с поляны давно утек водой, и зеленые острые стрелки трав во множестве выбивались из земли к теплу. На лугу раздулись крохотными бочонками бутоны шафрана. Земля так и просилась, чтобы ее вспахали и засеяли ячменем или просом. Однако зерна на посев у Озермеса и Чебахан не было. За три зимы и три лета они лишь раз побывали в сожженном ауле, чтобы в годовщину гибели оплакать ушедших, и не догадались поискать злаки на полях — выжженных, вытоптанных и за год заросших дикими травами. Бурьяном высоко и густо покрылись и пожарища. Единственное уцелевшее строение — сарай старого Едиге — сгорел, возможно, в него вонзил свою молнию Шибле; остатки висячего моста унесло половодьем; холмики на могилах просели от дождей, проросли травой, и если нога случайного путника чужестранца ступит в те места, ему и в голову не придет, что там когда то жили адыги.
Озермес оглянулся на хачеш, дверь которого, как полагается, никогда не бывала закрытой. Вечность канула, как мудрый человек, чье имя не сохранилось, сказал: пустой хачеш, что сарай. Забредет ли к ним сюда еще какой нибудь уцелевший и заблудший адыг или Озермес и Чебахан никогда более не перемолвятся словом с другим человеком? Когда Озермес три года тому за пять или шесть привалов дошел с нижней стороны до земель племени ачхипсоу*, на побережье не оставалось ни одного аула, долины обезлюдели, и только кое-где толпились у моря последние горсточки адыгов, покидавших родные места. Те, кто опустился на колени, были угнаны в степи — заболоченные и неплодородные. По рассказам одиночек, прокравшихся оттуда ночами мимо казацких засад, переселенцы голодали, болели черными болезнями, и души одна за другой покидали их, вряд ли теперь кто нибудь еще ходит по той земле.

* Молочная вода — сыворотка, которой вместе с кислым молоком смачивали с об
ратной стороны шкуру, чтобы смягчить ее.

Озермес скользнул взглядом по сапеткам. Пчелы жили только в двух, остальные пустовали. Из одной пчелы вылетели, когда он и Чебахан переносили сапетки из сожженного аула. Вторую, вскоре после того как была построена сакля, разорил медведь. Озермес проснулся ночью от чьих то шагов, вытащил клин, отворил дверь и при свете большой яркой луны увидел, что у пасеки стоит, невнятно бормоча, коренастый человек в шубе мехом наружу. Всмотревшись в него, Озермес распознал стоящего на задних лапах медведя. Озермес схватил кинжал и выбежал из сакли. Медведь свалил одну из сапеток и принялся ломать ее. Проснувшись, зажужжали пчелы. Широкий, с выступающим вперед брюхом, медведь походил на купца турка, жирного обжору, встреченного однажды Озермесом в прибрежном ауле. Сунув кинжал в ножны, Озермес протяжно крикнул и захлопал в ладоши. Эхо от хлопков заметалось в ночной тиши, как ружейные выстрелы. В дверях сакли, протирая глаза, появилась Чебахан. — Что случилось, о, муж мой? — Сладкоежка лохмоногий, — ответил Овермес и пошел к пасеке, продолжая кричать и бить в ладоши. Медведь, урча, отмахивался лапами от пчел. Когда Озермес приблизился, медведь уставился на него своими маленькими свиными глазками, испуганно ухнул, шлепнулся на четвереньки и прыжками, как конь, поскакал к оврагу. Скатившись в полную после дождя воду, лохмоногий поплыл, выставив наружу блестевший от лунного света нос. Спасаясь от разъяренных пчел, Озермес побежал к сакле. — Мне не хотелось убивать его, — сказал он Чебахан, — к тому же он очень похож на человека. Но если этот любитель меда еще раз наведается к нам, я, пусть даже Мазитха разгневается на меня, поступлю с толстобрюхим как с грабителем — всажу в него пулю или стрелу. — Бедный, — пожалела медведя Чебахан, — так и не досталось ему меда. — Она любила сладкое и не раз вспоминала, как бабушка, мать и она варили в казане пшеничную муку с коровьим маслом, потом заливали затвердевшее тесто медом и обжаривали. — Бабушка говорила, что моя халва вкуснее, чем ее, — говорила Чебахан, облизывая губы кончиком языка, — но она хвалила меня потому, что я ее внучка, на самом же деле вкусную халву, особенно из орехов, готовила мама. — Тоску по сладостям она утоляла соком явора, провертывала кончиком ножа дырку в стволе молодого дерева и, на брав в миску светлый сок, пила его, зажмурившись и причмокивая от удовольствия.

* Абхазцы.

Медведь больше у них не появлялся и даже следов его Озермес нигде поблизости не обнаруживал. — Наш ночной гость, поди, крепко обиделся, — сказал он Чебахан, — и сам не приходит, и своему роду, наверно, рассказал, что мы медведей мисками с медом не встречаем. — Рой из разоренной медведем сапетки куда то улетел. Осенью Озермес — он видел, как это делал Безусый Хасан, — обмотал голову тряпьем, обкурил сапетки дымящейся головней и добыл соты с медом. Но зимой позабыл в свое время утеплить сапетки, и пчелы погибли от морозов. Выжили они лишь в двух сапетках. Озермес знал по рассказам, что после рождения новой матки стая со своим роем улетает, и ее надо тогда уметь поймать и посадить в свободную сапетку.
Хасан рассказывал, что одни из пчел трудятся, делая мед, другие — трутни лишь оплодотворяют матку, и за это рабочие пчелы кормят их до конца жизни. А матка несет яйца, из которых рождаются и собиратели цветочного нектара, и трутни, и, наконец, новая матка. Хасан говорил, что он много думал, но так и не сумел додуматься, каким образом из совершенно одинаковых яиц рождаются то работники, то трутни, то одна единственная матка. Ведомо это, наверно, одному лишь Тха.
Тех пчел, которые пережили холода, Озермес не трогал, ему расхотелось отнимать мед у таких разумных и трудолюбивых созданий, уподобляться грабителю медведю. Обворачивать сапетки от зимних холодов сеном и тряпьем Озермес теперь не забывал.
Одно время к ним прилетала одна и та же пчела. Чебахан прозвала ее Жужжалкой. Прилетала она не за добычей, не садилась на еду, лишь описывала внутри сакли круги или, дрожа крылышками и переливаясь в проникавшем в дверь луче солнца, как драгоценный камень, зависала в воздухе и смотрела на Озермеса или на Чебахан. Для чего прилетала пчелка — развлечь их, показать, что они не одни, или ей что нибудь нужно было, или она благодарила Озермеса за то, что он больше не отнимает у пчел мед? Кто мог ответить на это? В конце последнего месяца лета Жужжалка исчезла, Озермес сказал Чебахан, что пчелка, наверно, на вещает теперь какого нибудь одинокого зверя в его берлоге, а может, ее склевала врагиня пчел золотистая шурка? Шурки жили в крутых глинистых обрывах, и Озермес как то приметил их пеструю, желто сине-зеленую стайку над оврагом, пониже шафранового луга. Казалось бы, только вчера он и Чебахан впервые увидели этот луг, а прошло уже три лета и три зимы. Время есть время. Обычно кажется, что течет оно одинаково для всего живого и неживого, и для уймы звезд, составляющих Тропу всадника, и для Богатырь горы, и для Чебахан, и для липы, и для речки. Но отец говорил, что время стариков движется быстрее, чем время молодых. В ночь перед сражением для всех живущих в ауле время тащилось, как уставший бык, а день, наступивший после ночи, начиная с первого выстрела и до пожаров, сожравших сакли, пролетел, как сокол сапсан в своем стремительном падении. Для самого Озермеса, когда он лежал под снегом, время почти замерло, тогда как для Чебахан оно продолжало двигаться. Вероятно, каждый перемещается в своем времени, то ускоряющем, то замедляющем бег. Сейчас время его и Чебахан сызнова течет вровень, и они движутся голова в голову. Наверно, чтобы ощутить перемену в течении своего времени или в движении времени окружающего тебя мира или с тобой или с миром, что то должно произойти. Течение времени его и Чебахан, когда они находились в ауле, сливалось с движением времени других людей. А потом все нарушилось. Так бывает, когда люди скачут на лошадях. Ты скачешь, скачешь, слышишь топот коней и фырканье коней твоих спутников, и вдруг замечаешь, что стало тихо, смотришь и видишь, что другие всадники либо далеко опередили тебя, либо отстали так, что, оглянувшись, их уже не разглядеть в далеком пыльном мареве. Движение времени для аула пресеклось, как обрывается бег сорвавшегося в пропасть коня. А он и Чебахан, идя вдвоем, движутся дальше, уже другим шагом, таким, каким бегают, летают и ползают и лохмоногий, и заяц, и ястреб, и длиннохвостая, все, кто их окружает. Он знал, что звериные, птичьи, рыбьи и человеческие племена равны перед Тха и вращаются в общем великом круговороте мироздания и что при этом у каждого племени своя дорога, не перекрещивающаяся с путями других племен, но что он и Чебахан бредут теперь не человеческой, а лесной тропой и живут в одном времени со зверями, пришло на ум ему впервые.
Ноги у него снова ослабли. Ощутив усталость от своих путаных мыслей, он пошел обратно и остановился возле Мухарбека. Изборожденное морщинами безбровое лицо старика было неподвижно.
— Скажи мне, рожденный столетним явором, тхамада, что ты думаешь о течении времени? — спросил Озермес. — Ты был высоким зеленеющим деревом, а потом стал пнем Мухарбеком, продолжает ли время меняться для тебя? А что ты думаешь о мироздании, как оно движется во времени? Мне, имеющему душу, не уследить за переменами на небе и на земле, слишком уж коротка моя жизнь.
По высокому застывшему лбу Мухарбека скользнула тень. Как обычно, он не ответил.
Озермес слабо усмехнулся.
— А не могут ли у меня и Чебахан вырасти хвосты? Безусый Хасан рассказывал, что какой-то обладавший большими познаниями иноземец говорил ему, якобы в те времена, когда эти горы были как холмики, открытые кротами, у людей имелись хвосты. Я хотел бы получить такой, как у Самыра.
Мухарбек молчал. Укоризненно покачав головой, Озермес направился к сакле. На душе у него стало пусто, как в дупле у белки в конце долгой зимы.
Самыр, идя рядом, потерся боком об его ногу.
— В каком времени живешь ты, собачина? — спросил Озермес. — В таком же, как и волки?
Самыр не понял его, но, как обычно в таких случаях, вильнул хвостом.
— Твои сородичи волки вас, собак, не любят, наверно, за то, что вы стали жить с людьми, — рассуждал Озермес, — правда, не все. Как идут дела у тебя, джигит, с твоей подругой?
Самыр снова завилял хвостом.
На исходе зимы, до метелей и морозов, Чебахан как то отворила дверь, чтобы проветрить саклю. Самыр тут же попросился внутрь, и Озермес разрешил ему погреться у очага. День уходил, небо розовело, из ущелий уже выползали дымки ранних сумерек. Чебахан оттирала песком копоть с котла, а Озермес смазывал медвежьим жиром курок ружья. С ближайшего лесного склона донесся волчий вой. — Опять одинокий волк, — пробурчала Чебахан. — Нет, белорукая, у волка другой голос. Сдается, что это волчица. Посмотри на него. — Озермес кивнул на Самыра, дотоле дремавшего у огня, услышав вой, он поднял лобастую голову, навострил уши, потянулся и, виновато поджав хвост, подошел к Озермесу. — Что тебе? — спросил тот. Самыр гавкнул, положил морду ему на колено и уставился на него снизу вверх своими каштановыми, с золотистыми точками, глазами. В лесу опять завыли. Самыртихо взвизгнул и посмотрел на дверь. Озермес, усмехнувшись, отложил ружье. — Уж не тебя ли зовут? А невесту ты нам не покажешь? — Самыр засмущался и зажмурил глаза. — А соперники не отгрызут тебе хвост? — Самыр что то проворчал и нетерпеливо заелозил лапами. — Что ж, Мазитха тебе в помощь. Беги! — Озермес махнул рукой, и Самыр вылетел в дверь, как спущенная стрела. — Слышала, о чем мы с ним говорили? — спросил Озермес. — Сдается, что у тебя появится невестка. — Ты думаешь, что это волчица?.. — Чебахан неодобрительно покачала головой. — Озермес расхохотался. — А кто же еще? Собак здесь нет, а на шакалих Самыр и глядеть не станет. — Лишь бы все обошлось благополучно, — озабоченно произнесла Чебахан. Озермес усмехнулся.
После этого вечера Самыр часто убегал в лес и возвращался на рассвете. Однажды он вернулся искусанным и дня три зализывал раны. В другой раз Озермес, выйдя рано утром из сакли и не обнаружив Самыра, без него пошел осматривать ловушки и капканы. Поднявшись в горы, он остановился, чтобы поглядеть на зеленеющее небо, и тут на пригорок из-за низкорослых елей взбежали Самыр и маленькая остромордая волчица, светло серая, с желтыми подпалинами, с черными лапами и черными кончиками ушей. Замерев рядом, они смотрели куда то вдаль.
Ветерком тянуло в сторону Озермеса, и ни Самыр, ни волчица его не чуяли. Под ними был желтоватый снежный наст, позади темно синие ели, четко вырисовывающиеся на светлеющем небе, и Озермес залюбовался сильным грудастым Самыром и тоненькой, прильнувшей к нему волчицей. Повернув голову, Самыр лизнул ее в щеку и сделал несколько шагов вниз, но волчица тихо заплакала, и он вернулся к ней. Она потерлась о него плечом, потом куснула за ухо и коротко взвизгнула. Озермес нечаянно переступил с ноги на ногу, снег хрустнул, волчица взвилась вверх и исчезла за елью. Самыр напрягся, зарычал и, оскалившись, припав грудью к снегу, медленно направился к Озермесу. — Не узнаешь, слепой ты еж? — спросил Озермес. Самыр всмотрелся в него, шерсть, стоящая на нем дыбом, опала. Подбежав к Озермесу, он уперся передними лапами ему в грудь, потом, виновато поджав хвост, стал носиться вокруг него, взметая снежную пыль и поглядывая на пустой пригорок. — Ладно уж, иди, иди к ней, — сказал Озермес. Но Самыр не отходил от него и всячески просил прощения за то, что не узнал, — то падал на спину и задирал кверху лапы, то подпрыгивал, стараясь лизнуть в лицо. Вскоре началась вьюга, и Самыр далеко от сакли не уходил. Волчица на глаза Озермесу больше не попадалась. Она могла, обозлившись на то, что Самыр постоянно возвращался к хозяевам, уйти из этих мест, могла погибнуть от голода или, как он и Самыр, угодить под лавину.
Подобрав с земли старый красноватый лист явора, Озермес вошел в саклю и повалился на тахту.
Чебахан встревожилась и впилась в него потемневшими от беспокойства глазами.
— Ничего, ничего, белорукая, — сказал он, — это привал. Я поводил себя, как уставшую лошадь, а теперь отдыхаю. Завтра я буду в седле.
Глаза у Чебахан посветлели и губы дрогнули.
— Я любила лошадей, — тихо протянула она, — они красивые, добрые. Отец посадил меня на своего коня, когда я еще не доставала ему до колен. Я вцепилась в гриву, и отец отпустил коня. Я объехала весь аул! Люди, увидев меня, смеялись и говорили: вот это джигит! От гордости лицо мое горело, как в огне... А недавно, когда тебя не было, ко мне прилетел сон. Я услышала фырканье, открыла глаза, а возле меня стоит белый конь, ушки шевелятся, как камышинки от ветра, ноздри раздуты, глаза светятся, как две яркие луны. Я протянула к нему руку, хотела погладить его, но он попятился, повернулся и вышел в дверь. Я выбежала за ним и смотрю: на склоне за кладбищем, и за оврагом, и за шафрановым лугом, повсюду лошади, и все они убегают от меня. Я заплакала и проснулась. Бабушка говорила, что лошади, приходя к человеку, приносят ему добро и зовут в дорогу.
— Я бы не прочь иметь здесь лошадей, — сказал Озермес, — пусть нешагди*, любого, хотя бы одного, пусть даже хромого на одну ногу.
— На хромом далеко не уедешь, — пробормотала Чебахан.
— А куда ты хочешь уехать?
Чебахан, не ответив, опустила голову. Тени от ресниц легли на ее впалые обветренные щеки.

* Шагди — знаменитая порода адыгских скакунов.

— У нас никого не осталось, белорукая, — сказал Озермес, — и нам, даже если бы у нас были лошади, некуда ехать... Вот что я скажу тебе: посмотри. — Он показал ей листок явора. — У него две стороны — лицо и затылок. И у жизни тоже имеются две стороны. Если посмотреть на нашу жизнь с затылка, то, клянусь Мазитхой, боги помогают нам. Мы остались живы, и тогда в ауле, и только что я, у нас есть Самыр, есть старый Мухарбек, сакля, скоро прилетит и запоет свои песни Желтоносый, а может, вернется к нам и Жужжалка, а ведь всего этого могло не быть.
Чебахан кивнула и снова нагнулась над волчьей шкурой.
Озермес повертел перед глазами листок явора. Он походил на руку человека, только пальцев на нем было четыре. До того как листок умер, высох и упал на землю, у него были такие же косточки и жилки, что и в руке человека, по жилкам текла кровь, только не красная, а зеленая.

Безусый Хасан, поглаживая ладонью голую кожу под носом, говорил Озермесу: — Все живое одинаково, мальчик мой, и тебе это надо знать. Мой отец втолковывал мне: не воображай, что ты и все другие люди понимаем и знаем больше остальных живущих на земле... Вспомни, мальчик мой, лесных собак. Ты ведь слышал, как они воют. На самом деле это их песни. Я видел издали, как серая мать обучала своих детей петь. Они садились в кружок, мать поднимала морду к небу и затягивала песню, а маленькие серые тоже задирали носы и визгливыми детскими голосами подхватывали. Совсем как ты, когда маленьким подражал отцу. Но прости, мой конь свернул в сторону, рассказать я хотел другое. У волков, оказывается, есть свой язык, которого мы, люди, не слышим. Я не раз наблюдал, как они охотятся. Соберутся, беззвучно посоветуются, потом разделяются — одни уходят, ложатся в засаду, а другие — загонщики, поднимают оленя и гонят его к засаде. Бывает, что олень, убегая, вдруг сворачивает куда то, допустим, в ущелье. Загонщики тут же сообщают об этом серым, лежащим в засаде, те вскакивают, бегут к выходу из ущелья и встречают оленя там. У меня чуткие уши, мой мальчик, но я ни разу не смог услышать, как они переговариваются. — Хасан, пригладив сбритые усы, засмеялся. — А если кто-нибудь из волков во время охоты провинится, его наказывают, все едят, а он сидит в сторонке и ждет, пока они не насытятся. Чаще всего ему достаются не самые лакомые кости. Но мой конь опять пошел не туда. Не только волки, но и змеи говорят на неслышном нам языке. Но они еще и знают, что мы, люди, не слышим и не понимаем их языка. Поэтому, когда ты или я подходим, они по нашему громко шипят, чтобы предупредить: не лезьте в наши владения, а то укусим. Да разве только волки и змеи! В наше ухо не проникают языки, на которых говорят кроты, деревья, бабочки... А сколькие из живущих на земле и в воде умеют то, чего не умеем мы? Мы не умеем дышать под водой, как рыбы, у нас нет крыльев и видим мы куда хуже, чем беркут или белоголовый сип. Если ты, мой мальчик, заберешься на вершину Ошхамахо, большая долина покажется тебе оттуда величиной с ноготь на мизинце, а беркут, поднявшись выше облаков, разглядит в этой долине не только длинноухого, пасущегося на лугу, но даже маленькую мышку. Так что нам, людям, гордиться собой нечего. И я иногда думаю, мальчик мой, что звери лучше людей. Я видел, как пши устраивают загонную охоту, окружают в степи оленей или всяких других зверей, сгоняют вместе и всех убивают. А если бы звери, их ведь больше, чем людей, устраивали такие загонные охоты на нас? На земле тогда не осталось бы ни одного человечьего племени. — Хасан любил поговорить с детьми, но другим надоедало его слушать, и они разбегались. Озермес же мог слушать Безусого часами. Когда отец уходил в свои странствия по аулам, Озермес с восхода и до заката солнца вертелся возле Хасана. — А ты знаешь, — спрашивал тот, — что деревья, которым Тха не дал ног, все видят и понимают? Я был еще мальчиком, немногим старше тебя, когда мне понадобилось срубить кол для плетня. Поблизости от сакли рос молоденький явор. Взял я топор, подошел к дереву и, клянусь Тхаголеджем, увидел, как у него от страха задрожали листочки. Я отошел, и листочки успокоились. Наши предки знали об этом, они срубали только те деревья, которые уже прожили свою жизнь, а если бы они убивали начинающие жить деревья, вымерли бы не только леса, высохли бы и реки, и ручьи, и родники, и все, у кого сеть ноги и крылья, умерли бы от голода.
Озермес пересказал услышанное от Хасана отцу. Тот одобрительно кивнул. — Безусый мудрый человек. К тому, что он сказал, можно добавить о наших божествах — они такие же, как люди. Тхаголеджи землепашец, имеет мать Уорсар и сына, он добр и приветлив, Хакусташ пасет пахотных волов... Отец мой говорил, что такими же трудолюбивыми, добрыми и приветливыми должны быть и люди. Еще он говорил, что человек должен видеть все, что вокруг него, таким, какое оно есть, и не пытаться что нибудь менять, ибо это невозможно, это все равно, что, родившись и став взрослым, попытаться родиться заново или сесть на ветку дерева и рубить ее. — А Хасан похож на Тхаголеджа? — спросил Озермес. — Он такой же добрый? — Да. — Но Тхаголедж никого не лишает жизни, а Хасан охотится, убивает зверей. — Глаза отца посветлели. — Мне нравится, сын мой, что ты о многом задумываешься. Давно уже было сказано: ум — вторая душа человека. И еще: не развязав мешок, не узнаешь, что в нем. Я развяжу тебе мешок Хасана. Он живет, как живут волки, ласки или соколы сапсаны, он, как и они, убивает, чтобы поесть, а не для того, чтобы убить, и души тех зверей или птиц, в которых он стреляет, остаются живыми. Так уж устроен мир. Хотя я, как и отец мой, считаю, что лучше было бы, если б все люди походили на Тхаголеджа и никого не убивали...

* * *
Чебахан надоело возиться с волчьей шкурой, отложив ее, она принялась скрести закопченный казан. Чебахан не любила сидеть без дела, но Озермесу казалось, что иногда она ищет себе занятие, чтобы избавиться от какой то назойливой мысли. Поглядев на нее, Озермес подумал, что в последнее время он, пожалуй, вспоминает отца и Хасана чаще, чем прошедшие лета и зимы. Может, потому что у него не хватает мудрости, дабы растолковать самому себе непонятное. Отец не только много знал, но и хорошо понимал его и часто угадывал несказанное ему словами. Не считая и того, что отец помнил уйму всяких историй из прошлого адыгов и других народов и столько сказаний и песен, сколько, наверно, не насчитывается звезд в пересекающей небо Тропе всадника.
Озермесу было лет десять, когда однажды Хасан сказал ему: — Завтра пойдешь со мной на охоту, хочу кое что показать тебе. — Они вышли из аула до восхода солнца, перебрались через перевал, спустились в широкую долину и зашагали вдоль тихой речки, берега которой густо заросли высоким колючим кустарником. Впереди раздался неуверенный крик молодого петушка. — Там кто нибудь живет? — спросил Озермес. — Тише, — шепнул Хасан, вытащил из колчана стрелу и, поманив Озермеса, стал неслышно подкрадываться к зарослям. Из них снова послышалось: — Клу-клу! — Хасан остановился и сказал ему в ухо: — Обойди кусты, смотри только, чтобы и сучок под ногой не хрустнул, а потом, не скрываясь, с шумом продирайся ко мне. — Не успел Озермес забраться в колючую чащобу, как из нее, хлопая крыльями и кудахча, как курица, круто взвилась вверх большая пестрая птица. Взлетев на высоту стоявшей неподалеку пихты, она резко сменила направление и понеслась в сторону Хасана. Он спустил тетиву лука. Стрела вонзилась в птицу, и та камнем упала на серый речной песок. Озермес выдрался из колючек, обежал кусты и остановился в изумлении. У птицы были желтый клюв, яркие алые щеки, между глазами и щеками шли полоски зеленых мелких перышков, от щек к затылку две черные бородки, на голове зеленовато серый хохол, шея темно зеленая, спина золотисто огненная, грудь буро красная, и хвост с руку Озермеса из двух коричнево розово оранжевых перьев. — Это фазан, мальчик мой, — довольно объявил Хасан, — мясо у него вкусное, нежное, но я обычно не охочусь на них, очень уж они красивы. А ведь это петух, жены у них совсем не такие цветные. — А почему так? — спросил Озермес. — Фазаниха — мать, она несет яички, около десятка, ей надо выводить потомство, а врагов у фазанов много, и лесные кошки, и клятвопреступницы, и куницы, и ястребы, да еще фазаны больше бегают, чем летают, вот курочке и надо быть незаметной. Хвала Мазутхе, пообедаем мы с тобой вкусно. — Подвязав фазана к поясу, Хасан повел Озермеса дальше. Они вошли в длинное полутемное ущелье, в глубине которого, распыляясь в белое облако, падала со скал в глубокую каменную чашу вспененная вода. Выкупавшись в водопаде, они выбрались из ущелья. Когда тени на земле снова стали удлиняться, Хасан оглядел склон горы и сказал, что пришло время сделать привал. — Перейдем ручей, я разведу костер, выпотрошу фазана, а ты, мой мальчик, поднимись к во он тем дубам, видишь, растут рядышком, как братья? Там стоит каменный дом, сходи, посмотри на него, а потом я расскажу тебе о нем, из за этого дома я и привел тебя сюда. — Озермес, перескочив через ручей, побежал в гору, распугивая юрких зеленых ящериц. Он знал, что если наступить ящерице на хвост, она бросает его, убегает и, где нибудь затаясь, отращивает хвост заново. Не раз он хотел поймать ящерицу, принести ее домой и посмотреть, как у нее отрастает новый хвост, но все было недосуг, хлопот у него хватало и без ящериц. Каменный дом стоял на ровном месте, среди кряжистых дубов, высокий, в три роста Озермеса. Стены были сложены из четырех толстенных каменных плит, поросших лишайником. Пятая плита крыша, такая же толстая, тяжелая, плотно лежала на стенах. Ветрами на нее нанесло землю, и в одном углу из земли проросла стройная сосенка. Раздвигая высокую, до плеч ему, траву, Озермес подошел к дому, потрогал пальцем ровно обтесанную стену, потом обошел дом и обнаружил в задней стене круглую дыру, прорезанную низко, у самой земли. Встав на колени, Озермес засунул в дыру голову и плечи. В лицо ему пахнуло холодной сыростью. Когда глаза привыкли к темноте, он раз глядел, что дом пуст. — У-у! — крикнул он. — У-у-у! — низко загудела пустота. Озермес отпрянул, вскочил, обошел каменный дом с другой стороны и побежал по склону к ручью. Хасан уже выпотрошил фазана и рыл кинжалом яму рядом с костром. — Учись, — сказал он, — пригодится. — Вырыв неглубокую яму, он пересыпал в нее из костра тлеющих углей, опустил туда фазана и завалил яму землей. — Теперь немного подождем, — сказал он, сел, скрестив ноги и сощуря маленькие зоркие глазки, посмотрел на склон горы. — Осмотрел, увидел дом? — Озермес кивнул и уселся рядом с ним. — Когда эти леса были еще с хворостинку, — начал Хасан, — в наших горах жили два племени, великаны и карлики. Карлики были хилыми, и ноги у них были такими слабыми, что им было трудно ходить, и они, чтобы меньше уставать, ездили верхом на длинноухих. Сядут на них, схватятся руками за уши и скачут. Сил на то, чтобы строить себе сакли, у них не было. Осенью они мокли от дождя, зимой мерзли в снегу. Великаны пожалели карликов и решили построить для них дома. Великаны были такие могучие, что каждый мог вытесать из скалы стену, взвалить ее на плечи и отнести куда надо. Сложив дом, великаны прорубали в одной стене дверь по росту карликов. И когда дома были построены, карлики въезжали в них верхом на зайцах. — Но для чего карликам были нужны такие высокие дома? — Так их же складывали великаны, ниже у них, наверно, не получалось. — И куда они делись потом? — Карлики поумирали, а души их, наверно, переселились в тех, кто был выше ростом. Великаны же куда то ушли, я их в горах не встречал. — А другие дома развалились? — Нет, стоят, ты же видел, из каких каменных глыб они сложены. В здешних горах их немало. Я думаю, дома великанов простоят столько же, сколько и эти горы. — Они еще немного поговорили, и потом Хасан разгреб землю и вытянул из углей фазана. Перья и кожа фазана остались в яме. От запаха жареного мяса у Озермеса потекли слюнки.
Когда отец вернулся, Озермес рассказал ему, что видел каменный дом, построенный для карликов великанами. Отец чуть улыбнулся. — Это хорошая сказка, — сказал он, — но на самом деле такие каменные дома — могилы, в которых хоронили умерших здешние племена, прадеды наших прадедов*. Они клали в каменные могилы одежду умершего, лук, стрелы, топор, кинжал, котел для мяса, глиняный казан, все, что могло понадобиться ушедшему в иной жизни. — Тот дом, который показал Хасан, был пустым. — Те, что удалось повидать мне, тоже, кроме одного, были пустыми. Их разграбили иноземцы. Адыги никогда не грабили могил ушедших. — А почему мы теперь не строим для себя сакли из камня? — Хороший вопрос, — похвалил Озермеса отец. — Когда-то, с тех пор прошла вечность, наши предки строили каменные дома и для живых. Но на это уходило много времени и труда. Однако на наши земли постоянно, со всех сторон, вторгались полчища завоевателей, и адыгским племенам приходилось броcaть жилища и уходить в горы и леса. Строить каменные дома не было смысла, и мы стали строить сакли, которые, ты ведь знаешь, можно построить за несколько дней. Были и другие причины. — У меня еще вопрос, — нерешительно произнес Озермес. Отец кивнул: — Спрашивай. — А откуда ты все это знаешь? — И это хороший вопрос, — снова похвалил отец. — Многое мне рассказывали дед и отец. А задолго до того, как ты родился, к нам однажды весной приехал чужеземец, старый тхамада, в голове которого было больше знаний, чем воды в море. Он говорил по-турецки, по-арабски, немного по-адыгски, и мы могли с ним разговаривать. Тхамада многое слышал о нашем народе и хотел узнать еще больше. Шестеро джигитов и я взялись сопровождать тхамаду и помогать ему приумножать знания. С начала лета и до осени мы странствовали по адыгским землям, кое где останавливались, иногда на пять — семь дней, иногда надолго и помогали ему находить в земле следы наших давно ушедших предков. Когда что-нибудь находилось, он определял, сколько лет и зим тому или другому казану либо ножу, и узнавал по ним, какие племена и когда жили в этом месте. В горах на нисходящей стороне мы нашли каменную могилу. Из уважения к тхамаде и попросив прощения у ушедших за то, что нарушаем их покой, мы выбили каменную затычку из круглой двери, влезли в дом мертвых, осмотрели то, что лежало внутри, положили все на место и снова забили дверь.

* «Каменные дома» — погребальные дольмены на Сев. Кавказе, относятся к III —
II тысячелетиям до н э.

Тхамада говорил, что некоторые ученые в других странах стараются доказать, будто на Кавказе в седые времена жили предки не адыгов, но что это ложь и что он приехал вооружить свой ум и развеять слова лжецов. Тхамада был настоящим мужчиной, всегда говорил правду и любил всех людей, как братьев... Безусый Хасан опередил меня, и я благодарен ему за это. Теперь я пойду по его следам и покажу на днях тебе, сын мой, другие могилы наших предков, а ты потом покажешь их своим детям и внукам. — Озермес, скрывая радость, нахмурился и опустил голову. Но тут же снова посмотрел на отца. — Я не понимаю, зачем ученые люди в других странах лгут? Разве им не хватает своих предков? Для чего им присваивать чужие могилы? — Я тоже спрашивал об этом у ученого тхамады. Он говорил мне так: бывает, что ищущий истину заблудится в пути и вместо восходящей стороны окажется на заходящей. Поняв, что заплутал, ищущий возвращается и пускается в путь заново. Так поступают мужчины, почитающие правду и честное имя своего отца. Однако по земле ходят и другие, прячущие под бараньими шапками головы шакалов. Они, заблудившись, скрывают ошибку и направляют остальных по той же кривой дороге. Или же, узнав правду, истолковывают ее к своей выгоде. Некоторые ученые люди помогают жаждущим вытеснять нас отсюда, оправдывают их черные поступки, чтобы живущие на земле не осуждали нечестивых. Так раскрашивают уродливую девушку, чтобы скрыть от всех ее безобразие.Ученые люди нападающих на нас уверяют, будто в каменных домах хоронили своих умерших их предки, а не наши, и, значит, нападая на нас, они не отнимают чужое, а лишь возвращаются во владения прадедов своих прадедов. Один мудрый человек когда то верно сказал: из под корня лжи сочится кровь.
Прошло немного времени, и отец повел Озермеса навстречу восходящему солнцу. На этот раз он не останавливался в аулах, а обходил их стороной, хотя шичепшин был при нем. Большую часть дня отец молчал. Чтобы не мешать течению его мыслей, Озермес молчал тоже. Они шли по желтой волнистой степи, покрытой от дыхания земли сизой дымкой. Справа от степи бледно зеленели нагорья, за ними темнели на склонах леса, а еще дальше степь подковой охватывала зубчатая, с белыми головами, горная гряда. Они шли день, и еще два дня, и впереди из равнин выросли округлые белесые холмы, похожие на острова среди широкой реки. Холмов было семь. Они тянулись один за другим, как караван. Отец остановился в тени самого высокого холма и сказал: — Многие думают, что эти холмы со временем вырастут и станут такими, как Бешту. Они ошибаются. Это не холмы, а курганы, могилы наших далеких предков*. О том, что там внутри, я знаю со слов тхамады чужеземца. Когда тебе доведется проходить мимо таких курганов, поминай добрым словом тех, чьи кости покоятся в них.

* Большинство курганов на Кубани относятся к VI — IV векам до н. э. и принадле
жат меотам, предкам адыгов.

