начало
Ослика вела совсем еще юная девушка. Едва ли ей исполнилось пятнадцать лет. Одной рукой красавица держала уздечку, а другой помахивала прутиком.
Эту-то живописную группу и увидел юноша, выбежав за ворота. Юноша вытер о штаны мокрые руки, но потом застеснялся и остановился у обочины. Между тем девушка обрадовано улыбнулась ему и остановила ослика.
— Уходишь? Павлиа, Цаго, подождите меня, я сейчас! — и, не дожидаясь ответа, метнулся к домику в глубине двора.
— Хорошо, если бы и Ваче шел с нами, — вздохнула Цаго.
— Да, это было бы хорошо. Трудно мне будет без него чертить карты, согласился Павлиа.
Прибежал запыхавшийся Ваче. Он отдал девушке нечто завернутое в шелк и, глядя в землю, сказал:
— Это тебе. Все-таки я успел…
Цаго развернула шелк и вскрикнула с удивлением и радостью:
— Да это книга Торели!
Быстро начала листать, особенно вглядываясь в отдельные страницы. Да, это была книга прославленного поэта Торели. Но не простая книга — каждую страницу ее любовно разрисовал Ваче, тот, что стоит теперь и боится поднять глаза. Девушка быстро закрыла книгу, притянула к себе голову юноши, поцеловала его в щеку, хлестнула прутом осла и, не поворачиваясь, пошла по дороге.
Юноша пошатнулся и, боясь упасть, оперся на изгородь, присел на камень. Тыльной стороной ладони он хотел стереть ожог со щеки, но щека горела все сильнее. Снизу, от сердца, гулко било в виски. В глазах потемнело. Земля поплыла, поплыла куда-то, не позволяя на нее опереться. Огнем и ознобом отозвалась в крови первая (не последняя ли?) невольная, невинная ласка любимой Цаго.
Между тем подошли, окружили сверстники, сели вокруг, завели разговор, от которого так далек был юноша Ваче.
— Слышал, Ваче, говорят, судьба трона уже решена?
— Говорят, воцаряется Русудан.
— Нас не спрашивают, так нам-то что, не так ли, Ваче?
— Как это — нам-то что! Посадить на трон женщину и не спросить у нас! А какой от женщины прок? Разве может она стать во главе наших войск?
— Да, не будет у нас ни славы, ни добычи.
Все это были ровесники Ваче. Над губой каждого обозначалось уже черное полукружие будущих усов. А ведь сердце редкого юноши не тянется к мечу и славе.
— И Тамар ведь была женщиной. Но грузинская сабля при ней не знала ножен.
— Тамар — совсем другое. Ни в какие века не быть второй Тамар. Да что с ним говорить, его, видно, не волнует судьба нашей страны.
Немного отойдя, друзья опять обратились к нему:
— И на борьбу не пойдешь, Ваче?
Ваче встал, повернулся спиной к ребятам, вышел на скальный выступ. Внизу, вдоль ущелья, вдоль извилистой ленты реки вилась дорога, уводящая к столице Грузинского царства. По этой дороге уходили путники: Цаго и Павлиа на осле. Дорога кружится, она словно возвращается на то же место, но с каждым завитком все дальше путники.
И мысли у Ваче тоже как этот путь, они уходят далеко, потом возвращаются все на то же место, возвращаются к Цаго, а она с каждым кругом все дальше, дальше и дальше.
Рано осиротевший Ваче почти все свое время проводил в доме Цаго. Отец ее был ратник, ставший азнаури. Как всякий приближенный ко двору человек, он имел усадьбу около летней резиденции царей в Ахалдабе.
Видно, кто-то позавидовал его удачам. На праздничном турнире рыцарь упал с лошади, зацепившись ногой за стремя, и разгоряченная лошадь поволокла…
На вдову с тремя детьми на руках со всех сторон насели заимодавцы. Она распродала все имущество, оставив только дом в Ахалдабе с небольшим фруктовым садом и кусочком пашни. Хорошо еще, что старший сын был в поре возмужания и скоро сделался опорой бедной матери.
Дело в том, что Мамука при жизни отца успел научиться златокузнечеству, больше того, проявил удивительные способности в этом замечательном ремесле, и теперь в самой столице его считали не просто мастером, но как бы художником, сумевшим старинное ремесло превратить в искусство, изумляющее людей.
К нему-то, знаменитому златокузнецу Мамуке, и отправились теперь младшие брат и сестра, наши знакомые Павлиа и Цаго.
У Павлиа в двухлетнем возрасте отнялись обе ноги. С тех пор все его зовут Павлиа-безногий, но в этом прозвище не слышится ничего обидного. Обреченный только сидеть или лежать, несчастный мальчик скоро свыкся со своей бедой. Энергия, которая, вероятно, уходила бы на детские забавы, на мальчишеские подвижные игры, нашла иной выход. Павлиа пристрастился к учению и книге.
Ноги не слушались его, в остальном же он был крепкого и даже мощного склада. Руки годились бы кузнецу, аппетита хватило бы на троих каменотесов.
Но неподвижная жизнь сказалась в конце концов. Павлиа рано отяжелел, огруз. И хоть в работе по переписке книг не знал усталости и мог бы работать без отдыха день и ночь, все же мучила преждевременная одышка.
Грузия в ту пору была полна пленниками и рабами. Персы и греки, турки и арабы слонялись по царству из конца в конец, со двора на двор в поисках либо работы, либо подаяния.
Из этих бродяг Павлиа выбирал подходящего иноземца, тотчас договаривался с ним об оплате, и несчастный становился теперь уж настоящим пленником. Безотлучно, как прикованный цепью, сидел он у стола вечно пишущего или читающего безногого грузина. Во время прогулок иноземец катал стул на колесиках с грузным Павлиа. Таким образом, только во время сна разлучались слуга с хозяином.
Служба же вся состояла в том, что иноземец на своем родном языке должен был постоянно твердить грузину названия птиц, цветов, деревьев, животных — все, что попадалось на глаза или чем приходилось заниматься. За три месяца иноземец входил во вкус, отъедался на хозяйских харчах, но странному господину он к этому времени становился ненужен, потому что господин уже не хуже учителя знал язык.
Привязавшись к доброму, в сущности, калеке, иноземец плакал, уходя, но что поделаешь, господин искал уж другого иноземца, чтобы изучить еще один иностранный язык.
У Павлиа был прекрасный почерк. Однажды он старательно переписал псалтырь. Книги его перекупались потом ценителями за большие деньги. В книжном деле ему усердно помогал Ваче. Ведь именно в этом деле у Павлиа он научился грамоте, почувствовал любовь к книге, к знаниям, к рисованию. Ничем не мог отблагодарить сирота своего учителя, кроме как помогать ему всякий час и в переписке, и в разрисовке, и в переплетении книг.
Наконец Павлиа, хорошо вооружившись знаниями, изучив языки, обложившись книгами, приступил к описанию Грузинского царства. Каждого прохожего он останавливал, зазывал в дом, расспрашивал, сравнивал написанное в книгах и рассказанное бывалыми людьми, а потом писал день и ночь, не поднимая головы от листа бумаги.
Он описывал разные местности, климат, урожаи, обычаи и нравы народа, который он так любил и частицей которого себя чувствовал. Он писал о злых и добрых делах страны, которую не мог не только что обойти, но хотя бы окинуть мысленным взглядом. С балкона своего дома он видел всегда одну и ту же картину — небольшой кусочек родной земли. Ближе к дому разноцветные ковры полей, огороженные изгородями и рядами деревьев. За полями, внизу, напоенное зеленой темнотой ущелье, поблескивающая река на дне его, совсем уж черные зияния пропастей. За ущельем вырастали из мрака синие склоны гор, на которых — можно было если не увидеть, то догадаться паслись среди изумрудной зелени белые отары овец. Еще дальше и выше, превыше полей и реки, ущелья и горных склонов, висели в воздухе полупрозрачные, полухрустальные, сверкающие снегами шатры Кавкасиони.
Рамка для картины была невелика. Но и всю Грузию Павлиа воображал такой же прекрасной.
Слава об учености и мудрости Павлиа распространилась по Грузинскому царству. Переписанные им книги ценились в монастырях, нашли дорогу в дома богатых вельмож, а в конце концов проникли и во дворец.
Настоятеля Гелатской академии привлекли однажды примечания и комментарии, которыми снабдил Павлиа переписанную им «Балавариани». Настоятель удивился глубине рассуждений, смелости мыслей и пожелал увидеть книжника. Он приехал в Тбилиси на венчание нового царя и через златокузнеца Мамуку вызвал в столицу Павлиа.
На далеком кольце дороги Ваче не различал уж отдельно Цаго и Павлиа на ослике. Мерещилось черное пятнышко. Но мысли его, как и дорога, делают новый виток, и вот он снова с ними на долгом пути в столицу.
Не только книжное дело привязывало и влекло Ваче к дому безногого мудреца. Цаго была почти ровесницей Ваче. Вместе играли они в камушки, потом вместе собирали цветы, потом вместе заглядывали в книги Павлиа. Между прочим, и любовь к рисованию пробудилась у Ваче тоже в этом доме.
Однажды на дороге показались путники, двигающиеся в сторону Бетании. Деревенские ребятишки, и Ваче в том числе, увязались за незнакомцами. А незнакомцы достигли храма, раскинули во дворе шатры, принялись воздвигать леса. Это были живописцы, приехавшие расписывать новый храм.
Другие деревенские мальчишки, узнав, в чем дело, и удовлетворив таким образом свое любопытство, занялись обычными мальчишескими делами и больше не показывались под сенью храма. Один только Ваче каждый день приходил сюда и подолгу глядел на работу живописцев.
Живописцы тоже приметили любознательного мальчишку, подозвали, расспросили, откуда и как зовут. Потом один живописец и говорит:
— Слушай, мальчик, принеси-ка мне из ручья холодной воды.
Ваче охотно исполнил поручение.
— А теперь, — попросил живописец, — вымой вон эти кисти.
На другой день Ваче растирал уже яркие краски. На третий день старшина живописцев Деметре Икалтоели показал мальчику на кисть — возьми, попробуй.
Ваче взял кисть, окунул ее в краску. Тогда мастер взял руку Ваче и помог ему провести несколько первых линий. Так, без всякого договора, Ваче сделался учеником знаменитого художника. В деревню он бегал только ночевать, а так весь день ни на шаг не отходил от учителя.
Медленно, истово трудился Икалтоели. Под его чудодейственной кистью постепенно возникало лицо великолепной Тамар. Юноша дивился тому, как незаметно оживали линии, которые мгновение назад были еще мертвы, как начинали говорить краски, которые мгновение назад еще молчали.
Ваче чувствовал теперь замысел художника, понимал его мысли и чувства, и вот — удивительнее всего было наблюдать, как эти мысли и чувства на глазах претворялись в краски и линии.
Когда Икалтоели подошел к стене, она была чиста, бела, холодна. Горяча и полна была душа живописца. Прошло два года, и что же? Все, чем была полна душа Икалтоели, волшебным образом переместилось на холодную чистую стену, и стена ожила, согрелась, заговорила.
Царица дышала. Ее тело источало тепло, и это дыхание тепла угадывалось даже сквозь тяжелые царские одежды, в которые художник столь блистательно одел божественную царицу.
Ваче не заметил, как пролетели два года, очнулся он, когда работа пришла к концу.
Странная привычка овладела художником Деметре. Часами он стоял на лесах, и не работая, и не спускаясь на землю. Он стоял перед ликом Тамар и безмолвно созерцал его. Забывал поесть. Никто не осмеливался напомнить ему, что по-прежнему идет время, никто не осмеливался заговорить с ним в эти часы, более того, никто не осмеливался даже войти в храм, и художник, вызвавший к жизни богоподобную Тамар, оставался наедине со своим великим творением.
Ночью же, когда засыпали не только люди, но, казалось, и сама земля, Деметре уходил в горы, садился на плоский уступ скалы и молчал, неотрывно глядя вверх, в бездонное звездное небо.
Однажды ночью Ваче проснулся и услышал шум в храме. В узких проемах окон виднелся свет. Двери храма заперты изнутри. Ваче сделалось жутко, но он пересилил боязнь и заглянул в окно. В храме был один только Деметре. При зажженных свечах живописец разбирал леса перед изображением Тамар.
Ваче подтянулся на руках и залез на окно, чтобы получше видеть. Вот Деметре снял последнюю доску, положил ее в угол, вздохнул и присел на нее. Сидя на доске, он некоторое время смотрел на Тамар, и странная улыбка бродила по его лицу. Потом он зашел с другой стороны и снова долго смотрел в глаза царице. Куда бы ни переходил художник, откуда бы ни кидал взгляд, Тамар глазами следовала за ним, и все время они смотрели в глаза друг другу. Должно быть, художнику лицо Тамар казалось совсем живым, потому что он вдруг упал на колени и бережно коснулся губами ее одежд. Потом резко поднялся, погасил свечи и покинул храм.
Утром все это показалось Ваче странным, хотя и красивым сном. Первым делом ему хотелось встретиться с Деметре, чтобы вместе с ним пойти в церковь и посмотреть на Тамар, освобожденную от лесов. Но художника нигде не было. Думали сначала, что он, как и всегда, спозаранку за работой с кистью в руках. Но кисти и краски были упакованы для дороги и лежали в углу.
Не удивлялись исчезновению художника только старые ученики Икалтоели. Они знали обычай этого необыкновенного человека. Закончив работу, он уходил, надолго скрывался, так что искать его было бесполезно.
В охоте, в пирах он должен был отвлечься от того, чем так долго жил. Помимо этого, он не любил выслушивать похвалы своей работе.
Пока он писал, доступ в храм был закрыт для всех. Но как только пронесся слух, что Деметре закончил роспись храма, тотчас появились зрители. Шли знатные вельможи и бедные пастухи, шли церковные и мирские правители, шли приближенные царей и сами цари. Но больше всех набралось живописцев, собратьев Деметре по искусству. Они приехали из Абхазии и Эрети, из Лекети и Трапезунда. Часами стояли перед новым творением, тихо переговаривались между собой, обсуждали, иногда горячились и спорили. Они уходили, покачивая головами от удивления, чтобы потом линию Деметре и чистоту его тона, свет и тень Деметре повторить во дворцах и замках Самцхэ и Джикети, Эрети Лекети и Трапезунда.
Когда Деметре ушел из Бетании, Ваче понял, что ему здесь делать больше нечего. Он уложил кисти и краски — подарок учителя — и вернулся в родную деревню. Однако переходить к повседневным деревенским делам после того, как два года жил только искусством, было не так-то просто. Ваче и совсем не смог бы привыкнуть к этим делам и ушел бы из дому куда глаза глядят, если бы не Цаго и Павлиа.
К тому же Павлиа вскоре нашел для Ваче дело по душе и сердцу. Сначала он попросил его начертить карту Грузии. Ваче начертил превосходную карту. Затем Павлиа решил украсить свою книгу «Описание царства Грузинского» рисунками, изображающими различные достопримечательности страны. Ваче с радостью взялся и за эту работу.
Ваче остепенился раньше Цаго. Она все еще казалась ребенком, играла на дворе с такими же, как она, девочками, бегала в лес по ежевику, пропадала целыми днями и, загорелая, исцарапанная, приходила домой лишь затем, чтобы поесть, в то время как Ваче трудился рядом с Павлиа, украшал его мудрую книгу.
Цаго удивлялась, как это Ваче не тянет на волю: в лес, в ущелье, к реке, собирать ежевику или кизил. Его занятие было непонятно ей, пока однажды через его плечо не взглянула она на разрисованную страницу. То, что она увидела, так поразило ее, что она схватила книгу из-под рук Ваче, прижала ее к себе и выскочила на улицу. Сбежались дети. Цаго листала перед ними страницу за страницей, дети тянулись к ярким красивым картинкам, но Цаго никому не дала дотронуться до книги. Она снова прижала книгу к груди и теперь уж тихо вернулась в дом и положила книгу на место.
С этого дня сверстница стала смотреть на Ваче с особенным уважением, но, что самое главное, и у нее изменился нрав. Она подолгу приглядывалась к работе Ваче, а потом выпросила у матери шелковой материи и принялась вышивать.
Усидчивости и терпения не было у нее. Вдруг она оставляла вышивание и бралась за чонгури, ударяла по струнам, заводила негромкую песню:
Ахалдаба, Ахалдаба,
Рублю в бою врагов,
Осталась девушка одна
У милых берегов.
Ваче начинал вторить, не поднимая головы и не оставляя работы. Даже Павлиа подпевал:
В зеленом платьице она,
Как летняя лоза.
Нет, не враги сразят меня,
Пронзят ее глаза.
Но и песня надоедала Цаго. Она откладывала чонгури и убегала в поле, туда, где просторно, где гуляет веселый ветерок.
Однажды, откладывая рукоделие, девушка обмолвилась:
— Надоело вышивать бабочек и птичек! — и, как показалось Ваче, лукаво посмотрела в его сторону.