 Они уселись, поели, и отец рассказал Озермесу, как предки их предков хоронили своих вождей. Потом припомнил сказание о женщинах воительницах, живших на берегу моря и совершавших набеги на адыгов. — Они были хорошими наездницами и владели мечом лучше мужчин. Больше других страдали от их набегов наши племена, потому что ни один джигит не мог позволить себе поднять меч на женщину. Воительницы захватывали для себя мужей, увозили их с собой и время спустя отправляли обратно. Если у воительницы рождался сын, она отсылала его к отцу, а если появлялась дочь, девочку учили владеть оружием и выжигали ей правую грудь, чтобы сподручнее было стрелять из лука. — А куда они делись? Потомков от них не осталось? — В глазах отца заискрилась улыбка. — Может, и остались. Дед мой говорил, что когда он был молодым, некоторые наши женщины сражались не хуже мужчин. Жена моего деда, твоя прабабушка, метко стреляла из лука, я сам видел, ни одна стрела ее не пролетала мимо мишени. — Ты сказал, что женщины воительницы отправляли мальчиков к отцам. Значит, и во мне, может быть, есть кровь какой нибудь воительницы? — Отец кивнул. — А не может случиться так, что адыгские женщины, в жилах которых течет кровь воительниц, снова объединятся и станут нападать на мужчин? — Глаза отца снова заблестели. — Кто знает, что случится завтра. Но я думаю, этого не будет. Всему, что происходит, свое время. Да и женщины наши теперь не такие, как некоторые их прародительницы. Чужеземец тхамада говорил мне, что в те времена воительниц называли мужеубийцами. — А все же, что будешь делать ты, если такое произойдет? — Наверно, как и теперь, петь свои песни. — Он надолго умолк, и Озермес догадался, что душа отца куда то улетела. Когда душа вернулась к отцу, он взял шичепшин и смычок и негромко запел:
Уорирай, райрэ, ро, рирарэ, оро!
Души предков жить вечно будут!
Ай, рай-рэ, ро!
Потомки наши предков не забудут!
Ай, рай-рэ, ро!
Озермес, слушая песню, смотрел на желто бурую степь, переливавшуюся вдали, как текучая вода, и представлял себе рассказанное отцом. Кургана, у подножия которого они сидят, еще нет. В земле вырыта большая глубокая яма, в которую спускается длинный, в семь прыжков, широкий ход. Яма и ход перекрыты толстыми бревнами из старых буков и яворов, а под ними в углу ямы сложен домик из белых каменных плит. Издали доносятся заунывный скрип деревянных колес, пронзительные причитания и плач. Большую повозку, раскрашенную белой, желтой и голубой краской, тянут шесть лошадей. В повозке лежит в желтом панцире ушедший вождь, к поясу его привязаны меч, лук и стрелы, у левой руки — железный щит. Пыль от повозки скрывает вторую, поменьше, в ней ворох одежды ушедшего и кувшин с заморским вином. За второй повозкой, плача и царапая лица, бредут с распущенными волосами женщины — жены. Их сопровождают плакальщицы, с криками рвущие на себе волосы. Позади воины на скакунах гонят табун лошадей... И вот уже вождь уложен в каменный домик, жены его и лошади заколоты... тоже уложены в яму, по одну сторону женщины, по другую кони. В проход закатывают повозки. Все, что вождю нужно в иной жизни, — с ним. Вход заставляют глыбами, камнями. И потом, и день, и другой, и все лето, и всю осень мужчины носят и носят на могилу землю, пока не образуется высокий округлый курган.
Когда стемнело, Озермес собрал в кустах валежник и разжег костер.
Поев, легли спать. Озермес смотрел на Тропу всадника, на Семь братьев звезд, на другие звезды, колесом вращающиеся вокруг неподвижной Низовой звезды, у которой, как ему однажды сказал отец, надо учиться скромности, самая непоколебимая, Низовая никогда не старается казаться ярче, чем она есть. Чем дольше Озермес смотрел на небо, тем ниже опускались звезды, становясь такими же простыми и близкими, как светлячки, летавшие на втором месяце лета возле их сакли, казалось, протяни руку и поймаешь любую из них. — Ты не спишь? — тихо спросил отец. — Нет еще. — У тех, кто доказывает, будто в курганах покоятся не наши, а их предки, — сказал отец, продолжая дневной раз говор, — есть еще один коварный замысел. Ты знаешь, что корни у деревьев разной длины. Чем глубже уходят в почву корни, тем крепче стоит дерево. Корни адыгов — это их древние предки. Нечестивые хотят подрубить наши корни, чтобы мы скорее упали. Когда твоя будущая жена родит тебе сына, расскажи ему об этом. — Отец лег на бок и заснул. Озермес повернулся лицом к кургану, и вскоре ему почудилось, будто оттуда доносятся тихий плач женщин и протяжное ржание лошадей.
Ночь полностью вернула Озермесу силы. Он вскочил с тахты, умыл ся, поздоровался с Мухарбеком, поел, схватил лук и три стрелы, взял несколько кусков копченого мяса и отправился в лес. Самыр бежал впереди него. Вчерашний день и все другие ушедшие дни уже не держали Озермеса на привязи. Он шел легко, щурился от яркого солнца и напевал новорожденную, без слов, песню. В двух силках белели косточки зайцев, объеденных шакалами, одного капкана он не нашел, какой-то зверь унес его с собой. Безусый Хасан рассказывал, бывали случаи, когда волк, угодив в капкан, отгрызал себе лапу, чтобы освободиться. Самыр обнюхивал силки, фыркал и толкался. Озермес прикрикнул на него.
Самыр, обидевшись, отошел и, помаргивая, уселся в сторонке. В яму ловушку с острым колом на дне, вырытую Озермесом на звериной тропе, никто не провалился. Наладив силки и сменив на яме хворост и сухую листву, Озермес зашагал краем леса. На другой тропе, много ниже по течению речки, в первое лето он привязал к дереву тяжелый, с большой убойной силой, самострел. Тонкая, сплетенная из сухожилий веревка тянулась через тропу на высоте оленьей груди. Однако Тха послал на эту тропу не зверя, а человека, и Озермес снял самострел и спрятал его в пещере. Выбравшись к оголенному склону, Озермес услышал громкий посвист и резкое, хриплое квохтанье. Самыр кинулся вперед, но Озермес поймал его и велел не двигаться. Приготовив стрелу, он стал красться от дерева к дереву и увидел серого, с белым горлом, петуха улара, бегущего вверх по склону. Озермес, встав за дерево, наблюдал за ним. Поклевав на кустах почки, улар расправил короткие крылья и полетел вниз. Когда он приблизился на два прыжка, Озермес спустил тетиву. Пролетев немного, улар упал и задергал ногами со шпорами. Самыр подбежал к улару, принюхался, сморщил нос, оглянулся на хозяина и одобрительно залаял. Подобрав добычу, Озермес опять услышал клохтанье. Самыр насторожил уши. Озермес снова велел, чтобы тот не двигался. Повертев головой, Озермес увидел под скалой белое горло улара курочки и пошел к ней. Она плотно сидела в гнезде из сухой травы и не улетала. Сидя на яйцах, самка улара редко бросает гнездо, и ее можно взять руками. Озермес остановился. Зашевелившись, курочка крикнула:
— Уль-уль-уль!
— Сиди, сиди, — сказал Озермес, — я тебя не трону.
Он оглянулся на Самыра. Тот сидел отвернувшись, с несчастным видом.
— Собака тоже не нападет, — сообщил курочке Озермес. — А вот мужа твоего мне, чтобы покормить свою жену, пришлось убить. Но он все равно скоро ушел бы от тебя в горы.
Свистнув Самыру, Озермес побежал вниз по склону. Петух, которого он подстрелил, в самом деле несколькими днями спустя ушел бы к другим петухам и до новой весны жил бы с ними в мужской стае. Год тому, в последний месяц лета, Озермес видел десятка два пасущихся уларов. Крепко сбитые, с короткими шеями и короткими толстыми ногами, они, сварливо перекрикиваясь, клевали плоды рододендрона. Улары линяли и походили издали на плешивых белобородых стариков, порастерявших папахи. Улары предпочитали жить без кур, и все же, раз в году, откликаясь на непреодолимый зов к продолжению рода, они, подобно женщинам воительницам, с мечом в руке добывавших для себя мужей, бились клювами и шпорами, чтобы завладеть самкой.
Услышав однажды от Безусого Хасана о таких же боях у оленей, Озермес спросил: — А что, у них мало самок? — Хасан хихикнул, но тут же напустил на лицо строгость. — Не в том дело, мальчик мой. Так устроил мудрый Тха. В стычках самцов побеждает сильнейший, и дети от него бывают тоже сильными и здоровыми. От слабых отцов рождались бы больные дети, и все живое на земле постепенно вымерло бы. — А самки? Они не сражаются из за отцов? — Женщинам Тха дал право выбирать достойного из достойных и отказывать всем другим. Тебе разве не приходилось видеть, как наши девушки выбрасывают плетки, заброшенные им во двор джигитами? Признаюсь тебе, что мою плетку дважды выкидывали за плетень, и только третья девушка, самая разумная, лучше ее, кроме твоей матери, у нас не было, сумела оценить меня. Думаю, что две первые кусали потом локти с досады.
Худая, костлявая жена Хасана была выше его ростом, и голос ее, когда она разговаривала с ним, разносился по всему аулу, что давало возможность и стару и младу узнавать всякие подробности из их семейной жизни. Шутливо поговаривали, что от пронзительного голоса жены Хасана разбегались все звери в округе, и из-за этого он уходил на охоту далеко и иногда на много дней. Озермесу стало смешно. Хасан с подозрением уставился на него и подергал пальцами отсутствующий ус. — Ты хочешь о чем нибудь еще спросить? — Нет. — Озермес опустил голову, жалея, что нельзя подтрунивать над взрослыми.
Самыр вспугнул сразу двух зайцев. Они поскакали в разные стороны, Самыр заметался, побежал за одним, потом почему то решил догнать другого, свернул за ним, но от того только след остался. Самыр догнал Озермеса и, не глядя на него, принялся с озабоченным видом шастать по кустам. Пожалев опростоволосившегося пса, Озермес промолчал. Вспомнив курочку улара, он подумал, что надо было отобрать у нее два три яичка для Чебахан, любившей яйца, сваренные вкрутую.
Щадя птиц, Озермес редко брал яйца из их гнезд. А вот если бы Чебахан и он перед началом сражения за аул спрятали где-нибудь в надежном месте несколько кур и петуха, возле их сакли бегала бы теперь целая куриная стая. Но разве до того им было? Пока аул горел, солдаты переловили всех кур, которые попались им под руку, а остальных наверняка съели лисы и шакалы...
Увидев издали погруженного в размышления Мухарбека, Озермес подумал, что будь пень пониже и не так морщинист, его лучше было бы прозвать Хасаном. Возле Мухарбека на мертвом стволе явора сидела Чебахан. Задумавшись, она смотрела на заходящую сторону и Озермеса не видела.
Остановившись у кладбища, он оглядел покрытые травкой холмики. Рядом с могилами Абадзехи и ее мальчика появились другие. В одной маленькой покоится тот, в которого почему то не вселилась душа — сына его и Чебахан.
За что послано такое наказание тем, кому более всего живущего необходимо продолжение рода, в чем они провинились перед богами? Он не напоминает Чебахан о ее несбывшемся материнстве, и она не заговаривает о своем родившемся мертвым ребенке. Но когда Чебахан подбирает с земли пушистого дрозденка, выпавшего из гнезда, или видит ловко прыгающего с ветки на ветку детеныша куницы, большие глаза ее наливаются тоской, и она бросает на Озермеса быстрый виноватый взгляд. Так смотрят грешники, сознающие, что им нет оправдания. Озермес притворяется, что не замечает ее взгляда, и принимается подшучивать над Самыром.
В большой могиле лежит человек, чья жизнь оборвалась, как она обрывается для тех, кто, не подозревая того, поступками своими калечит собственную душу и этим понукает ее скорее вылететь из его головы. Первый после Абадзехи и, наверно, последний человек, попавший сюда, к ним. Слепящее глаза солнце зашло за облако, желтовато серая тень легла на скалистый обрыв, шафрановое поле, саклю, Мухарбека, и все, кроме освещенной солнцем Чебахан, стало призрачным и легким, вроде полоски тумана, протянутой по краю опирающегося на землю неба. Казалось, еще немного, и тень, уплывая, унесет с собой то, что кажется Озермесу временным и случайным. Но тень, ничего не прихватив, перетекла через овраг и растаяла.
Озермес вздохнул, словно пробудившись от сна. Самыр взглянул на него, подбежал к Чебахан, тявкнул и ткнулся носом ей в колени. Она повернулась, вскочила, вытянувшись в струнку, и быстро пошла навстречу Озермесу, всматриваясь в улара, которого он держал за лапы.
— Измаялась, ожидая тебя, муж мой, — сказала она, стараясь спрятать улыбку.
— Решила, что лавины бросаются на меня каждый день? — Он протянул ей улара. — Мазитха снова позаботился о нас. Силки теперь тоже не останутся пустыми. Появились и зайцы. Самыр перепугал двоих так, что их не догнала бы и стрела.
Самыр, поняв, о чем рассказывает Озермес, к чему-то принюхался и деловито затрусил к оврагу.
Чебахан, проводив его взглядом, прищурилась, лукаво посмотрела на Озермеса и сказала:
— За зиму зайцы отощали и стали быстрее бегать, разве их теперь догонишь?
Озермес отнес в саклю лук и стрелы. Чебахан подвесила над очагом казан с водой, чтобы облить птицу кипятком и ощипать перья. Самыр улегся за дверью в ожидании костей улара. Озермес рассказал про курочку, сидевшую на яйцах. Если бы он не пожалел ее и будущих птенцов, добыча его была бы обильнее. Чебахан не отозвалась, лишь на лбу у нее образовалась тоненькая морщинка.
Уходил потемневший от усталости день, на смену ему после ночи нарождался молодой и светлый. Озермес рубил деревья, обтесывал их топором, с помощью Чебахан заготавливал плетни для стен, настилал крышу. Сакля, после того как Чебахан обмазала плетни глиной, получилась добротной. Две тахты, стол и чурбачки были готовы, когда появилась Абадзеха. После того как смятенная душа покинула ее, Озермес снова принялся за хачеш. Покой и умиротворение, владевшие им от сознания, что черные дни позади, улетели, как осенью улетают снегири и сорокопуты. Снедаемый непонятной ему самому тревогой, Озермес торопился, хватался за топор на рассвете и возился до темноты. — Куда ты скачешь, муж мой? — удивлялась Чебахан. — Еще лето, холода и не подумывают даже о том времени, когда им полагается спускаться со снежных вершин. — Объяснить свое беспокойство Озермес не мог и поэтому лишь пробормотал: — Вдруг дожди пойдут, а хачеш еще не готов. — Разве ты кого нибудь ждешь? — Кто знает... — протянул он. Чебахан испытующе посмотрела на него и криво усмехнулась. — Может, ты надеешься, что сюда забредет другая Абадзеха, но не потерявшая разума? — Усталый Озермес только рукой махнул.
Вечером, перед тем как лечь спать, они, как обычно, сидели, отдыхая у огня. В лесу заухала сова. Чебахан зябко передернула плечами. — Отцовский хачеш редко пустовал, — задумчиво произнесла она, — к нам приезжали друзья отца из других аулов. И джигиты навещали нас. Один джигит не раз приезжал из Кабарды. Звали его Астамиром. Он был очень высоким, таких я больше не встречала, а лицо у него было как у девушки, как то в шутку его нарядили в женское платье, и бабушка моя не поверила, что он мужчина... — Чебахан вздохнула и собралась ко сну.
Озермес утомлялся и редко навещал Чебахан на ее тахте. Не тянуло его к ней и потому, что ее тонкое, гибкое, как у змеи, тело по прежнему не отзывалось на его ласки. Ощущая неладное, она пыталась что либо изменить. Однажды, когда он, разочарованный, отодвинулся от нее и встал, она зашептала: — Я уже говорила тебе... Объясни, что я делаю не так, научи меня. — Ни волк, ни олень не обучают своих жен! — буркнул он и ушел к себе. Другой раз она, затаив дыхание и напрягшись, вытерпела ласки Озермеса, а потом сама принялась неумело ласкать его. Он оттолкнул ее, попав рукой в плоскую грудь. — Оставь меня в покое! — Она заплакала. Когда он встал, она вдруг вцепилась в его руку, зашипела, как рассерженная кошка, и на Озермеса будто обрушились катящиеся с горы камни. — За что ты мучишь меня, муж мой? Может, это не я, а ты виноват, что живот мой не распухает? Когда солнце, ты неласков, потому что так велит адат, а когда темно, делаешь мне больно и злишься на меня!.. Я ведь просила, чтобы ты взял второй женой Абадзеху, она уже рожала и, наверно, ночью была бы такой, какая нужна тебе. Может, у нее родился бы ребенок и она, снова став матерью, не впала бы в грех и не бросилась в пропасть!.. Моя мать как то при мне сказала, что адыгские мужчины днем почитают своих женщин, как Жычгуаше, а ночью обращаются с ними как с рабынями. Я долго терпела, а теперь терпение мое треснуло, как старый кувшин, и я скажу все, что думаю. Если ты считаешь меня рабыней, я уйду, куда понесут меня ноги, потому что я свободная женщина, у которой свободными были и мать, и бабушка, и прабабушка моей бабушки. К их мудрым советам прислушивались не только их мужья и дети, но и седобородые тхамады. — Выпустив его руку, Чебахан умолкла. — Он, обдумывая ее слова, молчал, а потом сказал: — Не пойму тебя, ты трясешь хвостом, как горихвостка. Я ведь помню, это ты предложила, чтобы я взял Абадзеху в жены, и тут же призналась, что вовсе не хочешь этого, а теперь упрекаешь меня, обвиняешь в ее смерти. А насчет... — Иди к себе, муж мой! — прервала его Чебахан. — Прости, что я так говорю с тобой. Я выслушала бы тебя до конца, но мне надо поговорить с заступницей женщин. — Имя покровительницы женщин Тхагуаше при мужчинах не называли, и вмешиваться в разговор женщины с божеством нельзя было. Озермес стиснул зубы, вернулся к себе, лег на спину и уставился в темный потолок. Чебахан бросилась на него, как взбесившаяся рысь. Такое нападение следовало сразу же отразить. Он так и поступил бы, не призови она на помощь Тхагуаше, а теперь время упущено. Повинным в гибели Абадзехи, свидетель тому Тха, он не был, что же до всего прочего... Когда дух ярости покинет Чебахан, он, не унижая себя криком, объяснит ей, что бранные слова различимы и во мраке ночи и жена в темноте тоже не должна кидаться на мужа, как клятвопреступница лиса на домашнюю курицу. Отобрав слова, с помощью которых он заставит Чебахан просить прощения, Озермес заснул, будто сорвавшись с отвесного обрыва.
Проснулся он легко, вскочил, радуясь ясному утру, и стал, как намеревался с вечера, собираться на охоту. О прошедшей ночи он не вспоминал, как не вспоминают короткий, быстро промелькнувший сон. Чебахан лежала на боку, лицом к стене. Одевшись и взяв лук и стрелы, он пошел к двери, услышал скрип тахты и обернулся. Черные, во весь глаз, зрачки Чебахан уставились на него, как охотник нацеливается в дичь, в которую собирается выстрелить. Она все еще злилась. Он отвернулся, вышел из сакли, приветственно махнул рукой слепо смотревшему на розовое небо Мухарбеку и зашагал в гору.
Подстрелив в зарослях можжевельника двух тетеревов, Озермес пошел, куда понесли ноги. Когда он вспоминал давешнее, в голове у него становилось как в желудке у человека, проглотившего несъедобное. Надо быть, Чебахан уже раскаивается, но он проучит ее, будет бродить по лесам, пока на небе не загорятся звезды, а потом, в темноте, вернется, бросит к очагу бархатистых черно зеленых тетеревов и, отделяя слово от слова, скажет: я чту твоих ушедших мать и бабушку, белорукая, и верю, что к их мудрым советам прислушивались длиннобородые тхамады, однако уверен, они не позволяли себе швырять в мужа такими словами, какими бросала в меня ты. Или ты воображала, что твердые как камень слова становятся в темноте мягче пуха? Я совсем не считаю тебя рабыней, ты мне жена, добровольно, без принуждения, подобравшая мою плеть, брошенную в твой двор. Ты свободна, жена моя, и вольна оставить меня, когда захочешь. Но куда, к кому ты пойдешь по нашей опустошенной, выжженной земле? Перед тобой, в какую сторону ты бы ни пошла, ляжет лишь одна дорога, и приведет она тебя только к ушедшим, к матери, отцу, к Абадзехе... Спроси Абадзеху, если ты найдешь ее в толпах ушедших, виновен ли я в том, что душа покинула ее. А что ты скажешь матери, когда она спросит тебя: где муж твой, Чебахан? Ответишь: я ушла, оставив его одиноким, как отбившегося от стаи волка? И скажи мне еще, попросила ли ты у заступницы женщин, когда разговаривала с ней, чтобы она согрела твою холодную, как рыба в зимнем ручье, кровь?
Выговорившись про себя, Озермес умиротворился. Пройдя немного, он засмеялся, вспугнув угрюмую ворону, одиноко сидевшую на макушке сосны, и остановился. Оказывается, не такое уж длинное расстояние пройдено им с той поры, когда он был малышом. Сколько раз перед тем, как заснуть, он в воображении расправлялся со своими дневными обидчиками — соседом, годами двумя тремя старше, который столкнул его с бревна в ручей, или с козлом, больно боднувшим в спину, или с муллой, ударившим палкой по руке. Прошли лета и зимы, и еще лета и зимы, он давно уже мужчина с усами и вдруг, обидевшись на неразумную женщину, снова ведет себя как мальчишка. Проследив за полетом вороны, — с карканьем описав круг, она снова уселась на вершину сосны, — Озермес пошел дальше, обходя бурелом, прислушиваясь к посвисту птиц и шороху листвы. Пробираясь под раскидистой липой, он зацепился головой за нижнюю ветку, покрытую тоненькими стебельками высохших соцветий, и подумал, что деревья столь же красивы, добры и ласковы, как их покровительница Жычгуаше. Ничто во всем сущем не сравнится с деревьями. Безобидное, как ягненок, белое облачко вдруг раздувается в тучу, чернеет от злобы и, вывалив из своего чрева ливень, затопляет луга и долины; безмятежное голубое море, невесть с чего разбушевавшись, со злой силой бьет волнами о берег, невесомые снежные пушинки сбиваются в тяжелую лавину, и та несется вниз, сокрушая все, что попадется по пути; мирно журчащий ручеек, через который легко перепрыгивает мышь, вздымается на высоту в четыре пять ростов Озермеса и с ревом переворачивает замшелые скалы; одни лишь деревья никогда не впадают в бессмысленную ярость, они покорно сникают под дождевыми потоками, сгибаются от ударов ветров, мерзнут под снегом, и потом, выпрямившись и отряхнувшись, снова тянутся своими макушками к небу, зеленеют, цветут, приманивая пчел, укрывают в своей тени всех бегающих, ползающих и летающих тварей, уступают дупло бездомному, роняют плоды голодному, и, даже когда душа покидает их, они, сгорая в ниспосланном Шибле огне, отдают человеку тепло, полученное ими от солнца.
Озермес погладил ладонью шершавую кору липы и пошел напиться из речки, шелестящей на дне ущелья. Спускаясь, он услышал чьи-то выкрики и плеск воды. Ветерком тянуло в лицо ему, поэтому он, не остерегаясь, заскользил по траве вниз. Кто-то мычал по коровьи, кто-то фыркал и похрюкивал, как поросенок. Озермес приготовил стрелу и выглянул из за куста. На берегу, развалясь и выставив толстое белесое брюхо, сидела большая бурая медведица, а в речке плескались двое ее детенышей. У одного из них, он был поменьше, шерстка на шее белела, как воротник женского платья. Озермес выпрямился и стал наблюдать за медведями. Он знал, что они плохо видят и с расстояния в двадцать прыжков не разглядят человека, стоящего за кустом. Ветер же продолжал дуть от них. Мать что то проворчала, но детеныши не прекращали возни. Она повернулась, легла на брюхо, вытянула лапы и сердито рыкнула. Медвежонок покрупнее, наверно, старший брат, нехотя выбрался на берег, а второй, с белым ошейником, встал, посмотрел плутоватыми живыми глазками на мать, фыркнул и снова плюхнулся в речку, с головой скрывшись в воде, тут же вынырнув, он замахал лапами и завопил. Мать одним сильным прыжком, взметнув брызги, догнала шалуна, выволокла на берег и, схватив одной лапой за загривок, второй отшлепала по кругленькому заду, потом повернулась к старшему и отвесила ему затрещину, наверно, за то, что тот плохо смотрит за братом. Когда она снова растянулась на траве, малыш, хныча, подлез к ней и стал вылизывать язычком ее черные губы. Старший, надувшись, стоял на плоском камне и, приподняв лапу с растопыренными когтями, ждал, когда в воде промелькнет рыба.
Озермес попятился и, остерегаясь оступиться, стал карабкаться по скользкому травянистому склону. Медведи походили на людей, наверно, когда то были их родственниками. Но в отличие от медведицы адыгские женщины никогда не били детей... Чебахан развеселилась бы, увидев, как купаются медвежата. Когда он бродит по лесам, Чебахан остается дома и не видит многого из того, чем живет окружающий их мир. А что, если она на самом деле ушла? Где искать ее? На шафрановом лугу и пониже в лесу, где земля влажная, останутся следы, и Чебахан нетрудно будет нагнать, однако, если она пойдет берегом речки или по каменным осыпям к ущелью, ее не сыскать, там такие дебри, что заблудится и серый. Встревожившись, Озермес кинулся бежать, думая о том, что ему следовало быть добрее к Чебахан. До сакли он добежал, когда солнце только начало снова удлинять свои лучи. Над летним очагом вился дымок. Озермес замедлил шаг и облегченно вздохнул. Когда он миновал кладбище, из сакли вышла непохожая на себя Чебахан. Она с первых дней возилась со шкурами, разминала их, смягчала, разрезала на полосы, сшивала эти полосы, прикладывала их к себе, недовольно качала головой и снова распарывала сшитое. Озермес в ее дела не вмешивался и не спрашивал, что она шьет. Теперь на ней было неуклюжее подобие кафтана или платья из коричневой кожи оленя, отороченное внизу мехом лесной кошки. Чебахан направлялась к запруде, наверно, хотела посмотреть на свое отражение в спокойной воде. — Пусть боги благословят твои ловкие руки! — крикнул Озермес. — Мухарбек свидетель, даже у Жычгуаше нет такого платья, как у тебя! — Чебахан остановилась, будто наткнувшись на препятствие, повернула голову и что-то неслышно произнесла. Он подошел ближе. — Я не расслышал, что ты сказала. — Поблагодарила Мазитху за то, что охота твоя была удачной. — Глаза ее светились, как два весенних солнца. — Она провела руками по груди и бокам. — Рада, муж мой, что тебе нравится мое шитье. Но я в нем такая мохнатая. — Женщины, увидев тебя, умерли бы от зависти, хотя ты и вправду похожа на какого то сказочного зверя: голова женщины, плечи и живот оленя, а пониже лесная кошка. Но я, белорукая, с детства люблю сказки. Посмотри. — Он поднял руку с тетеревами. — О-о, — восхищенно протянула она. — Прежде чем зажарить, я натру их медвежьим луком, пока тебя не было, я походила по лесу и нарвала зеленый лук.
Они, улыбаясь, смотрели друг на друга, а ночью он целовал глаза Чебахан, ощущая губами колючие кончики ресниц. Изо рта у нее чуть пахло медвежьим луком. О том, что было давеча ночью, ни она, ни он вслух не вспоминали. А потом, спустя время, однажды ночью, она за стонала: — А-а... — И, судорожно обхватив руками его шею, зашептала в ухо. — Ты этого хотел, муж мой, этого?.. Возьми, возьми меня еще!.. — Весь день она ходила вялая, чему то смутно улыбаясь, а когда овраг стало затягивать туманом, оживилась, побежала к речке выкупаться и ушла в саклю до наступления темноты. Едва замерцали звезды, как Озермес тоже заспешил в саклю. Чебахан словно бы старалась наверстать упущенное. А может, пришло ее женское время, как наступает оно на первом месяце осени для самок безрогих.
Озермес, уже не торопясь, достроил хачеш. Раз в несколько дней он уходил с утра на охоту и, бывало, возвращаясь, забирался под густые лапы ели, чтобы отоспаться в тени. Придя домой, он ел, усаживался на мертвый явор, слушал, как попискивают в гнезде птенцы дятла, время от времени что нибудь говорил Мухарбеку и, поглядывая на тускнеющее небо, ждал, когда из ущелья поднимется темнота. С первыми звездами он шел к ожидавшей его Чебахан. Длинные дни и короткие ночи мелькали как колесные спицы, и так продолжалось до тех пор, пока Чебахан не отвела его руки от себя и не сказала ласково и важно: — Тебе больше нельзя приходить ко мне, муж мой, у меня распухает живот. — Он приподнялся, не поняв, о чем она говорит, а потом засмеялся и нежно, как целуют мать, прикоснулся губами к крохотному соску ее плоской, еще не набухшей груди. Они надолго умолкли. — Белорукая, — заговорил Озермес, — если все будет так, как ты сказала, он родится на третьем месяце весны, я назову его именем моего отца. — Да, муж мой, — отозвалась Чебахан, — а девочке дадим имя моей матери... Ты знаешь, я теперь не должна видеть зайцев, а то ребенок родится с раздвоенной губой. И еще мне нельзя смотреть на рыбу, а то у него будут зеленые губы и выпученные глаза. И внутренности животных тоже опасно видеть. — Я слышал об этом, — сказал Озермес. — Не беспокойся. Головы зайцев я буду, как обычно, оставлять в дар Мазитхе, рыбу, как ты знаешь, не ловлю, а другую добычу стану свежевать там, где застрелю, внутренностей ты больше не увидишь. Я хочу, чтобы мальчик был похож на моего отца, а девочка такая же красивая, как ты. — Если покровительница женщин мне поможет, я рожу и мальчика, и девочку. Не будем больше говорить о них, вдруг нас подслушают удды. — Я подвешу над твоей тахтой ружье, чтобы оно отпугивало злых духов. — Хорошо, — прошептала Чебахан, — я люблю тебя, муж мой. — Она уснула, и Озермес, тихонько поднявшись, перешел к себе.
Сны он видел редко. Однако сегодня сон спустился к нему. Он, маленьким, сидел на руках у матери. Было сумрачно, холодно. Мать куда-то шла, прижимая его к себе и согревая, Озермес чувствовал ее теплое дыхание, а лица не различал, оно скрывалось за туманной дымкой. — Как темно, я не вижу тебя, — сказал он. — Куда мы идем? — Потерпи немного, уже скоро, — тихо ответила мать. — Ты только не пугайся. Вот, уже. — Вдруг ярко загорелось солнце, так в очаге, когда раздувают огонь, враз вспыхивают щепки. Ослепленный, он зажмурился. — Открой глаза, — сказала мать, — смотри! — Он разжал веки. На влажном от росы многоцветном лугу пасся, освещенный косыми лучами солнца, табун лошадей. Красивые кобылицы, похожие на женщин в розовых и желтых платьях, щипали траву. Среди них, вертя хвостиками, бегали, подскакивая на длинных тонких, как вязальные спицы, ножках, ошалевшие от простора и сияния солнца, жеребята. Над лугом поднимался зеленый холм, на округлой верхушке которого, отчеканиваясь на голубом небе, недвижно стоял вороной конь с мощной грудью и мускулистой шеей. Выпуская пар из раздутых ноздрей и острыми палочками навострив уши, он медленно поворачивал горбоносую голову, всматриваясь огненными глазами в кустарники, окружавшие луг. От восторга Озермес засмеялся, запрыгал на руках матери и закричал: — У-а-у-у! — Конь встревоженно заржал, в два скачка слетел с холма и, обежав табун, устремился к лесу. Кобылы и жеребята гурьбой побежали за ним. Озермес протягивал к ним руки, звал их, но они уже скрывались за деревьями. Он заплакал. — Не надо, мальчик мой, — сказала мать, — ты ведь мужчина. Они еще вернутся. — Мать опустила его на землю и тоже пошла к лесу, испугавшись, он побежал за ней, но никак не мог догнать, а она не оборачивалась на его крики и все удалялась и удалялась... Озермес проснулся опечаленным и подумал, что мать много лет и зим не являлась ему во сне, и, наверно, потому, что душа рано оставила ее, он видел мать недолго и из за этого редко вспоминал. Чебахан тоже как-то во сне явился кто то из близких, и конь тоже, только белый. Может, лошади действительно зовут их в дорогу? Но в какую, куда?..

Отправившись на охоту, Озермес не стал, как обычно, подниматься в горы, а пошел вниз. Там, на расстоянии в один привал, речка впадала в озеро. В нем водились в камышах белоголовые, с черным теменем утки, длинноногие серые журавли и маленькие белые цапли. Утки при опасности погружались в воду, но на поверхности оставались их бурые спинки, в которые легко было попасть стрелой, журавли при его появлении тут же прятались, а цапли подпускали совсем близко, хоть руками бери. За озером на плоскогорье встречались и большие жирные дрофы, пугливые и осторожные, можно было пройти в трех шагах и не заметить вжавшуюся в землю птицу.
Дойдя до тропы к водопою, Озермес оглядел самострел. Ни один многорогий не зацепился еще за веревку, они шли теперь к воде, обходя дерево с самострелом с другой стороны. Нарвав травы, Озермес протер веревку, чтобы она стала зеленой и не бросалась в глаза, засыпал листвой свои следы и пошел дальше, повторяя изгиб речки. Идти спокойно скоро наскучило, и он побежал, весело перепрыгивая через кусты и распугивая степенных дроздов и юрких горихвосток. Увидели бы ушедшие, как ведет себя джегуако! Впрочем, они, наверно, подумали бы, что он участвует в каком нибудь народном празднестве, на котором каждый делает все, что взбредет ему в голову.
Когда Озермес умерил прыть, до озера было уже близко. Он пробрался сквозь камыши, добил трех уток, подвесил их к нижней ветке дуба, чтобы забрать на обратном пути, и пошел дальше, в надежде обнаружить дрофу. Слева, из долины, куда убегали рожденные озером говорливые речки, послышалось карканье ворон. Заинтересовавшись, Озермес пошел на возбужденные вороньи голоса и за кустами орешника увидел валявшуюся на боку оседланную лошадь.
Разогнав рассерженных ворон, Озермес стал рассматривать лошадь. Это был конь, похожий на того жеребца, который появлялся во сне, такого Озермес видел в детстве, когда кто то приезжал к отцу из Кабарды. — Они еще вернутся, — сказала ему мать. Неужели все, кого он раньше знал, будут возвращаться к нему потерявшими души? Пал конь недавно, шакалы успели выесть только живот, а вороны расклевали морду. На коне было адыгское, оклеенное красным сафьяном седло, с притороченными к нему колчаном без стрел и чехол от пистолета. Стремена тоже были окрашены в красное, а сбруя усыпана чернеными, серебряными бляшками. На шее коня темнели две пулевые раны. Коню одному незачем было забираться сюда, где то должен находиться и его хозяин.
Озермес кинулся осматривать кусты, увидел шакала, пронзенного стрелой, с выклеванными глазами, и немного подальше лежащего ниц человека в черкеске. Подле него валялись ружье, обнаженная шашка и лук. Перевернув человека на спину, Озермес всмотрелся в суровое желтоватое лицо с полуоткрытыми глазами и заостренным носом с горбинкой. От ушей опускалась каштановая, соединяющаяся с мягкими усами борода. Коричневая черкеска была измазана высохшей кровью и грязью, на груди, справа, выше газырей, виднелась дырка от пули, рукав на левом предплечье был косо разрублен. Кто этот широкоплечий джигит с выпуклой грудью, сильными, мускулы его оттопыривались даже под рукавами черкески, руками? На вид он был, примерно, на десять лет и зим старше Озермеса, а судя по одежде и коню, происходил из пши или богатых орков*. Но независимо от этого, его следовало похоронить и оплакать как воина. Озермес огляделся. На склонах под верхним слоем земли прячутся камни, и без лопаты он провозится с могилой до поздней ночи, а если выкопать яму в речном песке, ее потом зальет водой. Разве чуть повыше, у кустов орешника? Глянув невзначай на лицо павшего воина, он вдруг заметил, что глаза у того закрылись. Бросившись на колени, Озермес прижался ухом к его груди, но, ничего не расслышав, поднял шашку, тщательно обтер рукавом клинок и плашмя приложил его ко рту неизвестного. На блестящей стали образовалось слабое матовое пятно. Озермес перетащил человека к речке, уложил на бок, обмыл ему лицо, влил в рот пригоршню воды, расстегнул черкеску и увидел рану, заткнутую комком ваты. Пожалуй, ее пока не следовало трогать. Рана от шашки на предплечье, подсохнув, тоже почти не кровоточила. Озермес повернул раненого на спину и пошел к коню, на которого снова опустились вороны. Когда он подошел, они разлетелись, сели на деревья и, злобно поглядывая на Озермеса, стали призывать на его голову всякие несчастья. — Хватит вам каркать! — крикнул Озермес. — Я мертвечину не ем. — Он стащил с коня седло и сбрую. В седельной сумке оказался завернутый в тряпицу походный припас: кусок вяленого мяса, зачерствевшая паста и гомиль**. Озермес понюхал пасту, проглотил слюну, снова завернул мясо, пасту и гомиль в тряпицу и засунул их за пазуху. Привязав седло и сбрую к ветке липы, он выдернул из мертвого шакала стрелу с железным наконечником, подобрал ружье и шашку, вернулся к раненому и, взвалив его на спину, согнувшись, зашагал к озеру. Передохнув у дуба, взял убитых уток и потащил свою тяжелую ношу дальше. Сердце раненого билось явственнее, спиной Озермес ощущал удары, напоминающие сбивчивый скач загнанной лошади. Лишь бы он не умер или, если срок жизни, отпущенной ему, подходит к концу, очнулся бы хоть ненадолго и рассказал, что происходит в оставленном ими родном краю.
До дому измученный Озермес добрался, когда Семь братьев звезд уже прятались за горами. Чтобы Чебахан не испугалась, он позвал ее издали, с шафранового луга. Она встретила его, помахивая искрящейся головешкой, увидела, что он несет на себе человека, тихо вскрикнула и помогла занести раненого в хачеш и уложить его на тахту. Пока Озермес снимал с раненого черкеску, чувяки и ноговицы, Чебахан сбегала в саклю, принесла светильник и в черепке тлеющие угли, потом притащила охапку дров и разожгла огонь в очаге.

* Орк — дворянин.
** Гомиль — просяная мука, сваренная с медом, сохраняется до десяти — двадцати
лет. Эту еду брали с собой в походы и набеги.

— Ты заглядывал вперед, — сказала она, — когда спешил построить хачеш. Кто он? — Не знаю. — Озермес рассказал, как наткнулся на раненого. — Мне показалось, что душа оставила его, и я чуть было не похоронил живого. Принеси бурку, белорукая, надо накрыть его. — Я приготовлю настой ромашки, — сказала Чебахан. — Дай ему выпить и протри раны. А утром я нарву листьев подорожника. — Иди, белорукая, ложись, побереги себя, — сказал Озермес. Чебахан с любопытством покосилась на лицо раненого, освещенное неровным светом от очага. — Вот, возьми. — Озермес вытащил из-за пазухи тряпицу с едой. Чебахан развернула тряпку и тихо вскрик нула: — О, паста, гомиль! — Глаза ее повлажнели. — Съешь, — сказал Озермес. Чебахан покачала головой. — Нет, я лучше умру. — Вздохнув, она вышла. Озермес сел на чурбачок.
Раненый дышал теперь громко и хрипло, как кузнечные мехи. Он не раз участвовал в схватках — раздевая его, Озермес увидел на плече, левой руке и бедре несколько давних шрамов. Когда человек ранен пулей, шашкой или кинжалом, полагается бить возле дома в лемех от плуга, призывая на помощь Тлепша, и всю ночь до рассвета петь и плясать, дабы страдающий человек отвлекался от боли и не думал отпустить свою душу. Однако лемеха у Озермеса не было, а петь бесполезно, впавший в беспамятство пения не услышит. И все таки Озермесу было не по себе. Может, лемех заменить чем нибудь другим, выкованным в кузнице? Он пошел в саклю, разбудил Чебахан, принес казан к хачешу, подобрал камень и ударил по казану. Среди тихой ночи разлетелся громкий звон. С явора сорвался сыч и, ухая, улетел куда то. Озермес еще раз ударил по казану и прислушался к звону, который, удаляясь, плыл над горами и долинами.
На высоком небе мерцали безучастные ко всему звезды. Но Тлепшне там, среди них, а где то на земле. Доносится ли до него крик о помощи? Услышь мой звон, о, добрый бог, лекарь и кузнец, — про себя обратился Озермес к Тлепшу, — помоги мне спасти изнемогающего от ран человека. Я не знаю, кто он, но он человек, может быть, единственный, кроме нас, из адыгов, глаза которых еще видят свои горы, и срок жизни которого, наверно, еще не истек... Я хочу, чтобы он дожил до седины в бороде и усах, как хочу того же для своего отца, для всех ушедших за море, для всех, поливающих своим потом землю и поющих песни предков... Из хачеша донесся стон. Озермес бросился к двери. Раненый метался и бормотал что-то невнятное. На губах у него появилась кровь.
Ночами Озермес спал на полу в хачеше. При свете дня сидел на чурбачке, смотрел на лежавшего в беспамятстве человека, вытирал кровь с его рта, и думал о том, как занесло его в эту глухомань. Если Озермес уходил на охоту, его сменяла Чебахан. Она заштопала черкеску незнакомца, выстирала его паголенки* и вымыла чувяки. Озермес не знал, куда деться от ее вопросов, которые сыпались на него, как спелые груши с дерева в ветреную погоду.

* Паголенки — гамаши из сукна или войлока.

— Вдруг он нас искал? Однако ему никто не мог сказать, где мы. Если он орк или пши, значит, он не шапсуг, а если не шапсуг, то кто же? Как ты думаешь? Может, его разыскивают отец или братья, или племянники? Кто его преследовал? По твоему, он поправится? — Ты любопытна, как зайчиха, — усмехался Озермес. — Собака зализывает раны языком, а человек языком надежды. Будем надеяться и мы. — Раненый ничего не ел, но воду пил с жадностью, не захлебываясь.
Поили его водой от тающего льда, которую Озермес в кумгане приносил с верховьев.
На восьмой день, меняя листья подорожника на пулевой, ране, Озермес встретился с настороженным взглядом, темных глаз незнакомца. — Здоровья и долголетия тебе, мой невольный гость! — обрадовался Озермес. — Наконец, ты ожил! — Глаза незнакомца прошлись по хачешу и задержались на оружии, висящем, на противоположной от его тахты стене. — Да, это твои ружье, шашка и кинжал, — сказал Озермес, — тетива лука просушивается на солнце, а стрела тут, на полке. Я выдернул ее из мертвого шакала. — Незнаконец закашлялся и прохрипел: — Шакала не помню. — Я подобрал тебя, уважаемый, когда душа уже покинула твое тело, а неподалеку валялись мертвый конь и пронзенный стрелой шакал. Ты лежал у речки, отсюда до той долины расстояние в один привал. Тлепш помогал нам лечить тебя. — Нам? — просипел незнакомец. — Мне и моей жене. Не беспокойся, ты у своих. — По говору ты шапсуг или кабардинец. — Шапсуг. Но все мы адыги. — Ты прав, хозяин мой, однако я бжедуг*. Прошу тебя, сядь. — Видимо, утомившись, незнакомец закрыл глаза. — Подать тебе воды? — спросил Озермес. — Благослови тебя Аллах, хозяин мой, пока не надо. Я вспоминаю.
Спустя время он закашлялся и снова посмотрел на Озермеса. — Мне надо задать тебе несколько вопросов. — Я внимательно слушаю тебя, уважаемый. — Тебе ничем не грозит то, что ты приютил абрека? — Я, как и все, с радостью принимаю гостя, не спрашивая, кто он. Но, помимо этого, вокруг нас на много дней пути нет ни одного человека. — А как называется ваш аул? — Весь аул, гость мой, я и моя жена. Когда силы вернутся к тебе, я расскажу, почему так случилось. — Охотно выслушаю тебя. Давно я у вас? — Сегодня восьмой день. — И чем вы меня лечите? — Даем пить воду от растаявшего льда, протираем раны настоем ромашки и прикладываем листья подорожника. — Я благодарен тебе и жене твоей за ваши старания, но на будущее знайте, что листья подорожника годятся только для наружных ран. А ты не пробовал вытащить пулю? — Она сидит глубоко. Я подумал, что пуля может выйти сама. — Бывает и так, но редко, и на это нужно время. Легче было бы, если б меня пробило навылет. Но все в воле Аллаха... Как известно, лучше делать, чем говорить. Раз уж ты взялся помогать мне, доведи дело до конца. Возьми мою стрелу, прокали острие в огне и, помолясь Аллаху, вытащи из меня пулю. На острие зазубрины, они должны зацепиться за свинец.

* Бжедуги — адыгское племя.

 Озермес встал, взял с полки стрелу, раздул в очаге угли и сунул в огонь кончик стрелы. — Пожалуй, я вытащу пулю сам, — сказал абрек. — Я чувствую, где она, и боль поможет мне ловчее зацепить ее. А ты стой рядом и, если сознание покинет меня, действуй сам. Не отходи, пока пуля не будет у тебя в руке. Ты упомянул о ромашке, может, у твоей жены найдется чистая тряпица, пусть смочит ее в настое ромашки, я заткну тряпкой рану. А если ей не будет в тягость, пусть постоит снаружи, у двери, пока я буду возиться с этим пустяковым кусочком свинца. Я ослаб, но в присутствии женщины рот мой не откроется для стона. — Не найдется мужчины, который осудил бы тебя, если ты станешь даже кричать, — сказал Озермес, вытаскивая из огня стрелу с раскаленным докрасна острием и, помахивая ею, чтобы остудить, вышел и позвал Чебахан. Она принесла миску с настоем ромашки, в которой лежал обрывок тряпки, и, с недоумением посмотрев на стрелу, отдала миску Озермесу. — Гость ожил, белорукая. Сказал, что он абрек. Хочет сам достать из груди пулю. Не отходи от двери, потом я позову тебя, чтобы ты поздоровалась с ним. — Глаза Чебахан расширились и потемнели. — Хорошо, муж мой. — Где ты, хозяин? — нетерпеливо крикнул абрек. — Наконечник, наверно, остыл. — Озермес вернулся в хачеш, поставил миску с настоем на чурбачок и подошел к тахте. Абрек выхватил у него из рук стрелу и поднял глаза кверху. — О, Аллах, одари меня терпением, как ты одарил им посланника своего Мухаммеда. — Нащупав пальцем левой руки входное отверстие от пули, он поднес к ране острие и ввел стрелу внутрь. Лицо его отвердело, рот под усами сжался. Он тяжко с хрипом дышал, но не издавал ни звука. Озермесу казалось, что время замедляет свои шаги, вот вот оно остановится совсем. Абрек, скрипнув зубами, прохрипел: — Зацепил. — Он потянул стрелу кверху, вытащил ее и стал шарить пальцами по груди. — Она где то здесь... — Потом поднес сжатые пальцы к глазам и судорожно ухмыльнулся. — Вот она. Возьми ее, сохрани, она еще пригодится.
Озермес взял покрытую слизью и кровью пулю, положил на чурбачок и, достав из миски мокрую тряпку, заткнул рану на груди абрека. Тот лежал, смежив веки, по лбу его сползали струйки пота. — Надеюсь, ты теперь сможешь поесть, — сказал Озермес. — Ты не возражаешь, если жена моя, прежде чем принести еду, войдет, чтобы поздороваться с тобой? — Абрек открыл глаза. — Пусть только простит меня, что я не могу встать. — Озермес позвал Чебахан. Она тут же перешагнула через порог, подошла к тахте и улыбнувшись своей светлой улыбкой, протянула абреку руку. — Да будет твой приход в наш дом благим для тебя. — Мира и благополучия вам, — сказал абрек. Цепко взглянув на нее, он перевел глаза на Озермеса. — Твоя жена очень добра, когда говорит, что я пришел. Не каждый гость попадает в дом на спине хозяина. — Чебахан снова заулыбалась, выбежала, принесла миску с малиной, потом вареное оленье мясо и жареную утку. Когда она хотела снова выйти, Озермес поднял руку и показал на абрека. Тот спал. — Он рассказал о себе? — шепотом спросила Чебахан. — Нет еще. — Она стала всматриваться в лицо абрека. — Он кажется тебе знакомым? — спросил Озермес. — Я не потому, думаю, что он за человек и что он расскажет нам. Мне почему-то боязно, может, после Абадзехи... Пойдем, я покормлю тебя. — Они пошли в саклю. Глаза Чебахан затянуло дымкой, уголки губ опустились, и Озермес понял, что она затосковала по былому, которое через пришельца абрека, быть может, оживет хотя бы ненадолго. — Не надейся, белорукая, — сказал он, — умершие дни заново не рождаются... — Она опустила голову. — Но разве тебе не хочется, чтобы хоть один из них ожил? — Жить будет тот, которого ты произведешь на свет, — сказал Озермес и увидел, как глаза ее прояснились.
Вернувшись в хачеш, Озермес лег на пол и стал прислушиваться к дыханию абрека. Судя по тому, что тот часто обращается к Аллаху, он правоверный мусульманин. Однажды, когда в ауле все говорили о лихом набеге абреков на абазинский аул, отец, нахмурясь, сказал, что абреки обращают свое мужество во зло народу. Озермес удивился и спросил, почему он так думает о лихих джигитах. — Не нужно быть мудрым, чтобы это понять, мальчик мой. Что скажешь ты, если узнаешь, что на какой то аул нападает враг и в то же время абреки из соседнего аула или племени, зная это, угоняют из него табун лошадей? Абреков возглавляют пши, а почти все пши ищут славы для себя и ради нее проливают кровь соплеменников. Не все понимают это, особенно такие молодые, как ты. Знай, что ни дед твой, ни я не сложили ни одной песни о подвигах абреков. — Засыпая, Озермес слышал далекий рассудительный голос отца.
Утром, когда он проснулся, абрек сидел на тахте, опустив ноги на пол, и, о чем то думая, смотрел на него. — Да будут долгими твои лета и зимы, спаситель мой, — звучным голосом произнес абрек. — Будь снисходителен, помоги мне выйти. А потом я заглажу свою вину перед твоей женой и отдам должное еде, которую она приготовила вчера. — Озермес протер его раны настоем ромашки, помог ему встать, ощутил каменную крепость его мышц и подивился звериной силе этого человека. От слабости его шатало, он шел, опираясь на плечо Озермеса, но обратно, к хачешу, шагал ужа более уверенно. Чебахан принесла еду, в том числе пасту, которую она, наверно, увлажнила водой и подогрела. За едой разговорились. — Почему ты не ешь пасту? — спросил абрек. Озермес покачал головой. — Отвык. — Абрек внимательно посмотрел на него. — У вас нет ни ячменя, ни проса? — Мы едим мясо, груши, яблоки, ягоды и зелень. — М-да, — пробурчал абрек. — Скажи мне твое имя, хозяин мой, чтобы я помнил его до того дня, когда затрубит труба Исрафила*. — Озермес назвал себя. — А из какого ты рода? — Озермес рассказал о себе. — А я предположил, что ты орк, — сказал абрек. — Тебе, уважаемый гость, наверно, известно, что шапсуги изгнали своих орков, а пши у нас никогда не было. — Ты достойный сын достойного племени, — задвигав желваками, сказал абрек, — но вы, шапсуги, всегда забывали, что удел людей повиновение и рвение. — Я слышал об этом в мектебе. — Ты учился в мектебе? — удивился абрек. — Так кто же твой отец? — Мой дед был джегуако, и отец тоже.
Абрек уставимся на Озермеса, как волк смотрит на медведя, с которым случайно столкнулся нос к носу. — Может, и ты слагаешь песни? — сквозь зубы спросил он. — Я лишь недостойный ученик своего отца. — Лицо абрека стало горделивым. — А я, хозяин мой, из рода Ахедяко и зовут меня Меджидом. — От неожиданности Озермес опустил лапку утки, которую подносил ко рту. Род Ахедяко происходил от прославленного пши Черченея, владыки бжедугов, и о похождениях и беспощадности абрека Ахедяко знали многие адыги. — Я наслышан о тебе, гость мой, — сказал Озермес. — Ты, наверно, имеешь в виду моего старшего брата. Хотя оба мы сыновья одного отца, мне далеко до него. Брат такой же прославленный абрек, как — ты, конечно, наслышан — Тау султан Атажуко. — А где твой брат теперь? — спросил Озермес. — Степные ветры разнесли нас в разные стороны, одному Аллаху ведомо, где он. Не скрою, была еще причина: когда на расстоянии в десять привалов хозяйничают два отряда абреков, пути их пересекаются, и они мешают друг другу, но мы были братьями и не могли разрешать споры кинжалами. Брат, любя меня, уступил и ушел в другие места. — Абрек умолк, запил еду миской ляпса, дождался, когда Чебахан польет ему на руки, коротко взглянул на нее, поблагодарил за вкусную еду, откинулся к стене и, посмотрев на Озермеса тяжелым взглядом своих темных глаз, сказал: — Многие джегуако не покоряются ни воле Аллаха, ни властям на земле. Ты тоже из таких? — Я, как и мой отец, чту только наших богов, а все люди рождаются свободными. — Абрек усмехнулся. — Люди несвободны даже в утробе матери. Раз ты слышал о моем брате, а, может быть, и обо мне, тебе, возможно, известно, что обоих нас родила наложница. Еще не появившись на свет, мы уже считались тума**, и нам, хотя кровным отцом нашим был Ахедяко, надлежало шашкой и пулей доказать, что мы достойны носить его имя. Мой брат прославился от Темрюка до шапсугских земель, и только тогда отец позволил ему называться пши. А спустя три зимы и три лета стал пши и я. — Ты мой гость, Меджид, твой отец много старше меня, и я не могу позволить говорить о том, прав он был или нет, однако, что мешало ему считать тебя и твоего брата своими сыновьями с самого рождения?

* Исрафил — архангел (ислам.).
** Тума — сын пши, рожденный вне брака.

— Он пши, а мать моя простая наложница! — резко произнес абрек. — Отец волен поступать, как считает нужным, и, конечно, он прав. Люди стали чтить моего брата за его подвиги. Я тоже ни о чем и ни о ком не сожалею, кроме своего коня. — Он скрипнул зубами. Озермес, сочувственно посмотрев на него, вспомнил отца, осуждавшего абречество.
Всем хорош был этот человек, и обликом, и мужеством, и свободолюбием, и все же он не такой, как Озермес, Чебахан и многие другие, и отец Меджида не был таким, как отец Озермеса, хотя все они говорили на одном языке. Отличали их не столько внешность, цвет глаз и волос, телосложение, возраст, характер и принадлежность к разным племенам, сколько отношение к своему общему для них народу, сыновьями и дочерьми которого были они все. Хотят Меджид и Озермес того или нет, но они не могут не противостоять друг другу. Такого не бывает ни среди волков, ни среди медведей, ни среди оленей. Люди же относятся к своим собратьям, как клятвопреступницы лисы к зайцам или волки к косулям. Что толкает человека к унижению подобных себе, делает злым и беспощадным? Однако Меджид, родись он от отца Озермеса, стал бы, наверно, другим. А каким был бы он, Озермес, если бы родился от пши Ахедяко, превратился бы в абрека, либо вырос бы не похожим на него? Если предположить, что от злых рождаются злые, а от добрых добрые, все в будущем должно определиться одним: сколько детей произведут на свет те или другие. Если у злых детей народится больше, в мире будет властвовать зло, и люди в конце концов истребят друг друга. Если же расплодятся дети и внуки добрых людей, на земле распространятся любовь и спокойствие...
Абрек, о чем то задумавшись, молчал. Поглядев на него, Озермес с сомнением покачал головой. Не так все просто, как представляется. Все дело в том, что злые властвуют над добрыми и заставляют их делать злые дела, и добрые, подобно тому, как отара баранов следует за козлом, даже если он ведет ее в пропасть, покорно бредут за своими злыми черными козлами. Допустим, повторится то, о чем рассказывается в древних песнях и седых сказаниях: кто нибудь из совестливых и добрых вскричит: — Куда идете вы, братья, там впереди пропасть? Остановитесь, протестуйте, беритесь за оружие! — И добрые, послушавшись, восстанут, примутся убивать злых и сами обратятся в злодеев, ибо уже не смогут определить, кого убивать и кого щадить, единственным, чем они смогут оправдывать себя — убежденность в том, что они сражаются со злом. Можно было бы, наверно, избрать и другой путь — постараться разубеждать злых добрым словом и смягчать их сердца песней. Однако злые глухи, они никого не слышат, кроме себя. Либо борьба добра и зла установлена самим Тха на бесконечное количество лет и зим, либо люди когда то сбились с той правильной дороги, которая была открыта для них, и блуждают в темном лесу. Где искать потерянную дорогу, как выйти на нее, если только такая дорога когда нибудь существовала?..
Озермес провел рукой по лбу и вздохнул. Не дано ему, видно, столько ума, чтобы он сумел разогнать черные тучи приплывающих к нему вопросов. — Скажи мне, мой Меджид, — нарушил он затянувшееся молчание, — что ты думаешь о добре и зле? — О добре и зле? — Абрек усмехнулся. — Быть может, если Аллах дарует мне долгую жизнь, когда мне откажут руки и ноги, я начну по стариковски думать, задумываться, а пока... Живу, как живется. — И все таки, начиная какое то дело, знаешь ли ты, какие плоды оно принесет, что даст — добро или зло? — Я, как и каждый человек, ищу добра для себя. — А если твое добро — это зло для других? — Таково предначертание Аллаха: то, что добро для тебя, не может быть добром для всех. Я догадываюсь, к чему ты клонишь, хозяин мой, но твой глаз — это глаз певчей птицы, а мой глаз — глаз ястреба. — Ты слышал песню о кабардинце Дамалее? Он жил, кажется, при деде моего деда. Дамалей хотел добра для всех и поднял земледельцев против пши и орков или, как ты сказал, ястребов. Он погиб, ястребы убили его. — Песни о Дамалее я не знаю, — сказал Меджид, но слышал о нем*. Однако разве Дамалей принес людям, как ты это называешь, добро? Аллах покарал и его, и тех, кто пошел за ним против установленного порядка. И никто из них не попадет в рай. Смерть, вот добро, которое Дамалей принес земледельцам. Ты молод, но рассуждаешь, как старик. Ты твердишь: добро, добро, но для чего человеку делать то, что ты называешь добром? — Абрек повторял то, о чем Озермес только что размышлял и на что не нашел ответа. — Добро, — сказал он, подумав, — добро надо делать ради добра. — Абрек снисходительно ухмыльнулся. — Это все равно что есть не для того, чтобы насытиться, а есть, чтобы есть. — Они помолчали. — А где твоя мать? — спросил Озермес. — Она осталась, как и была, служанкой моего отца, а отец со всей семьей перешел к русским. — К русским? — переспросил Озермес. Абрек усмехнулся. — Мой отец, да продлятся дни его, мудро преодолевает водовороты жизни. Русские за то, что он перешел к ним, сделали его сердаром или, как они говорят, полковником, и он послал своего младшего сына, моего сводного брата, учиться к ним. — Отдал в заложники, — пробормотал Озермес. — Называй это как хочешь. — Абрек, прищурившись, посмотрел на Озермеса. — Ты тоже заложник у этих гор и лесов, мой джегуако. И ни деревьям, ни скалам нет дела до тебя, что ты есть, что тебя не существует. Разве не так? — Горы и леса наш большой дом. Они дают нам пищу, а речки свою воду, и ничего от нас не требуют взамен, даже благодарности... Скажи мне, Меджид, а как ты оказался здесь и почему ты не со своим отцом? Не понимаю я еще одного: твой отец, в чем я уверен, правоверный магометанин, простит ли ему Аллах переход на сторону гяуров?

* Дамалей (Широкие плечи) — вождь массового крестьянского восстания в Кабарде в XVIII веке. Публичное исполнение песни о нем в адыгских аулах запрещалось властями.

— Вере во всемогущего Аллаха, да славится имя его, отец не изменял, и совершает намаз, как прежде. Русские не требовали, чтобы он стал христианином. А как я попал сюда?.. — Абрек выпрямился и глаза его загорелись. — Я был с отцом, водил своих джигитов в набеги, мы угоняли лошадей или баранту то у кабардинцев, то у абазин, то у казаков, у ногайцев брали женщин, добирались раза два и до шапсугских аулов, но на заходящей стороне земля пустела, а когда мы налетали на мирных темиргоевцев, те жаловались русским сердарам. Длинные языки доносили обо мне, и отец сердился, говорил: не оставляй следов, ты кладешь в глазах русских черную тень на мое имя. Отец потребовал, чтобы я предупреждал его о готовящемся набеге, ехал к русскому сердару, говорил ему, что в таком-то ауле поднимают головы против русских, и он накажет их за это, и после этого мы, не скрываясь, уходили в набег. Бывало, мимоходом прихватывали скот и в русских поселениях, меняли на скотине тамгу* и отгоняли стадо на продажу татарам. Но в этот раз Аллах отвернулся от нас, за нами погнались казаки, стадо пришлось бросить. Хотя наши кони и устали, мы ушли бы от погони, но тут наперерез нам поскакал другой казачий отряд на свежих лошадях. В предгорьях нам пришлось спешиться, мы положили коней на землю, легли за них и отстреливались. К заходу солнца души всех, кроме моей, предстали перед Аллахом. Я поднял коня и, положившись на него, прорвался. Лучшего коня у меня не было! Шоолоховской породы, он достался мне от старшего брата, а тот угнал его из Кабарды. — Ты сожалеешь о коне, гость мой, а своих джигитов тебе не жаль? Во имя чего они погибли? — Джигиты сами сделали свой выбор! — спокойно ответил абрек. — Они сражались без страха, и когда в третий раз прозвучит труба Исрафила, они переедут на коне в рай по мосту, тонкому, как волос и острому, как шашка. — А что ты, Меджид, будешь делать теперь? — Абрек задумался. — Направляя коня в горы, я намеревался перейти через перевалы в Грузию, я слышал, на той стороне, в Сонэ**, хорошо встречают адыгских абреков. А теперь прикидываю, не пробраться ли мне к отцу. Он, наверно, сумеет раздобыть мне прощение у русских и, может быть, устроит, чтобы меня тоже взяли на службу к ним. Воины, умело владеющие шашкой и кинжалом, нужны русским. А дальше, как повелит Аллах. Мимо открытой двери прошла Чебахан с кумганом в руке.
Абрек пригладил ладонью усы и бороду и, сощурившись, посмотрел на Озермеса. — Всемогущий и всевидящий послал мне хорошую мысль: если ты согласишься, я могу взять тебя и твою жену с собой. Отец мой рад будет иметь своего джегуако. Жизнь его достойна того, чтобы ее воспевали, и он будет щедро вознаграждать тебя за хохи***. А я как нибудь возьму тебя в набег и помогу выкрасть красивую наложницу. Подумай, не торопись с ответом. Если ты не возражаешь, я побуду у вас еще несколько дней и ночей, пока не затянет рану.

* Тамга — тавро.
** Сонэ — Сванетия.
*** Xох — заздравное хвалебное слово или песня.

 — Ты можешь жить у нас, сколько тебе захочется, — ответил Озермес, — и я благодарен тебе за предложение, но раздумывать мне нечего, ибо я, как дед и отец мой, свободный джегуако и не стану прислуживать даже такому высокородному пши, как отец твой. — Что ж, воля твоя, мой Озермес, — с неудовольствием сказал абрек. — Скажи мне, уважаемый Меджид, — не встречал ли ты зимой и летом шапсугов? Кто остался из нашего народа? — Шапсугов я не встречал, — подумав, ответил абрек. — На равнине казаки, солдаты. Отец рассказывал: на наши земли русский царь будет переселять своих земледельцев... А кто из адыгов остался? Сколько бы их не осталось, каждому надо заботиться о своем спасении. Известно, кто выплывет, тот не утонет, кто приспособится — тот выживет. Но в христианство я не обращусь и, надеюсь, Аллах поможет мне отдать душу, сидя в седле, с шашкой в руке... У меня просьба к тебе, хозяин мой, одари меня какой нибудь песней, тем более что потом, когда я покину твой хачеш, кроме жены, петь тебе будет некому.
Абрек был явно обозлен отказом Озермеса стать джегуако его отца, глаза его налились кровью, но он не давал выхода своей злобе и кривил губы в усмешке. Скорее всего абрек в самом деле намеревался отблагодарить своего спасителя, но Озермесу по лисьим огонькам, мелькавшим в глазах абрека, казалось, что тот своими добрыми намерениями прикрывает какую то другую заинтересованность, возможно, хочет добиться прощения отца за набег на русское поселение и для этого ему нужно, показывая заботу о прославлении подвигов отца, привести с собой джегуако. — Да, я позабыл спросить тебя утром, — сказал абрек, — что за старика ты вырезал там, на поляне, из дерева? — Старик? — Озермес засмеялся. — Я только подправил то, что было до меня. Он похож на дядю моей жены и мы прозвали его Мухарбеком. — Но ислам запрещает изображать живое, — проворчал абрек. — А наши предки, как рассказывали и мой отец, и сведущие старики, слышавшие об этом от своих дедов, с тех пор много воды утекло, и никто из адыгов тогда об исламе и слыхом не слыхивал, высекали на камне и рисовали на глиняных кувшинах и людей, и лошадей, и разных животных. Ислам пришел к нам из-за моря, от турок. Почему же я, адыг, имеющий предков, должен исполнять чужие запреты? — Абрек нахмурился. — Наши предки бродили в ночных потемках, а ислам принес нам дневной свет. Но не буду спорить с тобой, хозяин мой. Как читал нам из Корана мулла, там сказано: кто отвергает веру в Аллаха, в писания его, в посланников его и в последний день, тот заблуждается крайним заблуждением. А теперь я готов слушать тебя.
Озермес встал и пошел в саклю за шичепшином. Чебахан, услышав его шаги, выпрямилась над очагом. — Ты долго разговаривал с ним. — Да, а теперь он просит, чтобы я спел ему. — Озермес снял с колышка шичепшин и смычок. — Хочешь послушать? — Она кивнула. — Я приду, но посижу у двери, не буду заходить в хачеш. — Почему, белорукая? В хачеше гость, а ты хозяйка. — Так, сама не знаю, снаружи мне легче дышится. Что он рассказал? — Его зовут Меджид, он тума и стал абреком, чтобы его признал отец. — А на заходящей стороне он бывал? — Нет, и с шапсугами не встречался. Говорит то, что мы знаем, повсюду русские. Предложил мне: будь джегуако моего отца, но я отказался, хотя там мы были бы окружены людьми. — Глаза Чебахан вспыхнули от радости, как костры, и тут же угасли. Она подошла и притронулась к его руке, державшей шичепшин. — Мне не хотелось бы жить в том же ауле, что этот абрек, у него глаза, как у беркута. Будь осторожен с ним, муж мой. — Озермес засмеялся. — Он мой гость и обязан мне жизнью. — Не смейся надо мной, может, я и глупа, а может, беспокоюсь из-за этого. — Она показала на свой, чуть заметно выступающий вперед живот. — Озермес посмотрел на ее слегка округлившееся лицо, на немного припухшие губы и голубоватые полукружья под глазами. Чужой не увидел бы, что Чебахан беременна, но Озермес замечал перемены в ней, она стала одновременно и тяжелее, и нежнее, и походила на наливающуюся почку явора. И хотя Чебахан ничем не напоминала мать Озермеса он почему-то вспомнил глаза, голос и руки матери. Так среди дня вспоминают тепло костра, согревавшего тебя прохладным утром.
Погладив Чебахан по щеке, он пошел в хачеш. Абрек ждал его, полулежа на тахте. Озермес сел на чурбачок, подтянул на шичепшине струны и задумался. Уловив за дверью легкие шаги Чебахан, он вспомнил кабардинское сказание о красавице Редеде. Отец бережно хранил в памяти седые песни и сказания и не позволял себе изменять в них хотя бы слово. Озермес же, сам не зная почему, мог что либо пропустить или прибавить, а то и вообще сочинить новое, и отличающееся от старого, и похожее на него. Бывало, отец, слушая Озермеса, хмурился, а иногда поглядывал на него с удивлением и одобрительно кивал головой. В древнем сказании имя Редедя было мужским, в кабардинском же Редедя по воле какого-то безымянного джегуако стал женщиной, и Озермесу в отличие от отца кабардинское сказание нравилось больше.
— Редедя, счастливая Редедя, — начал он словами, которыми кабардинские джегуако обычно заканчивали предание. — Редедя была невесткой одного почтенного старика орка. Однажды буйвол стал лезть к буйволицам и мешать рабыням доить их. Редедя вышла к ним. — Я избавлю вас от буйвола, если вы никому не расскажете об этом. Клянемся, — сказали рабыни. И тогда Редедя схватила буйвола за заднюю ногу и перебросила его далеко за плетень. О, Редедя, Редедя, счастливая Редедя! Рабыни молчали, молчали, но язык сам вываливался у них изо рта, и они все рассказали хозяину. Расстроился старик орк, закручинился. Ведь если одаренная такой силой невестка рассердится на его сына, что стоит ей убить его. Думал, думал орк, как спасти сына, и надумал. Призвал он к себе его и сказал: испытай жену свою, как войдешь ночью к ней, схватись за плеть и, слова не говоря, хлещи жену, пока терпение не покинет ее. — Хорошо, отец мой, — ответил сын. Когда он отправился на половину жены, старик взял заряженное ружье и присел у двери. Бил сын орка жену, бил, а она молчит и терпеливо переносит побои. И вошел тогда старик орк к ним, и обласкал невестку, и вернулся к себе с облегченным сердцем. О, Редедя, счастливая, Редедя! — Озермес посмотрел на абрека, усы у того шевелились от улыбки. — Время шло, рождались и умирали дни, — продолжил Озермес, — и вторгся на землю адыгов хан со своей ордой, и вызвал у кабардинцев джигита, который сразился бы с его богатырем. Искали, искали кабардинцы джигита, равного по силе могучему ханскому богатырю, но так и не нашли. И тут старый орк вспомнил про невестку свою. Пошел он к предводителю войска кабардинского и поведал ему о жене сына. — Позволь, тхамада, невестке своей вступить в борьбу с вражеским богатырем, — сказал предводитель. — Не меня о том просить надо, а сына, — ответил старик, — она ему жена, а не мне. — Призвали к предводителю сына орка и стали просить его кабардинцы, чтобы дал он разрешение жене на борьбу с богатырем хана. — Я-то готов пожертвовать женой ради народа своего, — ответил сын, — но не меня о том просить надо, а жену мою. — Услышав о чем просят ее, Редедя сказала: — Если кабардинские воины нашли во мне достойную противницу вражескому богатырю, я готова побороться за народ свой. — Редедя, Редедя, счастливая Редедя! Переодели ее в мужскую одежду, волосы шапкой прикрыли, да поехали к Кызбуруну, где стояла орда хана. И встали в круг воины, и вышел на середину ханский богатырь, и закричал зычно: — Кто сразится со мной? — И вышла от кабардинцев красавица Редедя. Увидел ее хан и разгневался: — Что за шутки со мной вы шутите? Как посмели вы выставить против моего богатыря мальчишку молокососа? — Тебе-то что за печаль, — ответили кабардинцы. — Что с нашим мальчиком случится? Мы за него не страшимся. — Захохотал тогда хан. — Не жалеете беднягу своего, ваше дело, уж я то его жалеть не стану. Пусть борются! — И схватил ханский богатырь Редедю, и хотел приподнять, чтобы о землю ударить, да не смог даже с места ее стронуть. И тогда подняла его Редедя, да так бросила, что не только он, но и вся земля застонала. О, Редедя, Редедя, счастливая Редедя! — Аллах, Аллах! — закричало войско хана. — Наш богатырь упал случайно, надо назначить новую схватку! — Согласны, — ответили кабардинцы, — назначайте новый срок. — И вот снова приехали кабардинцы к Кызбуруну, и снова вышел в круг богатырь хана, и снова Редедя бросила его, да так, что он с земли подняться не смог. И тогда Редедя сняла с головы шапку и распустила свои длинные волосы. — Женщина, наша женщина победила вашего богатыря! — закричали кабардинцы. И примолкли воины хана, снялась орда, и только пыль за уходящими потянулась... Кабардинцы взяли у Редеди мужскую одежду, надели на нее женское платье и поехали домой. Все дороги, по которым везли Редедю, были устланы парчой, и спасенный народ кричал: — О, Редедя, Редедя, счастливая Редедя!
Озермес опустил смычок. Абрек, повернувшись на бок, пригладил усы и похвалил его: — Ай, аферим*! Впервые слышу такое сказание. Моему отцу, да продлит Аллах лета и зимы его, твое сказание понравилось бы. Редедя была не только невесткой орка, но, наверно, дочерью орка или пши. Сказание о самом главном — о силе и бесстрашии. Но таких, как Редедя, теперь нет, женщины наши, пусть даже некоторые из них подобны гуриям в раю, годятся лишь для услаждения мужчин. — Хоть ты и гость, — возразил Озермес, — но я не могу не сказать, что ты ошибаешься. Я сам не столь давно оплакивал женщин, которые сражались наравне с мужчинами и умерли, защищая свой аул. И скажу тебе, кроме того, что среди них не было ни одной жены или дочери пши либо орка. — Откуда же пши взяться среди шапсугов! — Абрек надменно ухмыльнулся. — Ты, мой Озермес, зря стараешься переубедить меня, я пши, а ты простой джегуако, и мы ходим разными дорогами. Не будь ты моим спасителем, я разговаривал бы с тобой по другому. К тому же, об этом ведомо лишь Аллаху, может, я ожил бы и без твоей помощи. Не вообрази, что я неблагодарен, я все расскажу о тебе отцу, и, если ты когда нибудь надумаешь, он приютит тебя.

— На днях я уйду, — сказал Озермесу абрек, — и у меня к тебе последняя просьба — добудь лохмоногого, его жир поможет мне полностью излечить рану на груди. — Последнее время лохмоногие не попадались мне, — сказал Озермес, — но я завтра же пойду на охоту. — Я пошел бы тоже, но, боюсь, не угонюсь за тобой. В какую сторону ты направишься? — На нижнюю. — Абрек задумался. — Не стану уподобляться тому, кто, стоя на берегу, подает советы тонущему, однако, сдается мне, теперь лохмоногих легче будет найти выше, в горах. Не найдется ли у тебя молитвенного коврика? Мой был привязан к седлу, но где то затерялся. — Поищу какой-нибудь взамен, — сказал, поднимаясь, Озермес. — А за седлом можно будет сходить, я привязал его к ветке дерева у озера, неподалеку от которого нашел тебя. — Заберу седло, когда буду проходить мимо, — сказал абрек. — Да и к чему оно мне, хороших седел у отца на целый табун хватит. — Сходив в саклю, Озермес принес один из обожженных ковриков, взятых Чебахан в ауле, и отошел к Мухарбеку, чтобы не мешать верующему в Аллаха совершать намаз. Выйдя из хачеша, абрек осмотрел землю, убрал и отбросил несколько сухих веточек, постелил коврик и ушел к речке, чтобы обмыться, снять с лица, рук и ног все нечистое. Большую нечистоту он смывать не станет, потому что рана помешает ему выкупаться в речке. Озермес сел на мертвое дерево так, чтобы видеть молящегося, почему-то любопытно стало, правильно ли тот совершит намаз.

* Аферим — хвала и честь.

Абрек вышел из оврага, помахивая руками, чтобы они высохли, подошел к коврику, посмотрел на горы и солнце, проверяя, где расположена Мекка, встал лицом к восходящей стороне и что то зашептал. Это абрек объявил, какую молитву собирается совершить. Подняв руки до уровня плеч, он громко произнес: — Аллах акбар! — Вложил левую руку в правую и зашевелил губами, начав первую суру Корана. Озермес перестал смотреть на него, он знал все, что последует за этим. Вды спросил, почему нельзя совершать вместо пяти намазов, и не было для них занятия более нудного, чем молитва. Мулла не объяснял, почему надо совершать те или иные движения, в чем их смысл. После первой суры следовало наклониться, чтобы ладони коснулись колен, потом выпрямиться и произнести: «Аллах слушает того, кто воздает ему хвалу», опуститься на колени, приложить ладони к земле, затем, распростершись на коврике, прикоснуться носом к земле, подняться на колени, снова ткнуться носом в землю. Все это вместе называлось ракатом, и в полдень, во второй половине дня следовало совершать по четыре раката, на утренней заре — два, после захода солнца — три. Когда Озермес однажды спросил почему нельзя совершать вместо пяти намазов один и нельзя ли соединить дневные ракаты; два прибавить четыре — шесть, и еще четыре и три — семь, всего одиннадцать, и разом покончить с делом? Не все ли равно Аллаху, получит он свои ракаты понемножку или все вместе? Мулла уставился на него, как собака на кошку, поманил к себе пальцем и, когда Озермес подошел, схватил палку и стал колошматить его по голове и плечам, приговаривая: — Вот тебе, нечестивый, вот тебе один ракат, вот второй, получай все вместе! — Он посмотрел на абрека — тот сидел, поджав ноги и произносил молитву за пророка. Закончив ее, он повернется направо и налево и дважды скажет: «Да будет на вас приветствие и милосердие Аллаха!»
Озермес встал и пошел в саклю к Чебахан. Разговаривать с абреком о вере и намазе было столь же бессмысленно, сколь и задавать вопросы мулле о ракатax. Абрек не возьмется за палку и не схватится за кинжал, он наверняка ответит так же, как любой, живущий без сомнений человек: так надо, так установлено небом. Разумеется, абрек волен веровать, думать и поступать по своему, но разве слепая вера в Бога не сковывает устремления и действия человека? Недаром ведь слово ислам в переводе означает покорность.
Наутро Озермес, чуть свет, отправился на охоту. Перейдя через речку, он стал подниматься по склону лесистого ущелья, затянутого туманом. Удача не баловала его, он спускался к пещерам под нависшими скалами, забирался в густые заросли азалий и рододендрона, осматривал поляны под дубами, но медвежьих следов не обнаружил. Или Мазитха оказался неблагосклонным к нему, или не стоило следовать совету абрека. Где, интересно, обитает Мазитха, где он спит? Не может быть, чтобы он и днем, и ночью без устали скакал на своем златощетинном кабане и никогда не отдыхал. Безусый Хасан уверял, что два или три раза видел Мазитху издали, и тот однажды даже кивнул ему усатой головой. Подстрелив на заходе солнца трех тетеревов, Озермес побежал обратно. Он досадовал, что не сумел выполнить просьбу гостя и решил назавтра поискать медведя там, куда намеревался пойти — внизу, в лиственных лесах.
Еще издали Озермес увидел, что дверь в саклю прикрыта, а над летним очагом не курится дымок. Он перешел на шаг, остановился, встал за сосну и оглядел поляну. Ни у сакли, ни у хачеша никого не было, а дверь хачеша, как обычно, была отворена. Перебежав краем пропасти к поляне, Озермес прислушался, до него донеслось лишь запоздалое чоканье дроздов. Выждав время, он, уже не скрываясь, подошел к сакле и позвал Чебахан. — Ты жив?! — вскрикнула она за дверью. — О, муж мой! — Выбив клин, Чебахан распахнула дверь, и Озермес увидел ее алое от заката лицо и почерневшие глаза. — А где он? — шепотом спросила она. Озермес опустил наземь тетеревов и оглянулся. — О ком ты? Что случилось, белорукая? — Чебахан, не ответив, выглянула за дверь и посмотрела на хачеш. Догадываясь, Озермес спросил: — Неужели сюда поднялись казаки? Они убили его? — Из глубины глаз Чебахан, как из стволов ружья огонь, выплеснулась ненависть. — Пусть возмездие Тха поразит этого пши, поправшего адаты предков! Войди в саклю, вдруг он где нибудь поблизости. — Подняв тетеревов, Озермес переступил через порог. Чебахан закрыла дверь, вбила клин, подняла с земли обнаженный кинжал, положила его на тахту Озермеса и, словно захлебнувшись вздохом, открыла рот и тяжело задышала. Бросив лук и колчан, Озермес схватил ее за плечи. — Ничего, ничего, — прошептала она, — пройдет... Сядь, ты устал. Я расскажу... Сядь. — Озермес отпустил ее и сел на чурбачок. Она села тоже и прислушалась. — Там никого нет, — все еще ничего не понимая, сказал Озермес. — И в хачеше? — В хачеш я не заходил. Посмотреть? — Нет, нет, будь здесь! Сперва я расскажу... Помнишь, я сказала, что у него глаза, как у беркута? Беркут обиделся бы, если б услышал мои слова... Когда ты ушел, я принесла ему поесть. Он попросил, чтобы я не уходила. Развлеки меня своей беседой, прекрасная гуаше. И всякие другие такие же слова. Я хотела уйти. Он сказал, что если я люблю своего мужа, то должна выслушать его. Я осталась. Он сказал: уговори Озермеса вернуться к людям, там, возле моего отца, он в почете у русских, вы станете богатыми, и джигиты будут славить твою красоту. — Чебахан мрачно посмотрела на дверь. — Потом сказал: здесь в горах, ты погибнешь, красавица, брось этого джегуако, пойдем со мной, я возьму тебя в жены, ты станешь женой благородного пши. — Сердце Озермеса сжалось в камень. — Подожди, — осипшим голосом произнес он, — ты ничего не путаешь? Может, ты неверно поняла его? — Он не стоит того, чтобы я повторяла его слова! — крикнула Чебахан. — Когда я сказала, что он не человек, а неблагодарный шакал, он вскочил и сжал мою руку... Посмотри, она распухла. Я другой рукой схватилась за его кинжал... Я ударила его кинжалом по руке, вырвалась, добежала до сакли, вбила клин, а он ломился в дверь, грозил поджечь саклю, если я не открою. Я ответила: если ты войдешь, я убью себя. И еще, что ты застрелишь его и ославишь перед всеми. Потом крикнула: будешь ломать дверь, выстрелю из ружья, и ты закувыркаешься, как заяц! Он что-то еще сказал, а потом я услышала его шаги. Он ушел, но куда, не знаю. И я испугалась, подумала: вдруг он пойдет навстречу тебе? Как обогнать его и предупредить тебя? Но я не знала в какую сторону ты пошел, страшилась выйти, и еще в животе стал шевелиться ребенок...
Чебахан умолкла и снова уставилась на дверь. Озермес тоже невольно оглянулся. Однажды, когда отец взял его с собой в приморский аул, он пошел с мальчишками купаться. Они поспорили, кто нырнет глубже. Озермес взял тяжелый камень, опустился в воду и вниз головой, отталкиваясь ногами, устремился ко дну. Вскоре у него сдавило грудь, но дна все не было. Наконец руки коснулись песка, и он, выпустив камень, стал, задыхаясь, подниматься, понимая, что воздуха ему не хватит, что он вот вот захлебнется. Перед глазами зароились черные мушки, и уши заложило. Такое же чувство было у него теперь. Тогда он все таки всплыл, но до берега добраться не смог, и его вытащили перепуганные товарищи... Глубоко вздохнув, он сказал: — Успокойся, белорукая, мы в своей сакле, а он для меня уже не гость. Хотя слова твои сыпались, как камнепад, я все понял. Ты еще раз доказала свою смелость, и я горжусь, что жена моя похожа на Редедю. — Она посмотрела на Озермеса, что то вспомнила, закрыла лицо руками и затряслась от смеха. Озермес вытаращил глаза. — Что тебя рассмешило? — Ну, как, как не смеяться? Ведь я же не умею заряжать ружья, я даже в руки его не взяла. Вон оно, как висело, так и висит. И среди кого ты мог Меджида ославить, среди зверей и птиц? — Посмотрев на хохочущую Чебахан, Озермес рассмеялся тоже. — Тебе повезло, белорукая, что Меджид не шапсуг, и не смог оценить твоих шуток. Но время его придет, рано или поздно, он получит свое, позор не ему, а тем, кто воспитал его. Пойду ка, осмотрю хачеш. — Чебахан подскочила. — А вдруг?.. — Я уверен, что он ушел. Он ведь знал, куда я отправился, и мог подстеречь меня из засады, а если б поджидал здесь, то увидел бы, как я подхожу к сакле. Взвесь сама: убивать нас обоих ему не было смысла. Убить меня и увести тебя к себе? Но ведь ты не набрала бы в рот воды. Вызвать меня на поединок и убить, но я джегуако? Убить джегуако, убить своего спасителя? Такого у адыгов еще не было. Его проклял бы собственный отец. Я думаю, что Меджида лишила разума твоя красота, а потом он одумался. Наверно, он уже далеко, убегает, поджав хвост, как преследуемый медведицей волк. Когда он оставил тебя в покое? — Солнце еще не стояло над головой. — Скоро стемнеет, бежать за ним нет смысла. Раздуй огонь в очаге, белорукая, вспомни, что муж твой проголодался.
Озермес открыл дверь и пошел в хачеш. Как он и думал, хачеш был пуст. Абрек взял ружье и лук, но почему то оставил на тахте стрелу с железным острием, которой вытаскивал пулю. То ли на память, то ли забыл ее, а может, хотел дать знать, что отныне между ним и Озермесом вражда. Озермес взял стрелу, потрогал пальцем зазубренное острие и поставил стрелу в угол, наконечником вниз. О чем думал Меджид, совершая намаз, намечал ли, молясь Аллаху, похитить Чебахан? Где предел коварству человека, и что стоят все его рассуждения о Боге? Как вспоминал Меджид, Аллах своим вечным знанием создает действия человека в соответствии со свободным выбором каждого. Но тогда получается, что действия Меджида создавались самим Аллахом... Озермес, оставив дверь в хачеш открытой, вернулся в саклю и спросил у Чебахан, подвешивающей казан с водой над очагом: — Как ты считаешь, Аллах приложил руку к твоему спасению? — Аллах? — удивилась она. — При чем тут Аллах? — Озермес слабо улыбнулся и понурил голову. Ему доводилось слышать о человеческом коварстве и чьих-то злых поступках. Об этом рассказывали старики: «Вот, помню, когда я еще не привел жену...», либо соседи: «В одном ауле, до него девять дней пути...» Почему то черные дела совершались или в давние времена, или где-то далеко, и чаще всего теми, кто обладал властью. Разумеется, неправедное иногда творилось и внутри аула, но издавна привыкнув осуждать человека в лицо, а не за спиной, люди избегали говорить о тех, кто жил рядом. Самого Озермеса коварство человека обходило стороной. И быть может, поэтому, теперь, когда они с Чебахан жили вне людей, содеянное Меджидом вызывало в нем не жажду мести и не ненависть, как у Чебахан, а стыд, такой горький, будто не Меджид, а сам он, потеряв совесть, унизился до бесчестия.
Ночью Озермес спал тревожно и несколько раз просыпался. Позавтракав утром, взял лук, семь стрел и сказал Чебахан, что пойдет поохотиться на дроф. — Если ты, белорукая, отправишься по ягоды, на всякий случай не отходи далеко от сакли и возьми с собой кинжал.
Прикинув, куда мог направиться Меджид, Озермес осмотрел опушку леса и пошел вниз, присматриваясь к влажной земле и кустарникам. Следы абрека терялись уже за шафрановым лугом. Недоумевая, Озермес побежал по направлению к озеру. Седло и сбруя по прежнему висели на ветке липы, и никаких следов, оставленных человеком, на траве и песке не было. Встревожившись, Озермес побежал обратно, придерживаясь русла речки. До сакли было уже близко, когда впереди послышалось карканье ворон, сообщавших стае о добыче. Озермес, сбавив шаг, пошел на вороньи крики. Раздвинув кусты, он увидел абрека. Тот лежал между деревьями на тропе, ведущей к водопою. Озермес подошел кнему.
Меджид валялся скорчившись, выпучив глаза, оскалив зубы и схватившись руками за стрелу от самострела, пронзившую его насквозь. Войдя под мышку ему, она высунулась у сердца. Озермес потрогал холодный лоб мертвого и попытался вытащить стрелу, но она не поддавалась. Озермесу, убедившемуся в могучей жизнестойкости этого человека, не верилось, что тот мертв, он опустился на колени, прижался ухом к его груди, приложил обнаженный кинжал к открытому рту и убедившись, что на этот раз Меджид мертв, поднялся на ноги. Посмотрев на садящуюся на макушки елей и сосен стаю ворон, он поднял с земли ружье и лук, отломил от стрелы, убившей Меджида, острие и хвост с оперением, взвалил негнущееся тело на спину и понес по подъему к сакле.
Обозленные вороны подняли шум, несколько ворон пролетели над самой головой Озермеса, но клюнуть остереглись. Как занесло Меджида на звериную тропу, ведь она уводила его от прямого пути к равнине? Напиться воды он мог и до ухода, в хачеше. Может, вспомнив, что уже полдень, решил обмыть лицо и руки перед намазом? Коврика у него не было, он оставил его в хачеше, но коврик не обязателен, можно просто очистить землю от листвы и веток. К воде Меджид шел не очень быстро, потому что, если б он зацепил веревку на бегу, стрела пролетела бы за его спиной. Случайность такая смерть, либо возмездие? Если возмездие, то чье — Аллаха или Тха? Мертвое тело давило на спину, как чужой грех. Не Меджида вина была в том, что отец его не хотел считать детей, рожденных от наложницы своими, не виновен был Меджид и в том, что его вынудили стать абреком, наконец, в том что окружающие его превыше всего ставили смелость ради смелости и такие отважные поступки, которые, волей неволей, приводят человека к жестокости и насилию. И не здесь ли одна из причин бедствия, обрушившегося на адыгов?..
Озермес бросил ружье и лук Меджида у сакли, окликнул Чебахан и понес абрека к кладбищу. Опустив мертвеца на спину, он с трудом выпрямил его руки, вытянул их вдоль туловища, потом стал закрывать ему рот и глаза, однако нижняя челюсть отваливалась, а веки отвердели, и глаза не закрывались. Оттого, что мертвец смотрел и скалился, казалось, что он смеется над движениями Озермеса, над самим собой и над продолжающими жить своей вечной жизнью небом и землей. На траву рядом с мертвым телом легла тень Чебахан. — Если тебе не трудно, белорукая, принеси мне лопату, — сказал Озермес. Вернувшись с лопатой, Чебахан спросила: — Где ты его догнал? — Он еще вчера днем угодил под стрелу из самострела. — Значит, это не ты? — А тебе хотелось, чтобы убил его я? — Чебахан пожала плечами и выпятила губу. — Он этого заслуживал! — Склонив голову к плечу, она посмотрела на окалящегося абрека и отвернулась. Глаза ее, как с ней бывало, стали подобны зеркальцам, отражающим мелькание бегущей воды. Но зеркальца тут же растаяли, глаза остановились, как у человека, который к чему то прислушивается, и она, приложив ладонь к животу, озабочен но сказала: — Мне нельзя смотреть на мертвых. Ты что, муж мой, хочешь оплакать его? — Когда мать родила Меджида, он был таким же, как и все младенцы, — с горечью произнес Озермес. — Но он верил в Аллаха, и его надо хоронить, как магометанина. — Он был адыгом, а предки его понятия не имели об Аллахе. — Озермес взялся за лопату.
Чебахан сердито махнула головой и пошла к сакле.
Выкопав могилу, Озермес снова попытался закрыть глаза абреку, но тот продолжал таращиться на небо. Озермес с грустью посмотрел на мертвое лицо. Несмотря ни на что он жалел Меджида, наверно, и потому, что человеку свойственно питать слабость к тому, к кому он проявлял добро. Помимо всего Меджид заслуживал сожаления, как и все живое, до времени потерявшее душу. Ушедшего нельзя было не оплакать, но, хотя это и нарушает завещанное предками, надо было не только отметить доблести Меджида, но и сказать в плаче правду о нем. Собравшись о мыслями, Озермес запел:
О, Меджид, жило в тебе к отваге стремление,
Но поступки твои не дали душе спасения!..
Опустив мертвеца в могилу, Озермес посмотрел на холмик над останками Абадзехи. И мать, у которой война отняла ребенка и разум, и абрек, для которого истинным Богом был вовсе не Аллах, а война, стали равными теперь и будут мирно лежать рядом, как соседи, тихо спящие в своих саклях.
Сидя у пропасти, Озермес смотрел на заходящую сторону. После того как солнце пряталось за далекие округлые предгорья, чтобы лечь спать где-то за морем, Озермес мог до темноты, не двигаясь, смотреть в сизую даль и на розовое угасающее небо. Самыр лежал рядом, опустив морду на вытянутые лапы и иногда еле слышно вздыхал. Наверно, ему что-то снилось. Чебахан, готовившая еду, стояла позади, у летнего очага. Озермес чувствовал на себе ее взгляд, но не оборачивался.
По нижней кромке неба тянулась, подобно длинному горному хребту, неровная синяя полоса. Слева она поднималась острой вершиной, потом плавно опускалась, чтобы снова подняться тремя, стоящими рядом, саклями, из которых вились дымки. Правее возвышалась гигантская ель, перед ней скакали по небу два всадника в бурках, и в руке первого ярко горел красный факел, а еще правее застыли, изогнутые, нависшие над берегом волны. То, что было или есть где то на земле, повторялось закатными облаками и, возможно, кто то в далеком краю тоже смотрит на небо и видит Богатырь гору со шлемом на макушке и сидящего у пропасти человека с подогнутыми ногами и в папахе. А может, видит и очаг, и женщину, стоящую у огня.
Безмятежно спокойный мир, который открывался взгляду Озермеса, был воистину прекрасен. И Чебахан, не сводившая с него глаз, и он сам были такими же частицами этого мира, как и буки, и яворы, и летучие мыши, бесшумно носящиеся над поляной, и молчаливый, погруженный в свою вечную думу Мухарбек, и блаженно посапывающий Самыр, и комочки тумана, сползающие в черноту пропасти. Мир казался неизменным, но это было обманчиво, ибо и в прекрасном нетленном мире нарушалось то, что не должно было нарушаться — души до времени покидали свои обиталища и даже гибла не успевшая народиться жизнь.
Появления сына Озермес ждал без всяких тревог и, посмеиваясь просебя, выслушивал уверения Чебахан, что их сын уже все слышит, понимает и сердясь, толкает ее ножками. — Тебе не полагается быть возле роженицы, — снисходительно и важно рассуждала она, — я видела однажды, как рожают, знаю, что надо делать, но все же мне может понадобиться твоя помощь. Под рукой должен быть ножик и большой казан с теплой водой, — сына надо будет выкупать. Интересно, какого цвета у него будут глаза. Наверно, твои...
Чебахан позвала Озермеса ужинать. Самыр вскочил первым и побежал впереди хозяина. Он был терпелив, мог молча голодать, но на зовхозяйки всегда откликался первым. Потом, не напоминая о себе, сидел в сторонке, смотрел, как они едят, и из уголков его рта на землю свешивались ниточки слюны. Бывало, что он уходил в лес на охоту один, однако, поймав зайца, не съедал его, а приносил в зубах домой и, опустив добычу у порога сакли, ждал похвалы и вареных костей.
— Ты чего нибудь хотела? — спросил, усевшись на чурбачок, Озермес.
— Ты почувствовал, муж мой? — Чебахан прикрыла глаза своими густыми ресницами.
— Ты смотрела мне в спину, как Самыр смотрит на кость, которую я обгладываю.
Чебахан улыбнулась, блеснув зубами.
— Я смотрела так же, как он смотрит на тебя.
Озермес залюбовался ее лицом, нежным, как у косули, и таким же розовеющим, безмятежно спокойным, как закат, на который он только что смотрел. Подняв на него глаза, Чебахан потупилась. Когда она чему либо радовалась, зрачки ее, состоящие из множества крохотных огоньков, переливались, как звездочки Тропы всадника. А в ту холодную ночь зрачки были черными, затянули глаза, лицо побелело и заострилось.
Схватки начались в сумерках. Согнувшись и обхватив руками живот, Чебахан сдавленно, радуясь, объявила: — Пора! — Озермес принес побольше дров, развел огонь пожарче, поставил на камни казан с водой и, в сторонке, второй, большой, налитый водой до половины. Когда Чебахан родит, он добавит в холодную воду кипятку, и Чебахан выкупает новорожденного. В детстве Озермесу пришлось однажды увидеть, как рожала собака. Она отгрызала пуповины, съедала последы и старательно вылизывала мокрых щенят. Разложив на полу у очага волчьи шкуры, он помог Чебахан лечь, уселся по другую сторону очага, спиной к роженице и набрался терпения. На тахте Чебахан лежали пеленки, сшитые ею из старой рубашки и нарезанные на полосы мягкие оленьи кожи. В сакле было тихо, слышались лишь трудное дыхание Чебахан, треск поленьев в огне, да из оврага доносилось журчание речной воды, бьющейся о намерзший у берегов лед. Чего она тянет? — подумал Озермес. Его клонило ко сну. Он с досадой вспомнил, что забыл подсушить порох. После появления ребенка полагалось выстрелить из ружья, чтобы отогнать злых духов, если им взбредет в голову забраться в саклю и устроить какую нибудь пакость. Но теперь заниматься сушкой пороха поздно, а допускать, чтобы ружье дало осечку, совсем уж не годится, удды поймет, что ей ничего не грозит. Но вряд ли эта мерзкая старуха выберется из своего укрытия на такой мороз. А утром он просушит порох, зарядит ружье и отгонит ее.
Озермес задремал, от чего то очнулся, повернулся, чтобы подбросить в огонь полено и посмотрел на Чебахан. Она корчилась и кусала губы, однако не издавала ни звука. Роженицы, как он слышал, обычно, стонут и кричат. Озермес отвернулся, но вскоре снова посмотрел на ее искаженное от боли лицо. Сколько времени прошло после того, как он уложил ее у очага? Озермес встал и подошел к ней. — Отойди, — прошептала Чебахан. Он вернулся на свое место, но больше не отворачивался и смотрел на нее сквозь дым, поднимающийся от очага. Чебахан очень мучилась, и он стал сострадать ей. Она то подбирала, то вытягивала ноги, и каждое ее движение отзывалось в нем острой резью в животе, и со лба на глаза тек пот. Наверно, если бы она стонала и кричала, им обоим стало бы легче. Он отворачивался, снова смотрел на Чебахан, снова отворачивался и, схватившись руками за живот, сжимал зубы, чтобы не застонать, не закричать вместо нее. Время будто остановилось, и нельзя понять было, ночь ли еще или вот вот займется утро.
Вода в казане, стоящем на огне, почти выкипела. Озермес, обрадовавшись, что ему нашлось занятие, вскочил, перелил в казан воду из кумгана и, не в силах сидеть без движения, заходил из угла в угол. Неужели женщины всегда производят на свет новую жизнь в таких муках? Та соседская собака, возле которой сидели на корточках он и другие мальчишки, только слегка покряхтела, лизнула Озермесу руку, и щенята стали вылезать из нее один за другим. Он снова сел и стал смотреть на желтые и красные языки огня, лизавшие стенки казана. Чебахан наконец застонала. Но это не принесло ему облегчения, и он заткнул уши руками. Когда он опять посмотрел на Чебахан, она беззвучно шевелила губами, что-то говоря ему. Одним прыжком очутившись возле нее, он опустился на колени. — Не могу, — заплетающимся языком шепнула она. Изо рта ее в лицо Озермеса пахнуло жаром. — Ляг на меня, придави. — Он, не поняв, замешкался. — Помоги вытолкнуть его... помоги... помоги, — повторяла Чебахан. Озермес лег поперек ее живота и стал отдавливать его к ногам. Чебахан судорожно дернулась, захрипела и раскинула руки, глаза ее закрылись, поднимающаяся от затрудненного дыхания грудь опала. — Ты что, что ты? — спросил он и прикоснулся ладонью к ее влажному от пота лбу. Подушечками пальцев он ощутил слабые толчки — отдающееся в виске биение сердца. Душа не покидала ее. Испуг оставил Озермеса. Он поднялся и увидел ребенка, тот лежал скрючившись, головкой к коленям Чебахан, не двигался и не пищал.
Это был мальчик. Морщинистое личико его было синим до черноты, веки плотно сжаты, на головке, возле ушей, редели темные, похожие на молодой мох, волосики. Вокруг шеи петлей обвернулась пуповина. Должен был он двигаться и пищать или новорожденные объявляют о себе позже? Ладно, Чебахан разберется. Схватив кумган, Озермес побрызгал водой на ее лицо. Она открыла глаза и недоумевающе посмотрела на него. — Не знаю, что делать, белорукая, он почему то молчит. — Она вскинулась. — Где ножик?.. Отойди! — Он снова отошел заочаг и опустился на чурбачок. Боли в животе прошли, однако теперь на ногах и руках ныли мышцы так, будто он семь дней и семь ночей таскал неподъемные тяжести. Но то, чему суждено было сбыться, сбылось, Чебахан сделает то, что нужно, и ребенок подаст голос. Неужели все младенцы появляются на свет такими синими морщинистыми старичками, с пуповиной на шее, и он, когда родился, был таким же? Озермес облегченно перевел дух. Ему захотелось есть. Хорошо, никто не мог увидеть, как он бегал по сакле и хватался за живот вместо того чтобы невозмутимо, по мужски, ждать, пока женщина сделает свое дело, порученное ей Тха с тех времен, когда земля перестала быть студенистой.
Чебахан задвигалась, встала, сняла с очага казан, заплескалась вода. Когда Озермес обернулся, она сидела с опущенной головой, расставив ноги и держа в подоле спеленатого ребенка. Озермес потянулся и встал. — Ох, и напугала ты меня, белорукая, — посмеиваясь, сказал он, — не дышала, не шевелилась... — Чебахан медленно подняла голову и стала смотреть на него так, словно он находился где-то очень далеко — пристально, тяжело, без выражения, как на чужого. Потом что-то беззвучно прошептала. Озермес подошел к ней. — Я не расслышал. — Я сказала, что Тха не дал ему души, — тихо повторила она. — Он задохнулся. — Озермес стоял не двигаясь, и думал над тем, что сообщила ему Чебахан. Заметив пуповину, стянувшую шею ребенка, он заподозрил неладное, но отогнал тогда малодушную мысль. Горя он не чувствовал, наверно, потому, что не увидел ребенка живым.
Из оврага доносилось журчание воды. Где то за поляной упал с дерева ком снега. — Намучилась, белорукая, — сказал Озермес, — ляг, усни. — Он взял из ее подола легкое, завернутое в оленью кожу тельце, но Чебахан выхватила его из рук Озермеса и прижала к груди. — Пусть побудет со мной. — Есть хочешь? — спросил он. Она покачала головой. — А я проголодался. — Озермес сунул в огонь полено, отрезал от оленьего окорока полоску мяса, но только он сунул мясо в рот, как его замутило, он не смог есть и, походив по сакле, сказал: — Не горюй, родишь еще, и не одного. — Она не отозвалась. А спустя время сказала: — Когда Меджид... когда я отбивалась, я ударилась животом... Но ребенок потом жил, я чувствовала...
Озермес ощутил, как сердце его каменеет и утяжеляется. Так уже было с ним в тот день, когда он вернулся после неудачной охоты на медведя и Чебахан рассказала ему о Меджиде. Потерев ладонью левую сторону груди, он сказал: — Никто не знает, почему так случилось. — За что, за что боги наказали меня, в чем я грешна? Ведь он не успел даже глаз открыть, чтобы посмотреть на своего отца и на свою мать. — Не надо, белорукая, не думай больше об этом. — Озермес сел рядом с ней и обнял ее за плечи. Возможно, она права, что в гибели их сына вина абрека, покусившегося на красоту Чебахан. Но потерявший душу абрек с лета лежит в земле, и единственное, что можно сделать — пойти к его могиле и проклясть. Однако, что в том толку? Ту душу, которая должна была вселиться в младенца, не зазовешь и не вернешь. Тем более что нельзя с уверенностью обвинять именно Меджида. Могло быть и так, что удды, несмотря на трескучий мороз, летала ночью над землей, пробралась незамеченной сквозь дымарь и потом, скаля от удовольствия свои желтые клыки, беззвучно выбралась из сакли и полетела дальше, выискивая, кому еще навредить. Если Чебахан и грешна, то лишь в одном, что выросла красивой. А завистливые, с уродливой душой, порождения черной ночи всегда зарятся на красоту, будь то красота женщины или горного цветка, или косули, подобно птице, перелетающей со скалы на скалу, стремятся завладеть чужой красотой, а если это не удается, убить и растоптать ее. Сколько не ломай голову, до истинной причины того, почему Тха не дал их сыну души, не докопаться. Когда на дереве желтеют и высыхают листья, причина их смерти глубоко в корнях, в такой кромешной тьме, проникнуть в которую разуму Озермеса не дано...
Они молча, думая об одном и том же, просидели, не двигаясь, до рассвета. Огонь в очаге незаметно угасал, и когда в оконном пузыре зажелтело солнце, в кучке золы краснели лишь несколько умирающих угольков. Озермес передернул плечами, прогнал из спины зябкую дрожь, снял с плеч Чебахан онемевшую руку, встал, положил в очаг три полена и, сев на корточки, принялся раздувать угольки.
Услышав шипение и потрескивание загоревшихся дров, Чебахан бережно опустила тельце младенца на шкуру, поднялась и взялась за приготовление еды. Двигалась она медленно, будто в дремоте, и лицо у нее было застывшим, не выражавшим ни горя, ни отчаяния. Понаблюдав за ней, Озермес вздохнул, взял самый свой большой топор и пошел к две ри. — Дрова же есть, — пробормотала Чебахан. — Я иду за лопатой, — обьяснил он, — а топор, чтобы разрубать землю, земля смерзлась. — Чебахан оглянулась на младенца, не сдвинувшись с места, потянулась к нему и перевела словно не видящие глаза на Озермеса. — Он тоже замерзнет, как земля. Пусть побудет в тепле. — Могилу я вырою не скоро. Похороним его на закате солнца. — Чебахан уставилась на воду в казане. — Отойди, — посоветовал Озермес, — когда не ждешь, вода закипает быстрее. — Знаю. — Она нагнулась, подняла младенца, покачала его и положила на свою тахту. В ауле около Чебахан, ободряя и успокаивая, собрались бы и мать, и родственницы, и соседки, а он стоял бы среди мужчин со спокойным и безразличным видом и толковал бы с ними о чем придется, так полагалось держать себя. Возможно, будь рядом с Чебахан мать или повитуха, они сумели бы вдуть в новорожденного душу. — Я думаю, — еле слышно произнесла Чебахан, — мать и повитуха смогли бы спасти его. — Передалась ей мысль Озермеса или они одновременно подумали об одном и том же? Он посмотрел в обращенные внутрь себя глаза Чебахан и сердито пробурчал: — Не обвиняй себя, белорукая, вспомни, что возле косули, или зайчихи, или волчицы, когда они рожают, нет ни матерей, ни повитух... — Озермес запнулся, припомнив, что, кажется, по другому поводу уже сравнивал ее с оленихой или волчицей, и умолк.
Выйдя из сакли, он остановился, зажмурившись. Все вокруг блестело, сверкало и переливалось от ослепительных лучей солнца. Стояла всеобъятная тишина, прорезаемая лишь звоном речной воды о лед и камни. Озермес вытер пальцами повлажневшие глаза. Вонзающиеся в небо остроконечные ледяные вершины, казалось, стали выше. Ближайшие горы и леса были одеты в пушистые белые, голубые и розовые одежды. На голове Мухарбека поднималась синеватая папаха. Поляну устилал зеленоватый снежный ковер, на котором темнели следы, оставленные вчера Озермесом и четкие вмятинки, похожие на кружева, от голубиных лапок, возле сакли валялись желтые, примерзшие к земле щепки, а над саклей тонким сизым столбиком поднимался дым.
Утро было безмятежным, спокойным, и Озермес подумал, что и горы, и леса вокруг холодны и равнодушны к тому, что произошло, никак не отзываются на горе, которое он остро ощутил, выйдя из темной сакли на свет. Все было таким же, как обычно, и от того, что на земле не возникло новой жизни, ничто не изменилось и не поблекло. Конечно, и до его сына умирали, не обретя души, и другие рожденные женщиной дети, погибали и птицы, и волчата, и ежата, но разве, разве можно считать такие потери неизбежными и обыденными, не замечать нарушения хода времени, исчезновения тех, кто должен был соединять сегодняшнюю жизнь с завтрашней? Его и Чебахан сын продлевал их жизнь, он мог стать джегуако и воспевать то прекрасное, которое оказалось столь безразличным к его гибели. Понять равнодушие неба и земли к таким потерям было невозможно, как невозможно уяснить, с какой целью Тха послал матери горе, чернее которого ничего не может быть, и почему он, всемогущий, уподобившись скряге, поскупился на душу для младенца. Старики утверждали, что Тха мудр, — однако смертным не дано постичь его мудрость. Неужели мудрость может быть беспощадной и жестокой? Если так, то несущие зло мудрее милосердных людей.
Втянув голову в плечи, Озермес побрел к пещере, достал деревянную лопату, пришел на кладбище, очистил от снега землю возле могил Абадзехи и ее сына — абрек лежал с другой стороны — и, тоскливо поглядев на небо, взялся за топор. Скрипнула дверь сакли. Озермес обернулся, увидел Чебахан, идущую к оврагу с кумганом в руке, и вдруг подумал, что ночью он оказался таким же холодным к своему мертворожденному сыну и к Чебахан, как и снежное безмолвие, окружавшее его.
Не он ли только что сказал Чебахан, чтобы она не горевала, ибо сможет родить еще не одного ребенка? Закряхтев от озлобления на себя, Озермес яростно взмахнул топором и врубил его в замерзшую землю.