В тот же день Ваче взял у матери косынку и стал на ней рисовать. Он как раз заканчивал рисунок на косынке, когда к воротам дома подъехал всадник. Мать встретила незнакомца как полагается, пригласила в дом. Навстречу гостю уж бежал радостный Ваче. Он, взглянув в окно, увидел, что к столбу привязывает лошадь не кто-нибудь, но сам его учитель Деметре Икалтоели. Увидел и бросился навстречу.
Велика была радость от встречи с учителем, но еще больше обрадовался Ваче, когда узнал, зачем приехал нежданный гость. Оказывается, Деметре ехал расписывать Гударехский дворец и приглашал Ваче в помощники.
Мать колебалась недолго. Она понимала, что ее сын тянется к искусству и что быть помощником у Деметро для него большая радость. Да и Гударехи не так уж далеко. Она благословила сына в дорогу и стала собирать его вещи.
Утром, когда гость еще спал, Ваче успел сбегать к Цаго. Во-первых, он рассказал Павлиа о своей неожиданной радости, а во-вторых, оставил для Цаго разрисованную косынку. Павлиа развернул подарок. На косынке была нарисована тонким контуром для вышивания улыбающаяся, счастливая девочка Цаго. Головку ее художник увенчал полевыми цветами. Цветы покрывали и плечи, и всю фигуру Цаго, руки же ее почему-то были воздеты влево. Павлиа догадался: это Ваче повторил на косынке ту самую фреску со стены Бетанийского храма, которую сотворил Деметре. Разница была лишь в том, что вместо царственного лика Тамар Ваче нарисовал личико Цаго, а вместо драгоценных камней и короны возложил на голову полевые цветы.
Еще один поворот, и дорога, распрямившись, вонзилась в тбилисские теснины. Можно только догадаться, что точечка на дороге — наши путники. Но думы Ваче с ними, вблизи них, как будто стоит протянуть руку — и дотронешься до Павлиа или до Цаго. Думы у Ваче длинные, как эта дорога, и так же вьются они кругами, возвращаясь все к одному и тому же месту.
На исходе второго года Ваче возвратился из Гударехи. Икалтоели расписал и этот дворец и теперь отправлялся в далекую страну, к берегам Ванского озера. Его приглашал хлатский мелик Ашраф для росписи храма почитаемой хлатцами грузинской царевны Тамты.
Мастер еще больше привязался к Ваче и полюбил его. Он сделал талантливого юношу своим первым помощником и думать не хотел, чтобы отправиться в Хлат без него.
Неожиданно запротестовала мать: за тридевять земель, единственного сына? Нет, он должен закрыть мне глаза, когда я умру.
Деметре согласился ждать неделю. За это время Ваче с матерью должны все обдумать и решить. От такого счастья не отказываются не подумав.
Ваче для себя давно все решил. Не только в Хлат, на край света готов он был идти за мастером, только бы смотреть, как тот пишет, только бы учиться у него, только бы слушать его советы и наставления.
Но в дело вмешались иные силы. Настала минута, когда после двухлетней разлуки Ваче пришел в дом Павлиа. Книжник так увлекся своей работой, что не услышал шагов постороннего человека. Только когда тень Ваче упала на рукопись, Павлиа поднял голову и вдруг подпрыгнул на своем сидении, как мяч.
— Ваче, мой Ваче! Как ты вырос и как возмужал. Смотри-ка, усы, украшение настоящего мужчины!
Ваче между тем опустился на колени около Павлиа, и они обнялись.
На стене, над рабочим креслом Павлиа висела косынка, которую Цаго успела вышить. Ваче улыбнулся наивности и робости своего рисунка. Два года прошли недаром: юноша вступил в пору зрелого мастерства.
На шум, на восторженные возгласы Павлиа вошла и сама Цаго. Ваче поднялся с колен и хотел шагнуть к своей сверстнице навстречу, но не двинулся с места, ноги онемели и перестали слушаться. Хотел выговорить «здравствуй», но язык отказался повиноваться. Глаза, может, и сказали бы что-нибудь, но веки сами собой опустились вниз, и взгляд оказался потупленным.
На пороге стояла Цаго, но не та девочка-вострушка, бегавшая за ежевикой и кизилом и подтрунивавшая над усердием Ваче.
Перед ним стояла красавица, развившаяся, расцветшая девушка, еще более прекрасная в своей застенчивой, юной чистоте. Она тоже смутилась и не могла ни сдвинуться с места, ни выговорить слова, тоже застеснялась и опустила глаза.
— Цаго, что же ты стоишь на пороге, разве не видишь, вернулся Ваче! Ну-ка, иди сюда.
Калека схватил Цаго за руку, притянул к себе и чуть не силой вложил руку девушки в руку Ваче.
— Здоровайтесь же в конце концов, что вы стоите, как будто вас поразило громом!
На другой день рано утром Ваче снова был в доме Павлиа. И мать поняла: то, что не могли сделать ее слова, ее уговоры, сделал один безмолвный взгляд девушки-соседки. Теперь ее сын никуда не отлучится из дома.
Цаго первая взяла себя в руки. Она встретила Ваче как ни в чем не бывало. Как будто не прошло два года, не пробились усы у Ваче, не развернулись вширь его плечи, как будто не прибавилось статности у нее самой, не поднялась ее грудь, как будто эти два года не принесли ему и ей каких-то смутных и необъяснимых желаний.
Она держала себя с Ваче по-прежнему беззаботно и весело, и лишь во взгляде девушки Ваче подмечал нечто такое, чего раньше не было. Непонятная ранняя печаль подкралась к Цаго, эта печаль по-новому заставила светиться большие красивые глаза девушки и делала ее еще прекраснее.
Ваче заметил также, что Цаго не расстается с небольшой книжицей, всюду носит ее с собой, иногда раскрывает и, забывая обо всем на свете, твердит про себя стихи. Однажды он попросил, и Цаго прочитала ему одно стихотворение. Она читала нараспев, словно пела песню, и Ваче остолбенел. В первое время Ваче подумал, что Цаго смеется над ним, что она догадалась о его мыслях и чувствах и решила ему же их высказать вслух, потому что то, что она читала, — были мысли и чувства Ваче. Цаго пропела и второе стихотворение.
— Откуда он узнал! — про себя, но так, чтоб слышала Цаго, пробормотал юноша. — Откуда ему стало известно, что я думаю и переживаю, о чем мечтаю и день и ночь?!
Цаго расхохоталась. Еще больше смутился юноша. Он вырвал из ее рук книгу и жадно начал читать. Девушка не обиделась на эту грубость, она подошла и села рядом.
— Знаешь, кто сочинил эти стихи?
— Откуда мне знать?
— Их написал придворный поэт Торели, Турман Торели.
Она заглянула через плечо юноши и, увидев начало стихотворения, которое тот в это время читал, запела его наизусть.
— Как хорошо он сказал! Но кому, о ком? Это стихи о царице Тамте?
Девушка покачала головой.
— Это, верно, о Русудан?
Девушка покраснела от обиды. Разве трудно догадаться, что такие стихи могли быть посвящены только ей. Что из того, что написавший их никогда не видел ее и даже не знает о том, что она живет на свете. Ведь стихи отвечали именно ее мечте, ее тайным и сладким мыслям.
— Знаешь все наизусть?
— Все! — вздохнула девушка. — С начала и до конца.
— И я тоже хочу их выучить. Дай мне книгу, — и, видя, что Цаго сдвинула брови, торопливо добавил: — Не насовсем. Дай мне ее на время. Я эту книгу перепишу и разрисую.
— Украсишь рисунками? От души?
— Да, все, что увижу в стихотворении, то и нарисую рядом. Около каждого стихотворения.
— Тогда возьми.
Через три дня Ваче знал все стихи наизусть. Ему самому не было дано высшего дара говорить стихами. Что ж, нашелся поэт, который все за него сказал. Много хороших стихов слышал Ваче и раньше, но никогда ему не было обидно и завидно, что другой говорит за него, что другой произносит те слова, которые надлежало произнести ему и которые любимая девушка должна была услышать только из его уст, из его и ничьих больше.
Деметре Икалтоели был большой любитель стихов. У него было много книг — и арабских, и грузинских, и персидских, и греческих. Некоторые книги были любовно разрисованы. Тут и красавицы, глядящиеся в зеркальца, и раненые газели, и пронзенные стрелами сердца, и луки с натянутыми тетивами, готовые пронзить либо газель, либо сердце влюбленного.
Теперь Ваче вспомнил все эти рисунки, кое-что придумал сам и приступил к украшению книги. Маленькие любовные стихи он старался уместить на одной странице. Заглавия и заглавные буквы он рисовал в виде птиц и зверей, тут же на странице рисовал что-нибудь, отвечающее содержанию стихотворения. Но получалось так, что на каждой странице обязательно появлялся образ Цаго. То рядом с ланью, то с чонгури в руках, то с фиалкой, то с розой, то с гроздью винограда, то преклонившей колени и пьющей из ручья. Ваче не старался — образ девушки как-то сам собой, помимо сознания, складывался из линий, оживал в красках.
Юноша сидел над книгой Торели, не выходя из дома. Всю душу вкладывал он в украшение любимой книги. Цаго не торопила его, не ходила к нему справляться, как идет работа. Нетерпение ее было очень велико, но она понимала: каждый ее приход к Ваче только помешает ему и оттянет дело.
Когда же Ваче позвал ее сам и показал книгу, в которой все почти было кончено, не считая некоторых мелочей, и когда девушка перелистала книгу, краска залила ее лицо, а в уголках губ заиграла загадочная, непонятная, необъяснимая для Ваче улыбка.
— О Ваче, такой второй книги, верно, нет на земле. Такой книги не будет и у царей. — И, забывшись, добавила: — Но будет ли такая книга и у самого Торели! Скоро кончишь, Ваче?
— Что там осталось — на три дня!
— Какое счастье, я ведь еду в Тбилиси. Мамука пригласил нас с Павлиа посмотреть коронацию.
Ваче от неожиданности схватился за спинку стула.
— Может быть, попаду ко дворцу, может быть, увижу Торели…
— Долго ли пробудешь в столице? — глухим, изменившимся голосом спросил Ваче.
— Как судьба! Может, совсем останусь в Тбилиси. — Она говорила, не замечая, как все больше и больше хмурится Ваче. — Через три дня мы уедем. Хорошо бы закончить книгу. Ведь если я увезу ее с собой, может быть, ее увидит Торели. — И она прижала руки к груди, словно боясь, что сердце сейчас выпорхнет, как птица из клетки.
Рука художника между тем невольно отодвигала книгу все дальше и дальше, словно это была уж не она, любимая книга, в которой он оставил столько своей души, а нечто враждебное, чуждое, неприятное. Однако слово нужно было держать, и Ваче скрепя сердце дорисовал книгу.
Весть об отъезде Цаго обрушилась, как обвал. Стало казаться, что с ее отъездом рушится и вся жизнь, весь ее привычный ход, все спокойствие мирной Ахалдабы.
Конечно, какая девушка не мечтает о жизни в Тбилиси, кто не хотел бы попасть ко двору Багратидов, знаменитому на весь мир своей пышностью и доблестным рыцарством. Почему бы не помечтать об этом и прекрасной Цаго.
Обидно другое: ничего ей не жаль в этой прошлой теперь для нее жизни. Как легко она расстается с ним, с Ваче. Разве не из-за нее он отказался уйти с великим художником Деметре Икалтоели? Разве это была не жертва? Или она ничего не знает, не чувствует, не видит? Или она и не догадывается, что есть сердце, которое горит, как яркая восковая свеча, перед ее красотой, перед ее юностью, перед ее девическим образом?
И зачем читал он с таким увлечением, с такой любовью стихи Торели? Самое имя Торели она произносит как молитву. Довольно. Закончена роспись книги, некогда любимой, а теперь ненавистной. Художник завернул ее в шелковую ткань. Вот приданое, которое повезешь ты, Цаго, в столицу, к придворному поэту. И я же ее разрисовал! Художник оттолкнул книгу, отпрянул от нее, как если бы это была змея. Так нет же, не увезешь ты этой книги в Тбилиси.
Но, как мы уже знаем, в последнюю минуту, когда путники покидали родные места, Ваче не выдержал, сбегал домой и принес драгоценный подарок, за что и был награжден самым первым в своей жизни поцелуем Цаго.
Слились с сиреневой далью уходящие путники. Ничего теперь не было видно с камня, на котором стоял Ваче. Он сошел с уступа и бездумно, как лунатик, пошел в деревню.
Юноши боролись во дворе церкви. Позвали и его. Но Ваче не услышал приглашения друзей и пошел мимо. Попадались навстречу люди, говорили слова привета, улыбались ему. Но он никого не узнавал, ничего не слышал.
Во дворах домов, на улице, на полях и в садах было много народу. Но для Ваче мир был пуст, как если бы не было вокруг и на всей земле ни одного человека. Зачем ему жить в этой холодной, как могила, безлюдной деревне? Ваче дошел до дома. Детей у ручья не было. Бессмысленно вертелось игрушечное мельничное колесо. И мать куда-то ушла. И повсюду мертво и пусто.
В доме на стене висела сума Икалтоели. На столе разбросаны кисти, краски. Только увидев их, очнулся юноша от странного оцепенения и забытья. Неожиданно энергично он побросал как пришлось в суму кисти и краски, достал с полки хлеба, бросил и его к кистям и краскам, перекинул суму за спину, вышел из дому и решительно зашагал по дороге.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В городе был великий праздник. С балконов свисали яркие цветные ковры. Базары закрыты ради такого дня, поэтому народ, который в обычное время толпился бы по базарам, высыпал на плоские крыши домов. Открыты были только хлебные лавки да постоялые дворы.
Горожане, пришлые люди, прохожие — все угощались бесплатным вином и хлебом. Голоса бражничающих сливались со звуками зурны, с песнями, с тревожными криками ослов.
Не успел Ваче пройти сквозь городские ворота, как на пути попалась харчевня. Он не собирался в нее заходить, но несколько подвыпивших человек загородили дорогу. Рослый парень крепко взял Ваче за руки повыше локтей, завел в харчевню, подтолкнул к огромному бурдюку.
— Разве можно входить в город, не выпив за здоровье царицы? Ты ведь не басурман, настоящий грузин. Зачем идешь в город, не выпив заздравной чаши?
— Выпей за восшедшую на престол царицу Русудан! — закричали с разных сторон, и несколько остродонных глиняных сосудов протянулось к Ваче.
Такой сосуд, сужающийся и заостренный книзу, нельзя поставить на стол — нет плоского дна. Его нужно выпить сразу, единым духом. Сосуды же, протянутые к Ваче, были огромны. Их протягивали крепкие, в твердых рубцах и ожогах руки: в харчевне гуляли тбилисские ремесленники.
— Пей за здоровье новой царицы Русудан!
Ваче взял сосуд в обе руки, пошире расставил ноги и запрокинул голову.
— Ай, молодец. Теперь помянем помазанницу божию, блаженной памяти царицу Тамар. Пожелаем Русудан, чтобы шла по ее пути.
Снова пришлось принять в ладони тяжелый, через края переплескивающий сосуд. Руки Ваче облило красным густым вином, струйки текли с краешков губ на подбородок, на рубашку, словно драгоценные бусы.
— Э, да он собрался уходить! Забыл, что бог троицу любит. Выпил за новую царицу, помянул Тамар и собрался уходить. А мы? И мы — люди. Цари и вельможи нами сильны. Мы сильны их головой, а они сильны нашими руками. Выпьем за десницу, за правую руку грузина, за то, чтобы крепко она держала и молоток и меч.
— За десницу! — подхватили вокруг.
— За счастье Грузии! За народ!
Из харчевни Ваче ушел с раскрасневшимся лицом и легким сердцем. Печаль, которая грызла всю дорогу, растаяла, растворилась в вине, как соль. В ногах он почувствовал силу, глаза увидели вокруг много веселого, радующегося народа. Подальше забросил Ваче за спину суму Икалтоели и зашагал посредине улицы к центру города.
На городской площади — многоцветная толпа, народ окружил два дерева: одно дерево сделано из чистого золота, другое — из чистого серебра. На деревьях сидят серебряные и золотые птицы с глазами из самоцветов, из веток течет красное и белое вино.
Народ с удивлением глядел на это чудо, где богатство и роскошь сочетались с тончайшим искусством. Зеваки обходили фонтаны вокруг, разглядывали их, пробовали вино.
— Сколько золота ушло на эти фонтаны, — заметил один.
— А сколько времени нужно было ковать.
— Говорят, это сделал кузнец Мамука.
— Сделал кузнец, но замысел и план принадлежат главному зодчему двора.
— Гочи Мухасдзе?
— Да, ему.
Не впервые слышал Ваче имя царского зодчего. Деметре часто вспоминал его с похвалой. Но, конечно, имя златокузнеца Мамуки было для Ваче и дороже и ближе. Ведь Мамука — родной брат Павлиа и Цаго.
Громко, гулко ударил колокол. Тотчас со всех сторон послышался звон колоколов. Подзахмелевший Ваче сначала прислушивался к трезвону, но потом звон смешался для него с общим шумом (к тому же шумело в голове), и вот как ни в чем не бывало наш ахалдабинец продолжал шествовать посредине улицы.
Вдруг за поворотом раздалось цоканье лошадиных подков, и Ваче услышал над самой своей головой:
— Дорогу, дорогу, дорогу!
Конники резали толпу надвое, прижимали к домам. Толпа засасывала Ваче, и он теперь не мог уж выбирать сам, куда идти, его носило, как по волнам, бросало в разные стороны, наконец задвинуло в узкий переулок, и было в переулке посвободнее, чем на главной улице.
Люди карабкались на открытые плоские кровли. Ваче тоже подтянулся, уцепившись за карниз, и очутился на крыше. Протиснулся, раздвинул зевак, и оказалось, что он стоит как раз над главной улицей, над тем местом, по которому пять минут назад он так беспечно и славно шел.
Улица опустела. Проскакали всадники. Вскинув сверкающие трубы, пошли горнисты. За горнистами двинулось войско с развернутыми боевыми знаменами. Закованные в латы, в металлических шлемах, шли суровые воины, соединенные в полки.
Вслед за полками, с небольшим промежутком, вступило на улицу духовенство. Священники всех рангов шли, махая кадильницами и кропя направо-налево святой водой. Синеватый душистый дым поднимался до плоских кровель, до народа.
Наконец показался породистый белый жеребец, покрытый золототканой попоной. На нем сидела девушка ослепительной красоты в царской короне и в одеянии, усыпанном драгоценными камнями. Венценосная девушка — новая царица Грузии Русудан.
Ваче впервые увидел дочь великой Тамар. В разговорах ее сравнивали по красоте с матерью. Но Ваче подумал, что красивее и блистательнее быть нельзя. И при этом в лице и в стане венценосной девушки было что-то очень напоминающее ему Цаго, подумал Ваче, и воспоминание о Цаго снова разбередило боль.
Народ глядел на свою царицу. Каждый старался протиснуться вперед, задние напирали, становились на цыпочки и вытягивали шеи. Ваче тоже протискивался и вытягивал шею и вдруг увидел на противоположной стороне улицы знакомого осла, и Павлиа на осле, и Цаго рядышком с братом. Толпа притиснула их к стене мастерской с закрытыми ставнями. Цаго что есть силы упиралась руками, чтобы можно было дышать, и тоже не сводила глаз с царицы и с царской свиты.
Ваче видел, как один всадник, красиво и статно сидящий в седле, вдруг остановил коня, обернулся и сверху долго смотрел на Цаго. На мгновение скрестились, слились, потонули друг в друге их взгляды, но тут же девушка опустила глаза, а всадник тронул коня.
Но и тронув коня, он все еще смотрел назад, где осталась потупленная и покрасневшая Цаго. Девушка тоже, когда вся свита проехала мимо, поверх голов старалась разглядеть уехавшего рыцаря, тянулась на цыпочках, хотя ничего нельзя было разглядеть, потому что вслед за свитой хлынула на улицу праздничная толпа.
Когда людская толпа укатилась вдаль, Павлиа вздохнул с облегчением. Он обернулся к Цаго и что-то хотел сказать ей, но она как завороженная смотрела вдаль, где все уже было застлано пылью.
В это время Павлиа оказался в объятиях брата Мамуки. С закрытыми глазами, по силе и крепости, узнал бы Павлиа объятия златокузнеца.
Кузнец поднял грузного калеку и, как ребенка, понес к мастерской, отворил ставню, постучал в окно. Дверь растворилась и вновь закрылась. Вскоре Мамука снова вышел на улицу, на этот раз за Цаго. Голос брата заставил ее очнуться от наваждения. Нехотя пошла она с улицы в мастерскую. За ней закрылась дверь, закрылись и ставни.
Люди хлынули за царской свитой, и крыши опустели. Один Ваче остался стоять на плоской кровле. Он задумался, куда ему теперь идти, и неизвестно, что надумал бы, но тут на улице раздался конский топот. Скакал тот самый незнакомый рыцарь, который несколько минут назад загляделся на Цаго.
Незнакомец осадил коня как раз у того места, где стоял осел Павлиа, спешился, привязал коня рядом с ослом. Пеший он показался Ваче еще статнее, чем на коне. Незнакомец решительно постучал в дверь мастерской кузнеца Мамуки.
Цаго, войдя в мастерскую, не стала ни умываться, ни причесываться. Брат хотел расспросить ее о матери, о родне, но не успел раскрыть рта. Цаго первым делом, не дав никому опомниться от встречи, положила перед братом раскрытую книгу Торели. Мамука понимал толк в искусстве, поэтому разговоры о родных и знакомых сразу отошли в сторону. Кузнец, все более поражаясь, медленно перелистывал книгу.
— Какое прекрасное художество! Чья это книга и кто мог ее так удивительно разрисовать?
— Книга моя. Чья же еще она может быть. А разрисовал ее наш Ваче.
— Ваче Грдзелидзе?
— Да, сирота Грдзелидзе, ученик знаменитого Икалтоели.
— Не напрасно хвалил мне Деметре этого сироту, но все же такого я не предполагал.
— Правда, хорошо? Правда, тебе нравится, Мамука?
— Нравится… Да этой работе нет цены!
— Ну вот, если так, то обложи мне эту книгу кованым золотом. А когда ты меня представишь ко двору, я преподнесу ее царице Русудан.
— И правда, это будет подарок, достойный самой царицы. Но сегодня праздник, и мои мастера гуляют и веселятся.
— Ты сам, Мамука, ты сам. Кто же сумеет сделать лучше, чем мой брат Мамука!
— Хорошо, я сделаю сам, но потом, попозже. Нужно поговорить, отдохнуть. — Мамука обнял сестру за плечи и увел за занавес.
Павлиа уже лежал на мягкой тахте. Ему подали воды, он умылся и теперь, дожидаясь завтрака, твердил молитвы.
Мамука сам начал хлопотать, накрывая на стол, и как раз в это время в дверь постучали.
— Матэ, — крикнул Мамука прислужнику, — узнай, кто там стучит, да скажи, что меня нет дома.
Парень быстро вернулся.
— Какой-то большой вельможа. Говорит, что по спешному делу.
— А я тебе что наказал?
— Он не поверил, отстранил меня и вошел силой.
— Что забыл в моей мастерской большой вельможа? — с тревогой пробормотал златокузнец. Он приподнял занавеску и тут же опустил ее. — О, да это Турман Торели, наш придворный поэт!
Мамука приосанился, вышел из-за занавески, почтительно поклонился гостю, предложил кресло.
Торели уж заметил книгу на столе и теперь разглядывал каждую страницу.
Между тем Цаго из любопытства тоже чуть-чуть приподняла занавес. У нее закружилась голова, когда она увидела, что прекрасный рыцарь на коне, поразивший ее своим взглядом во время царского шествия, и был поэт Торели. Это его стихи она заучивала наизусть у себя, в полях и лесах Ахалдабы, его стихи читала молчаливым скалам и говорливым ручьям, но могла ли она представить, что сам Торели окажется еще прекраснее своих стихов?
— У меня к тебе просьба, Мамука, — говорил между тем Торели хозяину мастерской, — хочу поздравить Русудан с восшествием на престол.
— Но вы уже поздравили ее, вся Грузия поет сочиненные вами стихи хвалу молодой царице.
— Это так. Но хотелось бы подарить еще и другое. Какую-нибудь красивую вещь, образец искусства. Что-нибудь золотое, украшенное драгоценными камнями. Это ведь по вашей части, кузнец Мамука.
— К сожалению, вы опоздали. К этому дню все готовились заблаговременно. И все, что было у меня, достойное царицы и такого вельможи, как вы, все уже давно раскупили.
— Видишь ли, — осторожно вел свою линию придворный поэт, — я не гонюсь за дорогостоящей вещью. Да мне и не угнаться. Но что-нибудь связанное с искусством, книгу стихов, скажем, но только разрисованную хорошим художником… Такую вот, например.
Мамука давно понял, к чему клонится дело. И пока поэт говорил, подыскивал в уме, как бы повежливее отказать:
— Эта книга моего ахалдабского соседа. Он молодой художник и, вот видите, сам переписал и украсил.
— Большой мастер твой сосед, Мамука. Я и книгу Шота[1] не видел так мастерски разрисованной. Эти рисунки открывают мне самому мои стихи по-новому. Я хорошо бы заплатил художнику.
У Цаго, сидящей за занавеской, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Выйти бы, встать бы перед поэтом на колени, поднести книгу на вытянутых руках: «Эта книга давно твоя. Она мечта о тебе. Она твоя».
Мастер как мог оборонялся:
— Сожалею, но книга не принадлежит больше хозяину. Он подарил ее моей сестре. Дареное, как вы знаете, дарить нельзя, — сказал и поклонился, считая, что разговор окончен.
— Печально. — Поэт положил книгу на стол. — Так у тебя есть и сестра?
— Да, есть у меня сестра. Сегодня она приехала посмотреть на царицу.
— Не та ли красавица, что стояла здесь в белом платье около человека, сидящего на осле?
— Она и есть. А на осле сидел мой брат Павлиа. Он калека. Но зато очень просвещенный человек. Он ученый и книжник. Сам настоятель Гелатской академии пожелал познакомиться с моим братом. Ждем. Нынче или завтра приедет.
— О, я тоже с радостью познакомился бы и поговорил бы с таким человеком. Гости побудут у тебя, Мамука?
— Погостят.
— Ну, так встретимся. А теперь я пойду. Боюсь опоздать во дворец.
Во время всего разговора Торели косил одним взглядом за занавеску и заметил в конце концов, как дрогнул краешек. В это время с улицы донеслось тревожное ржание коня. Вельможа торопливо попрощался и вышел.
С другой стороны улицы, с кровли, Ваче все еще смотрел на дверь, где скрылись Цаго, ее брат и блистательный незнакомец. Торели пробыл в доме кузнеца несколько минут, но нетерпеливому наблюдателю это показалось долгим. Ваче не мог сдвинуться со своего случайного поста, однако и оставаться дольше было бы неприлично. На его счастье, конь вельможи оскорбился, как видно, соседством осла, потянулся, чтобы укусить. Но осел опередил гнедого и укусил его за выхоленную шею. Конь заржал. Это-то ржание и заставило Торели поспешить из мастерской кузнеца.
Когда конь и осел начали драку, у Ваче появился предлог сойти с кровли и подбежать к дверям мастерской, чтобы разнять животных. Но он не успел этого сделать. Хозяин коня торопливо вышел из мастерской Мамуки. Мамука подскочил к коню, подал гостю поводья и поддержал стремя. Гость начал было возражать против такой услуги, но Мамука упорно не выпускал стремя из рук.
Как только всадник тронул коня, Цаго тоже вышла на улицу. Она долго глядела вслед ускакавшему гостю. Цаго глядела вдаль, а между тем, в двух шагах от нее, на противоположной стороне улицы, на кровле, стоял Ваче, страстно желавший, чтобы девушка взглянула в его сторону хоть на мгновение. Но и мгновенного взгляда не выпало на долю Ваче. Мамука позвал сестру, и она ушла в дом.
Ваче постоял еще немного, разозленный и на Цаго, и на могущественного вельможу, и на самого себя. Никому он не нужен был здесь, в этом городе. Как видно, забыли о нем и там, в стенах мастерской.
Безродный, бедный, но талантливый юноша был самолюбив и горд. Он не хотел милости или подачки. Он верил, что один, без посторонней помощи, добьется успеха в жизни. Ваче сошел с кровли и зашагал вдоль по пустынной улице.
В эту ночь Мамука долго не ложился спать. Утром он должен был явиться к царице и представить свою сестру. У него был в запасе золотой переплет «Висрамиани», изготовленный по заказу одного вельможи. Рисунок, вычеканенный на обложке, вполне подходил и к любовным стихам Торели. Мамука немного укоротил обложку, подогнал ее под размер и так ловко переплел книгу придворного поэта, будто все было сделано специально для нее.
Цаго тоже долго не ложилась спать. Она смотрела, как работает мастер, и между тем рассказывала ему о деревенском житье-бытье. Но и когда легла, не могла уснуть. Она лежала с открытыми глазами и все старалась представить, каким будет для нее завтрашний день. Но, по правде говоря, ее волновало больше не то, как встретит ее царица, не то, как посмотрят на нее придворные дамы, но будет ли там поэт Торели, увидит ли Цаго своего рыцаря.
Между тем и Торели не спал в эти часы. На торжества в грузинскую столицу съехалось много иноземных гостей. Поздравить молодую царицу приехали царедворцы из Византии и Трапезунда, Иконии и Арзрума, Шамы и Хлата, Адарбадагана и Ширвана. Принцы, наследники императоров, султанов, царей, атабеков и меликов с дорогими дарами, в парадных одеждах явились ко двору прекрасной царицы. Иноземных высокопоставленных гостей сопровождали отборные из отборных игроки в мяч, лицедеи и поэты.
После того как Торели из мастерской приехал ко двору, он участвовал в двух самых трудных состязаниях. Сначала во время игры в мяч он обворожил всех ловкостью и удалью. Затем во время пира он принял вызов ширванского и адарбадаганского поэтов и поразил слушателей блеском мыслей и слова. Иноземцы думали, что возбуждение и вдохновение грузинского поэта исходят от красоты и обаяния молодой царицы. Но близкие Торели были удивлены: после смерти Лаши Георгия никто не видел поэта веселым, смеющимся. Никак не могли догадаться, отчего такая перемена.
Шел пир. Торели на этот раз начал быстро хмелеть. Пиршество продолжалось и за полночь, хотя царица удалилась в свои покои. Торели уговорил своего двоюродного брата и друга, именитого Шалву Ахалцихели, оставить стол и прогуляться на конях по ночному Тбилиси. Трезвый Шалва заметил во время прогулки, что Торели говорит одно, а думает о чем-то другом. Как бы само собой друзья оказались около мастерской Мамуки.
— Не зайти ли к златокузнецу? — осторожно предложил Торели.
— В такое время! Если так любишь золото, зайдешь к нему завтра днем.
Поехали дальше по берегу Куры. Обогнули Ортачальские сады, кружили по узким улочкам и каким-то образом вновь оказались перед дверьми Мамуки. Когда же и после третьей замысловатой петли по городу Торели придержал коня перед заветными дверьми, Шалва догадался, что это неспроста.
— Судя по тому, как упорно кружим мы около мастерской, у тебя там хранится большое сокровище.
Торели поспешил переменить разговор:
— Нет ничего лучше тбилисской ночи, ездил бы до утра.
— Ну… не видел ты Тавриза и Казвина. Там бывают ночи!
— Но разве может дышаться так легко в городе, покоренном силой оружия?
— Конечно, так свободно нам не пришлось бы разъезжать по чужому городу. Но и просто смотреть из лагеря на город, расстилающийся у твоих ног, на город, подчинившийся твоему мечу, твоей деснице… для воинов в этом много радости. Кстати, на днях мы собираемся в поход на Адарбадаган. Поедем с нами, отличная будет прогулка.
— Нет, брат, не могу. Есть у меня одно дело. Пока не решу его, никуда не уеду из Тбилиси.
— Как хочешь, а, право, зря.
Дома Торели напрасно вертелся в кровати с боку на бок.
«Неужели действительно так прекрасна сестра Мамуки? Может, мне показалось на первый взгляд, я ведь видел ее всего мгновение, но тогда почему же меня поразило ее лицо, меня, привыкшего к постоянному блеску и обаянию красивейших женщин Грузии и придворных дам? Но тогда почему же ее лицо поразило и художника, который украсил им каждую страницу моих стихов? Всюду это лицо, с чуть-чуть удлиненными глазами, с колдовской улыбкой, играющей на губах. Да нет, судьба, тут именно судьба».
Как и большинство поэтов, Торели писал стихи, не предназначая их никому. На кого не думали, кого не считали вдохновительницей, музой поэта! Поэтом же владел не образ определенной женщины, но смутная, светлая мечта.
И вот теперь Торели почувствовал, что мечта его ожила, приобрела зримые черты, воплотилась в девушку в белом платье. Каждому ли удается найти свою мечту? Торели, кажется, ее нашел. Но, может, лучше бы не находить? Неизвестно, какие преграды встанут на пути к этой юной красавице. Поэт не знал, что и девушка тоже не спит в этот час и что все ее мысли о нем, о придворном поэте Торели.
Ваче, сойдя с кровли, шел, сам не зная куда. Все кипело у него внутри. Мысли, как в бреду, перескакивали с одного на другое, а ноги между тем несли его вдаль. Очнулся он у Сиони. Дверь храма была открыта, и юноша осторожно заглянул внутрь.
В храме горело множество свечей и лампад, от иконостаса изливалось ослепительное сияние. Стены, своды, колонны и самый купол были сплошь расписаны.