Похоронив не получившего души сына, они больше не говорили о нем. Наверно, потому, что не о чем было вспоминать, ребенок не успел оставить по себе живой памяти.
Безметельная зима протекала ровно, как река на равнине. Припасов, заготовленных осенью, хватало. Да и в силки попадала кое-какая живность, даже клятвопреступница однажды угодила лапой в капкан, и Чебахан, как обычно, принялась обрабатывать пушистый рыжий мех. Когда Озермес заговаривал с ней, она или отмалчивалась, или отвечала коротко и неохотно. Озермес брался за шичепшин, наигрывал и напевал старые шапсугские песни: прополки кукурузы, вызова дождя, лечения оспы или раны. Чебахан, склонив голову к плечу, слушала его, иногда оживлялась, вспоминала подруг либо мать. Но оживления ее хватало только до ночи, на другой день она опять тонула в молчании. Безучастно, как и прежде, воспринимала Чебахан и его ласки. Душа ее все чаще и чаще куда то улетала. Ела она мало, и к тому времени, когда снега стали испаряться к небу и утекать водой, на ее словно таявшем лице виднелись только непомерно большие глаза.
Созвездие Багобо возвестило о приходе головного дня Нового года, и вскоре на зазеленевшем лугу фиолетовыми бочонками раздулись бутоны шафрана. С опушки леса донеслось чоканье дроздов. Прилетели дрофы. Над пропастью огоньками замелькали краснобрюхие горихвостки. Чебахан ничего не замечала. Когда, изредка, ей не было что делать, она садилась на мертвый явор подле Мухарбека и подолгу смотрела на его темное слепое лицо или шла к кладбищу, опускалась на землю, замирала и глядела куда-то в пространство. Лишь руки ее постоянно шевелились, она, будто зябнув, часто потирала ладони, разглаживала пальцы или сжимала и разжимала их. Охваченный тревогой и растерянностью, Озермес не знал, как удержать душу, покидавшую ее. Она ни на что не жаловалась, и ничего у нее не болело. Озермес пытался угадать, о чем она задумывается, но тщетно. Она словно бы медленно, со дня на ночь, и с ночи на день засыпала, и пробудить, растормошить ее никак не удавалось. Если он вспоминал какие нибудь смешные или необыкновенные случаи, она тихо прерывала его: — Прости, муж мой, но я это знаю, ты про это рассказывал. — Они действительно поведали друг другу все, что помнили из той своей жизни, и все некогда услышанное ими от ушедших. Озермес умолкал, но потом снова возобновлял свои попытки. Однажды, когда они молча сидели рядом, Чебахан пожевала губами, проглотила слюну и спросила: — Тебе не хочется пасты, муж мой? — Он удивленно посмотрел на нее. — Пасты? Но у нас нет проса. — Я не рассказывала тебе. Помнишь, ты принес куски высохшей пасты, которые нашел в сумке Меджида? Я разогрела ее и подала, но Меджид не стал есть. Я хотела выбросить пасту воробьям, у меня так засосало в животе, что я съела все до крошки. Когда ты, до этого, сказал мне — съешь пасту, я ответила — ни за что, лучше умру, чем съем то, что принадлежит гостю, а потом съела. — Почему ты вдруг об этом вспомнила? — Ночью, во сне, я ела пасту... — Озермес оживился. — Если хочешь, белорукая, пройдем в конце лета над берегом моря. Возможно, когда горели аулы, какие ни будь стебельки проса уцелели. Поищем. Если осыпавшиеся зерна за зиму не замерзли, они могли прорасти. — В конце лета? — протянула она, растирая на левой руке пальцы. — Мы можем отправиться хоть завтра, — сказал Озермес, — хотя, если даже зерна проросли, ростки еще слиш ком малы и слабы. Вряд ли вообще их найдем, легче отыскать иголку в снежном завале. — Не надо, — безрадостно сказала Чебахан, — никуда не надо идти. — Хочешь, я возьму тебя на охоту? — Охота мужское дело, я тебе помешаю. — Можно подняться вон на те высокие вершины, меня давно манит попасть туда, где живет Дух гор, и посмотреть сверху на землю. — Она поежилась и потерла друг о друга ладони. — Не стоит, там холодно. — Неужели тебе ничего не хочется, белорукая? — У нас тихо, спокойно, чего мне еще желать? — Может, спеть тебе? — Если тебе хочется... — Озермес встал и пошел за шичепшином. От тлеющего в очаге полена исходило ласковое тепло. Озермес подержал над очагом шичеп шин и смычок, чтобы подсушить их.
Может, такой, до времени, конец неизбежен, может, такова воля Тха? Отлетит душа Чебахан, и он опустит свою возлюбленную в могилу, рядом с их мертворожденным сыном, потом, — долго ли он протянет один? — душа оставит и его. Когда человек уходит навсегда, кто то из оставшихся роет могилу, оплакивает ушедшего, но он последний, и останется непохороненным. В тот же день или через ночь угаснет огонь в очаге. Спустя время завалятся сакля и хачеш. Тропинка, протоптанная к речке, зарастет травой. Упадет вконец прогнивший Мухарбек. И на этом все кончится. Стоило ли им оставлять погибающий мир, подниматься в горы в надежде зажить в любви и в мире, если и здесь их догоняет черная ночь, от которой они надеялись скрыться? К кому воззвать, кого спросить, почему Чебахан и ему не дают жить, как им хочется? Кто ты, ненасытный, жаждущий отобрать души и у нас? Объявись, дай хотя бы посмотреть на тебя! Подняться бы на самую высокую вершину, на Ошхамахо, и крикнуть в небо: за что, Тха? Ответь мне ты, которого мы называем мудрым и справедливым!..
Озермес вышел из сакли, посмотрел на Чебахан, сидящую с опущенными головой и плечами на мертвом дереве, усыхающую, жалкую, и ощутил злобу и ненависть к той силе, которая тщится отобрать Чебахан у него. Пусть, это даже сам бог жизни и смерти Тха, он не отдаст души Чебахан ни ему и никому другому. Нет пули или стрелы, которые предназначались бы ей, нет воды, которая могла бы ее унести, нет у Шибле молнии, которая могла бы поразить ее, нет в лесах ворона, который смог бы выклевать ее прекрасные глаза, нет на земле места, где можно было бы выкопать могилу для нее, и не появиться в небе облаку, которое смогло бы унести ее душу до того дня, пока она, осуществив все, что должна осуществить дочь рожденного солнцем народа, не скажет сама: я состарилась, мне пора...
Озермес подошел к Чебахан и, усевшись рядом, посмотрел на ее длинные пушистые волосы, спадающие за маленьким, похожим на улитку ухом, на шею и плечо. Если бы их сын остался жить, Чебахан, как и все матери, спрятала бы волосы под головной платок. Она женщина, она слаба, нуждается в поддержке мужчины, а он, вместо того чтобы протянуть ей руку, сидит на берегу и в тоске смотрит на мутную реку, которая ее уносит. — Не думал, белорукая, что ты так скоро разлюбишь меня, — сказал он. Чебахан словно не расслышала. Но спустя время пробормотала: — Не понимаю твоих слов, муж мой. — Ты, сдается мне, решила ocтaвить меня одного. — Медленно повернув голову, она внимательно посмотрела на него. — Ты ошибаешься, прости, что я говорю тебе так. — Может быть. Но тогда скажи, куда улетает твоя душа? — Она надолго задумалась. — Не знаю. Куда-то. — А где же в это время ты? — Нигде. — Он засмеялся. — Так не бывает. Все где-то находятся, или здесь, или где-то в другом месте. И ты, и я, и все, что вокруг нас. Ничто живое не может быть нигде. Подумай об этом. Ты обманываешься, но не обманешь меня.
Он отвернулся, заиграл на шичепшине и запел шапсугскую песню, которую поют, сопровождая невесту по пути из родительского дома вдом жениха: — Уорадара, в час добрый, ра ройда, уорондара, мы трогаемся в путь... — Не допев, он опустил смычок и сказал: — Я помню уйму свадебных песен, и шапсугских, и кабардинских, и абадзехских... Жаль, у нас не было свадьбы. — Жаль, — далеким эхом отозвалась Чебахан.
Она сидела, уставившись в землю и растирала ногой что-то воображаемое. Немного погодя, вздохнув, сказала: — Но ты все равно, как жених, не мог бы петь песен. — Ты часто бывала на свадьбах? — Черноту ее зрачков прорезали светлые лучики. — В первый раз мама взяла меня на свадьбу, когда я научилась бегать, не падая. А после, как я подросла, прости меня за нескромность, но так было, на свадьбе захотели спеть-сплясать удж хурай*, и старики выбрали меня. Я застеснялась, убежала, меня привели обратно, стали стрелять в небо, кричать: Чебахан! Чебахан! Один из джигитов плясал со мной, а вокруг раскачивался круг, и все воспевали женщину. Мама гордилась мной, но делала безразличное лицо, а отец, потом, дома, посмотрел на меня и сказал, что хвалили вовсе не меня, а ту, которая родила такую уродливую неумеху. Я обиделась, чуть не заплакала, и тогда он сказал еще: на своей свадьбе ты услышишь песню о невесте, которая и шить не умеет, и обжора, и мастерица толочь в ступе воду. — Радуясь тому, что она разговорилась, Озермес сказал: — В песне, которую я знаю, поется «не воду в ступе, а зерно в ступе», но смысл один и тот же. Да, ты из-за меня лишилась кусачих, как перец, свадебных шуток. — Зрачки Чебахан снова почернели. — Что толку рассуждать об этом, муж мой? Я вижу то время издали, потому что глаза мои стали глазами старухи. — Нельзя было позволять Чебахан отдаваться мутному потоку уныния. — Ты такая же глупая, — сказал он, — как и в тот день, когда обижалась на шутки своего мудрого отца. Даже камни, я думаю, помнят, как они были мягкими и ты, рожденная не камнем, а женщиной, должна всегда видеть ту свою жизнь глазами девушки, а не старухи. Встань! — Он схватил Чебахан за руку и устремился к сакле. Она шла рядом бесплотно и неслышно, как тень.
Введя Чебахан в саклю, он оставил ее стоять у стены, отошел и спросил: — Помнишь, как мы танцевали впервые? Не двигайся, я приглашу тебя. — Он запел «Кафу» и захлопал в ладоши. Чебахан безучастно смотрела на него. Он повернул голову влево, что то пробормотал, потом еще что-то еще сказал воображаемому соседу справа, изобразил его — поднял брови, сощурил один глаз, раздул щеки и явил лицо добродушного, с хитрецой парня, потом, разгладив лицо, выслушал басок соседа, улыбнулся ему, кивнул, построжал, поднял голову, вытянулся, шагнул вперед, приподнявшись на полусогнутых пальцах, переступил на другую ногу и понесся по кругу, будто присматриваясь к девушкам. Напевая за музыкантов, он доплыл до Чебахан и замер перед ней, склонив голову и отведя руки чуть назад. Она смотрела на него, словно не видя, и не шевелилась. Но и он не двигался с места. Стало слышно, как за дверью зашумели от порыва ветра деревья.
Чебахан прислушалась, вздохнула, руки ее разошлись в стороны, плавно, от локтей, приподнялись, и она, стелясь над землей, медленно заскользила по кругу. Будто погруженная в сон, с ничего не выражавшими глазами на неподвижном лице, она мягко повторяла движения Озермеса, приближаясь и удаляясь от него, как слабая волна прибоя, то бесшумно уходящая от берега, то тихо возвращающаяся. Почему то посмотрев на Озермеса в упор, она споткнулась, но сразу выпрямилась и доскользив до своего места, остановилась. Озермес, следуя позади, проводил ее. Оборвав пение, он посмотрел на Чебахан и увидел, как у нее задрожали губы.

* Удж хурай — у шапсугов танец величание, гимн женщине.

— Ха! — крикнул он. — Знаешь, какой была бы наша свадьба? Сядь ка на чурбак, в углу. Нет, я выйду, а ты оденься в то выходное, в котором была тем вечером, ты ведь хранишь его, и снова сядь в углу. — К чему это? — прошептала она. — Так надо! Не заставляй меня ждать. — Он перешагнул через порог и остановился спиной к двери.
Налетевший с верховий ветер продолжал задувать, яворы шелестели листьями, словно крохотными крылышками. Птицы, умолкнув, попрятались в густых еловых ветвях. Тени, бегающие по темному лицу Мухарбека, оживили его, казалось, что он беззвучно шевелит губами и трясет бородой. — Не тревожься, дядя, — сказал Озермес, — дождя не будет, а свадьба состоится, и ты тоже развеселишься! — Выждав еще немного, он вернулся в саклю. Чебахан, переодевшись, сидела с опущенной головой, теребя тонкими пальцами лежавший на коленях платок. Старое платье ее было в нескольких местах заштопано, воротник кафтанчика, сохранившего темно красный цвет, потерся, обшитая серебром шапочка помялась, и все таки после своего одеяния из шкур она выглядела нарядной. Озермес подошел к ней и, опустившись на корточки, заглянул в глаза. — Ты теперь невеста, ты дома. А меня нет, я в своем ауле, жду, когда тебя привезут на арбе, покрытой красной тканью. Слышишь шум вдали? И топот коней? И крики? И выстрелы? И скрип колес? Это дружки и родственники едут сюда. — Он поднялся, зашел за спину Чебахан и погладил ее по голове. — Это руки твоей мамы... А вот и подруга хохотунья! — Мелкими шажками выбежав на середину сакли, он захихикал и тихонько сообщил Чебахан: — Она смеется, но про себя завидует. А другая притворяется, что плачет. — Прикрыв лицо рукавом, он затрясся от визгливых рыданий. — Слышишь, как прикидывается? Не хуже клятвопреступницы лисы. Она тоже завидует тебе!.. О, скоро дружки жениха подъедут ко двору. Стань у двери, а то ничего не увидишь, а потом, когда гости пойдут к сакле, быстренько вернись в угол, сядь и прикрой лицо платком. Вот они! — Озермес выскочил за дверь, перепрыгнул через мертвое дерево и, вопя на разные голоса, побежал по поляне. — Гляди, какая потасовка начнется! — обернувшись, крикнул он Чебахан.

...К поляне, повизгивая колесами, подъехала, окруженная всадниками, арба. В гостей полетели сырые яйца и гнилые яблоки, молодые родственники невесты и соседские парни кинулись на них с палками, мешая въехать во двор. Все прыгали, хохотали. Лошади ржали и лягались. Озермес, только что бросивший несколько еловых шишек, изображавших яйца, мгновенно превратился в конного джигита, который, скривившись, вытирал с лица смесь желтка с белком. Мухарбек, подрагивая бородой и усмехаясь, глядел на него. Толкнув коленями коня, Озермес перепрыгнул через плетень и очутился во дворе. Но и его, и других джигитов тут же стянули с лошадей и подтащили к арбе. — Посмотрим, какие вы сильные! — кричали защитники невесты. Озермеса и еще одного парня, прыгавшего, по журавлиному поднимая ноги, запрягли в ярмо. Поднатужившись, они сдвинули с места арбу, и тут на них снова набросились, стараясь содрать одежду. Но они отбились и, тяжело дыша, пошли к сакле. Когда Озермес перешагнул через порог, Чебахан уже сидела в своем углу, прикрыв лицо платком. — Тебе что-нибудь видно? — отдышавшись, спросил он. — Можешь незаметно подглядывать. Там во дворе, — он кивнул на дверь, — продолжается свалка, слышишь, кричат? Гостей обливают грязной водой. — Он отошел к очагу и степенно произнес: — Здравствуйте, женщины. — После чего пошел по кругу, по старшинству протягивая каждой руку. Второй дружка, по журавлиному поднимая ноги, следовал за ним. Со всеми поздоровавшись, Озермес направился к Чебахан, но хохотушка подруга невесты схватила его сзади за полу и сделала вид, что хочет отрезать ее ножницами. — Пусти меня, — рассердился Озермес, — мы хотим поздороваться и с той, которая сидит в углу. — Лучше поздоровайтесь с этой, видите, она обиделась и плачет. — Вот, пусть возьмет и перестанет лить слезы! — Озермес достал из кармана монету. — А мы хотим подойти к сидящей в углу. Если с ней нельзя здороваться за руку, мы только притронемся к ее рукаву. — К какому рукаву? — захохотала резвушка подруга. — Вы что, слепые? Это же мышка, маленькая серая мышка. — Тогда мы поздороваемся с мышкой. — А мышка уже убежала. Это кошка! — Еще лучше! — обрадовался Озермес. — Мы дадим ей молока и погладим по шерстке. — А она тоже убежала. Теперь там сидит орлица. — Орлица? Тогда получайте выкуп. — Озермес протянул девушкам горсть монет и, подойдя к Чебахан, притронулся пальцами к ее рукаву. — Да это же красавица невеста, как же мы ее не узнали! — Потому что она сидит, — проскрипел второй дружка. — Тогда пусть встанет! — потребовал Озермес. — Она стесняется своего роста, — сказал дружка, — разве ты не видишь, она так мала, что может пройти между ногами своей младшей сестры. — Все равно пусть встанет! — Нельзя, нельзя! — заверещали девушки. — Почему нельзя? Или она такая ленивая? Несчастен тот, кто станет ее мужем. А а, я понимаю, почему она не встает, на ногу ей наступил бык. А ты помнишь, — Озермес обернулся к воображаемому длинноногому дружке, — какой была ее прабабушка? — Прабабушка была совсем другой, — скрипуче, как сипуха, заявил тот, — прабабушка, когда мы приехали и вошли во двор, тотчас разогнала злых собак, завела нас в саклю и вкусно угостила. А эта, какая она правнучка, быть того не может, сидит, как сычиха! Раз уж у нее нет ни совести, ни чести, может, она за деньги встанет? — Озермес сунул руку в карман и покосился на Чебахан. Платок ее съехал к левому уху, приоткрыв один глаз.
Озермес стал быстро раздавать девушкам деньги, подошел к Чебахан, поднял ее на ноги и объявил: — Теперь прощайтесь, сейчас брат матери Мухарбек отнесет невесту в повозку. — Озермес выскочил за дверь и прислонился спиной к стене. Он столько бегал, прыгал, семенил, пританцовывал, пел, кричал на разные голоса и смеялся, что ему показалось, будто перед ним в самом деле колышется разудалая хохочущая толпа, зарябили ожившие в воспоминаниях лица, смеющиеся, и от этого все красивые.
Озермес провел ладонью по глазам и снова, теперь уже тяжело, по-стариковски, ступая и отдуваясь, вошел в саклю, поднял Чебахан на руки и вынес из сакли. — Моя жесткая борода, наверно, царапает сквозь платок твои нежные щеки? — шепотом спросил он. Чебахан фыркнула. — Смейся, смейся, — с облегчением проворчал он, — посмотрим, как тебя примет бабушка жениха. — У моего жениха не может быть злой бабушки, — включившись в игру, подхватила она. — И ты не заметил, что я не невеста, а ее подружка. — Не смеши своего старого дядю, а то он уронит тебя и не донесет до арбы. — Я и сама могу залезть на арбу, но где она? — О, несчастный жених, невеста, оказывается, слепая! — в ужасе воскликнул Озермес и, усадив Чебахан на мертвый явор, сел с ней рядом и сообщил визгливым голоском: — Я подружка твоя и буду сопровождать тебя в аул жениха. Мухарбек поедет впереди на коне. Арба покрыта красной тканью, ты можешь пока снять платок. Чебахан, мотнув головой, сбросила платок и посмотрела на Озермеса смеющимися глазами. — В жизни не видела такой свадьбы! — Это что! — важно произнес Озермес. — Во мне сидит еще большой аул всяких людей. Скоро поедем!.. — Гости принялись поворачивать арбу против солнца, а родственники невесты стали мешать им. Наконец арба была трижды повернута, родственники невесты получили выкуп и выпустили арбу со двора. Но только свадебный поезд выехал из аула, как его остановили. У дороги на траве была разложена еда и стояли кувшины с махсымой. Пока гости слезали с коней, джигиты из аула невесты похватали у некоторых папахи и ускакали. Хозяева папах, снова вспрыгнули в седла, пустились их догонять. Трещали выстрелы, из под копыт дымками взметалась пыль, и сидевшие на траве завели свадебную песню. Озермес громко выводил.
Оредада! Глаза, как небо голубые!
Оредада! И стан, и ноги не простые!
Оредада! Бела, как у голубки, шея!
Оредада! И руки, как у мастерицы швеи!
Потом свадебный поезд снова пустился в путь, прорываясь через заграды в попадающихся на дороге аулах. Они ехали мимо зеленых садов, огородов и полей, по жаркой, подернутой сизым маревом равнине, пахнущей горечью полыни, любопытные суслики, завидя арбу и всадников, поднимались на задние лапки и застывали кувшинчиками, въезжали, вспугивая зверье и птиц, в прохладные тенистые перелески, перебирались вброд через полноводные реки, поднимались на покрытые цветочными коврами луга, над головами у них зависали рыжие пустельги и проносились стаи сизоворонок, высоко в небе, не двигая крыльями, величественно парили беркуты, ехали весело с песнями, все дальше, дальше, по направлению к синеющему вдали каравану белоголовых гор, пока не добрались до аула жениха, где их встретили пешие, с дубинками в руках джигиты, попытавшиеся сорвать с повозки красное покрывало.
От усталости Озермес пропустил заезд в соседний дом и доставил невесту, которая снова прикрыла лицо платком, прямо в дом жениха, где ее при входе обсыпали орехами, а в сакле смазали ей губы топленым маслом и медом. Снова гремели выстрелы, снова пели «Оредаду».
— Теперь я — бабушка жениха, — сообщил Чебахан Озермес, схватил котел с мясом и, завопив, выбежал в дверь: — Люди-и, я столько прожила в этой сакле, а теперь невестка выгоняет меня! Помогите! — Женщины, толпившиеся у сакли, запричитали и заплакали. — Я джегуако! — крикнул Озермес и, встав у порога, взялся уговаривать Чебахан: — И тебе не стыдно? Как можно поступать так несправедливо? Бабушка на старости лет лишается дома, в котором столько лет кормила своего внука — твоего жениха!.. Бабушка, вернись, не упрямься! — О, горькая доля моя, — сокрушалась старуха. — О, жестокосердая невестка! — Несколько парней бросились на бабушку, отняли у нее котел с мясом и стали ссориться из-за еды. Но тут подъехал на коне Мухарбек и, искупая вину племянницы, протянул джегуако подарки для бабушки. Она успокоилась и вошла в саклю. — Не будем ссориться, невестка, — сказала старушка, гладя Чебахан по плечу, — ты такая красивая, что сердце радуется смотреть на тебя... — Ну, — охрипшим голосом сказал Озермес, — теперь осталось только снять с тебя покрывало. Ты когда-нибудь видела, как это делается? Можешь подглядывать. — Взявшись за кинжал, он сделал вид, что хочет кончиком кинжала сдернуть платок с головы Чебахан и тут же в испуге отскочил. — Будь благоразумной, красавица, сиди спокойно. — Опять подняв кинжал, он мгновенно отлетел к стене и вскрикнул: — Вы видели, видели, как невеста чуть не заколола меня? Не убивай меня, красавица, я не причиню тебе зла. — Сделав еще одну попытку сдернуть платок, и, отбежав к двери, Озермес прыгнул вперед и, скинув с головы Чебахан платок, трижды ударил кинжалом по перекладине над дверью.
— Теперь я твой названый брат, невестка... Все, белорукая. Я чувствую себя, как перезрелая груша, которая шлепнулась с ветки на камень. — Вложив кинжал в ножны, он медленно сел на пол. — Знаешь, сколько всего я пропустил? Мне — жениху должны были дать миску с махсымой и спеть: сын наш, собакой рожденный, с головой злой, нерасчесанной, в героях ходит от того, что в дом привел невесть кого... Не могу больше, хватит! — Чебахан, заулыбавшись, вперилась в него. — Что ты смотришь так? — устало спросил он. — Хочу угадать, кто ты теперь? Значит, свадьба кончилась? — Несколько дней, в темноте, когда все спят, я буду приходить сюда, в большой дом*, и на рассвете уходить. А потом вернусь в большой дом совсем. Снова будет празднество, скачки... — Чебахан прижала ладони к щекам, опустила глаза, и покачала головой. — Я не представляла, что в одном человеке, в тебе, может помещаться так много людей. — Каждый может воскрешать в памяти тех, кого знал в утекшие времена. — Ты воскрешал людей не только для себя, но и для меня, а я так не умею. — Ты просто не пробовала. — Heт, не сумею и пробовать не стану. Ведь не пытается же бодаться безрогая косуля. — Чебахан вздохнула. — Это было, как сон, ты вернул для меня души ушедших, но они все равно никогда уже не будут ходить по земле, строить сакли, растить просо, рожать детей. — Помолчав, она спросила: — А кто, когда тебя и меня не станет, вспомнит тех, кто был? — Озермес потянулся, расправляя сомлевшую спину. — Есть те, кто, как мой отец, ушел за море, и, может быть, еще кто-то вроде нас живет в горах... — Чебахан встала и подняла с пола платок. — Пойду, возьму котел с мясом, из-за которого вы там ссорились. Ты забыл принести его, а я хочу есть.
На исходе дня они долго сидели у пропасти, спиной к кладбищу и смотрели на угасающее солнце. За поляной, на деревьях, возились, укладываясь на ночь, горлинки, и сонно насвистывал «тью-тью, тью» зеленый дятел. Потом где то в лесу повторил свое «ку ку» самец кукушки. Внимая голосам птиц, Озермес задумался о том, что все вокруг идет своим чередом, так, как установилось еще в те времена, когда эти горы были всего лишь холмиками, но течение его и Чебахан жизни словно натыкается на пороги и не сливается с размеренным потоком здешнего бытия. Почему так происходит, ведь они такое же порождение земли, как и все живое?.. Из пропасти стали подниматься сумерки. Озермес встал и пошел к речке, чтобы вымыть ноги перед сном. А ночью он перешел к Чебахан, и по тому, как она затрепетала, понял, что жизнь возвращается к ней.
Перед рассветом Озермес вышел по нужде из сакли. Обычно, услышав стук выбиваемого клина, Самыр бросался к двери. На этот раз он не объявился. Или поленился встать, или для чего то отправился в лес.
Озермес пожелал доброго утра Мухарбеку и спросил:
— Ты случайно не приметил, куда делся Самыр?
По темному лицу Мухарбека проскользнул отблеск светлеющего неба, и он словно бы нахмурился.
— Извини, тхамада, — сказал Озермес, — тебе, конечно, было не до собаки, ты или спал, или, если у тебя, стариковская бессонница, вспоминал свои молодые годы. Любопытно было бы узнать, о чем ты все время думаешь?
Самыр вернулся на восходе солнца, с покусанными щеками и раной на носу, не стал есть и весь день лежал, прикрыв морду лапами. Озермес до вечера возился с кровлей сакли, которая после таяния снегов и первых весенних дождей стала протекать. В сумерках он и Чебахан, как обычно, уселись на мертвое дерево. Посмотрев на растрепанные волосы Чебахан, Озермес вспомнил шуточную свадебную песню о невесте и пропел: Волосы взлохмачены, торчат, как жесткая трава...

* Большой дом — сакля, в которой живет вся семья мужа, его родители, братья, сестры.

— Знаю, знаю! — чуть выпятив губу, она перевела его внимание на Самыра.
— Что с ним, муж мой? Может, он заболел?
— Стыдится, что покусанный.
— Я хотела протереть ему морду соком подорожника, а он не дался.
— Не хочет, чтобы его жалели.
— Ночью, когда ты спал, поблизости выл волк. А может, волчица.
Самыр сидел и, навострив уши, глядел в лес. Услышав свое имя, он повернул голову, мельком посмотрел на них и снова уставился на склон горы. Он понимал почти все, что говорили ему; по просьбе Озермеса бежал позвать Чебахан, а по просьбе Чебахан, хотя и нехотя, приносил ей в зубах казанок. На охоте он, когда ему приказывал Озермес, ложился или полз, лаял либо молчал. На уговоры Чебахан засмеяться, сморщивал нос, обнажал черные десны, оскаливал зубы и, приоткрыв пасть, весело пофыркивал. Ощутив, что Чебахан взгрустнулось, он, ласкаясь, лизал ей руки, а если погружался в черные думы Озермес, принимался косолапо подпрыгивать возле него и ловить кончик своего пушистого хвоста.
Они долго сидели молча, прислушиваясь к звукам, доносившимся со склона. Самыр вдруг встрепенулся и встал. И тут в лесу раздался высокий волчий вой. Самыр снова заскулил. Немного погодя завыли, но подальше, сразу несколько волков. Самыр зарычал, шерсть на нем вздыбилась. Потом, бросив быстрый взгляд на Озермеса и Чебахан, он рявкнул и побежал к лесу.
— Это объявилась его подружка, — сказал Озермес.
— Но там выли и другие волки, — с беспокойством сказала Чебахан.
— Я слышал, но даже, если ты попросишь, чтобы я пошел выяснить, в чем там дело, я не пойду. Сами разберутся. Волчица звала не нас, а Самыра. Все живое живет своей жизнью, той, которую определил Тха, и человек не должен в нее вмешиваться. Так говорил мне Безусый Хасан, и, я думаю, он был прав. Хотя у всего сущего на земле общие боги, но и звериные, и птичьи и племена живут по своим адатам.
Из лесу донесся яростный, быстро отдаляющийся лай Самыра.
— О, муж мой, слышишь?
— Да, но ходить по темному лесу в безлунную ночь все равно, что впустую махать руками. Пойду-ка я лучше нарублю дров.
Чебахан схватила его за руку, и он, несмотря на темноту, разглядел в ее глазах тревогу. Он знал, что Чебахан иногда охватывает беспокойство, которое она не могла объяснить. Но бывало и так, что она действительно ощущала приближение беды.
— Не волнуйся, — сказал он. — Если что то и случится, завтра, когда взойдет солнце, мы оба об этом узнаем.
Когда они легли спать, в лесу снова низко и протяжно завыли.
— Это Самыр! — всполошилась Чебахан.
— Спи, белорукая! — повысил голос Озермес.
Утром Чебахан первой вышла из сакли и тут же просунула голову в дверь.
— Самыр прибежал! Выйди, посмотри, кого он принес!
Озермес, мигом одевшись, выскочил за двери и чуть не наступил на сидевшего за порогом Самыра. В ногах у него, пища, возился худенький волчонок. Озермес присел на корточки. Волчонок был еще слепым. Когда Озермес поднес к влажному носику волчонка палец, тот ухватился за кончик пальца беззубыми деснами и принялся, причмокивая, сосать его.
— Он голодный! — с жалостью сказала Чебахан. — А у нас нет молока.
— Попробуй дать ему ляпс, пусть слизывает с пальца, пить-то он еще не умеет. Надо, наверно, давать ему и воду.
— А потом, когда он немного подрастет, — оживленно сказала Чебахан, — я буду пережевывать для него мясо. Жалко будет, если он не выживет.
— Имея такую тетю... Или бабушку. Кто ты ему?
Чебахан, не ответив, стала рассматривать волчонка. Самыр, подняв уши, переводил взгляд с Озермеса на Чебахан и снова на Озермеса.
— Это твой сын? — спросил Озермес. — А где его сестры и братья? Куда делась мать?
Самыр заскулил и принялся так старательно вылизывать своим широким языком волчонка, что тот с писком переваливался с боку на бок. Озермес засмеялся и потрепал Самыра по голове.
После еды Чебахан налила в миску ляпс и, усевшись на пороге, взяла в подол волчонка. Самыр забеспокоился и стал наблюдать за движениями ее рук. Потом завилял хвостом и снова улегся.
Волчок жадно обсасывал пальцы Чебахан. Она окунала в ляпс всю пятерню и совала пальцы волчонку поочередно. Наевшись, он заснул, продолжая причмокивать во сне.
— Мы пойдем, — сказал Озермес.
Глаза Чебахан затуманились, кивнув, она отвернулась.
Взяв лук и стрелы, Озермес позвал Самыра и пошел к лесу. Самыр побежал за ним, но у кладбища оглянулся, помчался назад, подлетел к Чебахан, ткнулся носом в спящего у нее в подоле волчонка и пустился бежать обратно.
— Все в порядке? — посмеиваясь, спросил Озермес.
Самыр, не ответив, устремился вперед и скрылся за кустами. Вскоре Озермес услышал его вой и пошел на него. Слева уходил к восходя щей стороне пологий склон, прямо, за рощей из осин и яворов, поднимался скалистый обрыв, под которым тянулись густые кусты орешника и кизила. Самыр, воя, сидел под кряжистым старым явором. Озермес подошел к нему и увидел среди толстых корней явора лаз в нору. Лаз был разрыт, возле него рассыпью лежали сырые комья глины, а не много в стороне валялись обглоданные кости и клочки серой шерсти. Земля была изрыта волчьими лапами, на траве — рыжие пятна крови.
Что тут произошло? Скорее всего, когда волчица ушла поохотиться или позвать Самыра, к норе явилась стая волков. Они могли по одному вы тащить волчат, а может, волчата вылезли на их голоса, последний же, который был слабее других, не успел выползти с ними, либо к этому времени вернулась мать. Волчица погибла, а волки, наверно, бежали, преследуемые Самыром. Потом волчонок или сам выбрался из норы, или Самыр дорылся до него и вытащил наружу. После ухода Самыра, унесшего волчонка, стая, возможно, вернулась доесть останки волчицы, следы волчьих лап были совсем свежими.
Самыр перестал выть и, помаргивая, смотрел на Озермеса. Ранки на морде и носу у него еще не зажили. Самыра, видимо, покусала волчица, когда он сунулся посмотреть на своих детей, она то знала, что волки самцы иногда пожирают маленьких волчат. Озермесу рассказывал об этом Безусый Хасан. — Одного я, мальчик мой, не могу взять в толк, — говорил он, — почему волки нарушают извечные адаты, ведь волчата их потомство. Твой отец утверждает: волки, когда их становится больше, боятся, что в горах на всех не хватит добычи, или чувствуют приближение голодных времен. Твой отец мудрый тхамада, но я все таки не могу понять, как волки обо всем этом догадываются. Не может ведь сам Тха сообщать им о будущем на их языке.
Озермес еще раз прошелся по склону, спустился к поющей речке, но, кроме нескольких ошметок шерсти ничего не нашел и зашагал в гору. Самыр, опустив хвост, плелся за ним.
Они углубились в прозрачный, с еще не распускавшейся листвой буковый лес, живший своей обычной жизнью. Шумно хлопая крыльями, пролетела стая сизых голубей. Проводив их взглядом, Озермес подумал, что дрофы, перепелы и утки уже прилетели и, наверно, успели отложить яйца. На голубой от незабудок полянке дорогу им перебежал черный дрозд. Самыр недовольно тявкнул, дрозд, подпрыгнув, взлетел на куст орешника и огрызнулся:
— Чик-чик-чик!
За поляной, на сосне, упершись хвостиком в ствол, висел на когтях зеленый дятел. Не обращая на них внимания, он деловито долбил клювом желтоватую кору, и постукивание клюва разносилось по всему ущелью. Пахло ландышами, ольхой, на каменистую осыпь всползал цветущий бересклет. Не верилось, что неподалеку отсюда совсем недавно была пролита кровь. Озермес оглянулся на старый явор, вершина которого еще виднелась внизу, и хотя в том, что случилось, не было ничего необычного, огорчился и затосковал. Если мира нет и здесь в горах, есть ли вообще на земле место, где не убивают невинных? Отец вряд ли ошибался, когда говорил Безусому Хасану, что волки пожирают свое потомство ради спасения волчьего племени. Неужели, как предполагал Хасан, такие убийства совершаются по воле Тха, неужели бог благословляет кровь, проливаемую ради жизни; кровь некоторых ради жизни многих? Однако если Тха так мудр, как испокон веку говорят о нем люди, то как он, мудрейший из мудрейших, не смог подсказать волкам иного выхода для спасения их племени, чем смерть подруги Самыра и их слепых детей, еще не видевших ни солнца, ни луны. Но, быть может, все это не так, и волки лишь мстили маленькой серой волчице за то, что она взяла в мужья собаку. Останься дети Самыра и волчицы живы, пришлось бы им потом доказывать стае, что они волки, а не собаки, и для этого убивать вместо одного оленя двух, как абрек Меджид доказывал своему племени, что он сын не матери наложницы, а отца пши?
Самыр обогнал Озермеса и стал обнюхивать траву.
— Кого учуял? — спросил Озермес. — Послушай, джигит, ты хочешь взять кровь волков за кровь своей жены?
Самыр поднял уши, подошел ближе и внимательно посмотрел в лицо ему вопрошающими человечьими глазами. Непонятно, почему люди, исповедующие ислам, считают собак нечистыми, почему они так плохо думают о таких верных человеку существах. И есть ли вообще среди всех ползающих, бегающих и летающих хоть какая нибудь нечистая тварь? Нечистые встречаются, наверно, только среди людей.
— Что ты скажешь своему волчонку, когда он вырастет, докажи, что ты не волк, а собака?
Самыр недоумевающе заморгал. Озермес не отводил взгляда, и Самыр, застонав, завихлял всем туловищем.
— Ладно, не мучайся. Иди, ищи.
Самыр с облегченным лаем бросился в высокие заросли папоротника. Вскоре они вышли из лесу. Крутой склон, по которому распластали свои кривые ветки рододендроны, уходил к красновато коричневой каменной стене, прорезанной сверху донизу тонкой искрящейся струей водопада. За стеной тесно стояли синие мускулистые горы, а еще дальше, подставив свои широкие плечи небу, сияли под солнцем белые вершины большого хребта, почтительно поднявшие головы к своему тхамаде, величественной горе счастья Ошхамахо.
Отец говорил, что, когда он был еще мальчиком, в ауле рассказывали, будто первым из людей, взошедших на Ошхамахо, был какой-то джигит из кабардинского племени, но о том, увидел ли он там Тха или Духа гор, отец не знал, как осталось для него неведомым, обрел ли счастье смельчак, поднявшийся так близко к небу.
Пренебрегая призывным лаем Самыра, Озермес стоял, не сводя глаз со сверкающей двуглавой вершины. За какое время можно добраться туда? Надо думать, на это уйдет не менее семи дней. Оставлять Чебахан одну на такой долгий срок нельзя, но можно взять с собой ее и Самыра, устроить их в какой нибудь пещере у подножия горы и подняться на Ошхамахо самому. Помимо того, что дорога вверх будет трудной, кто знает, как Тха или Дух гор отнесутся к появлению женщины и собаки. Пусть уж, если Тха рассердится на вторжение человека, гнев его падет только на Озермеса. Соизволит ли Тха показаться ему, не угадать, но оттуда, сверху, можно будет разглядеть весь Кавказ, наверно, увидеть и море и, если повезет, те страны, куда уплыл с изгнанниками отец. Сколькие из них добрались до чужих берегов, как устроились они на тамошних землях и похожи ли те земли на раздолье Кавказа? Не может быть, чтобы тоска с рассвета и до темноты — наяву и по ночам во снах — не глодала сердца ушедших за море и чтобы они и летом, и зимой не поглядывали на восходящую сторону, мечтая увидеть озаренную солнцем вершину Ошхамахо. Отец рассказывал, что в давние времена чужеземцам, отправляющимся на бурный Кавказ, советовали иметь две головы, одну на дорогу туда и вторую на дорогу обратно. Не в таком ли положении теперь и адыги, и окажутся ли у них две головы, чтобы, пройдя через мытарства на чужбине, когда нибудь вернуться на осиротевшую родину? Голоса своих лугов, долин и рек не могут не позвать тех, кто сохранит в себе душу адыга. Однако не случится ли так, что к тому времени обезлюдевшими равнинами и горами Кавказа завладеют русские пшии орки, которые, как говорил Меджид, намереваются перегнать сюда своих близких рабов землепашцев? Останется ли тогда хотя бы одна незаселенная ими долина, и не получится ли так, что возвращаться ушедшим будет некуда?
Опустив голову, Озермес зашагал на голос Самыра. Когда солнце снова удлинило их тени, они стали спускаться. Озермес нес скудную добычу — привязанного к поясу обезглавленного зайца. Голову зайца он, как всегда, отрезал и оставил на каком то кусте для Мазитхи. Неподалеку от явора, под которым погибли волчица с волчатами, Самыр взъерошился, зарычал, поскреб задними лапами траву, потом, опустив морду, затрусил дальше. Озермес решил перейти через речку и по восходящей стороне опуститься до луга, на котором водились тетерева.
Самыр вспугнул тетерева, едва они вышли из лесу, Озермес вскинул лук, — еще до того, как тетерев взлетел, он заметил на нем сверху белое пятно, которого нет у самки, — и спустил стрелу. Тетерев, долетев до медвежьего орешника, упал под ветвями. Самыр бросился к бьющейся птице, схватил ее и, задрав голову, принес Озермесу. Он поднял еще двух тетеревов, но они были самки, и Озермес, к досаде Самыра, не стал стрелять в них. За лугом начинался лес с густым кустарником. Озермес напился из тихого медленного ручейка и уселся отдохнуть, прислонившись спиной к дубу. Самыр, тоже полакав воду, повалился на бок, рядом с ним. В траве кричали «пить пить пить» перепела, а где то наверху, затаившись в листве, словно играя на камыле, распевали песни серые дрозды. Из лесу тянуло влажной прохладой. Озермес провел ладонью по черным блестящим перьям тетерева и вздохнул. Жаль, что пришлось убить такую красивую птицу. Прислушиваясь к пересвисту дроздов, он заснул...
В лесу, быстро приближаясь, что то зашумело. Трещали кусты, с хрустом ломался валежник, земля мелко дрожала от бега множества ног. С трудом подняв отяжелевшие веки, Озермес увидел, что на луг выбегают большие бурые кабаны. Впереди, вытянув длинную тонкую морду с острыми изогнутыми клыками, мчался грузный кабан. За ним спешили другие, такие же черномордые и черноногие. Не успели они пронестись мимо Озермеса, как в лесу снова затрещало, загудело и на луг выскочил огромный кабан с блестящей, как золото, щетиной. На кабане, обхватив его ногами и откинувшись назад, восседал в кольчуге из серебра белолицый и белокурый богатырь. За спиной богатыря развевалась турья шкура, в руках он держал белый лук с красной стрелой, глаза у него горели, и черные усы полыхали пламенем. Видение исчезло так же бы стро, как и появилось. Оцепеневший Озермес, словно проснувшись вторично, расправил плечи и медленно встал. Померещилось ему, или он в самом деле увидел кабанов и Мазитху? Самыра не было видно. Куда он мог исчезнуть? Посмотрев на темный лес, из которого выбежали кабаны, на следы, которые они оставили на траве, Озермес позвал:
— Самыр!
Услышав позади слабый шорох, Озермес обернулся и увидел за дубом испуганную, с часто моргающими глазами, собачью морду.
— Вот ты где, — с облегчением сказал Озермес, — выходи, кабанов уже нет. Повезло, что они не налетели на нас. — Он знал повадку кабанов, бегали они, особенно нападая, по прямой, но промахнувшись, уже не возвращались. Видимо, это было стадо Мазитхи. Хотя златощетинный кабан пронесся мимо, Озермес хорошо разглядел глаза, усы и одежду Мазитхи. Именно таким описывали его те, кто с ним встречался. Куда он мчался так? Спешил забрать оставленную Озермесом жертву? Голова несчастного зайчика совсем маленькая и не такая уж лакомая, но скорее всего Мазитха принимает любую жертву и вряд ли требует, чтобы ему обязательно преподносили голову большого тура. А может, он торопился по более важным делам и на ушастую заячью головку не обратит никакого внимания. Озермеса и Самыра Мазитха не приметил, во всяком случае, ничем не дал знать, что видит их.
Самыр, подняв хвост и пофыркивая, обнюхивал кабаньи следы. Увидев, что Озермес смотрит на него, он приосанился, вытянул хвост, рыкнул и поскреб задними лапами землю.
— Знаю, видел, какой ты храбрый, — сказал Озермес, пошел к ручью, ополоснул лицо, подобрал тетерева и лук со стрелами и, зайдя за дуб, стал обходить луг, чтобы не идти вслед за кабанами. Хотя Мазитха и покровительствует охотникам, кто его знает, по душе ли ему, если люди ходят за ним. Вид у Мазитхи грозный, но если бы не пылавшие пламенем усы, он ничем не отличался бы от любого крепкого мужчины — широкие плечи, белые лицо и руки, лоб, уши. Можно о нем рассказывать сразу после встречи, или должно пройти какое то время? Кажется, до вечера вспоминать вслух Мазитху нельзя.
Над самой головой у них вдруг закричал самец кукушки. Озермес вздрогнул и остановился. Самыр в один прыжок оказался возле него.
— Идем, идем, — сказал Озермес, — не будем пугаться, это всего навсего птица.
Сперва они шли не спеша, потом, не сговариваясь, заторопились и пустились бежать.
Когда они добежали до шафранового луга, Озермес увидел Чебахан. Она стояла возле Мухарбека и, прикрываясь рукой от солнца, смотрела на него и Самыра. В своем неуклюжем платье из шкур она гляделась как сильно отощавшая медведица, и Озермес подумал, что и он, навер но, издали мало похож на человека. Покинув людей, они не влились ни в животные, ни в пернатые стаи и никогда не сумеют присоединиться к ним. Крыльев, во всяком случае, у них не вырастет... Как угадать, какое место отведено Тха на этой земле для них, затерявшихся в горах? Может, они уже обрели его, а может, подобно тому как в прошлом адыги, когда земля в их аулах засорялась нечистотами, перекочевывали на новые места, им следует переходить из одной долины в другую, бросать старую саклю и строить где то новую, и так до тех пор, пока не придет их время расстаться с душой.
Озермес оглянулся на синевший внизу лес. Встреча с кабанами могла оказаться плачевной. Случайность, что они пронеслись мимо, или Мазитха, гнавший стадо, все таки увидел Озермеса и направил бег кабанов стороной?
Самыр, первым добежав до Чебахан, ткнулся носом ей в руку, обнюхал землю, заглянул в стоявшую у стены корзину, замахал хвостом, довольно заурчал и сел, свесив набок красный язык. Посмотрев на его блаженную морду, Чебахан усмехнулась. Самыр, застеснявшись, отвернулся.
— Заждалась, белорукая? — спросил Озермес, протягивая Чебахан добычу.
— Ждать я привыкла, — пробормотала она, поворачивая перед глазами тушки зайца и тетерева. — И сегодня я не скучала.
— Как твой воспитанник, кормилица?
— Если не спит, то ест. Волчата все такие прожорливые?
— Наверно. Волки, когда добывают еду, наедаются впрок. У волчат это в крови, должно быть, и у всех младенцев тоже. Отец рассказывал, что я сосал грудь матери даже во сне.
Чебахан, заулыбавшись, посмотрела на него. Ни одна из женщин, которых в прошлом знал Озермес, не улыбалась, как Чебахан. И плавно изогнутые губы, и прямой нос с расширяющимися, как у косули, ноздрями, и чуть впалые щеки, и длинные дуги бровей, все оставалось неподвижным, но в глазах вдруг загоралось множество звездочек, и лицо освещалось, как лесная поляна, на которую лег прорвавшийся сквозь густую листву луч солнца.
— Пожалуй, пока я буду кормить волчонка почаще, — озабоченно сказала она, — а когда он начнет ходить, только три раза: утром, днем и на ночь. — Смутившись, подобно Самыру, Чебахан опустила глаза.
— Все равно, — сказал Озермес, — он вырастет полуволком, полусобакой, но не человеком!
У Чебахан дрогнул подбородок, она подняла ресницы, и Озермес увидел в ее потускневших от боли глазах неизбывную тоску по детям, и тоска эта передалась ему. А ведь сколько раз отец говорил: помни, разговаривая с человеком, что рана кинжальная затянется, а языком нанесенная — останется. Досадуя на себя, он, нарочито нахмурившись, сердито сказал Самыру:
— Как тебе не стыдно, и еще отцом называешься!
Самыр недоумевающе пошевелил ушами, и Чебахан тоже удивилась.
— В чем он провинился, муж мой?
Словно не расслышав, Озермес продолжал:
— Ты понимаешь свою вину, Самыр? Стыдно тебе?
Самыр, ничего не понимая, лег грудью на землю, заскулил и прикрыл морду лапами. Глаза его, выше которых торчали рыжеватые волоски бровей, виновато перебегали с Озермеса на Чебахан.
— То-то, — проворчал Озермес, — и что ты теперь скажешь? Я не слышу твоего голоса.
Мигом вскочив, Самыр облегченно залаял. Озермес притворился, что раздумывает. Самыр залаял снова.
— Хватит, хватит, расшумелся. — Озермес, укоризненно качая головой и с трудом удерживаясь от смеха, посмотрел на озадаченное лицо Чебахан. — Самыр упустил, что должен был дать имя своему сыну. Он что-то пролаял, но я не разобрал, какое имя он назвал. А ты?
Чебахан прыснула, бросила наземь зайца и тетерева и ударила ладонями по бедрам.
— Ты в самом деле настоящий шапсуг, муж мой! Такие же глаза бывали у моего отца, когда он над кем нибудь подшучивал. Ты обманул меня и Самыра получше клятвопреступницы!
— Ну, — лукаво сказал Озермес, — в этом не только моя заслуга. Выяснилось, что ты и Самыр одинаково простодушны. А теперь все же подумаем, как назвать твоего воспитанника, может, просто Волком?
— Нет. — Чебахан отрицательно помахала рукой.
— А если в честь твоего дяди Веком?
Она с сомнением оглянулась на темное лицо Мухарбека.
— Можно, но... У волчонка черные лапки, что, если назвать его Хакэром*? Подожди! Я догадалась! Чтобы были довольны и Мухарбек и Самыр, назовем волчонка Хабеком!
— Ха бек, — повторил Озермес, — это ты хорошо придумала. Верно, Самыр?
Самыр замахал своим пушистым хвостом так, что на Чебахан и Озермеса подуло ветром.
Когда Озермес учился в мектебе, один из учеников, старше Озермеса двумя годами, научил его говорить высоким старческим и детским голосами, не открывая рта. Озермес немало намучился, пока сумел извлекать звуки словно бы из живота. Как он не вспомнил об этом, когда разыгрывал перед Чебахан свадьбу? Подойдя к Мухарбеку, он громко спросил:
— А что скажешь ты, тхамада?
Потом, набрав в грудь воздуха и немного выждав, напряг горло и ответил дребезжащим старческим голосом:
— Ай, аферим!
Услышав чужой голос, Самыр залаял и, принюхиваясь, забегал по поляне. Когда Озермес повернулся, Чебахан стояла, прижав к груди руки и впившись в него побелевшими глазами.
— Что? — небрежно поинтересовался Озермес.
— Это был ты? — вполголоса спросила она.
— Что я?
Бросив украдкой быстрый взгляд на Мухарбека, она прошептала:
— Мне показалось...
Озермес, напустив на лицо удивление, подозрительно уставился на нее. Она неуверенно хихикнула:
— Ты снова шутишь...
Он пожал плечами, подошел к корзине, посмотрел на спящего волчонка и с досадой произнес:
— Никак не пойму, о чем ты.
— Я услышала, как сказали — ай, аферим.
— Ну и что тут такого?
— Сказал ты, я знаю, но голос был не твой.
Надвинув на глаза шапку, Озермес почесал в затылке, выпрямился и безразлично произнес:
— Если ты знаешь, что аферим сказал я, так в чем же дело?
— Но голос был чужой. И Самыр стал лаять.
— Будь я хозяйкой, белорукая, я не ломал бы голову над такими глупостями, а готовил вкусную еду в честь малыша, наконец то получившего имя. Хабек! Хорошее имя, и дяде Мухарбеку понравилось...

* Ха — в прошлом — волк, потом так стали называть собаку. Хакэр на шапсугском
диалекте — черная собака.

Чебахан снова судорожно захихикала и нагнулась за тетеревом и зайцем.
— Эй, племянница! — скрипучим голосом позвал Озермес.
Чебахан, охнув, ринулась в саклю, Самыр отскочил к мертвому дереву и, глядя недоверчиво на Озермеса, стал, махая хвостом, лаять. Озермес расхохотался так, что у него потекли слезы. Устав смеяться, он пошел в саклю и в дверях столкнулся с Чебахан.
— Если ты еще раз!.. — смеясь и сверкая глазами, произнесла она. — Как ты это делаешь? Я вовсе не испугалась...
— Самыр тоже не испугался, — проскрипел Озермес, — слышишь, все еще лает? — Протянув руку, он погладил ее по пылающей щеке, но она отпрянула и замахала руками.
— Не трогай меня, обманщик! Вот увидишь, если и я не сыграю с тобой какую-нибудь шутку.
— Такую, что все клятвопреступницы лисы помрут с хохота, — заключил Озермес, снял с колышка шичепшин и смычок и, посмеиваясь, вышел.
Бросив взгляд на Самыра, вылизывающего волчонка, он подошел к Мухарбеку и стал смотреть на его морщинистое лицо. Когда он впервые разглядел старика в пне явора, у того уже была замшелая борода. С помощью топора и ножа Озермес помог Мухарбеку выявиться из дерева и, разумеется, не думал придавать ему сходства с дядей Чебахан, которого и в глаза не видел. Тем не менее они, как уверяет Чебахан, похожи так, будто их родила одна мать. Упавший ствол явора мертв, но пень еще держится на корнях, и кто, кроме Тха, может знать, не продолжает ли душа явора жить в этой безгласной, изъеденной древоточцем, ветром и дождем голове. В глазницах Мухарбека синели предвечерние тени, а по засиженной голубями, белой от помета голове, вяло взмахивая похожими на ласточкины крыльями, ползала большая пестрая бабочка. Озермес поднял руку, чтобы смахнуть ее, но тут же раздумал. Безусый Хасан как-то рассказал ему, что бабочки, если их не склюют птицы, живут недолго, день другой. Пусть себе ползает, может, голова Мухарбека последнее ее пристанище перед вечной ночью. Хотя и у бабочки есть душа, и она тоже в кого-то переселится. Бабочка еще немного поползала, оставляя за собой клейкий след, а потом, сильнее взмахнув крылышками, медленно, словно ей было трудно, перелетела на стройный молодой явор.
— Надеюсь, тхамада, что ты на меня не обиделся? — спросил у Мухарбека Озермес. — Не знаю, какой у тебя голос, но я тебя не передразнивал, а просто подделывался под осипшего старика. Мухарбек, как обычно, не отозвался. Было слышно лишь, как в овраге шумит речка. — Эх, Мухарбек, — сказал Озермес, — если бы ты не упрямился и заговорил, представляю, сколько всяких интересных историй мы бы тогда услышали!..
Усевшись на мертвом стволе, он поводил смычком по струнам, посмотрел на лежавшего у корзины Самыра и вполголоса запел колыбельную, меняя в ней слова:
Данау, данау, данау!
Данау, волчий сын, данау!
Хабеком тебя кличут, данау*...
Запахло жжеными перьями, это Чебахан, ощипав тетерева, опаляла его над очагом. Самыр чихнул, сморщил нос и перешел к краю оврага, откуда тянуло ветерком, едких, резких запахов он не терпел. Чем объяснить, что Самыр, всегда готовый к защите хозяина от любого зверя, бросил его, когда из леса выбежали кабаны Мазитхи, и одним прыжком спрятался за дубом? Он дрожал от испуга, как кленовый листок под ветром. Неужели, увидев Мазитху, Самыр вмиг понял, что опасность грозит ему одному, а на Озермеса никто не нападет? Может, он уже видел Мазитху раньше? Почему все таки Тха устроил мир так, что ни у кого из живых нет, кроме языка своего племени, второго, понятного каждому. Сколько больших и малых недоразумений, битв и смертей избегли бы живущие на земле. Не может быть, чтобы и отец, и Безусый Хасан, и другие разумные люди, в том числе живущие в давно прошедшие времена, не спрашивали об этом, хотя бы мысленно, великого Тха. Если бы Тха хоть раз ответил им, а не отделывался, подобно Мухарбеку, молчанием, слова его распространились бы среди людей и переходили от отцов к сыновьям. Или Тха ничего не слышит со своих заоблачных высот? Тогда по поводу земных неурядиц полезнее взывать не к нему, а к ближним своим. Возможно, понимая это, адыги, как рассказывал отец, не раз собирались на мехкеме**, чтобы обсудить свои горести и боли. Однако общего языка племена так и не нашли, полного взаимопонимания и единства не добились. Не случайно, изливая муки сердца, моздокские кабардинцы христиане сложили песню, в которой поется: к кому мы не ходим — наши враги, к кому мы ходим — наши друзья...
Озермес встал, чтобы отнести шичепшин в саклю. Взглянув на открытую дверь хачеша, он подумал, что, быть может, Тха вовсе не так всемогущ, как о нем говорят, он силен только на своих небесах, а на земле всего лишь гость, за что люди и почитают его, как любого, жданного или нежданного, гостя.
Они поужинали. Чебахан дала поесть Самыру, напоила ляпсом волчонка, взяла его на руки и уселась на мертвом дереве рядом с Озермесом. Самыр догрыз кости и с озабоченной мордой ушел в лес. Он не имел постоянного отхожего места, а каждый раз избирал новое, и Озермес, понаблюдав за ним, убедился, что Самыр всегда уходил за пределы их помеченного кольями участка.

* Данау — ласковое обращение воспитателя к воспитаннику.
** Мехкеме — собрание жителей аула или племени или представителей разных
племен.

Озермеса он не стеснялся, но если поблизости находилась Чебахан, прятался от нее за кустами. Вернувшись, Самыр поглядел на спящего сына и разлегся, опустив голову на ногу Озермеса. Чебахан о чем то задумалась. Озермес напряг горло и пропищал детским голоском:
— Кормилица!
Чебахан вздрогнула и тихо рассмеялась.
— Как это у тебя получается, муж мой?
— Научился. Давно уже, в детстве.
Чебахан, поглаживая волчонка, прислушивалась к звукам, доносящимся из лесу. Под деревьями что то шелестело, казалось, будто там, мягко ступая, ходят по прошлогодней листве. Самыр, подняв голову, принюхался и снова задремал. Со склона прилетел ветер, полено, тлевшее в очаге, вспыхнуло и затрещало. Заскрипела дверь хачеша. Над пропастью за кладбищем зловеще захохотала неясыть. Чебахан зябко передернула плечами.
— Испугалась? — спросил Озермес.
Она не ответила. Покосившись на нее, Озермес увидел, что в глазах ее мерцают желтые огоньки.
— У тебя глаза горят, как у лесной кошки, — сказал он.
Она повернула голову и всмотрелась в его глаза.
— У тебя тоже. Это от огня в очаге.
Волчок заскулил во сне. Чебахан потерла ему животик и, опустив, пристроила его между передними лапами Самыра. Волчок завозился и умолк.
Чебахан оперлась руками о мертвый ствол и поджала ноги. Она походила на большую птицу, опустившуюся на дерево и готовую вот-вот улететь.
Посмотрев на Вечернюю звезду, горевшую над шлемом Богатырь-горы, Озермес подумал, что день уже ушел и, пожалуй, можно рассказать Чебахан о встрече с богом леса.
— Белорукая, — понизив голос, сказал он, — сегодня я увидел Мазитху.
Опустив ноги, она равнодушно переспросила:
— Самого Мазитху?
— Он выскочил из лесу на огромном златощетинном кабане! — Озермес стал рассказывать, как они с Самыром спустились к нижнему лесу, потом заснули под дубом и как их разбудил топот кабаньего стада... Чебахан молча слушала. Когда он умолк, она вздохнула.
— Я никогда не встречала ни Мазитхи, ни Ахына, ни Жычгуаше, ни кого из богов. И не увижу.
— Почему? Если б ты была со мной и Самыром...
— Все равно не увидела бы, — сказала она и посмотрела на разгорающиеся звезды. — Семь братьев звезд я вижу, Низовую звезду тоже вижу, а Мазитху...
— Ты думаешь, он не показался бы женщине?
— Не знаю...
Посмотрев на лес, она резко повернулась к Озермесу.
— Сказать, почему я не увидела бы Мазитху?
— Да.
Она заговорила сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее, как всадник, который, понукая коня, стремительно догоняет кого то.

— Мать, когда я подросла, учила меня, объясняла, что жене не полагается говорить о своих чувствах мужу, о том, что она думает о нем, поэтому я часто молчу. Но сегодня, не сердись на меня, скажу... Мы с тобой разные. Ты видишь то, чего не вижу я. Ты можешь зимой посмотреть на засыпанную снегом ольху и увидеть на ней вместо снега цветы. Я так не могу, снег — снег, скала — скала. А ты видишь в сакле хоть человека, хоть медведя. Ты говоришь: посмотри на вершины, какие на них разноцветные снега, а я смотрю и вижу, что горы белые. И как бы ни старалась, смогу увидеть их только белыми... Ты и прошлое вспоминаешь не так, как я, у тебя ушедшие оживают, разговаривают, смеются, а я, когда вспоминаю даже отца и мать, всегда чувствую, что они мертвые. Я всего навсего обычная, обделенная богами женщина. Бывает, я думаю, что тебе больше подошла бы другая жена, и тогда тоска грызет меня, как мыши по ночам грызут порог нашей сакли. Я даже не смогла подарить тебе сына...
— Ты все сказала? — спросил Озермес.
Чебахан втянула голову в плечи и не ответила.
— Тогда выслушай меня. Ты хорошо поступила, сказав о том, что тебя угнетает. Нас здесь только двое, и ты не можешь поделиться своими думами с матерью, а я с отцом... Самыр, Мухарбек и Хабек — вот все, кто у нас есть. В том, что Псатха* не дал нашему сыну души, твоей вины нет, я уже объяснял тебе это, не укоряй себя напрасно. Я уверен, что боги смилостивятся, и ты родишь и сына, и дочь, и, быть может, сыновей и дочерей.
— Я только счастлива буду, — тихо сказала она. — Но, муж мой, мы с тобой никогда не станем дедом и бабушкой. Загляни за горы, отделяющие нас от будущего. Ведь у наших сыновей могут быть сестры, у дочерей — братья, однако у них не будет жен и мужей, значит, не будет и детей, и наш род кончится.
Над поляной, с резким криком, свистя крыльями, стремительно пронеслась сипуха, и тут же за кладбищем пронзительно запищал какой-то схваченный когтями зверек. Чебахан смолкла.
— Не знал, что и твою голову навещают мысли о будущем, — сказал Озермес.
— Редко. Когда тебя долго нет. Раньше я жила тем, что было и что есть, а последнее время почему-то... Наверно, это глупо, ведь если у нас народятся дети, до того времени, пока они вырастут, пройдет столько лет и зим...

* Псатха — бог души, то же, что и Тха.

— Колесо времени, белорукая, вертится бесшумно, без остановок, и всему приходит свой черед. Последние дни перед отъездом мой отец чаще разговаривал со мной. Один раз он сказал: адыги не считали нужным говорить о смерти, потому что знали: жизнь души бесконечна, и она не умирает. И, зная это, не задумывались о будущем своих детей и внуков. Тогда я не обратил внимания на слова отца, а теперь понимаю, что он был прав... Поэтому продолжим разговор о внуках. Там, внизу, на наших землях сердары русского царя хотят поселить своих бывших рабов. Как знать, может, наши сыновья похитят у них девушек, а для сестер привезут сюда молодых мужчин...
— Убийц моей матери и моего отца? О чем ты говоришь, муж мой?
— А какой еще можно придумать выход? Кроме того, ты забываешь, мы ведь говорим о тех, которые еще не родились.
— Но они родятся от отцов, убивавших адыгов! Не хочу, чтобы в наших внуках текла кровь тех, кто захватил нашу землю!
— Как знать, может, их сыновья и дочери станут раскаиваться за содеянное отцами и осудят их.
Чебахан сидела боком к нему, и Озермес, несмотря на темноту, увидел, как выпятилась вперед ее нижняя губа. Подумав, она с презрением сказала:
— Только плохие сыновья осуждают своих отцов! Нет, муж мой, таких мужчин я в нашей семье не потерплю!
— А как же наши аулы принимали к себе беглых русских и жили с ними в мире? Вспомни Якуба, который стал моим другом, ведь это я привел его к вам, а Аджук отдал ему в жены сестру своей жены Зайдет.
— А потом русские солдаты убили ее. Им нет и не будет прощения за гибель наших отцов, матерей, братьев и сестер!
— Но адыги часто прощали кровников, мать, ты ведь знаешь, усыновляла убийцу своего сына.
— Прощала, но он не заменял ей сына.
— Нельзя перекладывать грех отцов на их сыновей, это все равно что вертеть колесо времени обратно.
— А я думаю, что если и прощать пролитую кровь, то только своим, а не чужим.
— Чужим? А ты подумай над тем, что волки ненавидят собак, однако маленькая волчица взяла в мужья Самыра, и ты теперь возишься с их сыном.
— Волки родственники собак, а волчица полюбила Самыра, — поразмыслив, пробормотала Чебахан.
— Да, любовь оказалась сильнее ненависти.
Чебахан заерзала на месте и пожаловалась:
— С тобой трудно спорить.
— Нам, — сказал он, — остается только одно — надеяться на будущее, не забывая о том, что после ночи всегда наступает день и поднимается солнце. Но мы свернули с дороги, вернемся лучше к тому, с чего начали. Ты, как я понял, не поверила, что Мазитха показался мне?
— Нет, я говорила о другом: что ты видишь то, чего не вижу я, и что я лишена многого из того, чем одарил тебя Тха.
— Помнишь пословицу — из такого человека не получится ни кувшина, ни штанов? Тебе почему то взбрело в голову думать о себе как о таком человеке. Твои мудрые родители научили тебя скромности, но разве это означает, что ты должна думать о себе плохо? То, что дано мне, — мое, но разве тебе подарено так уж мало? Вспомни хотя бы, тебе дано то, чего совсем лишен я, ты умеешь угадывать, что Тха свалит на меня лавину или что волки растерзают подругу Самыра и их детей.
— Я не угадываю именно про лавину или волков, — возразила она, — я изредка ощущаю только, как надвигается что то черное, злое. Похоже на то, как заранее чувствуешь приближение Шибле, восседающего на туче с молниями в руке. Если хочешь знать: сегодня ночью или завтра утром будет гроза.
Озермес посмотрел на звездное небо.
— На этот раз ты ошибаешься.
— Нет, вот увидишь... Я одного не понимаю, почему в ауле я не ощущала, что смерть уже протягивает свои когти к моему отцу и к моей матери.
— Смерть тогда протягивала когти ко всему аулу, и мы много говорили об этом.
— Да, помню. Однако в нашу с тобой погибель я не верила, может, потому, что думала только о тебе и хотела, чтобы вечер, когда ты придешь ко мне, наступил скорее...
Он наклонился к ней. Глаза ее были залиты чернотой, и лицо, таинственно белевшее в темноте от мерцания бесчисленных звезд, показалось ему чужим и незнакомым. Так бывает, когда возвращаешься по уже пройденной дороге, но не узнаешь ее, потому что с утра светило солнце и скалы, нависшие над тропою, были красноватыми, а теперь солнце зашло за лес, скалы стали синими, и из за этого все видится словно впервые. Неужели женщины, подобно луне, время от времени словно бы рождаются заново?
— Почему, муж мой, ты рассматриваешь меня? — спросила она, не оборачиваясь к нему.
— Как ты узнала?
— Почувствовала. Я хочу попросить тебя...
— О чем?
— Ты говорил... Давно. Что я похожа на Жычгуаше.
— Наверно, раз ты помнишь. И что?
— Повтори эти слова еще раз.
— Ты красивее Жычгуаше, белорукая.
Она тихо засмеялась.
— Выпросила! Скажи, может, ты говоришь так, потому что темно и я твоя жена? А если б твоей женой была другая?
— Если б она была красива, как ты, и если б я любил ее, как тебя, сказал бы то же самое.
На миг прижавшись к его плечу, Чебахан встряхнула головой.
— Если Тха, — громко, вызывающе воскликнула она, — если он по карает меня за то, что я нарушаю правила поведения жены, я нисколько не раскаюсь, что так поступила! Каждой женщине, пусть даже она жила еще тогда, когда Бешту был с холмик, отрытый кротом, каждой хотелось хоть изредка слышать от мужа слова о том, что он ее любит. И самой говорить о любви к нему! Пусть те древние старцы, которые сочинили для мужа и жены всякие запреты, услышав меня, не ворочаются от негодования в своих могилах! И я не верю, что наши предки были такими уж строгими, иначе они не позволяли бы Ажагафе* показывать на общих празднествах, в хачеше, во дворе или в поле, как соединяются по ночам мужчина и женщина. Никто этого не стыдился, все смеялись и веселились, когда Ажагафа или какой нибудь джигит с палочкой Ажагафы в руке задирал у девушки подол платья. Или, объясни мне, почему вдова, если ей хотелось, могла не таясь зазывать к себе мужчину, а мужу запрещалось при всех ласково посмотреть на жену или оплакивать на похоронах ее смерть? Ты тоже днем ведешь себя как все мужья. Нас только двое, а тебе, наверно, кажется, что на тебя смотрят издали все, кто ушел от нас.
— А ты? — спросил он. — Разве ты не стыдишься многого?
— Да... Я ведь с детства видела, как чинно вели себя взрослые девушки. Но знаешь, оставшись одни, девушки не стыдясь разговаривали обо всем. А бабушка говорила мне, что если мужчина увидит женщину голой, он может почувствовать отвращение к ней. Наверно, я боюсь и этого. Не стоит об этом больше, а то у меня горят щеки... Не пойму только, почему на наших празднествах строгие порядки нарушались?
— Наши празднества — та свобода, о которой люди мечтают. Пусть на короткое время, хоть на день! Ведь люди обнесены невидимой изгородью, один бедняк, другой богач, один старше, другие моложе, все обязаны что то делать, кому то уступать, кого то слушаться, а на празднествах — жизнь без ограничений и запретов. Делай что хочешь, все можно, все разрешено, ликуй, веселись!
— Хорошо. Тогда скажи еще... Мы, я и ты, свободны?
— Насколько могут быть свободны мужчина и женщина, муж и жена.
— Насколько, — задумчиво повторила она. — Не понимаю. По твоему выходит, что свободен человек может быть только тогда, когда остается один?

* Ажагафа — мим в маске с рогами козла.

Он задумался тоже.
— Похоже, так, но все таки мне кажется, что это неверно. Свобода — это когда я могу делать все, что хочу, не ущемляя тебя. Свобода только то, что принадлежит всем. А одному свобода ни к чему, нельзя же быть свободным от самого себя. Понимаешь?
— Не очень... Знаешь, о чем я, свободная, мечтаю? Я хочу, чтобы у нас были соседи, у меня подруги, я уже не говорю о детях. И мне хочется плакать...
Она нагнулась, взяла волчонка и, подпрыгивая, побежала к сакле. Самыр, лениво поднявшись, с завыванием зевнул и поплелся за ней. Озермес остался сидеть и смотрел, как Чебахан, вынеся какую то шкуру, расстилает ее у стены. Сказав Самыру, чтобы он лег, она положила к нему волчонка, отнесла в саклю несколько поленьев, взяла из летнего очага тлеющую головню, долгим взглядом посмотрела на Озермеса и скрылась, притворив за собой дверь. Вскоре в пузыре, натянутом на окошке, забрезжил слабый отсвет огня, а из дымаря потянулся к небу пахучий дымок.
Посидев немного в сумерках, Озермес почувствовал, что Чебахан ждет его. Даже на расстоянии двадцати шагов от сакли он ощущал ее беззвучный страстный зов. Подчиняясь ему, встал, пожелал спокойной ночи Мухарбеку, сходил в отхожее место, помыл в речке ноги, вошел в саклю, разделся на своей тахте и перебрался к Чебахан. Как он и думал, она лежала раздетой, но стала отводить его руки и просить вздрагивающим шепотом:
— Подожди. Скажи снова, что любишь меня...
Он нетерпеливо рассмеялся.
— Для чего повторять то, что и без того ясно?
— Подожди же!..
Соски на плоских плотных грудях Чебахан напряглись и взбухли так, словно к ним прикоснулись не ладони Озермеса, а то, по чему так истосковалась она, — жаждущий материнского молока рот голодного младенца. Чебахан смолкла, будто ей сдавило горло, судорожно обхватила своими тонкими руками шею Озермеса и, отзываясь на извечный зов о продолжении жизни, напряглась, как изогнутый лук, чтобы слиться с ним, и потом они соединялись опять, и опять, пока в оконном пузыре не заколебался серый рассвет.
Поцеловав расплывшиеся губы Чебахан, Озермес вернулся к себе, лег, посмотрел на окошко и заметил, что пузырь потемнел. Наверно, небо затянуло тучами. Вытянув ноги, он заснул, словно провалившись в пропасть, и во сне увидел отца.
...Откуда то из лесу на верхнем склоне донеслись слабые звуки шичепшина. Озермес, удивившись, стал прислушиваться. Пение струн, приближаясь, усиливалось, и вдруг сквозь стену в саклю, не касаясь ногами пола, вошел отец, как прежде, сухощавый, прямой, в папахе, надвинутой на брови. На газыри, кудрявясь, опускалась борода, а на плече, вцепившись в него человеческими руками, сидел черный коршун в чалме, с крючковатым носом и горящими желтыми глазами. Камыль, подвязанный к поясу отца, звучал сам собой, наигрывая полузабытое Озермесом кабардинское причитание над умершим: о, мой ясноглазенький, бедный. О, мой ясноглазенький, бедный... Несмотря на сумрак, Озермес видел отца ясно, словно при свете дня. — Отец, ты вернулся?! — радостно вскрикнул Озермес, но не услышал своего голоса.
Отец пригнулся к очагу и, протянув к тлеющим угольям руки, стал растирать пальцы. — Ты не узнаешь меня? Как ты нас отыскал? — беззвучно спросил Озермес. Камыль умолк. Озермес хотел вскочить, но неимоверная тяжесть лежала на груди, прижимая его к тахте. Отец внимательно осмотрел саклю — и повернулся к Озермесу. Каштановые, с зеленоватым отливом, глаза отца не изменились, остались такими же ласковыми и мудрыми. — Не могу встать, — неслышно закричал Озермес, — на меня будто упала лавина! — Отец подошел, опустил ему на лоб свою легкую руку и, не шевеля губами, сказал: — Я соскучился по тебе, сын мой. Помнишь, как мы странствовали вместе, бывали у бжедугов и кабардинцев, как ты убежал из мектеба, как я показывал тебе курганы? А братства помнишь? — Озермес задыхался, пытаясь скинуть тяжесть с груди. Коршун завращал желтыми глазами, захлопал крыльями и резко закричал: — Аллах акбар! — Отец погладил Озермеса по голове, отошел к стене и поманил его пальцем. — Не могу, — беззвучно простонал Озермес. — Помоги! — Сам, — неслышно отозвался отец, укоризненно покачал головой и вышел сквозь стену. Снова зазвучал камыль на поляне, вспыхнул свет, и Озермес увидел, как со стороны оврага выскочил на златощетинном кабане Мазитха, махнул отцу своей белой рукой и как отец вскочил на второго, огромного, с густым загривком кабана. Коршун, крикнув: — Аллах акбар! — взлетел, сложил крылья и стал опускаться на плечо Мазитхи, но тот резко отмахнулся рукой, и чалма, обнажив на голове коршуна красную плешь, упала на траву. Коршун затрепыхался, с криком расправил крылья, обратился в летучую мышь и, вихляя, полетел к восходящей стороне. Мазитха и отец поскакали вверх по склону. — Отец! — в отчаянии крикнул Озермес. — Не оставляй меня! — Но отец удалялся, не оборачиваясь. Копыта кабанов не касались земли, и, кроме слабого звучания камыля, не слышалось ни звука. Свет, удаляясь, стал угасать.
В лесу захохотала неясыть, громко залаял Самыр, и Озермес проснулся опечаленный, весь в поту. Пузырь в окошке осветился, ударил гром. Озермес вздрогнул, обтер ладонями пот со лба и стал прислушиваться к приближающемуся сверху рокоту. Надвигался дождь. Самыр, скуля, поскребся лапой в дверь. Оконный пузырь вдруг лопнул, и в саклю влетел ослепительный огненный шар величиной с голову ягненка.
Волосы у Озермеса встали дыбом. Оцепенев, он наблюдал, как шар, искрясь, медленно поплыл вдоль стены, обогнул полки и, вращаясь, завис над очагом. У Озермеса похолодела спина. Шар стал подниматься, скользнул в дымарь и исчез. В сакле стало темно, как не бывает даже в самую черную ночь. Запахло словно после удара молнии о скалу. Самыр лаял и царапал когтями дверь. Чебахан, громко вздохнув, повернулась на другой бок. По кровле, словно падающие с дерева сливы, часто забарабанили крепкие капли дождя.
Ужас, вошедший в Озермеса при появлении огненного шара, удалился, стряхнув с себя оцепенение, он через силу встал, выбил клин и открыл дверь. В лицо ему ударило ветром. Ливень грохотал, как водопад. Самыр с волчонком в зубах проворно шмыгнул в саклю, отряхнулся, и от него во все стороны полетели брызги.
— Ложись! — радуясь, что слышит свой голос, сказал Озермес, за хлопнул дверь, вбил на место клин, отобрал у Самыра волчонка и, обтерев на нем мокрую шерстку, положил его на свою тахту под козьюшкуру.
Посмотрев в сторону посапывающей во сне Чебахан, Озермес решил не будить ее, уселся на свою тахту и задумался.
Что означало появление отца и что за огненный шар влетел в саклю после того, как Мазитха и отец ускакали на кабанах в горы? Он вспомнил, что в ауле рассказывали об огненном шаре, который влетел в дымарь днем, когда в сакле была старуха, готовившая на очаге еду, и взорвался. Говорили, якобы шар был ниспослан самим Шибле, но старухе не повезло, Шибле не забрал ее к себе, а только напугал до того, что она стала заикаться. Однако в ауле ее потом почитали как человека, отмеченного прикосновением божества. Если и принять появление огненного шара как милость Шибле, да не прогневается владыка молнии и грома, Озермес вовсе не опечалился из за того, что Чебахан и он остались на земле. Принято считать, что все в подлунном мире находится в руках Тха и поэтому связано между собой, но навряд ли появление огненного шара было связано с посещением отца. Скорее всего, отец и Мазитха были сами по себе, а Шибле, если это был он, послал огненный шар в саклю тоже сам но себе.
Ливень пронесся дальше. Из окошка с прорванным пузырем тянуло сыростью. Слышно было, как падают, разбиваясь в лужах, дождевые капли. Где-то далеко внизу шумели от ветра деревья и слабо перекатывался отдаляющийся гром.
Глаза у отца были ласковыми, но он укоризненно покачал головой и поманил Озермеса пальцем. Куда он звал его? Удастся ли, если отец больше не придет, разгадать это?.. Какой бы страшной ни была прошедшая ночь, повезло, что спустя три зимы после того, как они с отцом распрощались, удалось увидеть его совсем близко. Прислушиваясь к посапыванию Чебахан, Озермес лег, придвинул к себе волчонка и заснул со смешанным чувством облегчения и тоски.
Он проснулся, когда солнце уже позолотило шлем Богатырь-горы. Волчонка рядом с ним не было. Чебахан о чем-то разговаривала снаружи с Самыром. За кладбищем звонко пели дрозды. В открытую дверь тянуло напоенной запахами трав прохладой. Озермес потянулся и снова подумал об отце. Почему он спросил, помнит ли Озермес свое возвращение из мектеба и как они странствовали вместе и про курганы и братства? Поднявшись, он не спеша оделся, рассмотрел рваную дыру в пузыре, потом вышел и окинул взглядом поляну. Чебахан стояла спиной к сакле у очага, пригнувшись к казану. Самыр при виде Озермеса бросил облизывать волчонка и завилял хвостом. На голове Мухарбека, подпрыгивая, чирикали два воробья.
Озермес обошел вокруг сакли и направился к кладбищу. Кабаньих следов нигде не было, на траве лишь валялись сорванные ветром листья и лепестки цветов. Земля у кладбища после ночного ливня парила, как закипающая в котле вода.
— Да будет твой день светлым! — поздоровалась Чебахан. — Что ты там ищешь?
— Да благословит тебя Тха! Мне показалось, что на исходе ночи тут пробежали кабаны. Может, их следы смыло дождем. А ты крепко спала и ничего не слышала.
— Разве что нибудь было?
— Да. Гроза, ливень. В саклю через окошко влетел посланный Шибле огненный шар. Наверно, его притянули ружье и кинжал*.
Глаза у Чебахан округлились.
— То-то в пузыре дыра. А я решила, что его порвало ветром. Как же я не проснулась?
— Не жалей, ты перепугалась бы. У меня, когда я увидел огненный шар, словно холодная вода потекла по спине.
— А я удивилась, почему Самыр и Хабек в сакле. Потом, когда вышла, угадала, что ты впустил их из-за дождя. Умойся, мясо скоро будет готово. Значит, к нам наведался сам Шибле? Как интересно!
— А если бы Шибле забрал нас к себе?
— Но не забрал же!
Глаза и губы ее смеялись.
Озермес заметил валяющееся на земле мокрое птичье перо и поднял его. Это было потрепанное черное, с белым кончиком, маховое перо коршуна. Повертев перо перед глазами, Озермес отбросил его и сказал:
— Белорукая, ты знаешь, о хороших снах не рассказывают, чтобы они сбылись, но я не могу не рассказать тебе — ночью, еще до огненного шара Шибле и ливня, ко мне приходил отец.
— Отец? — Улыбка сошла с ее лица. — Сам или душа его?
— У души нет тела, а я хорошо его видел.

* По представлениям адыгов, железо притягивает молнию.

— Значит, он жив!
— Но он не слышал меня. Мы разговаривали как бы про себя.
— Ничего не значит! Я уверена, что он жив...
Глаза ее снова засветились, но, подумав о чем-то, она умолкла и опустила ресницы.
— А... когда он явился?
Озермес усмехнулся.
— Семь братьев звезд были за горой, а я уже лежал на своей тахте. Ты спала, но, когда отец посмотрел на тебя, он что-то сказал, что, я не разобрал.
— Нечего смеяться надо мной, — с досадой сказала она, — я спросила просто так.
— Хорошо, не буду, — согласился он и направился к речке.
Где то, с журчанием, похожим на тонкий звон ломающихся льдинок, пел новый ручеек, а внизу, в овраге, булькала, перекатываясь через камни, вздувшаяся речка. Когда Озермес пригнулся к воде, перед ним плеснула хвостом серебристая форель. За речкой, подшучивая над Озермесом, по кошачьи замяукала сидевшая на кусте сойка. Вокруг были такие мир и покой, что он позабыл обо всех загадках и страхах минувшей ночи.
Проходя мимо Мухарбека, Озермес заметил свежий зеленый стебелек, стрелкой тянувшийся кверху. Вырос он из узловатого корня, уходившего от основания пня в землю.
— Белорукая! — позвал он. — Посмотри, у Мухарбека народился сын!
Чебахан подбежала к нему.
— Видишь? — спросил Озермес. — Давай пока накроем росток корзиной, чтобы Самыр не сломал его ненароком.
Чебахан присела и потрогала стебелек пальцем.
— Какой маленький, он еще меньше волчонка! А как мы назовем его? Может, Тэкощем*?
— Согласен. А как ты, Мухарбек?
Мухарбек подтвердил свое согласие молчанием. Чебахан засмеялась.
— Может, и этого надо поить ляпсом?
— Корни Мухарбека прокормят его, а ты иногда поливай его водой.
Чебахан побежала за корзиной.
Во время еды Озермес пригляделся к чуть расплывшемуся лицу Чебахан, губы у нее опухли, и у глаз образовались синие полукружия. Прошедшая ночь словно сделала ее более зрелой.
Подняв брошенное Озермесом перо коршуна, она хитро сощурила глаза и спросила:
— А ты помнишь, как я вчера напророчила грозу?
— Да. А я не поверил, ведь приближения Шибле ничто не предвещало.

* Тэкощ — на шапсугском наречии — брат.