Ваче шагнул в храм. Он глядел по сторонам и вверх, не зная, на чем остановить взгляд, с какой картины начать.
Но, взглянув вниз, под ноги, он поразился еще больше. Под ногами, подобно драгоценному ковру, расстилалась цветная мозаика. Все цвело красно-желтыми цветами. Надтреснутые гранаты показывали яркие сочные зерна; подобно радугам, переливались павлиньи хвосты; из зеленых ветвей выглядывали кроткие голуби.
Ваче дотронулся рукой до пола, но ладонь ощутила не бархатную кожицу гранатов, не шелковистость павлиньего оперения, но холод камня. Трудно проснуться от очарования, что это всего лишь камень, а не живой цветущий сад, не покрытый яркими цветами райский луг и что Ваче сам не ребенок, пришедший собирать цветы.
Ваче опустился на колени и потихоньку стал передвигаться по полу, разглядывая и восхищаясь. То совсем низко наклоняясь, он разглядывал уложенные цветные камешки, то глядел отстранившись и все не мог насладиться. Потом он снова посмотрел вверх. Оказывается, своды купола тоже были украшены мозаикой, но более нежных оттенков. Зеленые, голубые и желтые линии камешков опоясывали своды купола.
Ломило шею от глядения вверх, но Ваче не мог оторваться от картин на сюжеты Ветхого и Нового заветов. И вот его глаза остановились на святой Нине. Святая была изображена преклонившей колена у ежевичных кустов. Руки ее молитвенно воздеты к небу. Ваче вспомнил почему-то свою ласковую мать, овдовевшую в молодости и всю жизнь потратившую на то, чтобы вырастить и воспитать его, Ваче. Мать вспоминалась ему постоянно молящейся. О чем могла молиться мать, если не о счастье своего единственного сына?
Ему сделалось жалко свою мать, оставленную им теперь в одиночестве. Слезы навернулись на глаза Ваче, он почувствовал, что сейчас расплачется, и поскорее перевел глаза со святой Нины на другую стену. Но в это время на плече послышалось прикосновение чьей-то руки. Монах склонился над Ваче и сказал:
— Уже ночь. В храме никого нет, кроме тебя.
Выходя из храма, Ваче еще раз обернулся и прямо перед собой на широкой колонне увидел лик Христа. Спаситель на ослике, под ликование толпы, въезжал в Иерусалим.
При виде осла мысли Ваче тотчас возвратились к Павлиа и Цаго. Отвернувшись от храма, он зашагал по ночной улице.
Между тем идти ему было некуда. В целом городе у него не было ни одного знакомого дома, кроме мастерской Мамуки. Явиться же к златокузнецу было бы горше смерти. Постепенно юноша добрел до окраины города. Базары, мастерские, лавки — все было закрыто. Ни из одного окна, ни из одной щели не проглядывало огня. Ни одного прохожего не попадалось навстречу Ваче.
Внезапно за поворотом улицы послышался приглушенный стук молотков. Ваче пошел на стук. Кузница оказалась на запоре. Однако, взглянув в дверную щель, Ваче увидел в красноватых бликах огня кузнецов и молотобойцев с закатанными рукавами. Кузнецы ковали мечи. Дверь приоткрылась, и разгоряченный работой кузнец вышел на воздух освежиться. Он поднял к губам глиняный кувшин с водой и в это время разглядел в темноте человека.
— Ты что тут делаешь? Может, ищешь работы?
Ваче кивнул.
— Тогда заходи.
Главный кузнец оглядел Ваче с головы до ног.
— Будешь работать?
Ваче кивнул снова.
— Становись сюда, вот тебе молот, помогай.
Кузнецы обливались потом. Вскоре и Ваче почувствовал, что рубашка приклеилась к спине. Немного привыкнув и осмелев, он спросил у соседа:
— Почему работаем ночью?
— Готовится поход в южные земли. В городе сейчас полно иноземных гостей. Среди них есть и лазутчики. Вот почему все кузнецы в Тбилиси работают по ночам, а кузницы держат на запоре.
Мамука и Цаго пришли в царский дворец. До того, как ступить на дворцовые лестницы, девушка была бледна от волнения, сердце ее колотилось сильно и часто. Но, как ни странно, все волнение Цаго прошло, стоило только войти в зал и смешаться со всеми, находившимися в нем. Цаго держала себя так, как будто выросла при дворе. Конечно, во дворце было много всего, что могло бы удивить девушку из Ахалдабы. Может быть, Цаго и удивлялась, но она настолько сумела взять себя в руки, что никто бы не мог заметить ее удивления.
Зато сама Цаго тотчас заметила, что ее появление в зале привлекло общее внимание. Люди перешептывались друг с другом, показывали на Цаго глазами. Цаго только немного покраснела от такого всеобщего внимания, но в общем-то все приняла как должное, как будто так и должно быть, чтобы все на нее смотрели с восторгом, чтобы все восхищались ею, подпадая под власть ее красоты.
Царица Русудан восседала на троне. И по бокам трона, и за ним стояли визири и вельможи, кому где положено стоять по чину и дворцовому распорядку.
Мамука взял сестру за руку, и они пошли вслед за людьми, идущими к трону представляться. Цаго увидела Торели. Это на какое-то время смутило ее, и она почувствовала, что теряет самообладание. Торели едва заметно склонил голову, приветствуя избранницу своего сердца, потом протиснулся к Шалве, стоящему за троном царицы, и что-то шепнул ему, показывая на брата и сестру, уже подошедших к подножию трона.
Мамука брякнулся на колени перед царицей, и Цаго тоже преклонила колени. Царица, увидев девушку, улыбнулась. Она как бы даже удивилась, увидев после важных и пожилых вельмож юное создание, к тому же очаровательное, но тут же, придав своему лицу выражение, достойное царицы, милостиво поглядела на распростертых у ее ног брата и сестру.
Мамука осмелился поднять голову и стал просить царицу прощения за ничтожность и недостойность подарка, в то время как Цаго протянула книжечку стихов Торели.
Царица взяла книгу и принялась листать. Мамука и не пошевелился. Девушка же поднялась на ноги и стояла теперь, опустив голову. Она чувствовала, что в эту минуту все, кто только есть в зале, смотрят на нее, кто с удивлением, кто с откровенным восторгом. Сама Русудан приглядывалась к девушке, может быть, больше всех других.
Но Цаго не смущали все эти взгляды, потому что она чувствовала на себе еще и взгляд Торели. Этот взгляд значил для нее очень много, и думала она только о нем одном.
— Хорошая у тебя сестра, мастер, — произнесла наконец царица.
По-человечески Русудан хотелось бы сейчас уединиться с юной девушкой, порезвиться с ней, развлечься. Но она сидела на троне. Поэтому она сдержанно протянула руку Цаго и пригласила:
— Сядь у моих ног.
Приближенные подвинулись, и у ног царицы нашлось местечко для неизвестной девушки из деревни.
— Как зовут твою сестру, мастер?
— Цаго зовем ее, быть нам пылью, попираемой твоими ногами, царица!
— Если Цаго не замужем, пусть останется у меня, при дворе.
— Недостойны мы такой чести, царица! — Привставший было Мамука снова упал на ковер перед троном.
Теперь царица снова взглянула на книгу, преподнесенную ей. Разглядела и переплет, полистала страницы, вглядываясь в каждый рисунок.
— А где же наш поэт Торели?
Никто не успел еще повернуть головы, чтобы оглядеться, а Торели уж стоял на коленях перед троном.
— Я здесь, великая царица, повелевай!
— Гляди, Турман, книга твоих стихов. Но с каким искусством украшена! Чье это мастерство, кто художник?
— Переплет чеканил мой брат, а саму книгу разрисовал молодой художник — наш сосед, — сообщила Цаго.
— Этот сосед на каждой странице нарисовал тебя.
Цаго покраснела и склонила головку.
— Талантливый мастер твой сосед. Он достоин быть при нашем дворе.
Только теперь Цаго вспомнила о друге юности, который остался там, в прекрасной Ахалдабе, остался вместе с детством Цаго, вместе со всем, к чему она так привыкла, с чем так сроднилась.
Павлиа, как ребенок, обрадовался рассказанным новостям.
— Легкой ногой ступила ты на тбилисскую землю, Цаго. Может, и мне посчастливится, и я увижусь с настоятелем академии.
Калека обнял сестру, они начали вслух мечтать о будущем, благодаря бога, благословляя судьбу и превознося милостивую царицу.
Как только сели обедать, слуга доложил:
— Пожаловал вельможа со свитой, спрашивает хозяина мастерской.
Мамука пошел встречать заказчика. Навстречу ему в мастерскую вошел Шалва Ахалцихели. Мастер растерялся, увидев под своим кровом царедворца и героя, о котором ходили легенды по всей Грузии. Но было известно также, что легендарный полководец ведет очень скромный образ жизни, чужд всякой роскоши. Кому об этом знать, если не златокузнецам! Не баловал их своими заказами Шалва Ахалцихели! Тем более удивил его приход кузнеца Мамуку, тем более мастер был польщен, тем подобострастнее он приветствовал высокого гостя. Шалва начал было издалека:
— Ты, мастер, оказывается, владеешь одним драгоценным камнем.
— О каком камне изволит говорить великий визирь?
— О драгоценнейшем камне Грузинского царства я говорю… — Дальше у воина не хватило духу на аллегории, и он пошел в лобовую атаку: — Я пришел сватать твою сестру.
Шалва Ахалцихели давно женат, у него взрослый сын, как же может известный деятель государства при таких обстоятельствах просить руки юной девушки, мелькнуло в голове у Мамуки. Но гость продолжал:
— Не думайте, я пришел не от себя, а от своего двоюродного брата Торели. Вчера он был здесь, в мастерской, но сам не посмел сказать ни слова. Теперь вот послал меня. Итак, соображай. Турман Торели решил жениться на твоей сестре. Он хороший жених, такому нельзя отказать. Если только будет твое согласие, как старшего брата, а также согласие самой невесты, на днях мы их помолвим, и делу конец. Да ты, я вижу, задумался. О чем думать? Счастье само пришло к твоему порогу. Нужно решать, и как можно быстрее.
— Зачем спешить, великий визирь? Я ведь должен поговорить с сестрой. Кроме того, вы забыли, что у нас есть мать. Если не будет ее благословения…
— Жениху не терпится, мастер. Но, правду сказать, еще больше жениха спешу я сам. На днях я отправляюсь в далекий поход, а у Турмана нет более близкого человека, чем я. Меня он просит быть своим дружкой.
— Но если бы даже все согласились, что успеешь за два-три дня? Мы тоже люди, великий визирь, и нам к свадьбе нужно приготовиться, как подобает людям, как велит грузинский обычай.
— Ну, это дело десятое. Главное, поговори с сестрой и пришли мне ее ответ.
С этими словами Ахалцихели вышел, твердо убежденный, что миссия его выполнена если не очень дипломатично, то успешно.
После ухода столь необычного свата, в скромной мастерской начался переполох. Мамука, конечно, слово в слово рассказал все и сестре и брату. Цаго будто лишилась дара речи. Она не могла ни засмеяться, ни заплакать, хотя ей хотелось, может быть, сразу и плакать и смеяться.
Павлиа затрепыхал на своем ложе, словно некие крылья пытались вознести его вверх, поднять на ноги, но тяжелое рыхлое тело не подчинилось этому порыву. Он ерзал на месте, беспорядочно махал руками и бил в ладоши, как младенец, увидевший яркую игрушку.
Еще не кончил Мамука рассказывать про сватовство, как в мастерскую ввалились копьеносцы. Десятский выступил на шаг вперед и сказал:
— По приказу царицы Русудан ты, златокузнец Мамука, должен сопровождать нас в Ахалдабу, где нам поручено отыскать вашего соседа живописца. Этого живописца мы обязаны доставить ко двору. Собирайся.
Мамуке и так и сяк нужно было ехать в Ахалдабу советоваться с матерью насчет замужества Цаго. Да и приказ есть приказ. Он попрощался с родными и вышел в сопровождении копьеносцев.
Вот сколько событий за один день. И все же они не кончились. Еще один гость переступил в этот день порог мастерской Мамуки. Это был настоятель Гелатской академии.
Цаго, оставшись за хозяйку, захлопотала, накрывая на стол, но почтенный ученый остановил ее жестом руки, отказался от угощения. Ему нужен был Павлиа и беседа с ним, а не праздное препровождение времени за столом. Павлиа ловил каждое его слово.
— Книга твоя доставила мне премного удовольствия, — начал настоятель беседу с ахалдабским ученым. — Ты превосходно изучил все наши земли, и много свежих, достойных внимания мыслей высказано тобой. Особенно важна та часть рассуждений, где ты пытаешься заглянуть в будущее нашего народа, где ты призадумываешься о его дальнейшей судьбе. Наша академия и вообще все грузинские ученые, философы и риторы говорят теперь, что Грузия — это новый Рим, что она должна подняться на смену одряхлевшей Византии.
Да объединим под своими знаменами и Восток и Запад и, осеняемые крестом и самим именем Христа, сокрушим неверных, которые окружают нас подобно морю со всех сторон!
Эта мысль живет и в твоей книге. Драгоценно и то, что ты ратуешь за приумножение рода грузинского. Мы ведь одни во всем огромном мире. У каждого народа есть близкие или дальние родственники по крови, по языку. Но мы — без родни. Кроме нас, никто не говорит по-грузински или хотя бы на родственном языке.
Как будто в испанской Иберии есть племена, которые нам сродни. Но никто из грузин не добирался до тех мест, как и никто из них не посетил нас.
Да, забота о приумножении грузинского племени должна быть первой заботой на все далекие времена, иначе мы не сможем не только осилить окружающих нас турок и персов, но и противостоять им.
Не могу я согласиться только с пределами Грузинского царства, которые намечаешь ты. Ты хочешь, чтобы на севере и западе нас ограничивали Черное море и Кавкасиони, с востока Каспийское море и на юге, подобная Кавкасиони, горная гряда. Но разве Цезарь и Александр Македонский определяли заранее границы своих владений? Они расширяли свои земли во все стороны, не думая о естественных преградах вроде морей или гор.
— Да, настоятель, но у разных народов разные пути к усилению своего могущества в будущем. Мы, грузины, как правильно вы изволили подчеркнуть, — одни. Со всех сторон нас окружают почитатели Магомета. Нас горстка, они же бесчисленны, как морской песок. Почти столетие Грузия отдыхает от их господства. Но мы отдыхаем только до тех пор, пока они ссорятся и воюют между собой. Если же у них появится умный и сильный вождь, мы не сможем остановить их, и они погребут нас под собой, как пески пустыни, сдвигаясь с места и перемещаясь, погребают розовый куст или небольшой цветущий оазис.
Страны Ислама велики. Кроме того, меч может на время осилить, покорить, но не объединить. Проповедью Христовой веры мы должны смягчить, облагородить и просветить соседние племена. Тогда они сроднятся с нами если не по крови, то по языку, по вере. Многие горские племена уже принимают христианство и обращаются в наших союзников. Мы должны просветить ширванцев, мы должны укрепить дружбу с армянами. Если бы Кавказ от Черного до Каспийского моря был объединен одной верой и осенялся одной короной, то и наш народ был бы непобедим.
— Римляне, покоряя народы, не навязывали им свои религиозные представления. Идолов какого-нибудь покоренного народа они ставили в Риме рядом со своими Юнонами и Юпитерами.
— Рим был могуч. Когда наш меч станет таким же победоносным, как римский, тогда, может быть, разноверье соседей не будет для нас опасным. Но рано заботиться о проявлении и распространении своего могущества на соседние страны, если у себя дома мы никак не можем объединиться и собраться в единую всегрузинскую силу.
— Речи твои разумны. Я был бы рад продолжить нашу беседу у нас, в Гелати. Но хотелось бы узнать, — добавил настоятель, уже вставая, — о чем еще собираешься написать?
— Влечет летописное дело.
— Добро, сын мой. Я и академия наша окажем посильную помощь. Через четыре дня я отбываю в Гелати. Будь же готов и ты отправиться вместе со мной.
Мамука подвел копьеносцев к дому Ваче Грдзелидзе. Мать Ваче, увидев вооруженную стражу, так испугалась — не случилось ли несчастье с сыном, что не могла отворить ворот. Мамука соскочил с коня, прошел во двор дома, обнял соседку. Вдова пришла в себя, успокоилась, пригласила Мамуку в дом.
— Вы испугались, тетя, а надо бы радоваться. Ваче приглашен ко двору, и мы приехали за ним по приказу царицы.
— Какое дело нашлось для Ваче при дворе грузинской царицы?
— Видишь ли, получилось так, что Цаго преподнесла царице книгу, разрисованную Ваче. Книга так понравилась Русудан, что она приказала найти художника.
— Но разве Ваче не вместе с Цаго?
— С Цаго? Почему он должен быть вместе с ней?
— Ну, а как же, третий день его нет в Ахалдабе, он ушел и не сказался даже матери. Соседские ребята говорят, что он ушел вслед за Цаго и Павлиа по Тбилисской дороге.