— Тебе, а не мне, — с оттенком превосходства произнесла она, но спохватилась и, опустив глаза, добавила: — Прости меня, муж мой.
Он посмотрел на ее нежную белую шею и, вспомнив запах, который исходил от нее ночью, ощутил, что снова жаждет ее, как утопающий жаждет добраться до уже близкого берега...
Память человека как пропасть, на дне которой в беспорядке лежит все, что годами сваливалось в нее. Можно долго, хоть с самого рождения луны и до ее угасания, ворошить затухающий костер воспоминаний, но не отыскать в нем того, что ищешь, ибо уголья уже мертвы и огня из них не раздуть. А бывает, кто то, близкий тебе или случайный, уронит в холодный пепел свою искру, и костер вдруг вспыхнет, воскрешая то, что, казалось бы, безвозвратно кануло в прошлое. Так, после вопроса отца о братствах, Озермесу во всех красках и голосах жизни вспомнился день, который годами, подобно недвижному камню, валялся где-то на задворках памяти, и разглядел он его глазами того мальчика, который еще не видел, как убивают друг друга люди и народ погибает от ядер, пуль, разобщенности и тоски.
В то давнее лето у Озермеса выросли усы. Обнаружив, что кончики усов можно подкручивать, он явился перед Безусым Хасаном во всей красе. — Посмотри, — сказал он, — торчат, как пики. — Хасан задумчиво потер пальцем над своей верхней губой, и маленькие глаза его превратились в булавочные головки. Зная ехидство Хасана, Озермес съежился. — Такие волосики, мальчик мой, — как бы между прочим сказал Хасан, — я не раз видел на козьем вымени. — Не завидуй! — буркнул Озермес. — Можно подумать, что у тебя в мои года под носом росли две сосны. — Это уж ты загнул! — польщенно протянул Хасан. — Какие там сосны, всего лишь две маленькие елочки. А что до зависти, то завидовать можно только тому, чего человек добился своим умом. Травка, например, вырастает на проезжей дороге, где ее могут затоптать, вовсе не от большого ума. И скажу тебе еще: усы необходимы для осязания кошке, а человеку в них толку мало, усы лишь подтверждают, что хозяин их мужчина, а не женщина, да и то не всегда. Советую тебе, малыш, будь осторожен у костра, если ненароком опалишь усы, девочки могут принять тебя за подружку. — А почему же говорят, что усы — гордость мужчины? — сердито спросил Озермес. — Не стану обижать тех, кто говорит так, но все таки сперва голова, а потом папаха, — продубленное солнцем лицо Хасана расплылось в ухмылке. — А теперь залезай-ка ко мне на плечи, и я прокачу тебя по двору! — Не успел Озермес, забравшись на Хасана, схватить его за уши, как из за плетня послышался голос отца.
Озермес спрыгнул на землю и перемахнул через плетень. — Ты что так раскраснелся? — спросил отец — Уж не поссорился ли снова с Безусым? — Нет, просто немножко поспорили, — промямлил Озермес. — Прислушивайся к нему, — посоветовал отец, — он человек мудрый и любит тебя, как дядя. — Да, знаю — Вот и хорошо... Я собираюсь в дорогу, меня позвали на празднество братания двух аулов, если хочешь, пойдем вместе. — Большей радости, чем сопровождать отца, у Озермеса не бывало. Не только потому, что дома тот был строг к нему, а в пути относился как к младшему товарищу, но и по той причине, что степенный, сдержанный отец на празднествах преображался, задумчивый взгляд его загорался, голос крепчал, он не ходил, словно летал над землей, люди с жадностью впитывали его слова и песни, и частичка этого всеобщего почитания иногда перепадала и на долю Озермеса. — Клянусь Закуатхой, я пойду с тобой! — вскричал он. Каштановые глаза отца заулыбались. — Собирайся, — сказал он. Они поели и двинулись в путь, когда солнце стало подниматься над макушками тополей.
Дорожная пыль еще не побелила им колен, когда они подошли к аулу Натухай. Здесь пришлось задержаться — в ауле справляли праздник жатвы проса. Отец предупредил вышедших к ним навстречу людей, что сможет пробыть у них только до полудня. Таких праздников помощи соседу в уборке урожая Озермес навидался с той поры, как научился ходить, множество, и в этот день все текло по обычному руслу. Жнецы, собравшиеся помочь соседу, вовсю орудовали серпами. В центре просяного поля висело знамя, укрепленное на высоком, в два человеческих роста, столбе. У основания столба лежали кожаные сумки, в которых были заготовленные с вечера мелкие подарки для отличившихся — кисеты, платки и, быть может, медные монеты. Тут же стояли корзины для ловли куропаток и перепелок — подарки от стариков, руководивших двумя отрядами жнецов. Несколько серых перепелок, привязанных за ножку, негромко покрикивали: — Ax-ax, ax-ax! — Главный подарок — перевязанный цветной ленточкой серп — должен будет вечером вручить победителю жнецу сам хозяин поля.
На опушке леса под священным дубом свежевали подвешенную к нижним ветвям баранью гущу и разжигали костры. Старики руководители играли на камылях и подбадривали своих джигитов. Время от времени босоногие мальчишки в широкополых отцовских шляпах на перегонки прибегали от родника и, подняв кувшины, кричали: — Кому воды? Холодная вода! — Жнецы, притворяясь, что не расслышали, выпрямлялись, разгибали спины, смахивали горстью пот с побагровевших лиц и спрашивали: — Буза? Ах, вода а... Воду несите женщинам! — Отец подал руку хозяину и старикам, поздоровался со жнецами и попросил, чтобы и ему дали серп. Довольный хозяин, высокий, с крепкими налитыми плечами, с открытым лицом, провел пальцами по округлой бороде и протянул отцу серп. — Возьми мой. — Отец, поблагодарив, отдал Озермесу свою папаху, шичепшин, обвязал голову платком, засучил рукава и, весело покосившись на хозяина, затянул шуточную песню: — Позвавший нас просо жать — слепой на один глаз. — По полю пронесся хохот, и жнецы подхватили припев: — Уой, ей-ей! Уой, ей-ей!..
Озермес отошел к кустам ежевики, положил в тень отцовские шичепшин и папаху и уселся на пожухлую траву. Не успел он осмотреться, как к отцу подъехал какой то джигит, соскочил с коня и о чем-то заговорил с отцом. Отец, стянув с головы платок, махнул Озермесу рукой. — Дай-ка папаху, — сказал он, когда Озермес подбежал к нему, — и подожди меня здесь, я скоро вернусь. — Джигит, с косыми глазами и лицом в веснушках, подержал стремя, отец вскочил в седло, джигит взялся рукой за уздечку и побежал рядом с конем. Проводив их взглядом, Озермес вернулся к ежевичному кусту. Вскоре кто то толкнул его в плечо. Озермес повернулся — возле него сидел на корточках босоногий паренек в съехавшей на затылок шляпе, с быстрыми, круглыми, как черешенки, глазами. Тут же стоял влажный кувшин. — Салам алейкум, — поздоровался он. — Алейкум салам, — ответил Озермес, — а я и не заметил, как ты подошел. — Ты смотрел, как уезжает на коне твой отец. Ведь джегуако отец твой? — Да, — спрятав улыбку, солидно подтвердил Озермес, — я сын джегуако, и зовут меня Озермесом. — А я Казбеч, и имя моего отца Мухамед, люди работают на нашем поле. Хочешь, поборемся? — Озермес нехотя встал. Казбеч мгновенно выпрямился, схватил его за пояс, подсек ему ноги, свалил на землю и, усевшись на грудь, спросил: — Видал? Хочешь еще? — Давай, — задыхаясь от злости, сказал Озермес. Казбеч отпустил его, отскочил в сторону. На этот раз Озермес был наготове. Они долго возились, потели и пыхтели, Озермес, рванув Казбеча на себя, бросил его через бедро и упал после него в колючие кусты. Еще немного побарахтавшись, они согласились на ничью, выбрались наружу, сели рядом и принялись вытаскивать друг у друга колючки. У Озермеса был поцарапан лоб, а у Казбеча сочилась из щеки кровь. Поковырявшись в подошве левой ноги, он извлек длинную колючку и показал ее Озермесу. — Гляди, какая, почти с кинжал. Обожди, а где же мой кувшин? Надо же, вся вода вылилась. Хорошо, не разбился. — Слушай, а что за джигит приезжал за моим отцом? — спросил Озермес. — Косой? Слуга нашего пши Садет-Гирея, его цепной пес. Ты заметил, как он смотрит? Встретишься с ним, и не поймешь, на тебя он глядит или таращится в сторону. Ты только никому не говори, что я так сказал о нем. — Не скажу, клянусь богами. А как ваш Садет-Гирей узнал, что мы здесь? — Мой отец говорит, что у вестей быстрые ноги, а у пши много глаз и ушей. Может, Садет-Гирей знал, что вы будете проходить через наши земли? — Откуда же! Мы идем в какие то аулы, которые должны побрататься. — Казбеч присвистнул. — Вот оно что, значит, вас там ждут? — Да, раз они пригласили моего отца. Казбеч, а братья и сестры у тебя есть? — А как же, два брата и сестра. Ахмет лучший наездник у нас, его знают и в других аулах, а Инвер бегает так, что за ним и конь шоолох не угонится. Они сейчас жнут просо, а сестра Лейла дома, она хорошая повариха и помогает матери варить пасту. Была еще сестра Асият, старшая, но ее кто-то похитил. — А разве вы не погнались за похитителями? — Погнались, но их уже и след простыл. Отец все побережье объездил, только без толку, наверно, ее продали туркам. А у тебя тоже братья и сестры? — Никого. Я был первым, а остальные не родились, потому что душа матери улетела. Я хотел бы иметь такого брата, как ты! — Казбеч изучающе посмотрел на него своими черешенками глазами. — Пожалуй, я тоже, потому что мои братья старше, а мы бы играли с тобой... Вон твой отец едет! — Действительно, вдали показался сидящий на коне отец. За ним ехал на другом коне косой слуга пши и вел на поводу третью лошадь, поменьше. Схватив шичепшин, Озермес побежал навстречу отцу.
Подъехав к полю, отец сошел с коня и сказал, что им пора уходить. Услышав об уходе джегуако, жнецы побросали работу, а их седобородые руководители подошли к Мухамеду и вместе с ним стали уговаривать отца, чтобы они с Озермесом остались. — Неужели ты уедешь, не отведав нашей соль-каши? — с укоризной спросил Мухамед. — Хоть я и не пши... — Отец поднял руку, не дав ему договорить. — То же самое, что вам, я сказал и Садет-Гирею. Меня ждут два аула, и я дал слово, что приеду вовремя. Что подумал бы ты, уважаемый Мухамед, если б твои соседи, обещав прийти на помощь, не явились бы на твое поле? — Хмурое лицо Мухамеда прояснилось. — Да, слово есть слово. Надеюсь, ты не откажешься взять еду на дорогу? — Приму с благодарностью. — Отец пожал руку обоим старикам, Мухамеду, сказал жнецам: — Да воздаст вам Тха-голедж! — взял сумку с едой и протянул ее Озермесу. — Возьми и садись на рыжую кобылу. — Мухамед подержал стремя отцу, а слуга, смотря куда то в поле, подошел к Озермесу, схватил его под мышки, поднял и, посадив в седло, вспрыгнул на своего коня. За спиной косого было короткое ружье. Как же он стреляет? — подумал Озермес. — Не ужели, чтобы попасть в оленя, ему надо прицелиться в бегущую за ним собаку? Вспомнив Казбеча, он принялся звать его. — Я здесь, здесь! — отозвался тот из за кустов. — Мы уезжаем, Казбеч, прощай! — Приходи еще, брат! — крикнул Казбеч, помахал кувшином и, мелькая голыми пятками, понесся к роднику. У Озермеса защемило в груди. Отец, поглядев на него, спросил: — Судя по твоему лбу, вы подружились? — Мы вместе упали на ежевичный куст, — грустно объяснил Озермес. Отец кивнул и тронул коня. Он ехал впереди, о чем то задумавшись, правее, отставая на полконя, ехал слуга пши, а левее, как полагалось самому младшему, немного отставая от лошади слуги, ехал Озермес.
Рыжая кобылка его то тянулась к коню косого, то норовила пуститьсявскачь, и Озермесу все время приходилось быть настороже. Аул скрылся из виду. Они поднялись по склону, съехали к заболоченной, лениво текущей в тростниках речке, переехали ее вброд, и тут отец остановил коня. — Если мне не изменяют глаза, — спросил он, — здесь кончаются земли Садет-Гирея? — Так и есть, тхамада, — подтвердил слуга. Отец сошел с коня, показал рукой Озермесу, чтобы он тоже слез со своей кобылы, и сказал слуге: — Передай своему пши, что я благодарен ему за внимание и что просьбу его выполню. Дальше мы пойдем сами. — Глаза слуги забегали по сторонам и вдруг сошлись к носу. Озермес от удивления разинул рот. — Но пши велел мне проводить вас до места, — растерянно забормотал слуга. — Он прикажет избить меня плетьми. Что я скажу ему? — Скажи: джегуако заявил, что хочет оказать уважение тем, кто ждет его, и поэтому придет к ним пешим. Остальное дело твое. Мне сказали, что ты добровольно пошел в услужение к Садет-Гирею. А откуда ты родом? — Слуга пожал плечами. — Не знаю. — Поерзав в седле, он злобно посмотрел куда то в степь, потянул освободившихся лошадей за поводья и повернул обратно. — Не знающий рода своего, — сказал отец, — прогнивает, как срубленное дерево.
Когда речная вода, взбаломученная копытами лошадей, снова посветлела, отец сказал: — В путь, сын мой. Если хочешь, спрашивай о том, что тебе непонятно. — Озермес пошаркал ногами по каменистой дороге. — Ты в самом деле хочешь, чтобы те, кто ждет тебя, увидели, что мы пришли пешком? — Да. Кроме того, я не хотел быть обязанным Садет-Гирею. — Прости меня, но тогда почему ты не отказался от лошадей сразу? — Он счел бы себя оскорбленным и мог выместить злобу на невинных людях, возможно, на Мухаммеде, отце твоего нового товарища. — А слугу тебе не жалко? — У слуги косые не только глаза, но и душа. — Отец долго шагал молча, потом обернулся к Озермесу. — Иди рядом, чтобы я не свернул себе шею. Я кое что расскажу тебе, ты уже почти взрослый, поймешь. Он хитер, как старый лис, этот Садет-Гирей. — Отец усмехнулся, сжал руку в кулак и стал пo одному отгибать пальцы. — Дав лошадей, он старался задобрить меня, это раз; послал со мной свои уши — косого слугу, это два; хотел, дабы в ауле, увидев, что мы приехали со слугой и на лошадях Садет-Гирея, могли заподозрить, будто я подкуплен им, это три. — А для чего ему было задабривать тебя? — Он попросил меня передать его слова тем, кто соберется на братание. — И ты согласился? — Согласился. Но он не знает, что, передав слова пши, я добавлю от себя, что слова его лживы и верить им нельзя. — Не понимаю, отец мой, а почему ты не мог отказаться от его поручения? — Он послал бы вместо меня кого-нибудь другого. Легче построить новую саклю, сын мой, чем разобрать старую и потом строить ее заново... — Озермес взглянул на отца. Щурясь от солнца, тот смотрел вдаль, словно стараясь что-то рассмотреть в голубоватой дымке, парящей над увалом. Шагал отец ходко, и Озермес еле поспевал идти вровень с ним. Наверно, отец заметил, что Озермес запыхался, потому что вдруг пошел медленнее и спросил: — Ты, кажется, не все понял? — Из-за чего все это, ну, и поручение пши, и слуга, и другое, о чем ты рассказал? — Объясню, когда сделаем привал, — добрым голосом обещал отец.
Когда их тени перешли на левую сторону и стали удлиняться, отец, свернув с дороги, спустился к ползущей между холмами речушке. Пройдя через ольховую рощу, они подошли к берегу и устроились под согнутой над водой плакучей ивой. — Умойся и достань из сумки Мухаммеда припасы, — сказал, взглянув на небо, отец. — У нас не так уж много времени, поэтому я буду и есть, и рассказывать. — Стояла тишина. Казалось, что все вокруг погрузилось в душный дневной сон — и безмолвная речка, и ива, под которой они сидели, и стоящие на склоне тополя, и дубки, и кусты облепихи, и, наверно, прячущиеся в них фазаны, воробьи и дятлы. Слышался только негромкий голос отца: — Не в столь давние времена — они еще не успели поседеть, твоему прадеду, а моему деду, было тогда столько же лет, сколько теперь мне, некоторые мудрые шапсуги, или абадзехи, или натухайцы, не знаю кто первый, имена их позабыты, увидели, как плохо живется им под властью пши. Подумали, да и собрали всех на мехкеме. Кто-то из них спросил: устраивает вас такая жизнь? Пши, когда пожелает, отнимает у любого из нас землю, отбирает жену или дочь, лошадь или собаку. Каждый двор ежегодно отдает пши барана и ягненка, а у кого пасека, улей с пчелами. Весной мы трижды вспахиваем и засеваем землю пши, а когда созреет урожай, три дня косим, жнем, молотим пшеницу и просо. Мало того, джигиты пши постоянно в набегах, грабят другие аулы и поселения русских, а те, мстя им, нападают на нас, убивают мужчин и угоняют наш скот. Можно ли так жить дальше?.. — Отец покачал головой так соболезнующе, словно сидел сейчас среди тех людей и слушал то, о чем они говорят. — Народ, — продолжал он, — загудел, как пчелы в улье, когда их потревожишь. Одни кричали: так устроил Аллах! Некоторые: мы рады бы не слушаться пши, но джигиты его расправятся с нами! Третьи: хорошо бы уйти куда нибудь, но куда? Уйдешь от одного пши, попадешь к другому! Так они кричали и спорили семь дней и семь ночей. Наконец, когда высказались все до одного, те мудрецы, которые собрали людей на мехкеме, подсказали хороший выход из того темного ущелья, в котором они сидели. — Отец умолк и, утвердительно покачав головой, повторил: — Хороший выход, лучшего придумать было нельзя! Они предложили: давайте породнимся и будем жить, как родные братья. Так и поступили. Если кому то нужно было выдать замуж дочь или младшую сестру, весь аул складывался на приданое. Если приходила пора женить сына, все дворы собирали калым. Надо было выплатить цену крови — вносили ее сообща. А если на кого то нападали, его защищали мужчины всего аула, все, как один! Они поклялись больше не работать на полях пши и ничего не отдавать ему. Поклявшись, послали трех уважаемых старейшин сообщить об этом пши и зажили новой жизнью... Прибери, пойдем, остальное я расскажу в пути.
Отец встал, напился воды и медленно пошел в сторону дороги. Озермес смахнул крошки в речку, для рыб, уложил в сумку остатки мяса, пасты и халвы и догнал отца. — Скажи, — спросил он, — а что сказал пши, когда ему сообщили о таком решении мехкеме? — Отец усмехнулся. — О том, что он сказал, ты можешь догадаться и сам. Я этого не слыхал, но... Что он мог сделать? Можно убить одного, двоих, пятерых, десятерых даже, однако справиться с аулом было невозможно. Одно дело, когда на одного непокорного землепашца нападали пять или десять слуг пши, и совсем по другому получалось, если, нападая на одного, они на тыкались на сто его братьев. Разумеется, пши мог бы позвать на помощь других пши и орков и собрать большое войско, но над ним стали бы смеяться. Что это за пши, который не в состоянии управиться с одним слугой? А вступить в братство самому означало унизить свое происхождение, да еще побрататься с простыми землепашцами! Гордость такого не позволяла. К тому же его могли и не принять в братство, а это было бы таким позором, после которого в пору только бежать куда глаза глядят. Одним словом, пши подавился этой костью. А братства к тому же стали принимать в свою семью достойных пришельцев и стали сильнее, чем кулак великана. Иногда к братству стали присоединяться и другие аулы. Мы и идем теперь с тобой на празднество по такому случаю. Думаю, тебе интересно будет посмотреть, как чужие по крови люди становятся близкими родственниками. — Прости за назойливость, отец, но мне нужно задать тебе еще два вопроса. — Спрашивай, а то мы скоро будем на месте. И знай, что спрашивать и запоминать ответ — хорошо, ибо богатство человека не в золоте, а в знаниях. Я слушаю. — Что попросил тебя передать от него людям Садет-Гирей? — Он предлагает аулу, присоединяющемуся к братству, одуматься, обещает им щедрые подарки — лошадей, овец и свое покровительство, без которого им в будущем не обойтись. Я, обещает он, буду защищать ваш аул от русских, когда они придут сюда и не дам им разорить вас. — А он сможет защитить их? — Может, и защитит, как хозяин оберегает свое имущество, но потом начнет драть с них по семь шкур, а может бросить на погибель. — Но он обещает? Ты ведь говоришь: слово есть слово. — Сын мой, ты, наверно, слышал, что не полагается осуждать человека в его отсутствие. Но тебе я повторю то, что сказал однажды самому Садет-Гирею. Он клянется русским в верности, однако посылает в набеги на их селения своих абреков. Он клялся в верности одному крымскому бею, а потом изменил ему и убил его кинжалом в спину, он не раз утверждал, что умрет за свой народ, однако столько же раз предавал адыгов. Шакал более верен своему слову, чем он! Лет семь или восемь тому мы встретились на празднестве, и я спел песню о нем, в которой все это было сказано. — А он, а он что на это? — спросил Озермес, забежал вперед и, пятясь, уставился на отца. — Тебе не угадать, сын мой.
Он захохотал так, что по его жирным щекам потекли слезы. Слово сильнее пули, но такого, как Садет-Гирей, не пробивает и слово. — Озермес уступил дорогу отцу и снова затрусил рядом с ним. — Садет-Гирей, наверно, ненавидит тебя, отец? — Разумеется. — А почему же он обратился с просьбой именно к тебе, почему проявил к тебе внимание? — Он знает наперед, что станут говорить недалекие люди: джегуако опозорил Садет-Гирея в песне, а пши, не оскорбясь, принимает его, как почетного гостя, вот что такое благородство! Кроме того, Садет Гирею кажется, будто и все другие люди хоть чуть чуть, но такие же, как он. Зазвав меня к себе, он в разговоре прощупывал, не замарала ли меня грязь жизни, не стал ли я более уступчивым, не соблазнит ли теперь меня блеск золота. А потом, когда клюв его притупился, захохотал и заявил: у тебя один сын, а у меня семнадцать, такие, притворяющиеся безгрешными, как ты, переведутся на земле, а подобные мне расплодятся, и люди, в каждом из которых сидит душа раба, станут ползать перед моими сыновьями и внуками на брюхе, и если не про всех, то хотя бы об одном трещать как сороки: он велик и всемогущ, он потомок Садет Гирея! — А ты, что на это сказал ты? — Я поступил, как и он, я засмеялся. — А какой он из себя, отец? — Ростом немного повыше тебя, но у него все круглое, как курдюк, круглый живот, круглые щеки, круглые глаза, он может один съесть барана. — Лицо отца выразило отвращение. — Но, обожравшись, ест глазами еще. Добавлю, что он всегда посмеивается, но глаза его не смеются никогда. Что ты еще хочешь знать? — А почему не побратались все наши аулы?
Отец опустил голову, и на скулах его заходили желваки. Они обошли холм, перешли по кочкам через подсыхающее болотце, поднялись на пригорок, и только тогда отец снова заговорил: — Ты задал мне трудный вопрос, сын мой. Сказать, что все люди разные, что голова у каждого варит на свой лад, что многие привыкли к этой жизни, которая есть, и страшатся перемен, потому что боятся, как бы не стало хуже, чем есть, что некоторые сами видят себя во сне орками, а иные даже жаждут такой же власти, как у Садет-Гирея, сказать обо всем этом все равно, что почти ничего не сказать. Я не знаю, как ответить тебе, сын мой, я знаю лишь одно — в том, как мы живем, наша беда и наша вина, в том числе, наверно, и моя... Тебе пока трудно это понять, но я буду рад, если, став взрослым, ты когда нибудь сумеешь найти ответ на тот вопрос, на который не сумел ответить тебе отец.
Потом они шли молча. Озермес, утомившись думать, глазел по сторонам. Солнце тоже устало и, когда они вошли в широкую, мысом вдавленную в горы долину, стало опускаться к далекому отсюда морю. В долине собралась уйма народу. Люди двумя толпами шевелились под левым и правым склонами, голоса их разносились, как неровное гудение ветра. В устье долины на сжатом поле стояли арбы, похрустывали жвачкой быки и блеяли бараны. Тут и там поднимались к розовым облакам дымы от множества костров, у которых, переговариваясь высокими голосами, хлопотали женщины. По поляне, разбрасывая комья земли, носились на конях джигиты, увлеченные игрой «Отними шапку». — Хвала Зекуатхе и нам, — пробормотал отец, — мы пришли вовремя. Возьми шичепшин, пусть пока он будет у тебя. — Пройдя еще немного, отец остановился, потому что навстречу им шли два старика в выходных черкесках. — Это старейшины аулов, — объяснил отец, — того, что поменьше ростом, зовут Неметом, а высокого Одбаном. Присоединяется к братству аул Одбана, его люди собрались слева. — Немет, низенький, с узкой, длинной, как водоросль, бородой и такими же узенькими, пожелтевшими от табака усами, еще издали вскинув к папахе руку, подошел к отцу и пожал ему руку обеими руками*. — С благополучным прибытием, славный джегуако! — Да пребудешь ты здоровым, почтенный тхамада, — ответил отец. — А это мой сын. — Немет, сощурив выцветшие голубые глазки, посмотрел на Озермеса и, о чем то задумавшись, невнятно пробормотал: — Детей мы с собой не брали. — Каждый мудр по своему, тхамада, — сказал отец. — А я, неразумный, взял сына с собой, потому что подумал: где он еще может увидеть такой обряд? — Ты прав, пожалуй, — согласился Немет, — и зря мы послушались наших женщин. Что ж, мальчик, смотри, запоминай, и да благословит тебя Аллах! — Благодарю тебя, почтенный тхамада, — промямлил оробевший Озермес. Второй старик, которого отец назвал Одбаном, пожал руку отцу, погладил по голове Озермеса и остановился, слушая, как беседуют Немет и отец. Когда они умолкли, он сказал отцу: — Я ждал, что ты придешь раньше и мы узнаем всякие новости. — Потому, как отец и Одбан смотрели друг на друга, Озермес понял, что они друзья. — За держался по делу, тхамада, — объяснил отец. — Иначе с тобой и не могло быть! Джегуако нужен всем, — весело произнес Одбан. Он был выше отца, прям, как ствол сосны, с коротко подстриженной седой бородкой и молодым, без единой морщинки, лицом. Отец, Немет и Одбан стали о чем-то вполголоса совещаться. Одбан нахмурился и пожал плечами. — Я мог бы ответить пши сразу, за весь аул, однако правильнее, когда люди все решают сообща. — Идите без меня, — проворчал Немет, — в таких разговорах мне участвовать не стоит. Я лучше покажу мальчику, где ему встать, чтобы лучше видеть, как и что будет. — У нас, будущий брат мой, нет тайн от тебя, — сказал Одбан. — Знаю, но давай соблюдать адаты до конца. — Что-то приговаривая в усы, он подвел Озермеса к одинокой сосенке, стоявшей ближе к поляне. — Будь здесь, сынок, и ты никому не помешаешь. Пожалуй, постою с тобой рядышком и я. Поглядим вместе, что будет. Я-то все знаю наперед, но... Слово Садет-Гирея поострее когтя шайтана. Ты слышал такую пословицу, сынок, — старый враг не станет новым другом? — Да, почтенный тхамада. — Мудрая пословица! Давай ка теперь помолчим.
Всадники, заметившие, что джегуако и Одбан перешли на левую сторону долины, разъехались и сошли с коней. Наступила тишина, нарушаемая только звяканьем удил, потрескиванием поленьев в кострах, да где то в небе переливались трели жаворонка Отец заговорил. До Озермеса доносились лишь отдельные слова.

* Знак особого уважения, обычно так пожимают руку младшие старшим.

 — Садет Гирей... аул... русские... — Потом отец умолк. Какое-то время люди, к которым он обращался, стояли молча, не двигаясь. Молчание тянулось подобно струйке меда, тягуче сползающей с деревянной лопаточки в миску. Потом кто-то засмеялся, за ним другой, третий, и по долине прокатился многоголосый хохот. Голуби, сидевшие на ветвях буков и грабов, взметнулись в небо, беспорядочно заметались и перелетели на другую сторону долины. Немет, хихикнув, сказал Озермесу: — Теперь пойду, сынок, а ты стой здесь, но особо не высовывайся. — Он вышел на середину поляны и выждал, пока к нему не подойдут отец и Одбан. Одбан встал рядом с Неметом, отец — за ними, а люди, собравшиеся по обеим сторонам долины, оживленно переговариваясь, вытянулись в два длинных ряда, лицом друг к другу. Четверо джигитов выкатили откуда то плоский, ровно срубленный, круглый, как колесо от арбы, пень, установили его перед стариками и убежали. Немет вытащил из-за пазухи красную бархатную ткань и накрыл ею пень, а Одбан, достав книгу с позолотой на переплете, положил ее на бархат. Озермес догадался, что это Коран.
Такой же он видел в руках муллы в мечети. Из левого ряда медленно вышел статный, средних лет мужчина, а из другого — такая же видная пожилая женщина. Женщина шла быстрее, она подошла к пню первой и, расстегнув на груди пуговицы, обнажила левую грудь. Тем временем мужчина тоже подошел к пню, обогнул его, склонив голову, прикоснулся губами к соску женщины и сказал ей: — С этого дня я твой сын! — Потом выпрямился и дважды, в одну сторону и в другую, громко объявил: — С этого дня я буду ее сыном! — По рядам пронесся одобрительный рокот. Все, и Одбан, и Немет, и отец, и люди, стоящие рядами по обеим сторонам долины, молча, со строгими, словно застывшими лицами наблюдали за обрядом.
У Озермеса, прижавшегося спиной к теплому телу дерева и во все глаза смотревшему на никогда не виданное им зрелище, захватило дух от значительности и торжественности происходящего. Мужчины и женщины, приподняв головы, пошли обратно. Навстречу мужчине из левого ряда вышла женщина, а из противоположного — мужчина, и обряд повторился. Когда они вернулись на свои места, к старикам с двух сторон направились по трое мужчин. Окружив пень, они опустили правую руку на Коран, и каждый из них прокричал: — Клянусь, братья, всегда защищать вас!
Затрещали выстрелы, джигиты повскакивали на коней, обнажили шашки и, вылетев на поле, преградили воображаемому врагу дорогу к долине, в которую словно ворвался вихрь. Люди перемешались, все взорвалось, зашумело, загудело. Кто то играл на гармошке, кто то дудел в камыль, кто то стрелял из пистолета, люди смеялись, обнимались, кричали и пели. Ржали лошади, ревели испуганные быки, в ожидании смертного часа жалобно блеяли привязанные к повозкам бараны. Женщины подзывали к кострам мужчин и протягивали шампуры с дымящимся шашлыком и глиняные миски с бузой. Подобно плавным ручьям, плыли в танце девушки, и на их остроконечных шапочках покачивались сшитые из галуна полумесяцы, тряпичные птички и бутоны цветов.
Отец появлялся то в одном месте, то в другом, от него, как от камня, брошенного в озеро, разбегаются по воде круги, во все стороны расходилось веселье. Он играл на гармошке и на камыле, выводил в круг танцоров глубоких старух, стягивал с головы у них платок, обращая их в девушек, отобрав у ажегафы рогатую маску, надевал ее, ковылял на согнутых ногах и, выпятив живот, с мычанием бросался на людей, а они с хохотом и криками: «Садет-Гирей! Садет-Гирей!» — разбегались кто куда. Какая то озорница, увидев Озермеса, схватила его, восклицая: — Братик!.. Маленький братик! — расцеловала и толкнула к подружкам, а те с визгом принялись щекотать и тискать его. Негодующий, он с трудом отбился от них и отбежал к какому то костру, где ему вручили кусок пасты с вареным мясом.
Солнце спряталось за широкие плечи фиолетовых гор, никем не замеченными на небо зернышками проса высыпали звезды, а в темной долине в мельканье багровых факелов радовались и ликовали сотни людей, по доброй воле ставших друг для друга родными братьями. Отец куда-то скрылся. Озермес пошел искать его и наткнулся на Немета. — Твой отец там, — сказал старик, показав куда то за спину. — Устал? Пойдем, я отведу тебя. — Обняв Озермеса за плечи, он зашагал совсем в другую сторону, к выходу из долины, вывел в поле и, уложив на сено в арбе, накрыл буркой. Потом что то пробормотал, поцеловал, дохнув в лицо бузой, и ушел. Озермесу не спалось, он лежал на спине, прислушивался к дыханию быков, стрекоту цикад в кустах, разглядывал звезды и вспоминал, как мужчина, приложившись ртом к соску на белой груди женщины, становился ее сыном, вспоминал Казбеча, как тот ему рассказывал о своих братьях и сестрах и крикнул на прощание: приходи еще, брат...
Послышались легкие шаги, кто-то ходил среди повозок. Когда человек подошел ближе, Озермес узнал отца и подал голос: — Я здесь! — Отец склонился над ним. — Не спится? Как ты? — Хорошо. Ты пришел совсем? — Нет, они просят, чтобы я спел еще. Мы сидим в том конце, под дубами. — Поговори со мной немножко. — Давай поговорим. — Отец приподнялся и сел в повозку, свесив наружу ноги. — Скажи, отец мой, у тебя, кроме меня, других детей не было? — Только ты. — А почему ты не взял себе новую жену? — Отец повернулся к нему. — Почему ты об этом спрашиваешь? — У меня тогда были бы братья, сестры... А-а. — Отец пожал плечами и вздохнул. — Пожалуй, потому, что душа твоей матери осталась во мне. — А так бывает? — Бывает... Скажи, понравилось тебе, как братались аулы? — Да, очень. Отец, а Немет и Одбан не предлагали тебе стать их родным братом? — Нет, сын мой, не предлагали. — Но почему же, ты ведь не такой, как Садет-Гирей... Да, ты знаешь, тхамада Немет говорил мне, что слово Садет-Гирея все равно как коготь шайтана! — Отец издал короткий смешок, подумал и сказал: — Побратавшись сегодня с аулами Немета и Одбана, я обидел бы аулы других племен. Джегуако, сын мой, должен быть братом всем. А теперь спи, я скоро приду. — Обдумывая сказанное отцом, Озермес снова стал смотреть на небо, по которому плавно, словно танцуя «Удж Хурай», кружились звезды...

Неутомимое колесо времени одну за другой уносило прохладные облачные ночи, и уже не за горами было начало сорока жарких дней. Забылось голодное зимнее житье, раздобревшие зайцы то и дело попадали в силки Озермеса, и он посмеивался, говоря Чебахан, что достаточно послать в ближайший лес Самыра, чтобы длинноухие стали сами прыгать в ее казан. Год обещал был плодовитым.
Время рожало новые дни и ночи для всех, однако самые маленькие проживали их быстрее, чем взрослые. Голубая пленка, затягивающая слепые глаза Хабека, растаяла незаметно, как тают дымки тумана на восходе солнца. Сперва он сосредоточенно рассматривал окружающее, потом неуверенно, но упрямо заковылял на толстых лапках, волоча по земле круглый животик и тычась носом во все, что попадалось ему на пути. Удивляясь, он садился, опираясь на лапки и брюшко, наклонял голову, свешивал ухо и озадаченно вертел по сторонам острой мордочкой. Сон сражал его, как стрела, он на ходу вдруг падал и закрывал глаза. Чебахан или Самыр переносили его в корзину.
Едва проснувшись, Хабек поднимал вопли, требуя свободы, а когда у него прорезались зубки, стал грызть прутья и в конце концов прогрыз в корзине дыру. Крепость зубов он пробовал на чем попало, и однажды чуть не съел сына Мухарбека, который уже перерос свою корзинку, — Чебахан пришлось снять ее, и росток подставлял солнцу свои крохотные зеленые ладошки. Случайно заметив, что Хабек пробует перекусить стебель, Озермес взял волчонка двумя пальцами за шиворот, потыкал носом в корень, из которого рос росток, и строго сказал:
— Нельзя! Это Тэкощ!
Когда Озермес опустил волчонка на землю, тот снова нацелился на стебель, но получил щелчок по носу. Попятившись, он немного посидел, поразмыслил и предпринял еще одно нападение. Второй щелчок был больнее, взвизгнув, он отскочил и повалился на бок. Потом поднялся, посмотрел на Озермеса и с независимой мордочкой заковылял на поиски других приключений. На всякий случай Озермес нарубил колышков и огородил сына Мухарбека от новых покушений его зубастого свойственника!
Волчонок вскоре разобрался и в родственных отношениях. К Озермесу он относился с боязливым почтением, как к вожаку стаи, а к Чебахан привязался по сыновьи. Возможно, она была первой, кого Хабек увидел, когда у него открылись глаза, потому что поначалу он повсюду семенил за ней. С отцом же обращался, как племянник с добрым дядей, цапал его за нос и хвост, а если тот лежал, пыхтя, забирался к нему на спину и скатывался с него, как с горы. Самыр блаженно жмурился и похлопывал по земле кончиком хвоста.
Лиственные деревья на прогревшихся горах отцвели и оделись в яркие зеленые платья и в светло желтые бешметы. В лесах, славя солнце, дудели черные дрозды, восторженно перекликались дятлы, стрекотали, как сороки, рыжехвостые сойки и ворковали розовые горлинки.
Когда однажды черный желтоносый дрозд, то ли постаревший приятель Озермеса и Чебахан, то ли кто-то из его молодых родственников, слетел с ветки клена на землю и запел, Озермес вынес из сакли шичепшин, сел на мертвое дерево и попробовал повторить песню дрозда. Чебахан, разрезавшая ножом заячью шкуру, подняла голову и прислушалась. Желтоносый тоже выслушал звуки, извлекаемые из струн смычком, покосился одним глазом на Озермеса, раздул горлышко и запустил длинную соловьиную трель.
Чебахан рассмеялась.
— Слышал, муж мой? Он дразнит тебя, знает, что у тебя так же не получится.
Озермес молча отнес в саклю шичепшин, вернулся с камылем и приложил его к губам. Теперь получилось лучше, но соперничать с дроздом ему явно не удавалось. Опустив камыль, Озермес с восхищением посмотрел на пернатого певца.
— Ай, аферим, желтоносый!
Дрозд прошелся взад и вперед, насмешливо свистнул, вспорхнул с криком: «Чик-чик-чик!», пролетел над кладбищем и скрылся в листве. Проводив его взглядом, Озермес напряг слух — ему почудилось, что издалека, из верхнего леса, доносится голос отца и дробный топот бегущего кабаньего стада. Заметив его взгляд, Чебахан пробежала глазами по склону горы.
— Что ты увидел там?
— Показалось, — пробормотал он, встал, отнес камыль в саклю и вышел оттуда с луком в руках.
Самыр, лежавший с Хабеком у стены, поднял голову и посмотрел на него.
— Пойду пройдусь, — сказал Озермес, — я давно собирался побродить по склонам Богатырь-горы.
Самыр приподнялся, вытянул передние лапы, потянулся и лениво подошел к нему. Хабек, не просыпаясь, повернулся на спину, выпятив серенькое брюшко и задрав кверху лапы.
— Тебя, муж мой, последнее время все тянет куда-то, — сказала Чебахан. По лбу ее протянулась ниточка неудовольствия.
— Да, белорукая, только я никак не соображу, куда именно. Кажется, будто я это знал, но почему то забыл.
— Может, поискать колосья проса на выжженных полях?
Озермес отрицательно покачал головой.
— Не помню, говорил ли я, что мне хотелось дойти до Ошхамахо с тобой и Самыром.
Брови Чебахан слились в один шнурок, и глаза блеснули.
— Про Ошхамахо ты не говорил. И угадать, что именно зовет тебя, я не могу. Может, тебе надоела наша жизнь здесь?
— Какая разница, в каком ущелье нам жить, — пробормотал он.
— Как какая разница? — вспылила она. — Тут наш дом, наша поляна, и речка, и пещера, и Мухарбек, кладбище, наконец... Я привыкла к жизни здесь и не хочу жить в другом месте! Прости меня, и, конечно, если ты надумаешь оставить все это, я молча пойду за тобой, но спокойнее, чем здесь, в другом ущелье нам не станет. Стоит ли искать что-то лучшее?
— Разве я сказал, что хочу оставить все это? — удивляясь тому, что она вдруг так вспыхнула, ответил он. — Я вовсе не та сорока, которая, получив глаза, тут же стала требовать брови. Однако... Ты спросила, что я увидел в лесу — мне послышались топот кабанов и голос отца. Он, явившись, куда-то позвал меня, и я мучаюсь, что не могу разгадать, чего он хотел.
Хабек во сне тявкнул. Чебахан вздрогнула. Брови ее разошлись, и лицо выразило раскаяние.
— Я наговорила, не подумавши, муж мой, не сердись.
— Ты женщина, и у тебя своя мудрость. Я не сержусь и вроде Мухарбека не обидчив, — вновь недоумевая от такой быстрой смены ее на строения, сказал Озермес.
— Ладно, идите, и да поможет тебе Зекуатха!
— Удачи тебе в твоем шитье.
Махнув ей рукой, он направился к верхнему лесу. Самыр, как обычно, вскоре обогнал его и стал шнырять в кустарниках.
Миновав лес, они стали спускаться с обрыва, покрытого мелколесьем. Стояла густая, насыщенная стрекотом насекомых тишина жаркого полудня. Пахло разнотравьем, поздними цветами, листвой кленов, прогревшейся глиной и, пониже, где почва была смыта дождевыми потоками, раскаленным камнем.
Вспомнив, как раскипятилась Чебахан, Озермес с опаской подумал, уж не заболела ли она. Надо будет вернуться, без нужды не задерживаясь. Но дорога до подножия Богатырь-горы оказалась более долгой, чем он предполагал.
Сделав привал и напившись из родничка с такой ледяной водой, что от нее ломило зубы, они пошли руслом пересохшей речки. Самыр вдруг остановился. Загривок у него взъерошился, он тихо зарычал и в один прыжок оказался возле Озермеса. Послышалось шипение. Озермес увидел змей, рядами гревшихся под солнцем, опустил руку на шею Самыра, чтобы придержать его, и они поднялись на обрыв и обошли змей стороной. Безусый Хасан рассказывал, что длиннохвостым из-за того, что кровь у них холодная, приходится в солнечные дни запасаться на ночь теплом. — А что они делают зимой? — спросил Озермес. — Спят. Говорят, они могут превратиться в ледышку, а весной оттаять. Жаль, человек так не умеет, можно было бы зимой не добывать себе еду.
Когда выбрались из оврага, над головой Озермеса пролетел светлогрудый жулан. Усевшись на макушку бука, он, свесив толстый крючковатый клюв, стал наблюдать за бегающим среди кустов Самыром. Черные полоски, проходившие по обеим сторонам головки жулана, пересекали его глаза, и казалось, что на него надета маска. Осмотревшись, Озермес нашел то, что искал: на колючки высокого куста, усыпанного оранжево красными цветами, было нанизано несколько ящериц и две серые мышки.
— Ты и находчив, и глуп, — сказал он жулану, — разве бескрылая собака может добраться до твоей кладовки? Да и мне до твоей добычи рукой не дотянуться.
Жулан с сомнением повертел крючковатым клювом, расправил рыжеватые крылья и куда-то унесся.
На заходящей стороне Богатырь-горы от самого подножия до вершины поднималась отвесная стена, пытаться одолеть которую было бы таким же зряшним делом, как Самыру карабкаться по гладко отесанному, смазанному жиром столбу. Они взяли правее и по низу стали обходить гору. С восходящей стороны она была более пологой. Осматривая склон, Озермес заметил, что по нему извивается заросшая, заваленная упавшими сверху камнями тропа. Удивившись, он пошел по ней и, когда солнце зашло за шлем, поднялся до широкой площадки, выдолбленной в скалах. Одной стороной площадка нависала над пропастью, другой упиралась в каменный откос. А посредине, на трех громадных замшелых валунах, стояла скала с прорубленным посередине круглым темным отверстием. Самыр забегал по площадке, принюхиваясь к выцветшему помету, оставленному козами, поднял заднюю лапу, пометил своим знаком один из камней, потом подбежал к отверстию, встал на задние лапы, но не смог забраться в дыру и, оглянувшись на Озермеса, заскулил.
Озермес подошел к нему и, схватив за бока, подсадил. Самыр скрылся в дыре и тут же призывно залаял. Бросив лук, Озермес тоже забрался в дыру и оказался в пещере с высоким сводчатым потолком. Ровный песчаный пол был усеян хрустевшими под ногами черепками от глиняной посуды, а у противоположной стены лежал большой человеческий скелет, на который лаял Самыр. Оглушенный многократно отраженным от стен лаем, Озермес велел Самыру, чтобы тот замолчал, и стал рассматривать позеленевшие массивные кости. Скелет был очень длинным, если бы Озермес поставил его на ноги, то еле дотянулся бы рукой до макушки головы. Белые зубы были целы, в глазницах лежала темнота, по костяному лбу и скулам скользил свет, проходящей через входную дыру, и казалось, будто череп слегка ухмыляется. Озермес отступил на шаг и увидел у левой бедреной кости длинный, покрытый ржавчиной меч.
Он не стал притрагиваться к скелету и мечу — они были так стары, что, пожалуй, могли рассыпаться. Выставив из пещеры сопротивляющегося Самыра, который не хотел оставлять его одного, Озермес присел возле скелета и сказал:
— Прости, что мы нарушили твой сон.
— ...нарушили... сон, — прошелестело в пещере.
Кем этот великан был при жизни, и в какие, быльем поросшие времена он жил, в кого переселилась потом его душа? Озермес поглядел на поднимающийся сверху свод. Что здесь было когда-то? Дом великана или для него вырубили в скале такую могилу? Могилу открытой не оставляют. Может, это все таки дом, ведь строили же великаны для карликов каменные дома с таким же круглым входом.
Пещера, подобно морской раковине, отражала голоса жизни: трещание кузнечиков, крик пролетавшего где то у горы беркута, даже дыхание Самыра доносилось до Озермеса. Но шумы эти только оттеняли могильную тишину пещеры, залетая сюда; они не делали ее живой, ибо для того, чьи останки лежали на песке, колесо времени остановилось и никогда уже не завертится вновь. И Озермес ощутил то благоговение и грусть, которые испытывает каждый, соприкоснувшийся с покоем смерти, со всем безвозвратно ушедшим, с тем, что люди называют вечностью.
Отвернувшись, он хотел встать и, зажмурившись от яркой вспышки ворвавшегося в пещеру света, замер от внезапной догадки и восторга. Посреди входа сверкала, отражая солнечные лучи, далекая вершина Ошхамахо. Не иначе, как круглая дыра была прорублена с таким расчетом, чтобы в определенное время солнечный луч, отражаемый снежной шапкой Ошхамахо, попадал в пещеру. Смахнув слезы с ослепших на миг глаз, Озермес подошел к дыре и сверху посмотрел на площадку. Теперь он увидел то, чего не заметил, когда шел: плоские камни, лежавшие на площадке, были уложены огромным колесом. Как рассказывал Озермесу отец, предки адыгов кругом обозначали солнце. И площадка, и пещера были не домом великана, не его могилой, а святилищем, где потомки Солнца чтили своего прародителя. Что, если далеким предком Озермеса был и тот человек, чей позеленевший от времени скелет лежал теперь на песчаном полу пещеры?
С почтением взглянув на улыбающийся череп, Озермес тихо сказал:
— Прощай, тхамада, прости, если я доставил тебе беспокойство.
— Беспокойство... беспокойство, — отозвалось под сводами пещеры.
Чему усмехается череп? Что это — след, оставленный отлетевшей душой, или нечто из давно минувшего все еще сохраняется в костяной голове? Смеется ли он над тщетой усилий человека, либо радуется тому, что жизнь продолжается? Уж этот великан знал, наверно, почему его соплеменники выдалбливают пещеры так, чтобы в их мрак хоть раз или два в год попадал луч Солнца.
Озермес выбрался наружу к поджидавшему его Самыру, — тот обрадовался бурно, будто был в разлуке с ним целый год, — и посмотрел на Ошхамахо, однако его сверкающей шапки отсюда не было видно, ее закрывал поросший сосновым лесом хребет. Предки адыгов были чудо строителями, не иначе как сами боги помогали им в их расчетах. Еще раз осмотрев скалу пещеру, покоющуюся на трех валунах, Озермес побежал по зигзагам уходящей вниз тропы. Самыр, весело подпрыгивая, обогнал его, первым домчался до леса и вспугнул на лужайке стаю куропаток. К его радости, Озермес подстрелил двух.
Потом они неторопливо зашагали знакомыми местами к дому. Глядя на свою длинную, скачущую впереди тень, Озермес вспоминал покоившегося в пещере безвестного великана и думал о том, что, возможно, сам отец подал ему мысль подняться на Богатырь гору. А может, это случайная очередность происходящего, не всегда связанного между собой. Но так или иначе, он был доволен, что своими глазами увидел останки предка адыгов, одного из тех, кто поклонялся Отцу Солнцу.
Когда они приблизились к поляне, Чебахан, сидя на мертвом яворе, сшивала заячьи шкуры. Хабек вертелся у ее ног, пытаясь ухватиться зубами за кончик своего хвоста, Мухарбек грел под лучами заходящего солнца спину, и сын его тоже тянул к уходящему теплу свои зеленые ручки, в овраге журчала речка, а от очага поднимался золотистый дымок. Озермес замедлил шаг и остановился. На него пахнуло таким же теплом, какое он ощущал, когда, побродив день другой с безусым Хасаном, подходил к отчей сакле.
Чебахан встала, отложила свое шитье и взяла у Озермеса куропаток, Хабек, с визгом бросившись к Самыру, заступил задними лапами за передние и полетел головой вперед. На прелестном лице Чебахан за сияла улыбка.
— Мир нашему дому, — сказал Озермес, — а у нас здесь и в самом деле хорошо.
— Да будет добрым твое возвращение, — ответила она. — Ты здороваешься так, будто отсутствовал целую вечность.
— Так оно и есть, я побывал у одного из наших прародителей.
Чебахан вытаращила глаза:
— Побывал?..
— Поедим, расскажу.
Накормив его, Самыра, Хабека и поев сама, Чебахан принесла из речки свежей воды и вопросительно уставилась на Озермеса. Он показал, чтобы она села рядом, и принялся рассказывать. Когда он умолк, она вздохнула.
— Я тоже хотела бы это увидеть.
— Хоть завтра, — согласился Озермес, — может, обнаружим там еще что нибудь. А что было у вас?
Она улыбнулась.
— Досталось Хабеку. Он напал на дрозда, и тот клюнул его в нос. Других происшествий Тха нам не послал.
— Если мне повезет добраться до вершины Ошхамахо, скажу Тха, чтобы почаще веселил тебя и защищал от дрозда Хабека.
Чебахан прыснула.
— О, муж мой, какой же ты!.. Ты сказал так, будто Txa твой приятель или наш сосед.
Озермес пожал плечами.
— Я не возражал бы, чтобы он оказался соседом, тогда я давно бы уже о многом потолковал с ним. Хочешь, скажу, что я о нем думаю?
— Скажи, — неуверенно согласилась она, посмотрев на багровеющее небо, — но ты ведь не станешь непочтительно отзываться о нем?
— Я скажу то, что думаю. Не бойся, мой отец не поклонялся Аллаху, и проклинали его за это только муллы. Магометане чтут Аллаха, адыги — Тха, русские — Бога, а другие народы, наверно, еще кого-то. Я иногда думаю, что, может быть, все это разные имена одного и того же большого Духа. Вот посмотри. Видишь солнце? Оно есть. Потом, ночью, мы увидим на небе звезды и луну. Каждый день мы видим вокруг себя горы, слышим, как голосом речной воды смеется красавица Псыхогуаше, я видел скачущего на кабане Мазитху... Все наши боги заняты своим делом, у всех у них человеческий облик, они такие же, как мы. А Тха, или Аллах, или Бог, какие они? Почему они никогда не показываются людям, не протягивают им руку милосердия и помощи?
Чебахан, продолжая время от времени поглядывать на небо, спросила:
— А может, Тха так и делает, но мы этого не замечаем, потому что он невидим?
— Возможно, ведь душа невидима тоже. Однако понять действия Тха не только трудно, но и вряд ли возможно. Когда на меня свалилась лавина, я долго думал, зачем Тха понадобилось обрушить на меня снег. — Он усмехнулся. — Объяснения этому я не нашел. Если Тха наказывал меня, то за что? Хотел припугнуть? Но для чего? Испытывал меня и тебя? Но если Тха столь мудр и всевидящ, как говорят о нем, то он должен заранее знать, как поведут себя Озермес и Чебахан в том или ином случае. Мулла в мектебе только и делал, что твердил нам: Аллах мудр, справедлив, все видит, все знает, он суров, он жестоко наказывает тех, кто попробует выйти из под его воли... У меня был друг, русский, — кажется, я уже вспоминал этого доброго человека, — он не любил своего царя, так же как мой отец не любил пши. Однажды, когда я гостил у него, к нему приехал служитель Бога из русского войска. И тот тоже повторял, что его Бог премудрый, справедливый, всевидящий, но требует, чтобы верующие в него истязали свое тело, а тех, кто, по его мнению, грешил, посылает в ад. Я спросил у него, как его Бог относится к тому, что верующие в него убивают адыгов, и как он вообще относится к убийству человека человеком. Христианский мулла сказал, что заповедь их Бога — не убий и что убийцы, которые не раскаются, будут Богом наказаны. Выходит, сказал я, что ваш Бог, вроде нас, берет кровь за кровь. Друг мой стал смеяться, а служитель Бога рассердился и сказал, что прощает мои слова лишь потому, что я не ведаю, что говорю, а Бог велел прощать неразумных и грешников. Я поблагодарил его за доброту и попросил разрешения задать еще один вопрос. Он согласился, и я спросил, говорит ли он своим воинам, чтобы они, помня завет Бога, не убивали нас. Он разозлился так, что лицо его побагровело, и перестал разговаривать со мной. Они с моим другом стали пить русскую махсыму, а я попрощался и ушел. Вспомнил я об этом вот почему: будь у нас прислужники Тха, они, наверно, утверждали бы то же самое, что и служитель христианского Бога... С тех пор как мы оказались здесь одни, я стал сомневаться и в мудрости Тха, и порой в том, что он вообще существует. По моему, вера в Тха превращает человека в раба, вселяет в него страх, и он, поднимая голову, видит не простор неба и солнце, а меч, висящий на волоске над его шеей.
Чебахан задумалась.
— Скажи, а наши прародители, тот, чей скелет ты увидел, и другие, жившие в седые времена, они верили в Тха?
— Нет. Для них источником жизни было Солнце.
— А не может быть, что Тха существовал всегда, но, увидев, что великаны адыги почитают не его, а Солнце, разгневался и уничтожил их?
— Этого нам не узнать, белорукая. Однако даже если это было так и он действительно погубил наших предков, откуда тогда появились мы? — Озермес посмотрел на кладбище, где покоились их первенец, которому Псхатха не дал души, разбившаяся на камнях Абадзеха, мальчик ее, убитый безжалостной пулей, и сраженный стрелой самострела абрек Меджид, и закончил: — Если Тха есть, пусть явится сюда и потолкует со мной, как мужчина с мужчиной. — Он постучал тыльной стороной правой руки по ладони левой*.
— Не говори так! — в страхе пролепетала Чебахан.
— Просьба женщины для мужчины весомее, чем веление Тха. — Озермес засмеялся так, что Самыр, дремавший у их ног, вскочил и уставился на него, словно на чужого.
Вскоре они собрались спать. И тогда Чебахан сказала Озермесу, что в конце года у нее должен появиться ребенок. Вот почему так менялось ее настроение, подумал он, но ничего не сказал, от радости у него сдавило горло. Потом, напустив на себя суровость, откашлялся и, не глядя на Чебахан, сдержанно произнес:

* Жест, усиливающий значение сказанного.

— Так тому и быть. Что ж, надо будет запасти на зиму побольше еды и дров.
Озермесу думалось, будто колесо времени стало вращаться медленнее. Возможно, казалось ему так потому, что он, как и Чебахан, жил теперь в ожидании того зимнего дня или ночи, когда она произведет на свет ребенка, а может быть, и по причине того, что старался разгадать загадку бытия, выяснить, кем установлен срок, когда душа человека должна оставить его и переселиться во что нибудь иное, и кем была создана твердь и все, что живет на ней?
Когда он оставался один и бродил по горам, в сумрачных ущельях или среди затянутых туманом деревьев возникали какие то расплывчатые видения, слышались тихие голоса, один раз вдали промелькнул скачущий на кабане Мазитха, потом он увидел за кустами на берегу светловолосую голову женщины. Попеременно поднимая серебристые мокрые руки, она причесывалась пальцами. Видение было таким расплывчатым, что казалось облаком, принявшим очертания женщины. Неслышно ступая, Озермес подошел поближе и увидел, что женщина похожа на Чебахан. Длинные волосы скрадывали ее нагое, белое и тонкое, просвечивающее насквозь тело, ноги были опущены в воду. Озермес догадался, что это Псыхогуаше. Наверно, услышав шаги Озермеса, она посмотрела на него огромными, светлыми, как вода в утреннем озере, глазами, обвернулась своими волосами и сперва побежала вверх по реке, не касаясь поверхности воды босыми ногами, а потом опустилась в реку и слилась с ней. Появление ее не удивило Озермеса. Не исключено, что она могла являться и раньше, но он, занятый охотой, не замечал ее. Он тут же забыл об этой встрече. Имея такую красивую теплую жену, как Чебахан, можно было не интересоваться Псыхогуаше, сквозь тело которой просвечивают деревья и камни.
Однажды в лесу кто то явственно позвал его: — Озермес! — Он огляделся, но не увидел никого, кроме шнырявшего в кустах белозобого дрозда, да по пролысинке во мху медленно ковылял хромой, рогатый, как олень, жук. Озермес обвел глазами склон горы, деревья, посмотрел на пустынное безоблачное небо и, почувствовав, себя обманутым, зашагал дальше.
Маленьким, не знавшим, что все живое вокруг него чувствует так же, как он, Озермес совал палку в муравейник, давил муравьев и смотрел, как они суетятся, уносят своих убитых и хлопочут, исправляя нанесенный им урон; или обрывал у кузнечика лапку, бросал его в воду и следил, доберется ли тот до берега или утонет. Если Тха существует, то не сует ли он, подобно Озермесу, палку в людской муравейник и не следит ли потом за возней людей — выживут они или погибнут? От коловращения сомнений и догадок Озермесу казалось, что на плечах у него не голова, а кипящий котел, в котором крутится варево из смеси мясной мякоти и требухи. Но погашать огонь под котлом он не хотел, да и не смог бы. Тем более что, размышляя о смысле жизни человека, всегда задумывался и о том, чью душу получит крохотное существо, которому Чебахан в чреве своем отдает накопленные ею соки.
Когда она ждала ребенка впервые, он не очень, насколько помнилось ему, беспокоился. Теперь же часто представлял себе, как, когда раздастся первый крик младенца, он снимет с колышка ружье, выстрелит в дымарь и услышит всполошенный шорох крыльев отлетающих от сакли злых чудищ. Потом, когда Чебахан окрепнет, они устроят празднество и, так уж и быть, пригласят в саклю Самыра и Хабека. Чебахан сбросит свою шапочку, повяжет голову платком, а он, как полагается, скажет ей: — Теперь ты моего рода, — и она, за отсутствием друзей, подергает его за ухо. Если Чебахан вдруг позабудет, он напомнит ей, что бы она намазала лоб новорожденного сажей из дымаря и сказала: — У-у, какой страшный! — Пока же, в предвидении будущего, Озермес, как и в прошлый раз, повесил над тахтой Чебахан ружье. Не может быть, чтобы Тха вторично лишил Чебахан радости материнства и ружье бы не понадобилось.
Чебахан напомнила Озермесу о его обещании.
— Жарко, — с сомнением пробормотал он, — и подъем на гору крутоват.
— Разве я когда-нибудь задерживала твой шаг? — спросила она и, опустив глаза, прибавила: — Моя мать говорила — чем длиннее путь, который пройдет женщина тяжелой, тем легче ребенку вылезти наружу.
— Тебе лучше знать, белорукая, — согласился он.
Когда ночь уступила место новому дню, они, взяв с собой Самыра и Хабека, попрощавшись с Мухарбеком и его сыном, отправились на Богатырь-гору. Озермес, несмотря на визгливые протесты Хабека, засунул его за пазуху, тот быстро утихомирился, высунул наружу черную острую мордочку и стал с любопытством оглядывать окружающее своими зоркими глазками. Зрение у него, как заметил Озермес, было лучше, чем у Самыра.
Чтобы Чебахан меньше находилась под обжигающими стрелами солнца и не увидела змей, набирающих тепло в русле пересохшей речки, Озермес прошел лесом дальше, чем в прошлый раз. С заходящей стороны грабы были толще, морщинистее, гуще обросшие мхом, некоторых, подобно змеям, душили лианы. Давняя слежавшаяся листва мягко, как кочки на болоте, беззвучно поддавалась под ногами, сыроватый воздух стоял неподвижно. Казалось, что здесь так же пусто, как в сердце во всем разуверившегося человека.
Чебахан поежилась, словно от холода.
— Тут, наверно, прячутся удды.
— Может быть, — сказал Озермес, — но днем они никому не показываются.
Когда вышли на усеянный цветами луг, Озермес поймал пролетавшую над ними желтую бабочку и смазал ею подошвы у Чебахан и у себя.
— Безусый Хасан, — объяснил он, — говорил, что после этого легче идти.
Чебахан заулыбалась.
— Когда я была девочкой, мы, бегая наперегонки, тоже смазывали подошвы бабочками.
— И что?
— Кто-то прибегал первой, а кто-то последней...
— А ты?
— Я родилась легконогой.
Глаза Чебахан превратились в зеркальца, и Озермес умолк, чтобы не беспокоить ее душу, унесшуюся в детство. Но время спустя он остановился и, сжав руку Чебахан, показал на пригорок, на котором сидел заяц.
— Посмотри, что он вытворяет, — шепнул Озермес. — Не бойся, посмотри не на морду, а на лапки.
Заяц, подняв длинные уши и уставившись на Озермеса, Чебахан и Самыра, колотил задними лапами по земле, как по барабану. Поколотил, перестал, поколотил еще немного, подпрыгнул и скрылся за кустами.
Чебахан рассмеялась.
— Что он делал, муж мой?
— Сообщал другим зайцам, чтобы они прятались или убегали.
— Я ничего не слышала.
— У зайцев слух лучше, чем у людей, недаром у них такие большие уши. К нашей поляне длинноухие не подходят из-за Самыра, в силки они попадают, как и раньше, но я уже несколько раз замечал — стоит кому нибудь из них увидеть меня и побарабанить лапами по земле, как все зайцы поблизости пропадают.
— Может, они умеют и подзывать других зайцев к себе? Ты не пробовал стучать ногой по земле?
— Ну уж свой стук от чужого длинноухие наверняка отличают.
Перейдя через высохшее русло, они стали подниматься в гору. Самыр, узнав дорогу, устремился вперед, Хабек, возжаждав воли, заворочался и заскулил. Озермес опустил его на землю, и тот побежал за Самыром, однако, заметив гревшуюся на земле ящерицу, остановился, подумал и кинулся на нее. Ящерица, ускользнув от волчонка, исчезла в щели, он, свесив ухо, попытался засунуть в щель лапу. Чебахан и Озермес засмеялись. Хабек обиделся и, принюхиваясь к горьковатому запаху обожженной солнцем земли, затрусил дальше.
— По этой дороге, — сказала Чебахан, — когда то в седые времена, наверно, поднимались и на арбах, она такая широкая.
Озермес одобрительно посмотрел на нее.
— Ты внимательнее меня. Но для чего нашим предкам нужно было подниматься в гору на арбах? Камни есть и здесь, вряд ли они доставляли их издалека. Может, привозили сюда тех, кого покинула душа? Или построили дорогу, когда везли великана с мечом? Мой отец, наверно, смог бы все объяснить.
Скалы, от которых, как от камней очага, веяло жаром, и темнеющий наверху шлем Богатырь-горы, и прикрытые зелеными овчинами лесов хребты, и широко раскрывающиеся синеватые дали, все, без крика, без желания заявить о себе, утверждало свою естественную вечную прочность, и у Озермеса угасло стремление ломать голову над тем, откуда все началось, сотворил ли этот прекрасный мир Тха или он существовал всегда, сам по себе, был, потому что был. — Что нужно тебе? — спросил он себя. — Почему ты не можешь успокоиться, забыть о своих сомнениях и жить, как живет все, что окружает тебя? Глубоко вздохнув, он встретился с ласковым взглядом светлых, отражающих голубизну неба глаз Чебахан.
— В хорошем месте возносили хвалу Солнцу наши прародители, — сказала она, кивком головы показав на вершину Богатырь-горы.
— Подожди, еще не то увидишь, — пообещал он.
Поднявшись на площадку, они обошли ее по кругу, поискали глазами свою саклю, но за деревьями на противоположном склоне ее не было видно, присели в тени скалы пещеры, поели, бросили по косточке Самыру и Хабеку и потом сидели молча, без дум и забот. Чебахан смотрела по сторонам, подняв голову, следила за беркутом, парившим высоко над ними, иногда поглядывала на Озермеса, чему то про себя улыбалась, и он улыбался ей в ответ. Потом он, все время следивший за движением солнца, сказал, что им пора войти в пещеру. Они подошли к круглому лазу. Самыр и Хабек, устроившиеся в сторонке, на продуваемой ветром каменной плите, лениво подняли головы, посмотрели на них и не тронулись с места. Озермес хотел помочь Чебахан, но она вдруг отвела его руки и, показав на свой живот, встревоженно спросила:
— А ему не повредит, если я посмотрю на мертвого?
— Не должно, — поразмыслив, ответил он. — По-моему, он давно уже не мертвый, а что-то вроде окостеневшей памяти. Он, как наш Мухарбек, только во много раз старше, такой старый, что, возможно, был внуком или правнуком Солнца.
— А его душа? Она не могла остаться возле него?
— Разве что поселилась в этой скале, но не думаю. Кто может знать, в ком она живет теперь? Но если ты беспокоишься, не заходи к великану.
— Гость, который останавливается у входа и поворачивает обратно, оскорбляет хозяина, я войду. А теперь, если тебя не затруднит, помоги мне.
Забравшись в пещеру, Чебахан выпрямилась, подождала Озермеса, потом подошла к скелету и поздоровалась с ним. Он, скалясь, смотрел вверх своими темными глазницами. Увидев его мертвую улыбку, Чебахан попятилась и робко произнесла:
— Пусть все, кому должно родиться, будут такими же большими и сильными, как ты, тхамада!
Осмотревшись, она отошла подальше, присела на корточки, принялась перебирать своими тонкими длинными пальцами черепки и увидела на дне разбитого кувшина обрывок пестрой ткани.
— Здесь была женщина, — сказала она, — посмотри, муж мой, это от платья. — Но только она прикоснулась к ткани, как та рассыпалась в прах. — У-у, зачем я ее тронула! — виновато прошептала она.
— А теперь иди ко мне и смотри, — сказал Озермес. — Видишь, вершину Ошхамахо? Смотри на нее, не отводя глаз.
Чебахан поднялась, подошла к нему, остановилась, прислонившись к его плечу, и он услышал, как бьется ее сердце.
Время замерло вместе с ними.
И вот белая папаха Ошхамахо вспыхнула, и в пещеру ворвалось отражение солнечного луча. Чебахан, ослепленная, закрыла глаза руками. Озермес тоже зажмурился. Чувство умиротворения и спокойствия, готовность смиренно и радостно принимать все, как есть, наполнявшее его только что, от вспышки света, ударившей по глазам, исчезли, как отогнанные выстрелом из ружья напуганные птицы.
Чебахан опустила руки, проморгалась, оглянулась на великана и шепнула:
— Пойдем.
Когда они выбрались из пещеры, она с благодарностью сказала:
— Я рада, что ты привел меня сюда, тот, кто должен родиться, теперь благословлен Солнцем.
Тот, кто должен был родиться, занимал ее чувства и мысли больше, чем все остальное, вместе взятое. И Озермес подумал, что, наверно, это то главное, чем женщина отличается от мужчины.
Но увиденное тоже занимало ее, потому что она сказала:
— Сколько уже он лежит со своим ржавым мечом там, в пещере, и из года в год смеется.
— Наверно, потому, что все знает, — отозвался Озермес, — и то, что было, и то, что будет.
— Скажи, а для чего наши предки сделали так, чтобы отражение солнца, как от зеркала, попадало туда, в пещеру?
— Возможно, чтобы солнце иногда навещало великана с мечом, а может, по какой нибудь иной причине. Утром и потом, позже, и в другие месяцы лучу солнца сюда не попасть, мне просто повезло, что вчера я оказался в пещере в такое время.
— Наверно, тебя привел сюда сам Тха.
— Тха? — Озермес нахмурился. — Я уже говорил тебе, и не шутил, мне в самом деле хочется встретиться с ним. Поговорить мне не с кем, ведь вокруг нас нет мудрых мужчин, и отвечать на мои вопросы некому. Если Тха существует, единственное место, где его, наверно, можно увидеть, это вершина Ошхамахо, ближе к небу ничего нет. Я хочу подняться, туда, я уже думал об этом. И наверно, откладывать на завтра, и еще, и еще, до старости не стоит. Наши предки считали, что достигнуть цели можно лишь, пока душа в человеке. Я пойду на Ошхамахо! Пойдешь ты со мной, белорукая, или останешься дома?
— Пойду, — сразу согласилась она. — Мой отец говорил: чем в одиночку дорогу топтать, лучше вдвоем без дороги плутать. Я возьму покрывало из заячьих шкур, ты — бурку, там ведь холодно, наготовлю еды... А когда мы пойдем?
— Ночи через две сестра Солнца округлится, и в темноте мы не окажемся слепыми. Скажи, а ты не боишься идти туда?
— Не так, чтобы очень, но боюсь. Однако я не хочу снова искать тебя, не хочу гадать, выберешься ли ты из под снега, который свалит на тебя Тха. Он, наверно, уже разгневан за все, что ты сказал о нем, и, увидев тебя на Ошхамахо, разгневается еще сильнее. Пусть тогда его гнев обрушится сразу на нас обоих! Не надо больше говорить об этом.
— Что ж, раз ты решила, будем плутать вдвоем.
Позвав Самыра и Хабека, они пошли обратно. Когда спустились с Богатырь-горы, Хабек подбежал к Чебахан и стал подпрыгивать, просясь к ней на руки.
— К тебе он почему то не захотел, — лукаво сказала она.
Озермес усмехнулся.
— Потому что ты его балуешь. Повзрослеет, перейдет на мужскую половину. Волчице и в голову не пришло бы, что ее сына будет воспитывать женщина из человечьей стаи. Кем все таки вырастешь ты, Хабек, собакой, человеком или волком? — Он щелкнул волчонка по носу.
Тот молча наморщил нос и показал свои острые, как иглы, белые зубки, а глаза его загорелись желтыми огоньками. Озермес, отдернув руку, расхохотался. — Понял, понял, ты — волк.
Чебахан, смеясь, прижала Хабека к груди. Он лизнул ее в подбородок и торжествующе посмотрел на Озермеса. Самыр, настороженно наблюдавший за ними, размашисто замахал хвостом.
— Хочешь, обойдем тот темный лес? — спросил Озермес.
Чебахан кивнула.
Когда поднимались по каменистому склону, влажному от сочившейся из под сосен воды, она нагнулась и сорвала с прямого стебля узкий острый, как нож, листочек.
— Это лечебная трава. Если надо вывести еду из желудка обратно, и еще...
— Что, белорукая?
Чебахан, отвернувшись, ответила:
— Бабушка говорила, некоторые женщины пьют настой из этих листьев, чтобы выгнать из себя будущего ребенка. Я бы ни за что так непоступила! — Она выпятила нижнюю губу и ускорила шаг.
На заходе солнца они были дома.
Появился и ушел новый день, за ним промелькнули ночь, и еще день и ночь. Чебахан заготовила дорожную еду. Озермес снял с колышка над тахтой Чебахан ружье, протер его жиром и подсушил порох, которого оставалось не больше чем на десять — двенадцать выстрелов. После этого ружье станет не более полезным, чем обитая железом дубинка. Однако пускаться в далекий путь без огнестрельного оружия было бы неосмотрительно. Все наиболее нужное они перенесли в пещеру и основательно завалили вход валунами. На столе в хачеше оставили вяленое мясо и кумган с водой. Огонь в летнем очаге не гасили, чтобы он, когда у него кончится пища, уснул сам, а горсточку жара перенесли в казанок, засыпали пеплом и сверху заложили сырым мхом. Дверь в саклю Озермес закрепил, вбив два колышка в щель между дверью и столбом.
— Муж мой, — дрогнувшим голосом спросила Чебахан, — а мы вернемся?
Он удивленно взглянул на нее:
— Почему ты спрашиваешь об этом?
Она повела плечами и посмотрела в сторону кладбища.
— Мы будто прощаемся. Вспомнила, как уходили из аула...
— Может, тебе все таки лучше остаться?
Она помотала головой:
— Нет. Уже прошло... Наверно, это от того, что я женщина. Не помню, бабушка или мама, кто-то из них говорил: женщине легче приходить, чем уходить.
— Всем так, — сказал Озермес. — Думаю, что если Тха не сбросит нас в пропасть и Шибле не заберет тебя к себе, мы вернемся вместе с рождением новой луны. До свидания, дядя Мухарбек, не впускай в саклю удды и присматривай за своим сыном.
И они на время покинули поляну. Прыгавший по траве черный дрозд издали подразнил Хабека, повертел своим желтым клювом и весело засвистел, желая им доброго пути.
Озермес нес ружье, лук со стрелами, топор, кожаный мешок с дорожным припасом, туда же он засунул и камыль, и изрядно полысевшую бурку. Сворачивая ее, Озермес подумал, что бурка, как и его черкеска, и платье Чебахан, висящие на колышках в сакле, скоро обветшает, и им придется до конца дней своих ходить в шкурах. А тот, кто должен родиться, и другие, если они народятся вслед за ним, никогда не будут носить своей адыгской одежды. Ноша Чебахан состояла из заячьего покрывала, казанка с дремлющими углями и казана побольше, пустого. Самыр бежал впереди, время от времени вспугивая то куниц, то уларов, поворачивал к Озермесу свою лобастую голову и спрашивал глазами: будешь стрелять?
— Пусть, пусть себе живут, — отвечал Озермес, — не обращай на них внимания.
Хабек носился по кустам, догонял Самыра, возвращался к Чебахан и Озермесу, снова бежал за Самыром, но стоило Чебахан сказать: «Вот, неугомонный!» — как он попросился к ней на руки и сразу заснул.
Мир устроен так, что людям приходится жить в неопределенности и колебаниях. На что решиться, как быть? Куда двигаться, идя по степи, свернуть ли на восходящую сторону, или на заходящую, или пойти прямо по направлению к верхней? Убегать ли от волков или шагать навстречу волчьей стае? Пытаться предугадать, каким будет завтрашний день или полагаться на милость Тха, пусть все решит небо? Неуверенность разъедает человека, как гноящаяся рана. Чтобы ее излечить, надо не сидеть в раздумьях у костра, а встать, взяться за лопату и копать землю, или, схватив топор, валить состарившееся дерево, или идти туда, куда надо идти.
Пустившись в путь, Озермес уже не торопился быстрее подняться на Ошхамахо. Какая разница, доберется ли он до вершины днем раньше или днем позже? Передвигались они медленно, делая привалы через каждые два три крика. Когда спускались в ущелья и долины, Ошхамахо скрывался из виду, а если шли верхом, по гребню какого нибудь хребта, открывался во всем своем величии, и, казалось, чем ближе они к нему подходят, тем упорнее он отдаляется от них и становится выше и выше.
— Какого он роста? — спросила Чебахан. — Намного больше Богатырь-горы?
— Богатырь гора для Ошхамахо как сын отцу, между ногами которого он свободно проходит. А мы по сравнению с Ошхамахо что то вроде муравьев, ползущих на Богатырь гору.
Посмотрев на озаренную солнцем вершину, ниже которой, подобно ягненку, прижавшемуся к овце, лепилось к склону белое облачко, Озермес вдруг ощутил такой же веселый азарт, какой испытывали на празднествах он и его ровесники, когда оглядывали гладко обтесанный, смазанный жиром столб, на котором стояла корзинка с ореховой халвой.
Влезть на столб, снять корзинку и, соскользнув вниз, заслужить похвалу старого тхамады или джегуако жаждали все, но халва и одобрение доставались лишь одному, самому ловкому и цепкому. Предвкушая, как он поднимется на поднебесную высоту, на ту вершину, до которой, с тех времен, когда из студенности возникли горы, добрался только один человек, как он, выпрямившись во весь рост, подобно богу, окинет взглядом расстилающуюся под ним землю, Озермес забывал, что восхождение на Ошхамахо было для него не целью, а единственной возможностью приблизиться к Тха.
Вечерами он про Ошхамахо не вспоминал. Подыскав укромное, прикрытое от нижнего ветра местечко где нибудь под сосной или елью, поблизости от ручья, Озермес принимался собирать валежник и обрубал еловые лапы для подстилки. Чебахан разжигала костер, варила в казане или поджаривала на углях мясо. Самыр, сидя на почтительном расстоянии, пускал слюну и ворчал на Хабека, покусывающего его за лапу.
Поев, располагались у костра, Чебахан брала на руки Хабека, Озермес, почесывая спину извивающегося от удовольствия Самыра, запевал любимую врачевальную песню Чебахан о коне сером, снегом льдом питающемся. Они перебрасывались словами, беседуя о том о сем, или молчали, сливаясь с окружающим их покоем.
Немного погодя устраивались на ночь. Чебахан, пожелав всем доброго сна, прикрывала лицо от яркого света круглой луны и засыпала.
Озермес продолжал сидеть у костра, прислушивался к дыханию Чебахан, и ему чудилось, хотя этого не могло быть, будто дышат двое — мать и ребенок. Хабек, свернувшись клубком и прикрыв нос кончиком хвоста, вздрагивал во сне. Только Самыр не ложился, до утренней зари он бегал вокруг спящих и угрожающе порыкивал, отпугивая волков, клятвопреступниц лис и почему то поднявшихся сюда шакалов. Волки и лисы бродили бесшумно, а шакалы или завывали с разных сторон, или, собравшись вместе, плакали, как дети. Наслушавшись шакальих жалоб, Озермес клал возле себя ружье, лук, стрелы и кинжал, забирался под бурку, головой к ногам Чебахан, и, лежа с открытыми глазами, внимал шумам ночной жизни, ее шорохам, потрескиваниям валежника, следил за скольжением таинственных теней, мелькавших среди деревьев и кустов. Где-то поблизости, как всегда, неожиданно, зловеще хохотала неясыть. По светлому небу, подобно чьей то неприкаянной, страдающей душе, проносилась черная сипуха. В листве согнутого старика граба загорались желтые глаза филина. Они казались глазами самого Тха, и Озермес, на которого медленно наваливался тяжелый сон, слышал сердитый голос: куда идешь ты, жалкий человек, понимаешь ли на что замахиваешься? Озермес тщился ответить Тха, но его сковывала не мота...
Просыпался он от чьего то пристального взгляда, открывал глаза и видел перед собой морду Самыра, который, помаргивая от нетерпения, смотрел ему в лицо. Увидев, что Озермес проснулся, Самыр весело взвизгивал и отбегал к Чебахан, сидящей на корточках у костра. Начиналось новое, свежее, полное обещаний утро. Озермес вскакивал и бежал к ручью умываться.
Чебахан шла легко, не жалуясь на усталость, широко раскрытыми глазами смотрела вокруг, с улыбкой просыпалась, с улыбкой же засыпала. Как-то во время дневного привала она с нежностью на что то уставилась. Озермес проследил за ее взглядом и увидев подростка горихвостки, которого его черно-красняя мать обучала летать. Птенец, трепеща крылышками, перепрыгивал с камня на камень, взбираясь все выше, к краю обрыва, где его ждала мать. Усевшись рядом, птенец вы слушивал советы матери, потом начинал подпрыгивать на месте и одним глазком поглядывал на крутой откос. Решившись наконец, он расставлял крылышки и с писком летел вниз. Мать, кружась под ним или рядом и ободряюще щебеча, сопровождала его, пока он не плюхался на ножки. Рассмеявшись, Чебахан посмотрела на Озермеса.
— Маленькой я забралась на высокую грушу, а слезть не смогла и стала звать на помощь. Отец вышел из сакли, посмотрел на меня и заворчал: как залезла так и слезай. Я захныкала: боюсь, упаду! Тогда он позвал мать, показал на меня и спросил: видала котенка? Мать засмеялась, вынесла из сакли ковер, они взялись за него руками, и я спрыгнула. — Глаза Чебахан затянуло дымкой, душа ее унеслась, но ненадолго, снова посмотрев на горихвостку и ее птенца, она сказала: — Все матери одинаковы.
С восходящей стороны подул порывистый ветер. На деревьях зашелестела листва. И до Озермеса донеслись, словно сказанные шепотом, слабое ржание лошади, тихое протяжное мычание коровы и приглушенный голос старой женщины, зовущей кого-то. Он замер и увидел потемневшие глаза Чебахан.
— Ты ничего не слышал? — спросила она.
— Ты тоже?.. А я подумал, что мне показалось.
Ветер пронесся дальше, все стихло, а они сидели молча, глядя друг на друга.
Чебахан посмотрела на ловившего блох Самыра и кивнула на него:
— Он ничего не слышал. Разве здесь может быть аул?
— Так высоко в горах люди не живут, — продолжая прислушиваться, сказал Озермес. — Что ты услышала ?
— Ржала лошадь, мычала корова, женский голос. Мне показалось, что меня зовет мать.
— А мне, что это кричит жена безусого Хасана. Голоса прилетели откуда-то очень издалека.
— Если аул на расстоянии больше чем один крик, ничего не услышишь. А это не могли быть души умерших!
— Душа безмолвна. И летает беззвучно, как звезда Абрек.
— Может, кто нибудь переселился сюда, как мы? — Чебахан заерзала. — Не лучше ли посмотреть, вдруг где-то поблизости все таки есть аул.
— Подожди. Я сбегаю, погляжу с той горы. — Он показал на крутую гору, лысая голова которой блестела под солнцем, вскочил и побежал, перепрыгивая через кусты. Самыр, взвившись с места, с лаем помчался за ним. Когда они добрались до лысой вершинки, солнце затянуло облаком, но зелено желтые дали на восходящей стороне просматривались ясно.
Тяжело дыша, с колотящимся сердцем, Озермес стал вглядываться в леса и долины. Он знал, что поднялся сюда впустую, однако, надеясь на несбыточное, ощупывал глазами близкие и далекие луга, поляны и пологие склоны гор. Нигде не было ни дымков из очага, ни сакль или стен из камня, ни изгородей и тропинок, ни срубленных деревьев, ничто не подтверждало даже случайного присутствия человека. На горах лежала тишина, нарушаемая лишь клекотом кружащихся над лесами беркутов. Отвернувшись, Озермес посмотрел на белоснежную шапку Ошхамахо, на его затененный облаком, фиолетовый, как цветок безвременника, склон. Высоченная, холодная, отрешенная от всего земного гора была чужда всем тревогам и болям человеческой и всякой другой земной жизни.
Самыр, обнюхав траву и камни, оставил на колючем кусте свою метку и вопрошающе уставился на Озермеса.
— Никого? — спросил тот. — Пошли обратно.
Чебахан, увидев их, встала и выпрямилась, уронив руки. Хабек за прыгал навстречу Самыру.
— Сколько видит глаз, белорукая, ни аула, ни коpoв, ни лошадей. Я так и думал.
Чебахан вздохнула. Лицо у нее было как у человека, только вынырнувшего из глубокой воды.
— Тогда что же это было? — с боязливым недоумением спросила она.
Ободряя ее, Озермес усмехнулся и пожал плечами. Но она все равно смотрела на него, соединив свои шелковистые брови и ожидая ответа.
— Напоминание об ушедших, — сказал он первое, что попало на язык. — Может, ветер, пролетая две три или четыре зимы назад над каким то аулом, подхватил его голоса и унес их с собой. Аула давно нет, и старая женщина умерла, и лошадь с коровой околели, а голоса их продолжают летать над землей. Или будут странствовать вечно, или исчезнут вместе со смертью ветра.
У Чебахан дрогнули губы.
— Муж мой, ты придумываешь, чтобы утешить меня?
— Утешить?
— Да. Чтобы я не огорчалась, что здесь нет аула.
— Не потому, белорукая. Я ищу объяснения.
— А разве все можно объяснить? Я многое чувствую, но рассказать словами о том, что во мне, не могу. Мне было бы легче, если б я поверила, что в самом деле слышала голос матери.
— Ты вполне можешь верить в то, что слышала ее голос. Ведь ветер, который принес голоса, мог подхватить их, пролетая над твоим аулом.
— Ты не обманываешь, ты в самом деле так думаешь?
Он улыбнулся и погладил ее по щеке. Взяв свою поклажу, они пошли дальше.
Ночью Озермеса разбудил лунный свет, пробившийся сквозь сосновую хвою. Некоторое время он лежал неподвижно, слушая лесные шорохи. Чебахан, перевернувшись с боку на бок, пробормотала: — Мама... — Он поправил на ней съехавшую с плеча бурку, встал, подбросил в костер сучьев, поговорил с Самыром и снова лег. Что-то щемящее и тоскливое зашевелилось в нем, как на дне реки во время весеннего половодья начинает от напора воды ворочаться невидимый сверху камень. Озермес подумал о том, где ему оставить Чебахан, Самыра и Хабека, когда они подойдут к подножию Ошхамахо, почему то вспомнил, как увидел на берегу речки расчесывающую волосы Псыхогуаше и как отец, явившись ему во сне, звал его куда то, потом задумался о принесенных ветром голосах. Пожалуй, ничего загадочного и необъяснимого не было, Чебахан и он вспоминали свои аулы и услышали в шуме ветра голоса своего детства. А то, что оба они слышали ржание коня, мычание коровы и зов женщины одновременно, объясняется совсем просто: когда два человека долго живут вместе, мысль одного мгновенно передается другому. Он помнил это по странствиям с отцом, им тогда не раз приходилось одновременно заговаривать об одном и том же. Наверно, все произошло именно так. Но, несмотря на это разумное объяснение случившемуся, то, что он придумал о голосах, странствующих с ветром, показалось ему более правдивым, чем действительность. Он догадывался, что еще не раз услышит зов старой женщины, ржание коня и мычание коровы, и они будут звучать в ушах его до тех пор, пока он не сложит песню о безвестном погибшем ауле и голосах ушедших, вечно носимых ветром над обезлюдевшей землей. С тем он заснул, с тем и проснулся.
Горы, издали представляющиеся живущему на равнине человеку одинаковыми, разнообразны, как мир. Ничего вокруг Озермеса и Чебахан не повторялось. Растущая на скале, впитавшая в себя желтые солнечные лучи сосна, или кряжистый, поросший седым лишайником почтенный дуб, или одетая в темно зеленый сай* красавица ель, будто в танце, раскинувшая свои мохнатые руки, отличались от своих сородичей, как человек отличается от человека. Похожи и не похожи были буковые леса и березовые перелески, по разному гляделись согретые солнцем долины и кажущиеся бездонными пропасти, в глубине которых пряталась ночь, не походили друг на друга каменистые обрывы — серые, желтые и красноватые, разными голосами пели свои песни ручьи и рокотали, разбиваясь о гладкие камни, большие и малые водопады.
Все виденное раньше и открываемое заново многообразие окружающего утомляло глаза Озермеса и переполняло его, как подставленный под обильную струю воды котел. Чтобы не захлебнуться, он, когда они шли прямым, без подъемов и спусков, нагорьем, объявлял: — Песня укорачивает дорогу! — и принимался, подражая погонщику быков, петь обовсем том, что видел, подшучивал над толстухой, похожей на молодую медведицу, Чебахан, над круглым, как колесо, хвостом Самыра и над маленьким бездельником Хабеком. Волчонок, плохо еще знавший язык человека, песен не понимал, Чебахан, сдержанно посмеивалась, и Самыр, вторя ей, снисходительно скалил в ухмылке свои белые зубы.

* Сай — женское платье, род бешмета.

Как-то они сделали привал на полянке под невысоким каменистым обрывом. Поев, Озермес заиграл на камыле. С обрыва скатился камешек. Самыр вскочил и, подняв голову, залаял. Озермес, опустив камыль, посмотрел наверх. Над обрывом, подняв тяжелую бородатую голову, стоял темно бурый, с белым животом, тур и с любопытством смотрел на них. Длинные, изогнутые, как шашка, рога его опускались по бокам туловища.
— Тур! — сказал Озермес. — Я видел их только убитыми. Салам алейкум, тхамада!
Эхо повторило его голос. Самыр снова залаял и взрыл когтями землю. Тур продолжал стоять неподвижно, не обращая внимания на лай Самыра. Хабек, повертев своей черной мордочкой, молча оскалил зубы и забрался на колени к Чебахан. Она засмеялась.
— Ишь, какой храбрец! А тур нас не боится.
— Впервые, наверно, видит людей, еще не знает ни стрелы, ни пули.
Он снова поднес камыль к губам. Тур шевельнул ухом и наклонил голову.
— Он слушает, — зашептала Чебахан, — клянусь богами, слушает. Замолчи, Самыр!
Самыр умолк.
Поиграв еще немного, Озермес спрятал камыль. Они засыпали мхом огонь, взяли свою поклажу и пошли. Тур продолжал стоять на скале, величественно подняв рогатую голову, и задумчиво смотрел на них. Чебахан обернулась.
— Он как будто жалеет, что мы уходим.
— Я же сказал, ему неведомо зло.
— А у него есть свой дом, свое логово?
— Нет, его дом все эти леса. Мы тоже живем теперь, как туры.
— А горе они знают?
— Как и мы, туры теряют своих родителей, еще кого то.
— Жаль, что они не живут возле нашей поляны, мы были бы добрыми соседями... Ты знаешь, муж мой, я соскучилась по нашей сакле, по дяде Мухарбеку.
— Нам уже немного осталось идти, а обратно пойдем быстрее.
Действительно, леса вскоре поредели, потом позади осталось и мелколесье. Отстали, словно провожавшие Озермеса и Чебахан, шакалы, поисчезали дрозды и кеклики, лисы и зайцы. Ночи стали холоднее и оттишины тревожными. Чебахан чаще останавливалась, чтобы перевести дух, ее навещали дурные сны, о которых она не хотела рассказывать.
Однажды, проснувшись, она испуганно спросила:
— Что случилось?
— Ничего, ничего, — успокоил ее Озермес.
Пробравшись сквозь густые заросли высоких, в два человеческих роста, многоцветных, разно пахнущих трав, они поднялись к болотным лугам, заросшим худосочной осокой, и остановились. Чебахан, опустив наземь свою поклажу, села спиной к холодному ветру. Самыр, а за ним Хабек стали обнюхивать траву. Озермес осмотрелся. Кое-где, подобно островкам, топорщились, похожие на загривок кабана, низкие ползучие кусты, а между плоскими серыми глыбами белели пушистые шарики одуванчиков и покачивались на стройных стебельках ярко голубые, словно сделанные из жести, колокольчики. Выше на склоне вздымались острые скалы. В ложбинах между ними белели старые, не тающие летом снега, усыпанные сверху камнями. С высоты к лугу сползали толстые зеленоватые языки льда. Головы Ошхамахо видно не было, ее закрывали низкие, медленно оплывающие мощное туловище горы, сизые облака и темные, как воронье крыло, тучи.
Воздух был холодным и пустым, потому что не содержал в себе ни пылинок земли, ни цветочной пыльцы, ни запахов листвы и трав. Оглядев нагорье, скалы, снега, лед, зябнувшую Чебахан и спрятавшихся от ветра за камень Самыра и Хабека, Озермес подумал, что с приближением к небу колесо времени изменило свой ход: оно либо завертелось обратно, возвращая их к прошедшей зиме, либо, ускорив вращение, приближает к новой, которая засыплет снегом их поляну внизу еще не скоро. Неужели колесо времени во владениях Тха стоит, не вращаясь, как останавливалось оно для Озермеса, когда он лежал под лавиной? Может быть, Тха живет вне времени? Не сумев ответить себе, Озермес подумал о другом, о том, что оскудение растительности, исчезновение живности, опустение и суровость, которые усиливались с их приближением к вершине Ошхамахо, могут быть и предупреждением оботстраненности Тха от всего земного и его недоступности для человека.
Но подумал он об этом безразлично, как о чем-то, не имеющем к нему отношения. Не это стало теперь важным для него и не то, что он будет вторым человеком на земле и первым из джегуако, взошедшим на Ошхамахо, — кто, в конце концов, узнает об этом, кроме Чебахан? — главным было другое — довести намеченное до конца, чтобы в будущем, до тех пор пока душа не покинет его, сознавать, что он достиг поставленной перед собой цели и снова доказал себе, что он не земляной червь, а мужчина с усами.
Теперь следовало побыстрее подыскать пристанище для Чебахан, Самыра и Хабека, спуститься пониже, нарубить сухих сучьев для костра и, не откладывая, пойти к вершине. Он прикинул, что нагорье, на котором они остановились находится примерно, на уровне пояса Ошхамахо и до головы его, наверно, не более чем три четыре крика. По равнине такое расстояние можно пройти запросто, даже не заметив пройденного пути, но здесь придется лезть в гору, среди скал и промоин, по льду и снегу, остерегаясь лавин, расщелин и осыпей. Лучше, пожалуй, обойти туловище Ошхамахо по поясу и поискать более безопасной дороги наверх. А ведь издали склоны Ошхамахо не выглядели такими крутыми, по ним, казалось с большого расстояния, можно было въехать на арбе, запряженной сильными быками.
С левой стороны нагорье подходило к пропасти, из которой выплывали хмурые мокрые тучки. Чебахан, накинув на себя заячье покрывало, направилась к пропасти, наверно, чтобы посмотреть на горы сверху.
Озермес крикнул ей:
— Осторожнее, белорукая, не подходи к обрыву.
Она замедлила шаг, потом отпрянула и, повернувшись, замахала ему рукой.
Он, взяв топор и досадуя на задержку, направился к ней.
— Что ты там увидела?
На расстояний в четыре прыжка от края пропасти поднималась заостренная, неприступная, с гладкими cтенами скала, на которой прочно сидело большое, похожее на растрепанную шапку, сложенное из толстых переплетенных сучьев гнездо. Из гнезда высовывалась крупная светло желтая птичья голова на длинной серой шее, с загнутым книзу клювом и остроконечной, как у муллы, черной бородой. Из гнезда доносилось курлыканье.
— Кто это? — прижавшись к плечу Озермеса, спросила Чебахан.
Услыша ее голос или заметив их, птица повернула к ним голову. У нее были пронзительные белые глаза в красных кружочках. Озермес подумал, что если бы Тха понадобился стражник, преграждающий человеку доступ к нему, ничего более жуткого, чем эта птица, он бы создать не смог. И тут же вспомнил Безусого Хасана, рассказывавшего об огромном бородатом орле, который живет где то за облаками и похищает из отар маленьких овец и ягнят.
— Знаю, кто это, — сказал он Чебахан, — его называют бородачом, крадущим ягнят.
Бородач, курлыкнув, поднялся, встал на край гнезда, вцепившись когтями в сук, и заворочал своей хищной головой. На ногах у него были долгие, до самых когтей, штаны из серых перьев. Осмотревшись, он распахнул длинные узкие крылья, по человечьи свистнул и полетел, описывая круги и медленно поднимаясь. Когда тень от бородача заскользила по лугу, Самыр в один прыжок оказался возле Хабека, навалился на него грудью, подмял под себя и, задрав морду, оскалил зубы. Хабек, ничего не поняв, взвизгнул, выбрался из под Самыра и, скуля, побежал к Чебахан. Она подняла волчонка и прижалась щекой к его шерстке. Озермес неодобрительно покосился на них.
— Ты слишком балуешь этого неженку, белорукая. Боюсь, он вырастет зайчихой, а не волком или собакой.
Чебахан, не поднимая головы, исподлобья посмотрела на него.
— Он еще маленький, но скоро подрастет, и его уже никто не возьмет на руки. И я бы, наверно, тоже вскрикнула, если бы на меня так неожиданно кто-нибудь навалился.
Озермес наблюдал за полетом бородача. Немного поднявшись, тот, не шевеля крыльями, удалялся, все уменьшаясь, пока не растворился в небе. Какие еще стражи могут встретить человека, поднимающегося на вершину, да и нужна ли охрана всемогущему Тха?
Все, что было внизу, и черные лесистые хребты, и глубокие ущелья, и просторные луга, все сливалось воедино, в голубоватую, испещренную какими то светлыми пятнышками равнину, похожую на поверхность моря, которую рябит ветерок. Многоцветной, многоголосой земли словно не существовало. Озермес огорченно вздохнул, ибо в нем все время жила надежда на то, что с Ошхамахо он сумеет увидеть и Кавказ, и море, за которое ушел его отец.
Постоянно дувший ветер был бесшумным. В мертвой тишине слышались лишь непонятный, напоминающий разговор иноземцев, скрипучий говор птенцов бородача в гнезде и затрудненное дыхание Чебахан.
Из пропасти поднялось темное облако, окутало их и обрызгало холодными капельками воды.
— У-у... — Чебахан поежилась. — А снизу облака кажутся теплыми.
На мгновение ослабнув, Озермес, как в мутную воду, погрузился в омут неопределенности с ее извечным вопросом: что будет? Ничего постыдного, недостойного мужчины в его слабости не было. Те люди в ауле, которые, делая выбор — уйти им или остаться, решили не уходить, а защищать аул, тоже безмолвно вопрошали у Тха и у самих себя, что же с ними будет... Он обтер влажное лицо ладонью, посмотрел на солнце, уже проделавшее половину своего пути, и, заторопившись, сказал, чтобы Чебахан поискала в скалах под обрывом какую-нибудь пещеру. Она молча кивнула. Озермес не помнил, говорил ли он ей раньше, что на вершину Ошхамахо поднимется один, кажется, не говорил, но Чебахан не просила, чтобы он взял ее с собой, наверно, потому, что и она, не спрашивая его, сама сделала свой выбор.
Озермес побежал вниз, отыскал несколько старых, умирающих кустов и нарубил сучьев. Когда он вернулся, Чебахан сказала с довольной улыбкой, что Самыр помог ей найти надежное пристанище,
— Я ходила среди скал, искала, он откуда-то залаял, я повернулась и вижу — из вон той норы торчит его хвост...
Низкая, с узким лазом пещера, была, видимо, чьим-то брошенным логовом, на сухом полу валялись слежавшаяся трава и ошметки шерсти. Озермес забрался внутрь, осмотрелся и, выбравшись наружу, сказал, что ничего лучшего найти невозможно.
— Вы вполне поместитесь там. Самыр пусть лежит у входа. Снаружи поставь казанок с огнем. Если даже хозяину логова взбредет в голову вернуться, огонь отпугнет его. До воды близко, видишь озерцо? Там чисто, это талый лед.
Чебахан, соединив свои шнурки брови, внимательно слушала его.
Занеся в пещеру поклажу, он с сомнением произнес:
— Не знаю, как быть с ружьем, луком... Не стоит, пожалуй, идти на Ошхамахо с оружием, кто знает...
У Чебахан потемнели глаза, она хотела что-то сказать, но в это время в небе раздалось посвистывание. Они увидели бородача, который с каким-то рыжим зверьком в когтях, сложив крылья, стремительно падал, словно задумав разбиться о скалы. Хабек, услышав свист, оскалившись, юркнул в пещеру. Самыр, показав клыки, пометался и сел, подняв глаза к небу. Не долетев до нагорья, бородач распростер крылья, описал над лугом круг и скрылся за краем пропасти. Чебахан облегченно вздохнула.
— Я думала, бородач свалится нам на головы. Кого он добыл?
— Не узнала? Клятвопреступницу, по моему, она еще живая была. Что ж, белорукая, здесь вы будете в полной безопасности, вас бородач не тронет, а чужие сюда и близко не подойдут. Тот, кто устроил себе логово рядом с таким страшным соседом, был не глуп.
— А кто мог жить здесь?
— Не знаю, может, барс. Заберись в пещеру, белорукая, полежи, поспи. Хабека все таки держи при себе. Мне пора, Самыр, ты останешься. Да, да, ты будешь здесь!
Самыр огорченно взглянул на него, отвернулся и, поджав хвост, уселся у входа в пещеру.
— У-у, как же я забыла! — всполошилась Чебахан. — Подожди!
Она влезла в пещеру и выбралась оттуда с куском вяленого мяса.
— Возьми, вдруг проголодаешься. Да будет путь твой легким, муж мой.
Озермес, кивнув, взял мясо и сунул его за пазуху, Чебахан присела, вытащила из кармана мох и, сощурившись, чтобы пепел не попадал ей в глаза, стала раздувать спящие угольки.
Озермесу захотелось сказать ей: не бойся за меня, но если я не вернусь через два, от силы три дня, уходи отсюда, не вздумай искать меня, Самыр доведет тебя до поляны, а потом... Тут мысль его словно оступилась и захромала, ибо додуматься до того, как быть Чебахан, оставшись одной и, время спустя, вдвоем с ребенком, он не смог. Чебахан, подняв голову, вопрошающе посмотрела на него ясными, спокойными глазами, и он, устыдившись своих несказанных слов, напустил на лицо строгость, прощально махнул рукой, одним прыжком перескочил через отражавшее облако озерцо и, не оглядываясь, зашагал среди валунов.
Что он просчитался, предполагая, будто расстояние до вершины всего лишь в три четыре крика, Озермес понял, когда солнце, переехав через свой верхний перевал, стало медленно скатываться вниз. Не знавший усталости, он, возможно и от того, что слишком быстро шел, почти бежал, ощущал одышку и тяжесть в голове. Временами казалось, будто кто-то бьет его кулаком по вискам. Азарт снова ожил в нем и подгонял, как плеть подстегивает коня, но, несмотря на стремление поскорее добраться до вершины, он был вынужден пойти медленнее.
Вокруг Озермеса и в небесном просторе никого не было. Не иначе, как Тха не подпускал к себе никого из живущих на земле. Озермес остановился, отгоняя боль, потер виски рукой и задумался. Не только Тха никому не дает подойти близко к себе, так же поступает и самый обычный, даже маленький, только родившийся костер — попробуй прикоснуться к нему! Что ж, значит, так оно и должно быть, и с этим ничего не поделаешь. Может, все таки вернуться? Чебахан не осудит его, презирать же себя будет только он сам. Нет уж, если джигиту, имя которого он не знает, удалось взойти на вершину, заберется туда и он, хочет ли того Тха или не хочет. Да и как знать, может, на Ошхамахо, кроме того кабардинца, поднимался еще кто-нибудь другой. Озермес зашагал дальше.
Идти приходилось, глядя под ноги, чтобы где-нибудь не оступиться и не упасть. Он немало, сбиваясь с направления, поплутал, когда по-волчьи осторожно ступая, обходил глубокие трещины в ледниках, часто прикрытые снегом. Стоило провалиться в какую нибудь из расщелин, чтобы навсегда остаться там. Ниже по склону ему попадались на глаза сосны с зеленой хвоей, когда то схваченные льдом и лишенные души. Знакомую опасность таили и крутые снежные, казалось, мирно спящие откосы. В одном месте, по звериному почуяв неладное, Озермес остановился, отступил, и вовремя. Через мгновение впереди сорвалась и с гулом обрушилась лавина.
Пройдя сквозь пелену облаков и намокнув, Озермес вышел к склону по нижней стороне и присел, чтобы передохнуть и обсохнуть под жарким солнцем. В ушах у него шумело, как шумит листва на деревьях от ветра, перед глазами, несмотря на закатное солнце и ослепительное отражение его от заснеженных полей, колыхался прозрачный, похожий на дымок от умирающего костра, туман. Озермес не стал рассматривать окружающее и, чтобы дать отдых глазам, смежил веки и закрыл лицо руками.
Спустя время он опустил руки, открыл глаза и застыл от неожиданности: по всему белому полю, насколько мог дотянуться взгляд, стояли то толпою, то порознь, огромные черные окаменевшие быки, туры, великаны-люди, валялись каменные птицы с обломанными крыльями и никогда не виденные им чудища. Спина Озермеса меж лопаток похолодела, и волосы под шапкой зашевелились, хотя пугаться неподвижных, мертвых окаменелостей было нечего. Он протер слезившиеся глаза, встал и направился к ближайшей скале. Издали она казалась крупной, в три человеческих роста, головой на широченных опущенных плечах, с бугристым, обросшим растрепанной бородой лицом и глубоко вдавленными, с колесо повозки, закрытыми глазами. Туловище великана по грудь ушло в снег и землю. Подойдя, Озермес прикоснулся рукой к пористому, как кожа старика, бурому камню и посмотрел на другие скалы. Их было много, давних обитателей земли — людей, животных, еще каких-то существ, они, видимо, умирали, обращаясь в камень, в мучениях, и многие из них стояли теперь скорченными, согнутыми, безгласно взывающими к небу, Ошхамахо, вырастая, мог поднять их снизу уже окаменелыми, но могло быть иначе: в давно минувшие седые времена обитатели земли собрались вместе и пошли с каким-то своим делом на Ошхамахо, чтобы встретиться с Тха, но тот разгневался, обратил их в камень и оставил стоять на склоне горы как предостережение тем, кому вздумается нарушить его покой.
У Озермеса стали мерзнуть ноги. Он еще раз окинул взглядом бескрайнее кладбище, за что-то превращенных в черные скалы древних обитателей земли, и всмотрелся в тех, кто был поближе, чтобы запомнить их и потом, спустившись к Чебахан, спеть ей песню о черном кладбище.
Пора было идти. Солнце стремительно падало. До вершины, казалось, совсем близко. Если он не поспеет взойти на вершину при свете дня, солнце, как обычно, вышлет на ночное небо свою сестру луну, и та покажет Озермесу путь по крутому, покрытому глубоким снегом, склону.
Озермес пожалел, что не взял с собой бурку. Без нее на снег не ляжешь. Если придется задержаться на вершине, то через ледники, мимо спящих лавин и каменистых осыпей ночью, даже при свете луны, он не пойдет, лучше всего, наверно, будет сойти к кладбищу черных скал и пробыть там до появления завтрашнего солнца. Как знать, может, по ночам к непохороненным возвращаются души, и ему повезет услышать, о чем они говорят.
Хотя Озермес, как показалось ему, стал легче, ослабевшие ноги передвигались труднее, и голова кружилась. Его стало подташнивать. Сунув руку за пазуху, он достал вяленое мясо, откусил немного и принялся жевать его.
Солнце упало за край земли, как подстреленное, и залило своей красной кровью небо и снега. Время спустя небо полиняло, но снег продолжал отсвечивать розовым. Немного погодя снег, как и небо, стал синим, потом голубым и угас.
Озермес поднимался, то по колено, то по пояс проваливаясь в сухой снег. Лоб и щеки были потными, а за уши покусывал мороз. Он останавливался, совал озябшие руки под мышки и ждал, пока не успокоится торопливо бьющееся сердце. Иногда посматривал вниз, но там не было ничего, кроме нагромождения похожих на горы мрачных темных туч. Собравшись с силами, он набычивался и снова лез выше.
Озермес чувствовал, что уже не обманывается, что до вершины действительно осталось совсем немного, и ни о чем больше не думал, ни о встрече с Тха, ни об оставленной в пещере Чебахан. Не ощущая мороза, преодолевая слабость, он упорно карабкался вверх.