— Но Цаго и Павлиа приехали одни! Вот Цаго даже написала ему письмо, чтобы он приезжал скорее.
— Так, значит, какое-нибудь несчастье! Горе мне, какое-то несчастье приключилось с Ваче!
— Не горюй, мы его отыщем и на дне моря. Приказ царицы мы обязаны выполнять, успокойся.
Мамука сел на коня и повел копьеносцев на поиски потерявшегося живописца.
В то время как Ваче искали в Ахалдабе, он преспокойно знакомился с храмами и дворцами столицы. Часами простаивал он перед замечательными произведениями живописи и архитектуры. Уходил из храма или дворца, когда стража и священники выдворяли его чуть ли не силой. Ночью он работал в кузнице, утром умывался и, поев, ложился спать. Выспавшись, бродил по городу. Удалось разузнать, что Деметре Икалтоели теперь в Хлате, расписывает храм для царицы Тамты. Оказалось, что караваны в Хлат ходят часто. Дело за тем, чтобы собрать денег на дорогу. Все чаще Ваче стал думать о длинном, но заманчивом пути до Хлата.
Однажды он случайно услышал, что в свите царицы появилась какая-то девушка, затмившая красотой саму царицу. Смутное беспокойство на мгновение коснулось сердца Ваче после этих слов, но больше ничего не было сказано о новой придворной, и скоро Ваче забыл о случайно услышанной новости.
Ночевал он обыкновенно на окраине Тбилиси, недалеко от кузницы. Но однажды было какое-то такое настроение, что после работы Ваче не лег спать, а сразу с утра пошел бродить по столице.
И ночью во время работы иногда вдруг все валилось из рук, молоток не попадал по тому месту, куда хотел ударить, иногда сам собой опускался в руках кузнечный молот, будто руки ослабли и перестали слушаться. И теперь, во время прогулки по городу, Ваче было не по себе. Какое-то предчувствие томило его. Сам не зная зачем, он брел к Сионскому храму.
Постепенно стал нарастать, усиливаться звон колоколов. Он плыл от Сиони навстречу нашему печальному Ваче. Народ между тем выходил из домов, многие выбегали в поспешности. Все стремились к Сиони. Вдруг зазвучала макрули — ритуальная свадебная песня. Значит, кого-то венчают, и народ бежит поглядеть на жениха с невестой, подумал Ваче и тоже ускорил шаг.
Навстречу по улице катилась шумная ватага детей. Должно быть, сейчас появится и само свадебное шествие. Пришлось остановиться в сторонке, прижавшись к стене, среди таких же любопытных зевак. Ваче не нужно было тянуться на цыпочках, хорошо было видно и поверх голов.
В толпе обсуждалось происходящее:
— Говорят, очень уж хороша молодая Торели.
— В целом царстве нет ей равных по красоте. Она затмевает даже царицу Русудан.
— О ком идет речь? — робко спросил Ваче у соседа.
— Разве ты не знаешь? Придворный поэт Турман Торели женится на самой красивой девушке в стране. Теперь они обвенчались, идут из Сиони.
Свадебный кортеж в это время действительно показался из-за поворота. В толпе узнавали шествующих, называли их имена:
— Смотрите, Шалва Ахалцихели!
— Да, а вон Иванэ Ахалцихели рядом с ним.
— Ну как же, они ведь двоюродные братья жениха.
— А вот и жених.
— Правду говорили про невесту.
— Ну-ка я погляжу.
Головы тянулись вверх одна возле другой, каждый старался приподняться повыше, чтобы взглянуть на шествие. Ваче тоже увидел и жениха и невесту. Но больше он уж не видел ничего, в глазах потемнело, ноги странно обмякли, и все повернулось наоборот — небо туда, где земля и шествие, а шествие на место неба. Потом сквозь темноту и сон послышались голоса:
— Как будто очнулся.
— Веки дрогнули, сейчас откроет глаза.
Сердобольные люди прыскали на Ваче водой и подставляли под нос какое-то пахучее лекарство.
— Наверно, это от голода. Видишь, какой он худой.
— Наверно, от нужды.
— Пойду принесу ему вина и хлеба.
Ваче действительно открыл глаза и даже сел на тахте. Оказывается, его перенесли в тихую прохладную комнату в торговых рядах. На еду не хотелось и смотреть. Отодвинув тарелку, поднялся на ноги.
— Отдохни еще, поешь и полежи, — говорили ему. — Где ты живешь, мы проводим тебя до дому.
Но Ваче сердечно поблагодарил добрых людей и вышел на улицу. Он не знал, куда ему идти, но пришел почему-то к Куре. Только увидев накатывающиеся одна на другую тяжелые волны бурной реки, Ваче догадался, зачем он сюда пришел. Голова все еще кружилась. Может быть, теперь она кружилась от высоты, потому что Ваче стоял на мосту. Он глядел вниз на текучую воду. В глазах пестрило, волны перепутывались, разбегались, мерцали, и сквозь них, там, глубоко внизу, прорисовывался образ все той же Цаго, юной девушки из Ахалдабы, подружки детства, жены блистательного вельможи.
Проклятая книга Торели! Разрисовал. Вложил душу. Выходит, что приготовил приданое для Цаго. Наверно, счастливый муж положит эту книгу около супружеского ложа и будет самодовольно листать ее и читать вслух прильнувшей и обвившей его руками жене. От счастья и ласки Цаго смежит глаза и даже не взглянет на рисунки, и даже не вспомнит бедного влюбленного юношу, который ни в мечтах, ни во сне не мог бы представить себе такого счастья, а оно ни с того ни с сего, запросто досталось Торели.
Да и мог ли Ваче мечтать? Что у него есть — богатство, имя, положение при дворе? Неотесанный деревенский парень, он вырос в нужде и сиротстве, и никто не мог бы понять это лучше, чем Цаго, потому что и сама она сирота, и сама росла в такой же нужде. Но, дочь азнаури, она, конечно, мечтала и о богатстве и о блеске двора, и, конечно, эта ее мечта никаким образом не могла связываться с Ваче, с таким же бедняком, как она сама.
А если это так, если Ваче не мог и теперь уж не сможет никогда даже мечтать о милой Цаго, какой же смысл в том, что жизнь будет продолжаться и дальше? Зачем ночами бить молотом по железу в раскаленной кузнице? Зачем ему все искусства, и свое и чужое, зачем ему далекий берег успеха, если, доплывя до него, он не увидит там милой и желанной Цаго? Там тоже пусто, зачем же туда стремиться, пробиваясь сквозь все лишения жизни?
Ваче зажмурился, оперся о перила моста, чтобы перекинуть через них свое тело, и вдруг услышал издали крик о помощи. Он открыл глаза и увидел, что река несет барахтающегося, кричащего мальчика. Волны то перекатывались через ребенка, накрывая его с головой, то выносили кверху, то поворачивали на одном месте, как щепку. По берегу реки с воплями бежали женщины, они тоже звали на помощь.
Ваче прыгнул. Водоворот закрутил его, потянул вниз, но юноша рванулся, начал грести, рассек встречную волну и, борясь с течением, поплыл. Впрочем, плыть далеко было не нужно. Кура сама принесла к нему обмякшего, переставшего барахтаться мальчика. Ваче действовал бессознательно, он сильно оттолкнул ребенка к берегу, чтобы вышибить его из главной речной струи, схватил за волосы, приподнял голову над водой. В мире не было ничего, кроме несущейся ледяной воды, ребенка и стремления прибиться к берегу. Только ощутив ногами дно, Ваче как бы очнулся, и ему показалось, что на берегу собрался весь город. Женщина с протянутыми вперед руками пошла навстречу, словно не замечая реки, и вошла по колени в воду. Другие тоже хлынули с берега в Куру. Ребенка сначала потрясли вверх ногами, потом начали растирать, бить по щекам, пока не привели в чувство. Растолкав сгрудившихся людей, над ребенком склонился отец. Ребенок открыл глаза, узнал родителей и заплакал. Отец бросился на землю, обнял ноги Ваче, так что юноша насилу оторвал его и насилу поднял. Тогда отец стал обнимать и целовать Ваче, словно сам Ваче был его только что спасенным сыном.
Отец спасенного оказался купцом, и не просто купцом, но большим человеком, приближенным ко двору, едва ли не богатейшим человеком в Грузии. Звали его Шио.
Жизнь Шио прошла в вечных странствиях с караванами из города в город, из государства в государство. Поэтому женился он поздно. Тем более дорог ему был его единственный сын. Велико было бы горе купца, если бы единственный ребенок, единственный наследник торгового дела и богатства, утонул в Куре. Велика оказалась его радость, когда он увидел мальчика спасенным, пришедшим в сознание, живым. Всех, кто оказался на берегу, Шио пригласил в дом, приказал накрыть столы.
Ваче не ел, не говорил, не смеялся, как все на радостях. Он только пил, и пил много.
— Чем же тебе услужить? — говорил купец. — Я позвал бы теперь за стол именитейших людей столицы, вельмож, царедворцев, и они пришли бы, чтобы познакомиться с тобой. Но сейчас свадьба у придворного поэта, и все они там.
Купец, желая угодить, еще больше растравил сердце Ваче. Юноша резко поднялся из-за стола. Но хозяин не отпускал дорогого гостя, он повел его бесконечными закоулками в потайные подвалы, чтобы показать свои сокровища.
Груды золота, серебра, драгоценных камней, художественных изделий из серебра и золота ослепили бы кого угодно. Но что теперь были для Ваче золото или драгоценные камни?
— Бери сколько хочешь, — говорил между тем купец, — бери, не стесняйся, я от чистого сердца. Золоту и серебру я не знаю счета, сын же у меня один. Он один дороже мне всего этого богатства, и ты мне вернул его с того света. Поэтому бери что хочешь и сколько хочешь.
Но Ваче махнул рукой, отвернулся от сокровищ купца.
— Не только моих богатств, но и стариковской жизни моей мало, чтобы отблагодарить тебя. Но ты ничего не хочешь, что с тобой? Скажи, придумай, что для тебя сделать, и я для тебя сделаю все!
Купец чуть не плакал от досады, что не может ничем отблагодарить этого странного молчаливого юношу.
— Хочешь, стану твоим рабом, твоим слугой, буду выполнять каждое твое желание!
— Да нет, — заговорил наконец молчальник, — если уж на то пошло, моя просьба тебя не затруднит. Не знаешь ли ты каравана, уходящего в Хлат? Я хочу уехать туда. Пусть караван возьмет меня с собой.
— Бог мой! Да я сам только что вернулся из Хлата. Через два дня мои караванщики отправляются в обратный путь. Они доставят тебя так, что ни одна пылинка не сядет на твою одежду, ветерок не прикоснется к тебе. У меня в Хлате много друзей, все это большие, именитые люди. Да что! Я напишу письмо к самой царице Тамте. Она уважит меня, и ты будешь устроен при дворе… Но почему ты надумал уехать в такую даль?
— Там работает мой учитель Деметре Икалтоели. Он давно уж зовет меня к себе.
— Икалтоели! Я прекрасно его знаю. Да я и теперь встречался с ним, будучи в Хлате. Он расписывает храм для православной царицы Тамты. Со злостью глядят магометане на христианскую церковь, возведенную рядом с мечетью и двором мелика. Злятся, но ничего не могут сделать: любят Тамту и побаиваются нас, грузин.
Через два дня Шио и вся его семья и вся родня дружно проводили в Хлат юношу, принесшего им столь большое счастье и столь несчастного в собственной своей судьбе.
В Гелати и Тбилиси, в Аниси и Мцхету съезжались византийские, армянские и грузинские философы. Они вели диспуты, дабы совместными усилиями приблизиться к истине. Писались новые книги. Другие книги переводились с иноземных языков.
Но от всего этого был далек придворный поэт Торели. Он жил теперь как на необитаемом острове вдвоем со своей Цаго. Казалось, они забыли обо всем и обо всех, ничего не хотели знать, никого не хотели видеть. Съездили, правда, сначала в Тори, в родные места Торели, потом побывали в Ахалдабе, погостили у матери Цаго, а потом снова возвратились в свой уютный дом над Курой.
Цаго душой была совсем еще девочка, она радовалась, как ребенок, щебетала целыми днями, и под это щебетанье умудренный муж Турман Торели забывал и горести прошедших лет, и заботы о будущем, и долг перед царицей и перед народом. Турман Торели оказался на седьмом небе. Исчезло все, кроме радостей и утех любви. Он купил домик с садом. Домик наполовину нависал над Курой. Выйдя на балкон, можно было почувствовать себя как на корабле. Глядя на волны Куры, легко было отдаваться мечтаниям, уносящим вдаль.
В государстве происходили важные события. Царица Русудан, с согласия дарбази, выбрала себе в мужья сына арзрумского султана Тогрулшаха Могас-эд-Дина. Ослепленный красотой царицы, сын султана тотчас отрекся от магометанской веры и был крещен. Впрочем, эти условия поставил ему грузинский дарбази.
Братья Ахалцихели, Шалва и Иванэ, отправились в поход на южные земли. В царстве строились дороги, храмы, дворцы, больницы, богадельни, проводились каналы.
Если и были у Торели минуты отрезвления, то в эти минуты он думал лишь о том, неужели может кончиться такое счастье, неужели жизнь оборвет его каким-нибудь ужасным неожиданным бедствием.
Царица Русудан лишь временами жила в Тбилиси. Она тоже переживала медовый месяц и вместе с молодым мужем уезжала из столичной резиденции. Поэтому служба при дворе почти не беспокоила новую приближенную царицы. Но, правду говоря, Цаго манил к себе блеск двора, где постоянно пребывали то иноземные цари, то принцы, влиятельные вельможи, рыцари и философы, риторы и поэты. Цаго и сама была не последним украшением двора. Ее появление всегда встречалось скрытым восторгом. Долгие взгляды провожали ее. Она чувствовала на себе ласку одних взглядов, бескорыстный восторг других, затаенную зависть третьих. И тогда она старалась казаться еще стройнее и красивее.
Желание Ваче исполнилось, он прибыл в Хлат. Его подхватила, завертела и понесла волна иной, не похожей на прежнюю, жизни. Караван-баши, благодаря покровительству богатого купца, тотчас представил Ваче царице Тамте. Царица восседала на высоком троне из чистого золота, прекрасная, самоуверенная, гордая, привыкшая повелевать. По одному движению ее бровей сгибались до земли царедворцы Хлата. Каждый старался заслужить ее милость. Сам хлатский мелик, супруг Тамты, занимался лишь пирами и охотой, во дворце бывал очень редко, так что дочь Иванэ Мхаргрдзели Тамта была настоящей правительницей этого вассального для Грузии государства.
Годы тронули красоту царицы, но это могли бы заметить лишь те, кто видел ее в расцвете молодости. Ваче не видел раньше царицы, и теперь красота венценосицы поразила его настолько, что он смутился. Он почувствовал себя как бы слишком приблизившимся к некоему высокому и яркому огню, невольно отстранил голову и отступил шаг назад.
— Приблизься, — приказала царица. — Что в Грузии, мир? Сядь поближе и расскажи.
Юноша, смутившись еще больше, присел на стул, указанный царицей. Но очень скоро он почувствовал, что от его смущения и робости не остается никакого следа. Тогда он понял, что сила царицы Тамты не только в ее красоте, но в уме и сердечности.
Деметре Икалтоели обрадовался Ваче, как родному.
— Я знал, что, блудный сын, ты вернешься на путь, указанный мной. Кто хоть раз побывал в любовниках музы, тот никогда от нее не убежит. Это я сосватал тебя с музой, я теперь для тебя второй отец.
Деметре показал Ваче дворцовую церковь, которую предстояло расписать. Похожая на Джвари, она сверкала среди разноцветных, как пестрые ковры, мечетей подобно строгому драгоценному камню. На красноватой облицовке, словно девичьи косы, змеилась вязь грузинского орнамента. Четырежды она переплеталась, образуя крест.
Внутри весь храм в лесах. К росписи только что приступили. Не откладывая дела, Деметре рассказал Ваче, где что будет, и тут же отвел ему целую стену храма.
Ваче набросился на работу, как набрасывается на еду изголодавшийся человек. Да что еда! Он работал в каком-то слепом угаре, в запое, подобно горькому пьянице, когда тот дорывается наконец до вина и ни о чем другом не думает и думать не хочет и все радости и горести его от чарки до чарки. Это был пир труда, самозабвение, разгул, вакханалия. Икалтоели и все мастера подолгу стояли, изумленные и тем, как работает Ваче, и тем, что возникает под его кистью. Они поняли, что молодой художник уходит в такие высоты совершенства, которые для них уже невозможны.
Икалтоели работал без устали. На него тоже находили часы и дни исступленного, неистового вдохновения. Тогда он сутками не выходил из храма, не отпускал и помощников. Но как только он замечал, что вдохновение слабеет, покидает его (или, может, брала свое усталость), бросал кисти, и жизнь вылетала из колеи.
Денег у него было много, все его уважали и любили. Сам он отнюдь не чурался ни одной из земных услад. Сладко попить и поесть, забыться в объятиях персиянки или турчанки, и все это так, чтобы вино лилось рекой, чтоб не смолкали заздравные речи и звон чаш, чтобы день перепутывался с ночью, — вот образ жизни Икалтоели в те дни, когда в руках не держал он своей знаменитой и вдохновенной кисти.
Ваче, чтобы полнее забыть свое несчастье, тоже с головой бухнулся в эту жизнь и ни на шаг не отставал от учителя. Ночью, опьяненному вином и ласками очередной красавицы, ему казалось, что в этом-то и состоит человеческое счастье. И кого и зачем искать, если рядом действительно красавица, юная, сильная, жадная до его мужской неизбывной силы. Но утром он приходил в себя, на душе становилось пусто, вечерней оргии не хотелось вспоминать, и только ненависть к самому себе жгла сердце и мысли. Вновь вставала в памяти Цаго, вновь обжигала сердце злая обида, и вновь он искал забвения либо в работе, либо в пирах.
Иногда среди пира на Деметре находила задумчивость и как будто тоска. Видимо, пиры начали приедаться и ему. Тогда он начинал вспоминать свой дом и тихо говорил:
— Нет, Ваче, плохое у нас с тобой ремесло. Что это за жизнь, если я целыми годами не бываю дома, не вижу моей единственной дочери. Ведь с тех пор, как умерла жена, я и отец и мать ей. О, если бы теперь же, сию минуту повидаться с Лелой!
— Взрослая у тебя дочь?
— Исполнилось четырнадцать лет. Да я уже давно ее не видел, наверное, выросла и расцвела. Ты ведь не знаешь, какая она у меня красавица, какая прилежная, добрая. Как умеет себя держать.
Мастер почти каждый день рассказывал про свою Лелу. Ваче стало казаться, что он давно знаком с Лелой, хорошо ее знает. Он даже начинал скучать, если Деметре пропускал день и ничего не рассказывал о дочери.
Роспись церкви подходила к концу. Царица Тамта пожелала, чтобы на правой стене храма художники изобразили ее самое. Это было поручено Ваче. В свободные от государственных дел часы царица жаловала в свою новую церковь, и юноша с увлечением переносил на стену ее прекрасное царственное лицо.
На берегу Куры, на Метехской скале незаметно-незаметно поднялось грандиозное здание. Поначалу горожане не обращали на него никакого внимания. Но леса поднимались все выше и выше, сооружение опоясывалось рядами колонн и террас, и под конец, одетое в золотистый камень, оно засверкало среди других строений Тбилиси, как сверкала бы драгоценность среди обыкновенных серых камней.
Новый дворец царицы Русудан был виден со всех концов города, и если путники подходили к столице Грузии, то, по какой бы дороге они ни шли, прежде всего им бросались в глаза новые царские палаты.
Этот дворец заложили в день воцарения Русудан. Царица хотела, чтобы ее дворец стал самым красивым не только в Грузии, не только во всех сопредельных землях, но и во всей Передней Азии. Придворного зодчего, Гочи Мухасдзе, послали в Константинополь и Рим, потому что прежде чем превзойти что-либо, нужно хорошенько изучить то, что собираешься превосходить. Зодчий обложился книгами и планами лучших дворцов Востока и Запада, он выбрал из каждого плана лучшее, помножил все это на достижения грузинского зодчества и создал действительно блестящий проект.
Дом Багратидов вел свое происхождение, по преданиям, от Давида и Соломона. Вот почему и Мухасдзе велели, чтобы палаты Русудан были похожи на библейский Соломонов дворец, а по возможности превзошли его.
Зодчий перечел еще раз Ветхий завет, где содержались кое-какие намеки на особенности Соломонова дворца, но скорее из стремления напитаться библейским духом. Надо было построить такой дворец, чтобы взглянувший на него сразу понял: да, венценосная Русудан происходит от Давида и Соломона!
Вереницами сгоняли рабов. Караваны двинулись со всех окраин страны. Армянский цветной туф, особенные породы абхазского леса, стекло и мрамор, черепица и мел — все это стекалось со всех сторон к Метехской скале, где зодчий Мухасдзе расчерчивал основание будущего дворца.
Все — зодчие и художники, ученые и философы — понимали, что создается памятник расцвету и мощи грузинского государства, каждый хотел принять участие в создании этого памятника. Дворец должен был олицетворять и красоту, и вечность, и силу власти, и полет мысли.
Вассалы Грузии: трапезундский император и арзрумский султан, адарбадаганский атабек и турецкий султан, один перед одним дарили будущему дворцу серебро, золото и редкие камни. Дворец рос не по дням, а по часам. Зодчий начал думать о живописцах для внутренней росписи дворца. Он знал всех лучших живописцев страны, но даже из этих лучших он хотел отобрать самых вдохновенных, самых талантливых мастеров.
К этому времени Деметре и Ваче со своими помощниками убрали леса в новой церкви в Хлате. И вся роспись была хороша, но изображение царицы Тамты на правой стене храма поразило даже самих художников. Любопытные в первый же день потекли цепочкой в новую церковь. И простой народ, и ценители искусства приходили издалека, чтобы поглядеть на чудесную живопись. Даже мусульмане, обходившие в другое время православную церковь и нарочно поворачивавшиеся к ней спиной, на этот раз не могли удержаться от соблазна. Они заходили в храм, отворачиваясь от ликов спасителя и богородицы, закрывая глаза, загораживая их ладонью. Но зато часами глядели они на свою царицу, которую очень любили и которой гордились.
Слава маленькой церкви дошла и до самой Грузии. Строитель нового дворца не поленился приехать из Тбилиси, чтобы на месте удостовериться в необыкновенном таланте мастеров. Он думал, что больше говорят, но и ему, видавшему виды зодчему, пришлось удивиться и пережить минуту восторга. Он решительно доложил своей царице, что если расписывать покои дворца достойно их внешнего вида, то это можно поручить только Икалтоели и его ученику. В тот же день в Хлат поскакали гонцы.
Царица Тамта по-царски одарила грузинских живописцев, отпуская их на родину. Со смутными чувствами собирался Ваче в дорогу. Возвращение в родные края было и сладко и тревожно. Как там мать, как Ахалдаба, все ли осталось неизменным?
За эти два года в жизни Ваче не произошло вроде бы ничего особенного. Два года он простоял на лесах. Но ничто не проходит бесследно. И вытирающий кисти, спускающийся с лесов Ваче был вовсе не тем Ваче, который два года назад поднялся на леса.
Дорога до Тбилиси показалась ему длиннее, чем когда он уезжал с караваном Шио. Утомленные дорогой путники молчали, и только когда завиднелись очертания столицы, они оживились, начали узнавать то одно здание, то другое. Было много нового, чего они не видели раньше.
Ваче перед самым Тбилиси переоделся в праздничную одежду и ехал теперь по берегу Куры притихший, но радостный, как будто два года назад и не собирался утопиться в этой самой Куре. Радость шла от возвращения на родину, но казалось, что радость струится от синих небес, от зеленых гор, от журчащей Куры и от шумящего, как пчелиный улей, города.
У Метехской скалы путники не могли не остановить коней. Словно выросшие из скалы, словно ее продолжение, возносились к облакам диковинные сооружения русудановского дворца.
— Так вот они каковы, новые палаты нашей царицы!
— И какая легкость, словно можно поставить на ладонь.
— Еще бы, строит зодчий Мухасдзе. Все, что он строит, легко, изящно, красиво.
— Нет, вы посмотрите на окна, с какой высоты придется глядеть на Куру и на все вокруг.
— Хорошим пловцом надо быть, чтобы прыгнуть в Куру из такого окна.
— Умрешь, не долетев до воды.
— Как, Ваче, не трудно будет расписать такой дворец?
— Очень трудно достигнуть такого же совершенства и в живописи.
— Лишь то интересно, что трудно. Мы должны расписать дворец так, чтобы, увидев внутренние покои дворца, люди забывали о его внешней красоте.
Сначала путников было много. Но в городе то один, то другой путешественник прощался с попутчиками и поворачивал коня в какой-нибудь переулок. Постепенно разъехались все, только Деметре да Ваче по-прежнему тихо ехали вдоль Куры.
— А я-то куда, — спохватился юноша, — мне давно бы нужно свернуть к моей Ахалдабе.
— Полно, Ваче. Сначала заедем ко мне, отдохнем с дороги, сходим в баню. К матери успеешь и завтра. Может быть, и я поеду с тобой.
Они остановились возле небольшого дома с балконом. Ворота вдруг распахнулись, и на улицу метнулась девушка. Она успела еще вскрикнуть «папа», прежде чем Деметре, перегнувшись с коня, стиснул ее в своих объятиях. Он и плакал, и целовал свою дочь, свое единственное сокровище. То он отстранял лицо девушки и вглядывался в него, словно видел впервые, то снова порывисто прижимал это, все в радостных слезах, лицо к своей груди.
Ваче, не слезая с коня, смотрел со стороны на бурную встречу отца с дочерью и улыбался их нескрываемой радости. Наконец Деметре опомнился и сошел с коня.
— Ну вот, это моя дочь Лела, — за руку подвел он смутившуюся девушку к молодому другу. Та радость, которая только что столь бурно изливалась, все еще сияла в глазах юной красавицы. Она протянула руку, и Ваче услышал, что рука ее дрожит от волнения. Ваче тоже вдруг смутился, но первым взял себя в руки.
— Вот вы, оказывается, какая, а мне Деметре говорил — совсем девчонка.
— О вас мне тоже писал папа. И я представляла вас именно таким.
Молодые люди говорили одно — первые попавшиеся пустые слова, — но глаза их и улыбки говорили совсем другое. Деметре умилялся со стороны. Он частенько, когда глядел, как работает Ваче, думал: «Вот бы такого мужа для дочери, а мне зятя». Как же было ему не радоваться теперь, когда он видел их вместе, улыбающихся друг другу. Затаенная мечта в эту минуту казалась ему почти исполнившейся.
Во двор вбежала сестра Деметре:
— Пусть всегда тебя так же радует бог, как ты нас обрадовал своим приездом! Что же вы стоите на дворе, проходите в дом!
В домике все было обставлено со вкусом и все блестело чистотой. Сама Лела была необыкновенно возбуждена. Она собирала на стол и не ходила по комнатам, а словно летала, не касаясь земли, успевая еще при этом взглядывать на Ваче. И когда взглядывала, то быстро отворачивалась и краснела.
Что касается Ваче, то он поймал себя на том, что голова его все время невольно поворачивается к дверям, за которыми каждый раз исчезала Лела и откуда она столь стремительно появлялась. Будь его воля, он ни на минуту не выпустил бы Лелу из комнаты, чтобы все время видеть ее.
После долгого пути мужчины уснули сразу и спали крепко. Спала и сестра Деметре — хозяйка дома. Одна только Лела не могла уснуть. Она слышала через перегородку дыхание спящего Ваче. Много рассказывал о нем отец, и ей думалось, что он приукрашивает юношу. Но как, оказывается, он был не красноречив!
Слышалось ровное дыхание Ваче. Неужели будет на земле столь счастливая женщина, что уснет на его могучей руке? Но тут Лела испугалась своих мыслей, скорее перекрестилась и нырнула под одеяло, укрывшись с головой.
На другой день утром царица Русудан приняла мастеров.
— Вы, наверное, видели наши новые палаты? Понравились ли они вам?
— Истинно достойны вашего блестящего царствования, — отозвался Деметре.
— Нам очень понравилось, но мы видели дворец лишь снаружи, простодушно подтвердил Ваче.
— Внутри он будет еще красивее и величественнее. Золото и серебро украсят колонны и своды дворца. Полы из нетленного дерева будут чередоваться с полами из хрусталя и цветного мрамора, полы из цветного мрамора будут чередоваться с полами из самоцветов. Но все это холодная, мертвая красота. Вы, живописцы, должны вдохнуть жизнь в эти великолепные хоромы. Наполните их синим небом и ярким солнцем, прохладным воздухом и огнем любви. Пусть радуются сердца наших верноподданных, пусть сияют в восхищении их глаза!
Такую работу мы можем поручить только тебе, Деметре Икалтоели. Бетанию и Гударехи оживила твоя кисть, великий мастер. Пусть твой талант, твое вдохновение осветят и согреют холодные стены нашего нового дворца.
Но не забудьте об одном. Бетания — божий храм, а наши палаты пристанище недостойных смертных. Если там твое искусство пробуждало у мысли о небесном и вечном, здесь нужно думать о земном.
— Будьте надежны, благословенная царица! Положитесь на мое усердие и на усердие моего ученика.
— Царица Тамта, которая нам ближе сестры, весьма хвалила искусство твоего молодого мастера. Мы очень довольны, что теперь он может показать свое мастерство и при нашем дворе. Но наш дворец — не хлатская церковка. Иное поприще — иной будет и царская благодарность.
Повстречайтесь с Мухасдзе, осмотрите дворец и, не откладывая, приступайте к делу.
Русудан поднялась. Это значило, что счастье лицезреть прекрасную царицу кончилось. Художники, и тот и другой, по очереди приложились к подножию трона и вышли из тронной залы.
Зодчий рассказал живописцам, как задумано расписать дворец. Оказывается, Русудан пожелала, чтобы на стенах самой большой залы были изображены ее коронация и восшествие на престол. Деметре этот зал поручил молодому художнику, себе же взял весь остальной дворец.
Вдохновленный столь необыкновенной задачей, Ваче в первые дни как в лихорадке набросал эскизы будущей росписи. На одной стене, в центре композиции, коленопреклоненная перед богородицей Русудан прижимала к груди и орошала слезами хитон господень. В правом верхнем углу божественный предок дома Багратидов Давид протягивает царице ту самую пращу, из которой он сразил Голиафа. В левом верхнем углу мудрейший из земных царей Соломон протягивал царице весы, которые символизировали прославленное в веках правосудие Соломона. Великая Тамар возлагала корону на голову Русудан. Два льва, которые на грузинских знаменах, став на дыбы, устрашают врагов и вселяют силу в сердца друзей, как бы сошли теперь со знамен и спокойно улеглись у ног молодой царицы.
На второй стене Ваче решил изобразить Русудан, сидящую на троне, увенчанную короной и со знаками царской власти в руках. Позади царицы должны были торжественно выстроиться все ее славные полководцы и советники, а перед троном распластаться ниц изъявляющие ей, непобедимой царице Грузии, свою покорность послы турок и персов, иракцев и византийцев, адарбадаганцев и хорасанцев.
Русудан простерла над преклоненными милостивую десницу, принимая под свое покровительство их, уверовавших в истину учения Христа и в могущество грузинского трона.
На третьей стене царица одной рукой осеняла крестом из виноградных лоз, а другой наделяла изобилием: сыпались золото и серебро, виноградные гроздья и пшеница. Вокруг царицы расцветали сады, пересеченные каналами, повсюду высились купола монастырей, по дорогам тянулись караваны верблюдов. А там, где царица простерла руку с крестом, мирно паслись коза и волк. Эта композиция должна была изображать будущий расцвет Грузинского царства под властью Русудан.
На четвертой стене Ваче задумал изобразить народное празднество в честь воцарения Русудан. То самое празднество, которое пришлось ему увидеть, когда вслед за Цаго и Павлиа он пришел в Тбилиси. По замыслу, это должно было быть всенародное ликование, карнавал с ряжеными, с водяными, с чертенятами.
Все, что задумал Ваче, было одобрено, и он переселился во дворец. Он выбрал себе трех помощников из лучших живописцев страны. Каждый получил по стене. Ваче вмешивался во всякую мелочь, советовал, подправлял, намечал рисунок, заставлял переделывать, если что-нибудь выходило не по его. Но зато к четвертой стене он никого не подпускал.
Долго обдумывал и вынашивал Ваче каждую деталь грандиозной композиции. В его воображении мельтешило несчетное количество лошадей и людей, все это он переставлял, менял местами, распределяя по пространству стены, пока все не встали на свои единственные места, образуя стройное целое, где каждый штрих связан с другим штрихом картины и ничего нельзя изменить в одном углу без того, чтобы это не потребовало изменения в углу противоположном.
Юная, прекрасная Русудан на белом жеребце направляется на коронацию. Блестящая свита сопровождает ее. Улицы полны народа. Купцы, ремесленники, женщины, дети — весь город высыпал на улицы посмотреть на свою царицу. У притворенных ставней мастерской, мимо которых уж проехала царская свита, видны прижатые толпой к стене калека на осле и девушка в белом платье. Одной рукой девушка держит за уздечку осла, другой отстраняется от толпы. Лица девушки Ваче пока что не наметил, но и так было видно, что она смотрит вслед удаляющейся торжественной процессии. От свиты отстал один всадник. Повернувшись в седле, он смотрит туда, где должно потом возникнуть лицо девушки.