Забрезжил, отражая посветлевшее небо, снег, снизу, с восходящей стороны, выплыла белая луна, и Озермес увидел, что подъем кончился и он стоит на младшей вершине Ошхамахо. Она была похожа на большую, с обломанными краями чашу, засыпанную снегом. Он стоял на краю чаши, а по другую сторону ее опускалась похожая на седло перемычка, соединявшая младшую вершину со старшей, которая была выше сестры на две поставленные одна на другую сосны.
Снега, нетронутые, безо всяких признаков минувшего или нынешнего бытия, покоились, холодно мерцая под светом висевшей за спиной у Озермеса луны. Ноги у него подогнулись, и он опустился на снег, открыв рот и жадно заглатывая редкий воздух. Он не испытывал ни радости от своей победы, ни огорчения от пустоты. Старшая вершина колебалась перед его глазами, как покачивается от ветра макушка дерева, и казалось, она плывет среди звезд. Хватит ли у него сил взобраться и на нее? Озермес смахнул с усов иней и, отогревая лицо и руки, стал оттирать ладонями лоб, нос и щеки. Губы у него распухли, в глаза будто попал песок. Чтобы не видеть искрящего снега, он зажмурился. А надо ли подниматься на старшую вершину, ведь и там скорее всего такая же мертвая тишина, такое же отсутствие земной и небесной жизни? Где завершился путь джигита кабардинца, здесь или там, и не оставил ли он на старшей вершине какого нибудь знака — памяти о себе? Нет, слабости сдаваться нельзя. Плох и тот джегуако, который обрывает свою песню, не допев ее до конца, и тот мужчина, который останавливается, не дойдя до цели. Он доберется до старшей вершины, даже если у него отвалятся ноги и руки!
Отодвигая время, когда придется встать на окостеневшие ноги, Озермес открыл глаза, пошевелил сперва одной ногой, потом другой и наконец рывком поднялся. Преодолев головокружение, он пошел, обходя вершину по краю, чтобы не провалиться посередине в глубокий снег, и направился к седловине. Упав всего лишь раз, спустился к затененной перемычке, как широкий мост, соединяющей вершины, перебрался по ней и, подобно волку, передвигающемуся по глубокому снегу, пополз вверх, зарываясь иногда головой в обжигающий лицо снег. Время от времени он делал короткие привалы и растирал немеющие руки.
Хотя старшая вершина была немногим выше младшей, вечность прошла, пока Озермес взобрался на нее. Когда оказалось, что выше подниматься некуда, Озермес встал, распрямился, вытер пот с обожженного морозом лица и довольно ухмыльнулся. Здесь, как и на нижней вершине, было похожее на чашу углубление с обломанными краями и лежал нетронутый, без всяких признаков жизни, сверкающий, как начищенное серебро, снег.
Озермес посмотрел вниз. Во все стороны — нижнюю и верхнюю, восходящую и заходящую — простиралась озаренная луной волнистая, закрывающая землю облачная степь, с холмами и овражками, застывшими озерами и речками. Все, казавшиеся Озермесу бесконечными, земные дали были ничто перед этим, не имеющим ни конца, ни края простором.
А над ним раскрывалось небо, еще более величественное, расходящееся и вширь, и вверх, усеянное бессчетным количеством разноцветных звезд. Отсюда они казались более яркими и более далекими, чем виделись с земли. От одного края неба до другого протянулась переливающаяся голубыми огоньками Тропа всадника. На обочине ее мигали Семь братьев звезд и поблескивала маленькая Низовая. Светилась на склоне зеленая Вечерняя звезда и, чуть повыше, вращалась, вспыхивая красным огнем, предвестница счастья звезда Кан. А где то далеко за ними слабо переливались поля никогда не виденных Озермесом, крохотных, как песчинки, звездочек. Кривая, подтаявшая у одного края луна лила свой свет на облачную степь и снега на раздвоенной голове Ошхамахо. Темно желтые пятна на луне — пасущаяся отара и чабан, двигавшиеся, когда Озермес в детстве смотрел на них, казались такими же лишенными души, как и черные скалы, к которым он подходил на исходе ушедшего дня.
От захватывающей дух красоты мерцающего неба веяло смертоносным холодом. Звездная вселенная то ли жила недоступной пониманию Озермеса, чуждой земле жизнью, то ли пребывала в вечной смерти. Посмотрев на свою шевельнувшуюся тень, Озермес подумал, что он, наверно, единственное существо во всем необъятном небе, в ком этой ночью бьется земная жизнь. Надежда на встречу с Тха, вопреки сомнениям, все таки трепыхавшаяся в нем, оказалась тщетной. Разве что Тха обитает еще выше, на во веки веков непреодолимом для людей расстоянии.
Озермесу стало холодно и тоскливо. Чувство невыносимого одиночества пронзило его, как стрела из самострела, а тишина окружающего показалась жутким безмолвием могилы. Чтобы нарушить ее и не быть одному, он крикнул:
— Все таки я залез сюда!
Охрипший голос его прозвучал как слабый шепот умирающего. Ободряя себя, он закричал во все горло:
— Тха, я здесь, на Ошхамахо!
И снова еле расслышал свой угасающий голос. Эхо не поднималось сюда, оно жило только там, внизу, где была жизнь. Даже если какая-нибудь звезда возопит неслыханным голосом, ее никто не услышит.
Звезд в этом захватывающем дух просторе не счесть, но все они одиноки и не слышат друг друга. Человеку среди них не было места, и даже если кто-нибудь чудом ухитрится проникнуть в звездный мир, он окажется там чужим.
Окинув прощальным взглядом небо, Озермес стал съезжать по откосу. Когда он спустился к седловине, его снова затошнило. Он сел, обхватив руками заболевшую голову. Перед глазами, застилая лунный свет, мелькали серые тени. Надо было скорее уходить отсюда. Чтобы не карабкаться на младшую вершину, — на это у него не хватило бы сил, — Озермес стал спускаться новым путем, прямо с седловины и, чтобы не скатиться по крутому откосу, втыкал в промерзший снег кинжал, придерживая скольжение. Сперва все обходилось благополучно, но время спустя он наскочил на горбатый сугроб, перелетел через него, ударился обо что то головой, и душа вознамерилась оставить его, но он удержал ее, поднялся и стал искать шапку и вылетевший из руки кинжал. Шапку Озермес нашел сразу, а кинжала видно не было. Но он отыскал и его, стряхнул с себя снег и, не поддаваясь потребности сесть и передохнуть, побрел по нагорью дальше.
Временами чудилось, что он идет во сне, что сверкающий снег вокруг него лишь мерещится ему. Надо было сделать над собой усилие, чтобы освободиться от тумана, застилающего ему глаза, но на усилие это у него не осталось сил. Вскоре Озермесу показалось, что впереди затемнело что-то похожее издали на спящего человека. Неужели в этой пустыне, кроме него, мог быть еще кто-то живой? В это было трудно поверить. Озермес ускорил шаг и увидел старца со светящимся лицом, в худой черкеске, который сидел на глыбе льда. На снегу рядом с ним лежала потертая шапка. Седая до голубизны борода старца спускалась на сплетенные из ремешков прохудившиеся чувяки, из одного торчал большой палец с загнутым ногтем. Густые, серебрившиеся под луной волосы спадали на высокий желтый лоб, мохнатые темные брови нависали над крупными задумчивыми глазами. За могучими широкими плечами были сложены огромные белые крылья. Луна освещала его сбоку, но тени на снег он не отбрасывал.
Язык у Озермеса онемел. Кто это мог быть? Если Дух гор, то почему на нем потертая черкеска и продранные чувяки? А если это старик адыг, то откуда у него крылья и как он попал сюда? Однако кем бы тот ни был, мерещится он Озермесу или нет, поздороваться с ним, как со старшим, следовало первым.
— Салам алейкум, достопочтенный тхамада, — преодолев свою не моту, пролепетал Озермес, — да пребудешь ты в добром здравии.
Старец смотрел на него, как смотрят сверху на ползущую по земле букашку.
— Прости меня, если я ошибаюсь, но, кажется, я узнал тебя — ты Дух гор, — с трудом выговорил Озермес.
В неподвижных глазах старца мелькнули искорки, и он с отвращением пробормотал низким, похожим на отдаленное ворчание грома, голосом:
— Чело-ве-ек!
— Да, я человек, — ободрившись, сказал Озермес. — Ты, достопочтенный тхамада, тоже не сразу определил, кто перед тобой? Наверно, ты давно не видел людей.
Старец выпрямился, сонная задумчивость сошла с его лица, и глаза загорелись.
— Откуда ты взялся, человек? — пророкотал он.
Озермес заколебался, отвечать старцу или нет. Но, независимо от того, видит ли он его во сне или наяву, не следовало упускать возможность поговорить с ним. Кто знает, представится ли еще раз такой случай, явится ли когда нибудь ему Дух гор. В том, что это был Дух гор, Озермес уже не сомневался. Решившись, он сказал:
— Я скатился сверху, с вершины Ошхамахо, поднялся туда, чтобы увидеть Тха, но он мне не явился.
Огненные глаза старца вспыхнули так, что лицо Озермеса опалило жаром.
— Ты хотел увидеть Тха? — с громовым хохотом спросил он, и со склона неподалеку от них с шумом скатилась лавина, и покрытая снегом земля дрогнула.
— Да, — подтвердил Озермес, — я хотел спросить у Тха, почему он так устроил жизнь людей...
— Жизнь людей? — прогремел Дух гор. — Вы живете, как земляные черви. Знаешь, за что я ненавижу вас? — В груди его словно ворочались жернова. Озермес невольно отступил на шаг.
— Знаю, достопочтенный тхамада. Ты восстал против Тха, потому что он не захотел дать людям свое знание, а они не поддержали тебя. Но люди помнят об этом, джегуако всегда рассказывали им о тебе.
Гнев Духа гор угас так же мгновенно, как и вспыхнул. Опершись локтями о колени, он задумчиво разглядывал Озермеса то загорающимися, то гаснущими глазами.
— Не думай, что люди не хотят знаний, — возобновил разговор Озермес. — Отец говорил мне, что некоторые люди стараются узнать столько же, сколько знает Тха, и даже больше.
— Ты видел, что делает ворона, когда не может разломить клювом орех? — спросил Дух гор. — Она бросает его сверху на камни, и вместе со скорлупой разбивается и сердцевина. Таковы и вы, люди, стараясь докопаться до сердцевины, вы ломаете и скорлупу, и то, что внутри. А если бы люди поддержали меня, они получили бы знания цельными. Скажи, человек, а как теперь живут люди?
— Я и моя жена ушли от людей три зимы тому, — ответил Озермес, — люди убивали друг друга.
— Так вам и надо! — прогремел Дух гор. — Убивайте, убивайте, пока не опустеет земля. Жалкие черви!..
Он снова расхохотался, и где то опять ухнула, падая вниз, лавина. В голове у Озермеса прояснилось, и он подумал, что никогда не простит себе, если не спросит у Духа гор обо всем, что его сейчас интересует, а там будь что будет.
— Прости, тхамада, — сказал он, — что я беспокою тебя вопросами, но мы, наверно, больше не встретимся. Скажи, ты не думаешь когда-нибудь помириться с Тха?
— Помириться?! — вознегодовал Дух гор и махнул крылом.
Озермеса сбило с ног и отбросило на пять или шесть прыжков. Он с трудом встал и снова приблизился к Духу гор.
— Не ушибся? — спросил тот. — Так вот, Тха не дождется, чтобы я склонился перед ним. Он ведь не изгонял меня. Я сам ушел от Тха и бросил ему вызов. Тогда он стал направлять ко мне своих посланцев, уговаривать меня вернуться и принять от него прощение. Однако я отвергал его просьбы, потому что был прав. А он считал себя непогрешимым. Мы оба упрямы... Но в последние времена от него никто не прилетал, возможно, он даже забыл обо мне... Скажи, червячок, а ты не боишься меня?
— Нет, достопочтенный тхамада, я ни в чем не провинился перед тобой и отношусь к тебе с уважением. Можно мне попросить тебя?
Дух гор кивнул.
— Когда ты сердишься, — сказал Орземес, — земля начинает трястись, скалы рушатся, деревья валятся, а реки выходят из берегов, ты не мог бы сдерживать гнев?
— Нет, — ворчливо объяснил Дух гор, — я таков, каков есть. — Он усмехнулся, и Озермес услышал, как где-то вдали зажурчал ручеек и засвистели дрозды. Потом глаза Духа гор стали сонными и он протяжно зевнул в бороду. — Ты развлек меня, червячок, иди, а то я могу обозлиться и лишить тебя души.
— О, подожди, достопочтенный тхамада! — возопил Озермес. — Я сказал еще не все. Ответь, будь добр, Тха, Аллах и христианский Бог — три властителя небес, или это три имени одного?
— Тха один, — раздражаясь, прогремел Дух гор. — Ты мне надоел! Что еще у тебя?
— Не гневайся, прошу тебя. Но нельзя ли, раз Тха не снизошел до меня, чтобы ты вместо него ответил на другие мои вопросы?
Дух гор закряхтел, закинул руку за плечо, выдернул из крыла длинное перо, почесал кончиком спину между лопаток и воткнул перо обратно.
— Мне понравилось, что ты ушел от людей, — прогудел он. — Поэтому, наверно, я столько времени терплю тебя, хоть ты и человек. Скажу тебе правду: не спрашивай ни о чем ни Тха, ни меня, оба мы слишком стары. Разве ты не заметил, что у меня прохудилась черкеска и чувяки, даже крылья и те поистрепались. А теперь убирайся!
Дух гор надел папаху, охнув, распрямился и тяжело взмахнул крыльями. Взвились снежные вихри, Озермеса бросило навзничь, в глазах у него потемнело, и он услышал свист метели... Кто-то тут же затеребил его. — Встань, тебя засыплет снегом, ты замерзнешь. — Озермес открыл глаза. Возле него никого не было. Луна скрылась. Над белым полем, завывая и бросая ему в лицо острые снежинки, носилась метель. И вместе со свистом ветра до него донесся далекий голос отца: — Встань, иди, иди к тем, кто ждет тебя, кому ты нужен... — Озермес поднялся и, стараясь прорваться сквозь вой метели, закричал: — Отец, где ты, отец?
Но никто на зов его не отозвался.
Озермес встал спиной к ветру, отыскал глазами сквозь снежную мглу вершину Ошхамахо, прикинул, куда ему идти, чтобы добраться до черных скал, надвинул на брови шапку, засунул под мышки руки и, втянув голову в плечи, пошел по пологому склону.
Снежные вихри бешено, подобно бородачам, кидались на него со всех сторон, клевали в лицо и били крыльями. Высоко в небе хохотал Дух гор, надо быть, пожалевший, что разоткровенничался с человеком и отпустил его с миром. Если бы не голос отца, лежать бы Озермесу под нанесенным на него снегом. Разве можно было представить себе, что на расстоянии всего лишь нескольких дней пути в одно и то же время могут и наливаться теплом плоды на деревьях, и бушевать зимние метели? Почудился ли ему Дух гор или нет, из сказанного им следовало, что колесо времени, казалось бы, вечно замершее в недоступной для человека глубине мироздания, все таки вращается и для Тха, и для Духа гор, и они, подобно людям, старятся, только спустя бесчисленное количество земных лет и зим. Пораженный неожиданно залетевшей ему в голову мыслью, Озермес остановился и прикрыл рукой лицо от злых ударов ветра.
Если Тха все таки старится, значит, он, как и любой человек, смертен, и может прийти время, когда его не станет. Что же будет потом — народится новый могучий Тха или люди будут жить без него, каждый сам себе?
Наклонив голову, чтобы спрятать от ветра лицо, Озермес побрел дальше. Наверно, Духу гор надоело бушевать, хохот его затих, и метель стала удаляться. Дабы убедиться, что не спит, Озермес укусил себя за палец, ощутил боль и, воспрянув духом, осмотрелся. Если он не сбился с пути, слева должны показаться черные скалы. Там он переждет до рассвета и потом спустится вниз по своим следам. Когда он уходил, на лице Чебахан не было и тени тревоги, Она либо не давала воли своим чувствам, либо не беспокоилась за него. Видимо, предвидела, что он вернется целым и невредимым. Неужто может быть так, чтобы отец из своего далекого далека видел и Чебахан, и Самыра, и Хабека? Встань, доносился сквозь вопли метели его голос, иди к тем, кто ждет тебя, кому ты нужен... Сколько в мире загадочного и непостижимого!
Ветер унесся куда то в другие края. И немного времени спустя Озермес увидел впереди, по левую руку, черное кладбище. Подойдя к огромной спящей голове, он прислонился к камню спиной и подумал, что если бы Тха услышал его крик: — Тха, я здесь, на Ошхамахо! — и разгневался, быть бы и ему таким же черным камнем.
Ощутив голод, он доел остатки вяленого мяса, утолил жажду тремя горстями снега, попрыгал, чтобы согреться, сунул руки под мышки и, опустившись на корточки, стал дожидаться рассвета.
Прошло время, облачная степь, закрывавшая от него ночью землю и нависшая теперь над головой, начала растекаться. Мудрые предки правы были, когда говорили, что ноги не должны обгонять разум. Если бы он отправился на Ошхамахо с утра, то успел бы подняться и спуститься засветло, не мерз бы ночью и не попал бы в метель. Однако тогда он, наверно, не встретился бы с Духом гор. Небо на восходящей стороне очистилось от облаков, позеленело, и от этого обе вершины Ошхамахо стали напоминать холмики, поросшие только народившейся нежной травкой. Озермес, посмотрев на них, вдруг усомнился — побывал ли он там, и не приснились ли ему и Дух гор, и метель, и голос отца. Притронувшись рукой к своему воспаленному лицу и кровоточащим губам, он покачал головой. Сомневаться можно во всем, так уж устроен человек, в голове у которого не мох, а разум, но и сомнениям должен быть предел. На вершину Ошхамахо он все таки взошел.
— Ай, аферим! — похвалил он себя и устало усмехнулся своему хвастовству. Не победа над своим телом была важна, а то, еще не осознанное до конца знание, которое он, побывав на вершине, кажется, добыл.
Из-за края земли выглянуло заспанное, еще не умывшееся солнце. Озермес пошел по своим вчерашним, петлявшим по снегу следам. Спускаться с горы всегда труднее, чем подниматься, и он шел, ступая чутко, как косуля, бросая камни в таившие опасность обрывы, обрушивая иногда впереди себя лавины, и так дошел до ледника. На льду следы его терялись, но он помнил, в каких местах переходил через расселины, и благополучно добрался до каменистых осыпей. Здесь надо было идти затаив дыхание, ибо камни могли сорваться даже от случайного кашля. А ведь вчера, проходя мимо осыпей, он куда меньше остерегался камнепада. Посмеиваясь над собой и зорко поглядывая на камни, Озермес подумал, что так, наверно, бывает и с другими людьми, оставив за спиной опасность, они, оглядываясь назад, начинают думать о том, что с ними могло бы стрястись. Однако такого чувства у него не возникало ни после гибели аула, ни после того как он выбрался из под лавины. Наверно, надо было оказаться на вершине Ошхамахо, ощутить свое одиночество в холодном, равнодушном ко всему земному, звездном мире, чтобы ощутить всю ценность и неповторимость жизни человека.
По мере того как Озермес спускался, дышать становилось легче. Жарко грело солнце, и трудно верилось, что совсем недавно, ночью, лицо и руки его обжигало морозом, а метель тщилась сбить с пути и засыпать снегом. Не услышь он голос отца, лежать бы ему теперь без души, обвернутым в белый снежный саван. Солнце, слепящее Озермесу глаза, выгнало из его головы мысли. Ни о чем больше не задумываясь, наслаждаясь светом и теплом, он стал пробираться среди замшелых остроконечных скал. Скалы были так похожи, что он усомнился, выйдет ли отсюда к тому нагорью, на котором оставил в пещере Чебахан, Самыра и Хабека. Пройдя еще немного, забеспокоился и решил подняться на скалистый склон и оттуда поискать нагорье, но только сделал шаг, другой, как до него донесся лай Самыра.
Чебахан встретила их, стоя у пещеры. На осунувшемся лице ее дрожала улыбка. Не успел Озермес подойти к ней, как она застрекотала:
— О, муж мой!.. Самыр спал, вдруг проснулся, вскочил и умчался. Да будет добрым твое возвращение! У-у, на кого ты похож, черный, опухший, будто искусанный пчелами. Дошел до вершины? У нас сперва светила луна, и я радовалась, что тебе не нужно идти в темноте. А потом луну съели тучи, пошел сперва дождь, потом мокрый снег, и я думала, нашел ли ты где спрятаться... К пещере никто не подходил, раз только Самыр зарычал на кого-то. Я сожгла все сучья, тебе не был виден сверху мой огонь? Но я ничего не могу сварить, а ты голодный. Мы останемся здесь еще или сразу уйдем? В пещере было тепло, а ты, наверно, намерзся? Залезь в пещеру и поспи. Что было видно оттуда, сверху? Ты встретился с... — она осеклась и договорила: — с кем-нибудь?
Из пещеры вылез заспанный Хабек, зевнул, потянулся и, увидев Озермеса, сел, опустив мордочку, и заскулил.
Озермес пошевелил потрескавшимися губами и взял волчонка на руки. Тот лизнул его в шею.
— Еще я хотела сказать, — снова заговорила Чебахан, увидела, как Озермес поднял повернутую к ней ладонью руку и виновато опустила голову. — Я знаю, что ты хочешь сказать — что я завалила тебя словами, как лавиной. Но тебя не было так долго...
— Верно, — пробормотал Озермес, опуская Хабека на землю. — Эта ночь оказалась длинной, как вечность. На вершине было пустыннее, чем в зимней степи. Я обниму от радости первое дерево, которое нам встретится.
Чебахан выпятила нижнюю губу, пригнулась и полезла в пещеру.
Озермес слабо ухмыльнулся.
— Когда стемнеет, я обниму тебя тоже! — сказал он.
Вместо ответа Чебахан подала ему свернутую бурку, мешок с казаном, ружье и лук.
Взяв казанок со спящими углями, они издали попрощались с бородачом и его говорливыми птенцами и покинули холодное, продуваемое ветрами нагорье.
По дороге Озермес рассказывал Чебахан о том, как минувшей ночью он, торопясь, кружил по склонам Ошхамахо, перебирался через расселины во льду, обходил камнепады, объятый оцепенением, разглядывал обращенных в черный камень ушедших, с тяжелой головой, как в бреду, шел по скрипучим снегам, поднимался на младшую вершину и, изнемогая, всползал по склону старшей, стоял, объятый восторгом и ужасам над невидимой землей среди неподвластного взгляду нескончаемого звездного мира и тщетно взывал к Тха, и потом разговаривал с Духом гор, и как он услышал среди метели голос отца.
Рассказывая, Озермес думал о том, что после того, как он узнал, что Тха стар и, наверно, не вечен, в его и Чебахан жизни что-то должно перемениться, ибо то знание, которое он приобрел, подобно дереву, с которого осыпались цветы, рано или поздно оно принесет свои плоды.
Размышляя об этом, он ощущал и непонятное чувство своей вины за что-то, или перед Тха, о котором он теперь думал не как о боге, а как об обычном, пусть и уважаемом, но смертном человеке, или перед отцом, чья душа прилетает к нему откуда то издалека, спасает его, постоянно куда-то зовет, а он, не понимая, не откликается на этот зов...
Колесо времени завертелось обратно. Позади остались сморщенные от прожитых лет снега и замшелые скалы, безмолвные болотца, поросшие жесткими колокольчиками лужки, цепляющиеся за камни кустарники, а снизу поднималось пахучее, приветливое, разношумное тепло.
Сперва на одну из скал с криком уселась стайка черно зеленых галок. За ними замелькали среди каменистых осыпей красновато голубые кеклики. Засвистели, как в камыли, улары. Один из уларов так стремительно взбегал по склону, что наскочил на Самыра. Оба оторопели от неожиданности, но Самыр оказался быстрее, прыгнув, он успел схватить взлетавшего улара за ногу. Когда Озермес похвалил его за проворство, он завилял кончиком хвоста и опустил голову.
— Знаю, знаю, что ты скромный джигит, — сказал Озермес, — но не выставляй свою скромность напоказ.
Стоило Самыру выпустить улара, как Хабек с рычанием схватил птицу за шею, стал таскать ее по земле и не выпустил, пока не получил щелчок по носу.
Они спустились к речке, и Чебахан приоткрыла от удивления рот, увидев, как черная с белым воротником оляпка, стрелой летевшая вдоль речки, вдруг камнем упала на песок, зашагала к воде, погрузилась в нее с головой и немного времени спустя вышла на другой берег с рыбешкой в клюве.
— Ты видел, видел, что она сделала? — в восторге спросила Чебахан. — Она ходит под водой!
— Да, белорукая, оляпок я наблюдал не раз. Наверно, ей покровительствует Псыхогуаше. Ни один человек не сможет сделать то, что делает эта маленькая птичка.
Начались густые леса.
Посмотрев на парившего в небе белоголового сипа, Озермес рассказал Чебахан, как Дух гор выдернул перо из своего крыла, почесал им спину и потом воткнул перо обратно. Чебахан пригорюнилась и сказала:
— Жаль мне его, всегда один. А ты, муж мой, смог бы жить один?
— Кабы не ты...
— Я не смогла бы, потеряла бы душу. А как бы ты жил здесь, в горах, если бы мы не встретились?
— Наверно, выл бы на луну, как одинокий волк. А может, бродил, искал людей...
Сказав так, Озермес задумался. Куда он пошел бы искать адыгов? И не тех ли адыгов, которые, быть может, уцелели, имел в виду отец, когда говорил ему: возвращайся к тем, кто ждет тебя, кому ты нужен?.. Он хотел сказать о своей догадке Чебахан, но она, поглаживая свой живот, улыбалась и ему, и Самыру, и Хабеку, и соснам, елям, букам, среди которых они шли, и рокочущей под обрывом речке, и плывущему над лесом облачку, и ей не было дела ни до Тха, есть ли он или нет, стар он или вечно молод, ни до чего другого, кроме зреющей в ней новой жизни.
Покосившись на Озермеса, она сказала:
— Пройдет время, и в горах станет одним человеком больше.
Озермес, залюбовавшись ее светлым лицом, не стал ничего говорить, чтобы не смущать покоя ее и того, кто зимой должен появиться на свет. И подумал о том еще, что как бы ни была устроена жизнь на земле и что бы с людьми ни происходило, не дорога должна выбирать путника, а путник — дорогу.
В одну из последних сорока холодных ночей несчетного года от порождения адыгов Солнцем, Чебахан произвела на свет двух мальчиков.
Озермес, и без того не находивший себе места, впал в полную растерянность, когда после появления ребенка услышал шепот Чебахан: — Муж мой, я рожаю еще. — Если бы она не указывала, что надо делать, Озермес бросился бы на пол и, заткнув уши и закрыв глаза, ждал бы, чем кончатся роды. Но все обошлось благополучно, пуповины были перерезаны, завязаны, и младенцы выкупаны. Оба они, получив души, тут же принялись орать, требуя еды. По одному передав их Чебахан, Озермес снял с колышка ружье, выбежал из жарко натопленной сакли и выстрелил в дымарь. Эхо от выстрела раскатилось над спящими горами.
Нечистая сила, превратившись в снежное облако, бессильно осыпалась с крыш. Самыр и Хабек выскочили из вырытой в сугробе норы, Самыр стал с лаем бегать вокруг сакли, отыскивая подстреленную Озермесом добычу, а Хабек, оскалившись, с опущенным хвостом, неслышной тенью носился от сакли к оврагу, потом к Мухарбеку и обратно. Озермес засмеялся, вернулся в саклю и вынес им два куска вяленой оленины, потом подошел к Мухарбеку и сообщил ему, что у его племянницы родились дети. У старика от радости упала с головы снежная шапка, и он перестал быть побывавшим в Мекке хаджи, но морщинистое лицо его осталось таким же задумчивым и мудрым, как обычно.
Озермес посмотрел на ясное небо, усеянное ласково подмигивающими ему звездами, на голубую папаху, венчающую шлем Богатырь горы, на деревья, одетые в праздничные белые одежды, и глубоко, с облегчением вздохнул. Только теперь он ощутил, с каким напряжением и надеждой, может быть, с не меньшими, чем Чебахан, он ждал этой ночи, когда в их сакле народится новая жизнь, которой предназначено продлить жизнь и Чебахан, и его, и их родителей, и тех далеких предков, чьи останки покоятся в степных курганах. И если после восхождения на Ошхамахо и встречи с Духом гор Озермес, думая о состарившемся Тха, ощущал к нему почтительное сострадание, то теперь, став отцом, он на миг почувствовал нечто вроде превосходства над ним. Устыдившись своих мыслей, Озермес пожелал добра Мухарбеку и пошел к сакле.
Время спустя Озермес устроил в честь рождения сыновей празднество. Мазитха пригнал под его стрелу козла, и они всей семьей вкусно поели. Потом Озермес играл на камыле, Самыр и Хабек вразнобой подвывали ему, а когда Чебахан и Озермес стали плясать, весело прыгали возле них. После этого Чебахан выкупала младенцев, накормила их и запела колыбельную, которую ей и Озермесу пели их матери.
Когда дети заснули, Чебахан уложила их в стоявшие у очага корзины, накрыла заячьими покрывалами и тихо рассмеялась.
— Кто мог знать, что нужна будет одна широкая корзина. Ты заметил, как старший похож на тебя?
Озермес, подойдя к корзинам, посмотрел на розовые, безбровые личики младенцев.
— А кто из них старший?
— Тот, кто слева, родился первым. Неужели ты не отличаешь их друг от друга?
— Наверно, им надо немного подрасти, — сказал Озермес, — тогда я разберусь, А имена ты им уже придумала?
— А разве ты не знаешь, что имена дает отец?
— Тому, кого ты считаешь старшим, дадим имя моего отца — Тлиф, а брата его назовем в честь твоего отца — Хешхо.
— Да благословит тебя Тха! — обрадовалась Чебахан. — Ты угадал мои мысли.
— Ты, моя гуаше, мудрая женщина, и я горжусь, что угадал, о чем ты думаешь.
Чебахан выпятила нижнюю губу и, смеясь, пробормотала:
— Шапсуг будет не шапсуг, если не подшутит над своей бедной женой.
Озермес снова посмотрел на причмокивающих во сне сыновей и в негодовании поднял руки.
— Тлиф, Хешхо, вы слышите, что говорит ваша мать? Ни одна жена пши, ни одна из жен султана не обладает таким богатством, как ваша мать. Она хозяйка всех этих гор и лесов и мать таких славных джигитов, как вы, и уверяет, что она бедная!
— Ты прав, муж мой, — просияв, сказала Чебахан, — я в самом деле самая богатая и счастливая женщина на земле!..
Самыр тявкнул, чтобы его выпустили. Озермес открыл дверь и за одно выпроводил и Хабека.
Однажды, когда народилась новая луна последнего месяца весны, Озермес, сидевший на мертвом яворе, увидел, как пятнышки лунного света, проскользнувшие сквозь листву клена, мягко легли на могилу Абадзехи, и услышал ее жалобный голос: — Мой ребенок, он маленький, ему холодно... — Тут же вспомнилось, как Чебахан не хотела, чтобы он, хороня абрека Меджида, поминал его добрым словом, и как раньше, в ауле, он искал и мог найти руку погибшего джигита, и как еще раньше, на берегу моря, отец говорил, что Озермес должен не уезжать с ним, а остаться, ибо других джегуако, наверно, нет уже в живых...
И с Озермесом произошло то, что бывало, когда, сочиняя новую песню, он не мог подобрать ее начала и мучился, искал, пока неожиданно, подобно вдруг вернувшейся к умирающему человеку душе, зачин песни сам собой не вспыхивал у него в голове. Но то, что давно уже зрело в нем и теперь высветилось, было куда пронзительнее и важнее. Он снова услышал, как вдали переговариваются люди, кого то зовет женщина, блеют овцы и мычит корова...
Поднявшись с мертвого явора, Озермес подошел к хдопотавшей у летнего очага Чебахан и сказал ей:
— Мне надо поговорить с тобой, белорукая.
Чебахан, выпрямившись, внимательно посмотрела на него:
— Слушаю тебя.
— Надо уйти отсюда. Я давно подумывал об этом. Да и Тлиф и Хешхо были слишком малы. А теперь они окрепли, и начинается лето. Нам необходимо вернуться к людям.
Чебахан помешала деревянной ложкой в котле, посмотрела на саклю, в которой спали дети, окинула медленным взглядом поляну, хачеш, Мухарбека, кладбище и спросила:
— К каким людям, муж мой? Ведь нашего народа нет больше.
— Народ бесследно не исчезает. Кто-то, кроме нас, должен был остаться. И ты, и я посчитали умершими тех, кто, как рассказывал абрек Меджид, встали на колени перед русским царем, но они, наверно, живы. И другие могли, как ты и я, уйти куда-то в горы или в степи. Ничего не знаем мы о кабардинцах, о других племенах, живущих далеко от нас. Духу гор понравилось, что мы с тобой ушли от людей, но у меня от воспоминаний о его словах во рту становится горько, словно от прогнившего яблока. Ведь я не Дух гор, во мне нет ненависти ни к людям, ни к кому нибудь еще из живущих на земле. Вспоминая прощальные слова отца, я теперь сгибаюсь под тяжестью греха, лежащего на мне. Мне нельзя было думать только о себе. Кому, кроме меня, внука и сына джегуако, рассказывать уцелевшим о навсегда ушедших племенах и петь живым песни о будущем?
— А куда мы пойдем, муж мой? — в тревоге спросила Чебахан. — И сколько времени мы будем искать?
— Я уже думал об этом. Спустившись на равнину, повернем к восходящей стороне, в Кабарду. Если там никого не найдем, отправимся к заходящей и дойдем до моря... Помнишь, я рассказывал тебе о братании аулов, на которое водил меня отец?
Чебахан кивнула, сняла с очага котел с кипящим ляпсом и попросила:
— Давай, сядем.
Усевшись рядом с ней, Озермес продолжил:
— Побратавшихся аулов у нас было мало. Мне об этом говорил отец. И если мы найдем аул, родом из которого был Меджид, я постараюсь уговорить живущих там побрататься между собой.
— А если отец Меджида изгонит тебя из аула? Он, наверно, может подослать к тебе и убийцу.
— Он побоится покрыть позором свое имя и имена своих сыновей и внуков. А если у кого-то поднимется рука на безоружного джегуака, значит, адыги перестали быть адыгами, и, я умирая, крикну Духу гор, что он прав в своей ненависти к людям.
— Я спросила, потому что подумала о наших сыновьях, — объяснила Чебахан.
— Мой отец, уходя с адыгами за море, тоже думал обо мне, но все таки ушел. А мы уйдем отсюда вместе.
Самыр, лежавший у двери в саклю, призывно тявкнул. Чебахан вскочила:
— Я скоро, муж мой.
Она убежала в саклю и, вернувшись, объяснила:
— Оба были мокрые по горло, наверно, захныкали, и Самыр их услышал. Ты говорил, мой муж, я тебя перебила, прости меня.
— Я говорил, что джегуако должен быть джегуако, а те адыги, которых не покинула душа, должны быть вместе, как братья. Пусть абхазские женщины дадут грудь кабардинцам, а бжедугские усыновят шапсугов, пусть темиргоевец, когда его спросят, кто он, ответит: я адыг!..
На опушке леса закуковал самец кукушки. Послушав его, Чебахан сказала:
— Я согласна с тобой. И мне хочется, чтобы наши сыновья жили среди своего народа. Но так жалко оставлять нашу саклю, поляну, Мухарбека и его сына, и желтоносого дрозда тоже, ты заметил, он прилетал днем и сидел на голове Мухарбека?
— Да, желтоносый дружит с ним и, когда нас не будет, станет развлекать его песнями. Кроме того, возле Мухарбека растет сын, он быстро перерастет отца и в жаркие дни прикроет его своими листьями.
— Что ж, пусть будет так, как решил ты и как надо, — сказала Чебахан. — А теперь дай мне твой ножичек, я подровняю тебе бороду и усы и побрею голову.
Он кивнул:
— Хорошо. Ножичек я наточил еще с утра, он стал острым, как кинжал нарта.
Пришел день, и они собрали все, что могли унести на себе, а то, что оставляли, занесли в пещеру и завалили камнями. Озермес закрепил колышками дверь сакли. В хачеше положили на столик мясо и поставили миску с водой. Постояв немного у могил на кладбище, попрощались с Мухарбеком и его сыном и, перейдя через шафрановый луг, двинулись в путь.
Следов человека, коней или быков им все еще не попадалось. На одном из холмов, мимо которых они проходили, темнели полуразрушенные, сложенные в седые времена стены из плоского замшелого кирпича. Озермес поднялся на холм и, вернувшись, сказал, что там когда-то стояла мечеть.
Потом на берегу быстрой реки они набрели на давнее, заросшее травой пожарище. Кое где виднелись обгоревшие пни от срубленных яблонь и груш. Озермес молча отвернулся от пожарища, и Чебахан тоже ничего не сказала.
Найдя брод, Озермес перешел на другой берег, оставил там свою поклажу, вернулся к Чебахан, взял у нее детей, перенес их, уложил на бурку и помог перебраться Чебахан. Самыр и Хабек, повизгивая, суетились у реки. Озермес пошел за ними, но они, не дождавшись его, бросились в воду, и она понесла их.
— Муж мой! — вскрикнула Чебахан, глядя на быстро удаляющиеся морды Самыра и Хабека.
— Выплывут, — успокоил ее Озермес, — сами виноваты, что не дождались меня.
Вскоре Самыр и Хабек выскочили из прибрежных кустов и, отряхиваясь, высунув языки, со всех ног помчались к Озермесу и Чебахан.
Выйдя из усыпанной белыми камнями поймы, снова увидели перед собой зеленовато желтую, затянутую сизым маревом равнину. Над степью низко носился одинокий ястреб. Нигде на этой, ровно дышащей, заросшей травами земле по прежнему не было видно признаков жизни человека.
— Может, вернемся? — грустно спросила Чебахан.
— Нет, — сжав зубы, ответил Озермес. — Не может быть, чтобы мы не добрались до людей.
Он оказался прав. Пришло время, когда на исходе дня, обойдя пологий холм, они увидели поднимающиеся к небу желтые дымки. Пройдя еще немного, заметили на помятой траве полоски от колес и вмятины от бычьих копыт. С того мгновения, когда показались дымки, Озермес и Чебахан словно обмерли и только молча поглядывали друг на друга. Дорога вывела их к вспаханному полю, возле которого стоял старый дуб, к ветвям которого были привязаны разноцветные тряпочки.
— Видишь? — прервал молчание Озермес. — Это священное дерево.
— Знаю, маленькой я бегала с подружками к такому дубу и дарила ему лоскутки, — прошептала Чебахан.
Издали послышалось ржание лошади.
— Слышишь, муж мой? — вскрикнула Чебахан.
— И слышу, и вижу.
Снова заржала лошадь. Потом замычали коровы.
— Помнишь, как ветер донес до нашей поляны голоса аула? — захлебываясь воздухом, спросила Чебахан. — Может, их принесло отсюда?
— Нет, белорукая, мы тогда слышали голоса ушедших.
— Давай передохнем немножко, а то у меня ослабли ноги.
— Пойдем в тень, под деревья, — сказал Озермес, — разве ты не хочешь переодеться?
Чебахан слабо улыбнулась и кивнула.
Они вошли в ольховую рощу, расположились в тени, умылись в глубокой дождевой луже и, по очереди зайдя за кусты ежевики, переоделись, Озермес — в свою старую, потертую черкеску, а Чебахан, сняв с себя неуклюжее платье, сшитое ею из шкур, надела то, в котором уходила из аула.
Хабек, удивившись, подошел к ним и принюхался к их одежде.
— Не узнаешь? — спросил Озермес. — Самыра и Хабека надо будет держать поблизости, на них обязательно налетят собаки.
— Они себя в обиду не дадут, — сказала Чебахан, — вот чужим собакам может достаться. У-у, даже не верится!
Прижав руки к груди, она долго смотрела на дымки, поднимающиеся над аулом, потом улыбнулась и нагнулась над лежащими на траве Тлифом и Хешхо. Тлиф сосал кулачок, а Хешхо что то оживленно бубнил брату.
— Братья, — сказала она, — должны вырасти дружными. Слышишь, как лепечет Хешхо? О, муж мой, как у меня бьется сердце! Неужели я наконец почувствую вкус пасты, коровьего молока!.. — Оглядев себя, она с досадой пробормотала: — На кого я похожа в этом драном платье.
— На себя, — усмехнувшись, отозвался Озермес, всмотрелся в видневшиеся среди деревьев сакли и ощутил, что глаза его повлажнели. Отвернувшись от Чебахан, он поглядел на священный дуб и понял, что еще ему необходимо сделать.
— Постой здесь, — сказал он, — я тут же вернусь...
Взяв ружье и лук со стрелами, Озермес направился к дубу, повесил на нижние ветви ружье и лук и воткнул стрелы в ствол дерева. Когда он вернулся, Чебахан с недоумением спросила:
— Для чего ты это сделал? Чтобы мужчины в ауле увидели, что ты пришел к ним безоружным?
— Чтобы в ауле увидели, что к ним пришел джегуако.
— Я не знала, что священному дубу жертвуют не только тряпочки, но и ружья, и луки со стрелами.
— Редко, но жертвуют. Бродя с отцом, я видел дуб, на котором висели древние проржавевшие кольчуга и меч.
— А почему ты не снял с себя кинжал?
Озермес укоризненно покачал головой.
— Кинжал — память о твоем отце, нам надо хранить его.
— Да простит ушедший отец мою глупость, — виновато пробормотала Чебахан.
Озермес достал шичепшин и камыль, снял с себя пояс с кинжалом, засунул их в мешок и вытряхнул из казанка на землю тлеющие
угольки.
— Пусть расстаются с душой здесь. В ауле разожжем новый костер.
Чебахан снова посмотрела на дуб.
— А если кто нибудь возьмет твое оружие? Оно ведь не ржавое.
Озермес покачал головой.
— Ни один истый адыг не прикоснется к оружию, которое кто то, отказавшись убивать, навсегда оставил на священном дубе.
Самыр, не понимая, почему они стоят, вопросительно поглядывал на них, а Хабек, подняв нос, беспокойно принюхивался к доносящимся до него незнакомым запахам.
Чебахан подняла детей и прижала их к себе.
— Кто-то встретит нас там?
Позади и справа, согнутым луком охватывая равнину и сливаясь с небом, привычно для глаза синели горы. Где то там осталась поляна с саклей, которую теперь сторожит Мухарбек. Возможно, и Дух гор сидит на какой нибудь скале, мрачно поглядывая на степи и долины. Озермес посмотрел на щурящихся от солнца сыновей и подумал, что сколько бы лет ни было Тха, пусть он существует даже вечность, когда-то же он должен был родиться. Кто мог породить Тха и в нем оказалось его предназначение? Судя по словам Духа гор, род Тха на чем и кончается, ибо потомков у него нет. Русские, правда, рассказывали, будто их Бог породил однажды доброго сына, но люди убили его. Да и изменится ли что-нибудь на земле, если там, вверху, вместо старого, не откликающегося на зов человека Тха появится новый, молодой? Вряд ли. Нет, человек, родившись и обретя душу, должен быть сам себе и конем, и всадником, и верующим, и Тха. Каждый должен верить в то, что он не исчезает бесследно, ибо жизнь человека, продолжается и в потомках, и в тех зверях, птицах, деревьях, в которых поселяется его душа, после того как он завершит свой трудный, извилистый путь...
Снова поглядев на далекие горы, Озермес окончательно убедился, что то, к чему он пришел в мыслях своих, верно, улыбнулся Чебахан и сказал:
— Белорукая, а ведь мы войдем, никого не спрашивая, в первый же хачеш!
На оленьем лице Чебахан задрожала ответная улыбка. Кивнув, она ушла вперед. Озермес завернул одежды из шкур в бурку, взвалил ее на плечо, сунул за пазуху камыль, взял шичепшин и мешок с едой и пошел догонять Чебахан. Самыр и Хабек затрусили рядом с ним.
Сдерживаясь, чтобы не побежать, они приближались к аулу, из которого доносились почти забытые ими запахи хлева, овечьего и козьего помета, просыхающего сена и давно не слышанные голоса людей. Прислушавшись к ним, Озермес подумал, что он и Чебахан идут теперь к тому общему со своим народом, затянутому туманом неизвестности будущему, которого не было у них с того дня, как они покинули погибший аул.

***************************************************************************************************