Все — и празднично украшенные улицы, с коврами, вывешенными на балконах, и толпа, и сама царица — все это изображалось как бы увиденным с плоской крыши дома. На крыше тоже много народу, все толкаются, протискиваются вперед, тянутся на цыпочках, чтобы разглядеть. Только один юноша безучастен к происходящему. Он стоит вполоборота, и на лице его выражение пока еще не самой потери, но предчувствия потери, не самого горя, но ожидания его.
Как весной из однотонной бесцветной земли начинают прорастать зеленые травы, алые маки, тюльпаны и все другие весенние цветы, так постепенно проступала на стене живопись Ваче, так постепенно оживала и расцветала холодная доселе, слепая стена.
Икалтоели частенько заглядывал в этот зал. Подолгу он стоял перед росписью, хорошо понимая, что на его глазах создается нечто величественное, вечное, что может составить славу Грузии и пронести ее через века. Учитель был счастлив, ведь это он сделал из неотесанного парня такого вдохновенного художника. Нет для учителя высшего счастья, чем увидеть в расцвете сил и в блеске славы своего любимого ученика.
Ваче увлеченно писал, сидя на длинной — вдоль всей стены — скамье. Он не сразу увидел, что в зал вошел Деметре. В другое время мастер еще издали, с порога окликнул бы юношу, сказал бы ему что-нибудь веселое, пошутил бы, а подойдя, одобрительно похлопал бы по плечу.
Теперь Деметре шел, держась за стену, как пьяный, лицо его пылало в сухом жару, и не было сил, чтобы позвать на помощь. Ваче, услышав шаги и зная, что прийти больше некому, сказал, не отрываясь от живописи:
— Рановато сегодня пришел ты, мастер.
Но, не получив ответа, оглянулся. Подскочил он к мастеру в то мгновение, когда обмякшее тело готово было сползти и рухнуть на пол. Ваче подхватил учителя на руки, позвал своих помощников, и больного бережно понесли домой.
Схватила лихорадка, которую Деметре подцепил где-нибудь на чужбине. Ваче пригласил самых лучших врачей, но те только разводили руками. Снадобия не помогали, Деметре угасал на глазах.
Поняв, что приходит конец, старый художник позвал Ваче к себе и велел сесть поближе.
— Ты был мне дороже сына, я тебя любил и сделал для тебя все, что мог. Теперь ты мастер, ты знаменит, перед тобой все пути. А я ухожу, жить мне осталось недолго. Исполнишь ли ты одну мою просьбу?
— Не проси, но приказывай. Есть ли на свете что-нибудь, чего я не сделал бы для тебя? — Ваче побледнел, ближе пододвинул стул, чтобы можно было расслышать каждое слово. Но Деметре долго не мог отдышаться и только смотрел на Ваче взглядом, в котором мольба и просьба горели светом молитвы.
— Завещаю тебе мою дочь. На тебя, Ваче, вся надежда. Она не уродка и хорошо воспитана. Если сердце твое не протестует, то вот мое последнее слово: ты ее муж, Лела — твоя жена.
— Как скажешь, мастер. — Ваче припал к руке учителя.
— Но если сердце твое говорит тебе другое, не надо, не порть себе жизни из одного лишь уважения к старому Деметре.
— Что говоришь, отец! От чистого сердца я твой сын, твой зять.
— Позови Лелу. — Деметре оживился, даже приподнялся на постели. Лела, дочь моя…
Лела смотрела то на Ваче, то на отца, стараясь понять, что происходит.
— Дети, дайте друг другу руки.
Лела и Ваче взялись за руки.
— Отныне вы муж и жена, благословляю вас, дети… Будьте счастливы… Ныне, присно и во веки веков. — Деметре перекрестил молодых людей и обессиленно опустился на постель.
Деметре чувствовал надвигающуюся на него непроглядную тень, Деметре спешил. Он хотел увидеть еще своими глазами и свадьбу. Он заставлял приглашенных петь и плясать, и все выполняли приказы умирающего, но настоящего веселья не получалось. Тень, надвигающаяся на хозяина дома, омрачала и великий обряд любви. Через два дня Деметре скончался.
После смерти старого художника у Ваче прибавилось заботы не только потому, что появились собственная семья и собственный дом. Но и то, что не успел сделать Деметре по росписи дворца, Ваче пришлось взять на себя. К нему перешло руководство всеми художниками, которые расписывали дворец. И главная забота при этом была — не умалить, не уронить славного имени Деметре Икалтоели, известного каждому человеку в Грузии.
Но силы Ваче были в расцвете. Он всюду поспевал — и во дворце и дома. Он приходил с работы поздно, усталый, но тотчас его окружала такая радость, такое тепло домашнего очага, что, каким бы усталым он ни пришел, каким бы плохим ни было его настроение, все отлегало от сердца. На страже его спокойствия и счастья, как ангел-хранитель, стояла Лела.
Когда мир и порядок в семье, работается лучше. Поэтому и во дворце Ваче трудился так, как никогда еще не трудился до сих пор. Люди со всей Грузии приходили глядеть на работу Ваче. Молодые художники стояли толпой перед росписью, разговаривая вполголоса, а те, что постарше и поопытнее, разъясняли им и глубину замысла, и особенности композиции, мастерство исполнения. Говорили о значении и месте той или другой линии, того или другого красочного пятна.
Когда-то почитатели живописи так же окружали работающего Деметре. Ваче слышал за спиной разговоры наблюдавших и понимал, что он достиг теперь того положения, о котором когда-то лишь мечтал, находясь в тени Деметре, да и мечтал про себя, тайно, сам не веря в свою мечту.
Имя Ваче узнали далеко вокруг. Греческие художники из Трапезунда и Византии приезжали посмотреть на работу грузина, не видя для себя в том никакого унижения. Надо ли говорить, что в Грузии Ваче знали все. Его уважали и при дворе и в народе. Но художник как будто не замечал всеобщего внимания и восторга, он оставался таким же скромным, краснеющим при всех случаях, душевным и добрым.
Вот эта-то скромность, сочетавшаяся с огромной внутренней силой и неутомимостью в работе, больше всего подкупила придворного зодчего Гочи Мухасдзе.
Со дворца давно убрали леса, но Гочи все еще ходил во дворец каждый день, бродил по его покоям, любовался сводами, арками, переходами, лестницами, окнами, орнаментами. Так, вероятно, по многу раз перечитывает про себя поэт только что написанное удачное стихотворение.
С первого же дня, как только во дворце появились живописцы, Гочи начал приглядываться к ним. Впрочем, Деметре Икалтоели он хорошо знал и верил в него. Но зодчему показалось, что старый мастер поступил не очень осторожно, доверив молодому художнику роспись самой главной дворцовой залы. Гочи тогда ничего не сказал Деметре, но опасения были, и зодчий ревниво присматривался к работе Ваче.
Понемногу мнение архитектора о молодом художнике стало меняться. Бывало, что он подолгу стоял за спиной живописца и смотрел, не пропуская ни одного движения кисти. Незаметно для себя Гочи стал как бы тайным соучастником творчества, и смотреть на работу Ваче превратилось для него в потребность. Чем дальше продвигалось дело, тем больше восхищался Гочи и силой таланта художника, и силой его духа, и мощью вдохновенья, и правильностью выбора, который сделал старый Деметре.
Ваче тоже привык к тому, чтобы рядом за спиной стоял столь тонкий и опытный наблюдатель. Два вдохновенных художника постепенно сблизились и полюбили друг друга.
Ваче нравился этот благородный человек, воспитанный при дворе и получивший блестящее образование, наделенный широтой и глубиной взглядов. Об искусстве Гочи умел судить тонко и смело. Свои взгляды он излагал так точно, что и для собеседника они становились бесспорными и обязательными. Это зависело не только от блеска и точности речи, но и от силы собственной убежденности зодчего.
То было время расцвета разносторонних дарований. Конечно, Гочи Мухасдзе не имел себе равного среди зодчих в пределах Грузинского царства. Но он был и умным советником двора, и храбрым полководцем. Он был одинаково хорош и на лесах нового здания, и во время застольной беседы, и в жаркой сече. Он считался желанным гостем во всех высокопоставленных домах могучего цветущего царства.
Ваче очень любил беседовать с Гочи Мухасдзе. После работы одинокий Гочи частенько принимал приглашение своего юного друга, и они шли в дом Ваче, где их привечала всегда радушная, гостеприимная Лела. Бывали случаи, что друзья проводили вечер в какой-нибудь харчевне под громкий говор подвыпивших разгоряченных мужчин.
Ваче, сложив инструмент, снимал передник, когда Гочи, по обыкновению, зашел за ним.
— Ну, что мы будем делать сегодня вечером?
— Устал. Надо бы отдохнуть.
— А мне как раз привезли из деревни лекарство от усталости. Домашнее вино. Короче говоря, нужен застольник. А где же мне найти лучшего застольника, чем ты? Пойдем ко мне. Придут еще двое друзей. Возможно, ты с ними незнаком, но вообще-то знаешь…
— Ну что ж, пошли.
Когда подходили к дому Мухасдзе, на порог вышла мать Гочи. Она упрекнула сына:
— Нехорошо, сынок, опаздывать. Неудобно приходить позже гостей. Торели давно уж дожидается тебя в твоем доме.
Ваче смутился, услышав имя придворного поэта. Он испугался, что, может быть, и Цаго здесь и придется встретиться и сидеть за одним столом, смотреть друг на друга и разговаривать. И хотя сердце забилось и кровь прихлынула к лицу, Ваче с радостью повернул бы от порога, чтобы очутиться рядом со своей милой, тихой женой.
Если бы даже и Цаго вспыхнула вся при встрече, если бы и у нее дрогнуло сердце, все равно это все не имело уже смысла, и для обеих сторон оказалось бы не минутами радости, но ненужной, излишней неприятностью.
Думая так, Ваче невольно приотстал от хозяина дома. Гочи пришлось повернуться и позвать:
— Заходи, что же ты топчешься у порога, словно стесняешься, проходи.
В комнате у окна стоял Торели. Он резко повернулся и пошел навстречу, пожал Ваче руку, глядя прямо в глаза.
— Знаю, слышал, да и как не слышать, коли все говорят.
Ваче хотел сказать что-нибудь в ответ, вроде того что они слегка знакомы, но, почувствовав, что получается невнятное бормотание, он покраснел и опустил голову.
Стол был накрыт на четверых. Гочи пояснил:
— Должен прийти еще Аваг, сын нашего славного Иванэ Мхаргрдзели. Не подождать ли, вот-вот придет.
— Куда нам спешить, — решил за всех Торели и сел на стул, предупредительно пододвинутый хозяином. Опустился и Ваче. Он сидел, по-прежнему не поднимая головы, и чувствовал, что Торели тоже смотрит на него. От смущения Ваче даже забарабанил пальцами по столу. Это дало возможность Торели отметить, какие у художника длинные красивые пальцы.
Стесненное молчание длилось недолго. За окном послышался звон копыт. Гочи метнулся по лестнице вниз, навстречу новому гостю, распахнул ворота и обнял князя.
Сын некоронованного царя Грузии Аваг, выросший под одной кровлей с царицей Русудан и почитаемый царицей за родного брата, встретился с собравшимися будто с ровесниками, которых давно не видел и с которыми так радостно чокнуться тяжелыми кубками.
Правда, Аваг, Торели и Гочи действительно были ровесники, но все же бедным царедворцам не дотянуться было до сына наипервейшего вельможи во всем государстве. Вот почему Ваче удивился той простоте и легкости, с которой Аваг вошел в дом и поздоровался с друзьями.
Аваг поздоровался с хозяином дома, с Торели и подошел к Ваче. Художник смутился — их разделяло не только происхождение, Ваче был много моложе Авага.
— Имя твое знакомо, — ободрил Мхаргрдзеди молодого человека. — Многие хвалили мне твое искусство, и я с удовольствием посмотрел бы своими глазами на твою живопись, если ты и Гочи согласились бы мне ее показать.
— И я не видел, — подхватил Торели, — и я не поленюсь посмотреть на новые царские палаты.
— Когда угодно… Хоть завтра же… Большая радость…
— Завтра-то, может быть, и нет, — вмешался Гочи, — но вот на днях сама царица пожалует в новые палаты. Вам все равно придется ее сопровождать. Тогда вы поневоле увидите и мою работу, и живопись нашего друга Ваче. А сейчас пожалуйте к столу.
Во главе стола посадили Мхаргрдзели, на другом конце сел хозяин, по бокам друг против друга оказались Ваче и Торели.
— Ты, Гочи, раз как-то упрекнул меня, — сказал Торели, усаживаясь на свое место. — Ну, что же, я заслужил этот упрек. Давно пора бы мне взглянуть на твое творение. Снаружи я им уже любовался, но внутрь зайти до сих пор не нашел досуга. То визиты к вельможам, то при дворе. Такова участь бедного поэта: к каждому явись, каждому скажи что-нибудь приятное. К тому же — прибавление семейства. С тех пор как родился сын, некогда писать стихи, не могу наиграться с малышом.
Мать Гочи приподняла уж над столом блюдо с яствами, но, услышав последние слова Торели, не преминула вступить в разговор. Даже блюдо она поставила на старое место.
— Говорят, сын ваш — вылитая мать. Не смогла я повидать его, когда он народился. А теперь, наверное, большой.
— Пошел третий год. Но если вы видели Цаго, то сынка и смотреть не надо — воистину вылитая мать.
Ваче сидел, опустив голову. Никто не знал, что в это время было у него на душе.
Гочи между тем наполнил большую чашу и передал ее Мхаргрдзели. Аваг поднялся и провозгласил здравицу за родину и царицу. Выпил, передал чашу придворному поэту и сел, возгласив аллаверды.
— Теперь ты должен поднять чашу за счастье нашей прекрасной родины, за ее процветание и могущество, — добавил Аваг, садясь. — Я так потому говорю, что не миновать войны, а война будет трудной.
— Да неужели трудной будет война? — усмехнулся Торели, принимая чашу. — Что может сделать могучему Грузинскому царству беглый султан Хорезма Джелал-эд-Дин? У него нет земли, нет владений. Он не держится корнями за землю. Сорвавшись со своей земли, он вот уж сколько времени бежит, сам не зная куда, только бы спастись от нахлынувших монголов.
— О ком вы говорите? — спросил Ваче.
— О султане Хорезма, сыне великого Мухаммеда. Этот несчастный бежит от тех самых монголов, которых мы четыре года назад прогнали, как овец. Он бросил родную землю, катится, как перекати-поле, по всему исламскому миру и нигде не может укорениться. Хоть бы осмелился сразиться с монголами. Бросается из стороны в сторону со всеми чадами и домочадцами. Монголы же гонятся за ним, как собаки за оленем или лисицей. Как это можно — отдать страну, ни разу не приняв боя, достойного настоящего мужчины и воина?
— Не все, по-видимому, так, — неуверенно вставил Ваче. — Когда я работал в Хлате, много слышал о Джелал-эд-Дине. О нем говорят как о храбром и сильном муже. И сражения с монголами были. И не раз монголы бежали от меча султана. Весь исламский мир боится проклятых язычников-монголов, весь исламский мир надеется только на Джелал-эд-Дина. Говорят, что только он спасет…
— Когда же он спасет? Он отдал весь Хорезм и половину Ирана. Теперь у него ни казны, ни войска. И вот его план: он знает, что Грузия богатая страна. Он надеется одолеть нас одним ударом, забрать все наше золото и серебро, отъесться на наших харчах, а потом уж, отдохнув и окрепнув, повернуть против главного своего врага. Но он жестоко просчитается. Мы дадим ему такой поворот от ворот, что война с монголами покажется развлечением и праздником.
— Дай-то бог, — внятно произнес Мухасдзе, когда все затихли после боевой речи Авага. — Но не слишком ли просто мы рассуждаем? Джелал-эд-Дин собрал всех мусульман и надвигается на Грузию, как черная туча.
— Ха, да где же они, мусульмане?! Иран он упустил из рук. Ирак не повинуется Джелал-эд-Дину. Вероятно, он собрал кочующих туркменов. Плохи его дела, если дошло до этих кочевников.
— Говорят, четыреста тысяч войска, — гнул свою линию Мухасдзе.
— Откуда! Такого войска не соберет и багдадский халиф. Этот слух распространяют лазутчики Джелал-эд-Дина, чтобы запугать нас, грузин. Но вот что я скажу: вопрос не в том, большое ли войско у султана. Плохо, что война надвигается не в добрый час. Не все благополучно в царском дворце.
В разговор вмешалась мать Гочи. Она обратилась к сыну:
— Правда ли, сынок, у царицы с царем какая-то ссора? По всей Грузии ходит недобрый слух.
Гочи опустил голову, отодвинул еду и ничего но ответил. Ответил вместо него Аваг:
— В народе говорят правду. Венценосцы в ссоре. Царица Русудан хочет избавиться от мужа — Могас-эд-Дина. Дело государственное. Одна она делать такой шаг не вправе. Моего отца и некоторых крупных визирей ей почти удалось уговорить. Но возражают Шалва и Иванэ. Подумайте сами: если отпустить Могас-эд-Дина, то арзрумский султан станет нашим врагом. Наших друзей на южной границе он тоже настроит против нас.
— Но почему царица хочет расстаться с мужем, он ведь, кроме всего, отец ее ребенка? Она сама выбрала его в мужья и цари. Он красив, добр, воспитан. Принял христианство, свыкся с грузинами как с родными, да, судя по всему, и полюбил нас.
— Научился прекрасно говорить по-грузински. По-моему, он Грузию любит теперь больше родной земли.
— Это, дорогой Турман, — резко вмешался Гочи, — будет видно, если, не дай бог… Одним словом, настоящие друзья познаются в беде. Персы и турки любят нас, пока боятся. — Голос Гочи становился все жестче и злее. Могас-эд-Дин недостоин царицы Русудан. Прекрасно сделает, если прогонит его от двора.
Говоря все это, Мухасдзе покраснел еще больше. Аваг понимающе, но снисходительно улыбнулся. В Гочи говорила не столько злость к Могас-эд-Дину, сколько давняя и тайная любовь к Русудан. Впрочем, какая же тайная, если знают все при дворе.
Было время, когда Русудан, тогда еще вовсе не царицу Грузии, но всего лишь сестру царя, хотели отдать в жены ширваншаху. Юная красавица не хотела выходить замуж за пожилого человека, к тому же некрасивого, к тому же слывшего жестоким, к тому же не христианина, к тому же в чужие земли.
Русудан плакала по ночам, но идти наперекор решению царя и дарбази было бы невозможно. Оставалось примириться и ждать дня свадьбы, дня приезда ненавистного жениха. В эти самые горькие, самые отчаянные для нее дни нашелся рыцарь, влюбленный и дерзкий, который упал к ногам обреченной и предложил решительный план: кони готовы, ночь темна, нужно мчаться подальше в горы. Брачный договор будет расторгнут, а любящий брат простит.
Русудан едва не согласилась, но тотчас поняла, какой позор принесет она царю и стране. Чувство долга, жившее в сердце этой девушки, превозмогло соблазн, и она хоть и с благодарностью, но с решительным отказом отпустила безрассудно влюбленного рыцаря.
Гочи Мухасдзе вышел из опочивальни Русудан словно раненый, схватившись рукой за сердце. В этот же день подтвердилась старинная истина о том, что в царских дворцах даже стены имеют уши. К вечеру по приказу царя незадачливого рыцаря бросили во дворцовую темницу.
Со дня на день ждали приезда жениха. Русудан, вероятно, никогда не узнала бы о судьбе верного и самоотверженного Гочи Мухасдзе, но все повернулось по-другому. Неожиданно скончался царь. Эта внезапная кончина вызвала в свое время много подспудных толков, ибо царь отличался крепким, цветущим здоровьем. При дворе начались распри. Братья Ахалцихели, Варам Гагели и Бакурцихели стояли за воцарение малолетнего наследника, в то время как другие вельможи требовали воцарения Русудан.
Распри обострялись с каждым днем и, верно, принесли бы немало хлопот целому государству, если бы Русудан не проявила мудрости и предусмотрительности. Неожиданно она пригласила во дворец братьев Ахалцихели, то есть своих противников.
— Вы верны моей матери и моему малолетнему племяннику. Благодарю. Конечно, он должен править Грузинским царством. Но он младенец. Чтобы прекратить раздоры, сойдемся на следующем: я взойду на престол, и ваши противники будут довольны. Как только наследник станет совершеннолетним, я уступлю ему трон и царство. Значит, будете довольны и вы.
Ахалцихели упали перед Русудан на колени уже как перед царицей Грузии. При дворе наступил мир.
Впоследствии, взойдя на престол, Русудан не забыла сговорчивости Ахалцихели. По какому-то другому поводу она подарила Ахалцихели Двин. Не остались без царской милости и их единомышленники. Всех одарила, всех успокоила царица, и жизнь в государстве потекла мирно, своим чередом.
Гочи Мухасдзе, разумеется, был освобожден из темницы и сделался придворным зодчим. Тайная любовь его к Русудан перестала быть тайной. Стесняться ли было такой любви, если половина грузинских витязей и рыцарей были откровенно влюблены в блистательную царицу.
Правда, никто из них, в том числе и придворный зодчий, не мог мечтать о большем внимании со стороны венценосицы, нежели милостивая улыбка. Гочи прекрасно понимал, что его любовь (как бы ни относилась к нему Русудан) никогда не будет разделена. Но от этого он еще больше завидовал судьбе Могас-эд-Дина. У него в сердце гнездилась какая-то нечеловеческая ненависть к иноземному царевичу, сделавшемуся мужем его возлюбленной.
Аваг хорошо понял, почему покраснел Гочи Мухасдзе и почему такая жестокость прозвучала в его голосе, когда он говорил о Могас-эд-Дине. Он решил прервать разговор и вновь заговорил о возможности скорой войны.
— Эмиры из прилегающих к нам земель пожаловались Джелал-эд-Дину, что мы их притесняем и заставляем отказываться от магометанской веры. Джелал-эд-Дин будто бы в мечети на Коране поклялся отомстить неверным грузинам за все притеснения магометан.
— Лучше бы он мстил монголам за те неисчислимые муки, за истязания, которые терпят магометане от Чингисхана. Джелал-эд-Дин лицемерит. Его интересует не месть грузинам, а грузинское золото. Хорошо. Пусть он потом поделится с адарбадаганскими муллами всем, что ему достанется от грузин!
— Самонадеянность напрасна. Джелал-эд-Дин уже у границ нашего царства. Завтра он может двинуться на Тбилиси.
— А что же мы? Ведь большая война требует больших приготовлений.
— Ну! Нашим полководцам известен каждый шаг султана. В Адарбадагане есть наши люди, а у них есть глаза и уши. Наши полководцы собирают огромное войско. Вместе с леками и джиками наберется восемьдесят тысяч человек.
— Надеюсь, мы встретим врага не у самых стен Тбилиси?
— Кто их допустит до столицы! Сражение произойдет где нибудь на южных границах Грузии. Наши полководцы Мхаргрдзели и Ахалцихели знают южную границу, как свою ладонь.
— Согласен, что в этой войне мы можем победить без труда. Но нужно смотреть дальше. Вожди Грузии задумали далекий и трудный поход.
— О чем вы говорите, князь?
— Повсюду на Востоке разлад и смута, в том числе и в Адарбадагане, во владениях атабека Узбега.
Адарбадаганом должны владеть мы, грузины. Что там делать Джедал-эд-Дину, беглецу из далеких своих земель? Мы прогоним султана, и весь Адарбадаган будет наш. После Тавриза нам откроется путь на Багдад. В Иране и Ираке неразбериха. Нет единой твердой руки. Мы возьмем Багдад, низведем халифа и посадим на его место главу христианской церкви. Мы распространим власть Грузии на Восток и Запад.
Аваг говорил так убежденно, будто и Тавриз уже взят, и халиф низвергнут. Ваче забыл про еду и во все глаза с восторгом глядел на разошедшегося Авага, воодушевившись его дерзкой идеей, которая здесь, за столом, казалась такой осуществимой.
— Но возможны ли такие дальние походы? Возможно ли покорить столько стран?
— Расстояние — не преграда. Александр Македонский дошел до Индии. Да что Македонский! Мой дядя Захария и мой отец Иванэ завоевали Хорасан, Казвин и Ромгур. А ведь тогда на Востоке не было такой смуты и безначалия. А сегодня… Сегодня нет силы, которая могла бы остановить наши войска. Никогда еще Грузия не была так могуча, а ее враги так слабы.
И Аваг и Торели оказались хорошими собеседниками. Они пили вино неторопливо, но с чувством ели и походя, словно бы шутя, решали мировые проблемы.
Ваче смотрел на Авага и думал, как он похож на свою сестру, хлатскую царицу Тамту. Сходство было не только в чертах лица. И характером и нравом Аваг походил на венценосную сестру, был так же прост, общителен, так же располагал к себе. К концу вечера Ваче не робел уж перед родовитейшим из князей.
Аваг наконец поднялся. Чаша в руках была полна с краями.
— За грузинскую мощь! — залпом опрокинул он чашу и перевернул ее вверх дном, чтобы показать, что в ней не осталось ни единой капли.
Было за полночь, когда собеседники вышли из дома. Тбилиси мирно спал. Ветерок с высот Коджори приятно охлаждал разгоряченные ужином лица. Тбилиси был весь на виду, как игрушечный, хотя это был огромный город, протянувшийся по обоим берегам Куры. Не уместившись в узком речном ущелье, он заползал и на склоны горы.
Лунный свет слегка серебрил Тбилиси. Кое-где мерцали слабые огоньки. И только новый дворец на Метехской скале светился весь, словно там был большой торжественный праздник.
Мухасдзе сказал друзьям:
— Русудан торопится переселиться в новые палаты. Мастеровые работают и по ночам. Впрочем, все почти сделано. Остались разные мелочи.
— Ничего подобного этому дворцу никогда не воздвигалось в Тбилиси. Сомневаюсь, чтобы были лучшие дворцы и в иных странах.
— Дворцы-то есть, — ответил поэту зодчий, — но они другие. Есть величественные, есть грандиозные дворцы, но мой более соразмерен и воздушен. Что такое наш мцхетский Джвари по сравнению с константинопольской Софией? Игрушка! Но глядя на него, я забываю о всех храмах мира.
— Ты прав, Гочи, — поддержал и князь, — Джвари — венец на высокой Мцхетской горе. Точно так же твое сооружение венчает Метехскую скалу. Просто удивительно, что грузины до сих пор не возвели на этой скале подобного здания. В течение веков скала просила, требовала от людей естественного себе завершения. Теперь она его обрела. Втиснутый в ущелье город получил необходимый, тоже завершающий штрих. Высоту. Корону.
Уселись на камнях. Наименее разговорчивый Ваче вдруг восторженно заговорил:
— Посмотрите, город похож на рисунок художника. Он похож на карту, в которой ничего нельзя ни убавить, ни прибавить. Все на месте. Одно обусловлено другим.
Помолчали, созерцая прекрасный город.
— Должно быть, я устал, — заговорил Гочи после некоторого молчания. Мне снятся дурные сны. То я вижу землетрясение, и рушатся стены моего дворца. То Кура выходит из берегов, и мутные воды переливаются через дворцовую крышу, то Тбилиси горит, и огонь равно пожирает и хижины бедняков, и мастерские ремесленников, и палаты царей. Иногда, проснувшись, я бегу к окну, чтобы скорее убедиться: все на месте, и дворец, как прежде, на Метехской скале. Иногда я медлю посмотреть в сторону дворца, боюсь, а вдруг он исчез, растаял, как облако, как утренняя легкая дымка.
Грузинское командование держало в тайне угрозу надвигающейся войны. Но все же на юг отправлялись войска, и передвижение войск не могло остаться незамеченным. Вскорости только и говорили, что о войне.
Грузинский двор знал от лазутчиков о каждом шаге Джелал-эд-Дина. Он навис над Грузией действительно, как огромная черная туча. Предстояли жестокие сечи, и окончательный ход войны был неясен.
Чем торопливее, чем тревожнее готовились к войне, тем больше спокойствия напускали на себя для любых посторонних глаз. Царица чуть не каждый день устраивала пиры и приемы, выезжала за город в сопровождении блестящей свиты и вообще вела как будто бы рассеянный и беззаботный образ жизни. Неожиданно она явилась осмотреть новые царские палаты.
Она застала мастеров за работой. При входе в зал, расписываемый Ваче, царица невольно приподняла подол платья. Но пальцы ног встретили твердую опору, и царица расхохоталась.
— Что за чудо, Гочи?
— Это хрустальный пол, царица. А в центре зала два фонтана, чтобы создалось полное впечатление бассейна.
Сопровождавшие царицу вельможи тоже задрали было полы своих одежд и теперь тоже смеялись над своей оплошностью.
Ваче почти закончил роспись зала, только на стене, где Русудан со свитой торжественно едет на коронацию, был недописан один угол, да и то не угол, а лицо одной девушки возле калеки, сидящего на осле. Ваче почему-то все медлил, все не заканчивал эту часть картины.
Впрочем, царедворцы даже не заметили незавершенности. Они смотрели на изображение Русудан, отыскивали в толпе себя, восторгались, обещали награды живописцу.
Русудан буквально пропорхнула великолепный зал. Царедворцы устремились за ней. Только Торели остановился перед своим изображением. Переведя взгляд на Цаго, у которой не было пока лица, подошел к Ваче, порывисто обнял его, пожал руку и тоже вышел вслед удалявшейся царице.
А через два дня еще один отряд грузинских воинов уходил из Тбилиси на юг. Гочи и Ваче остались пока в столице, чтобы закончить работы во дворце. Но придворный поэт на боевом коне уже покидал город. На выезде из Тбилиси ему вспомнились почему-то страшные сны Мухасдзе. Он подумал: «А вдруг больше не увижу ни родного Тбилиси, ни великолепного дворца, венчающего его?» Он резко обернулся, словно желал убедиться, что город цел и невредим, красуется на берегах Куры между горами.
Да, все на месте. На Метехской скале гордо возвышается вознесенный в небо, как заздравная чаша, царский дворец. Да нет, он всегда будет стоять здесь так же нерушимо, как и вся моя родина.
Успокоившись, Торели поскакал, чтобы догнать свой отряд.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ


              Эта победа имела величайшее значение для мусульманских стран, ибо до сих пор     грузины всегда осиливали их и делали с ними что хотели. Они нападали на любую часть Адарбадагана и никогда не встречали сопротивления. Рукн-эд-Дин не смог помешать им… Правда, в 1125 году он вторгся в пределы Грузии и взял Арчеш. Но больше он ничего не смог. После него царствовал его брат, султан Масуд. И он был беспомощен, подобно предшественнику. Вскоре Ильдегиз пытался воевать с Грузией, и хотя силы его были несметны, он едва спасся бегством. При его сыне Пахлаване положение не изменилось. Все эти вожди ничего не могли поделать с Грузией, хотя во время их царствования страна была богата и золотом и людьми. Тогда же, когда страна опустошилась от набегов грузин, а потом татар, появился этот султан, — и судьба переменилась.
                                                                                                                                       Ибн-эль-Асир


                                                                   Счастье одного народа строится на несчастье другого.
                                                                                                                          Мохаммед-эн-Несеви



В то время как жизнь в Грузии шла своим чередом, в землях южнее ее происходили большие события. Бежавший от монголов сын хорезмшаха, султан Джелал-эд-Дин, прошел через весь Иран, достиг Адарбадагана и вступил в него.
Иран и Адарбадаган нужны были ему для того, чтобы отдохнуть от беспрерывного бегства, собраться с силами, выйти навстречу к монголам и в решительной битве развеять их войска.
Слава о богатствах Адарбадагана гремела по Востоку. На адарбадаганское золото рассчитывал прежде всего султан Джелал-эд-Дин.
Властитель Адарбадагана Узбег скрылся в Гандзу. Султан направил к нему послов. Условий было поставлено не много: признать верховную власть султана, возносить султану хвалу в мечетях, чеканить деньги от имени султана и вносить в султанскую казну ежегодную дань.
Узбег послал в ответ богатые подарки. Он принял все условия сильнейшего, кроме одного, самого главного условия: дани платить он не мог, потому что казна была пуста из-за непрерывных войн с грузинами. Получилось, что первая обида, нанесенная султану в Адарбадагане, косвенно легла на грузин.
Джелал-эд-Дин и раньше слышал о существовании Грузинского государства. Но мало ли разных царств было во владениях его отца и по соседству с его владениями. Джелал-эд-Дин так и прожил бы жизнь, не столкнувшись вплотную с этими неведомыми грузинами, если бы судьба не забросила его на самую окраину обширнейшего царства хорезмийцев.
А тут еще к султану пришли посланники из города Марга. Султан, правда, их не принял, он велел своему визирю узнать, что хотят прибывшие горожане. Но горожане преподнесли Джелал-эд-Дину ни много ни мало весь свой город.
Джелал-эд-Дин немедленно осмотрел подарок. Местоположение города ему понравилось, он удивился только, почему разрушена городская крепость.
Тогда-то марагцы и упали в ноги султану. Рыдая, стуча головами о землю и бия себя по голове кулаками, рвя на себе волосы и одежду, расцарапывая себе лицо, они пожаловались султану на тех же грузин. Они говорили, что их правитель Узбег ничего не хочет знать, кроме пиров и охоты. У Адарбадагана нет хозяина, нет единой твердой руки. Грузины охотятся за мусульманами, как орлы за жалкими лисами. Ни войска, ни крепости им не противостоят. Как видит султан, стены города начисто разрушены ими.
Джелал-эд-Дин потребовал карту. Грузины живут далеко на севере. Не может быть, чтобы они приходили сюда, в столь далекие для них земли. Но марагцы стали убеждать султана, что грузины много раз спускались ниже их города, что они осаждали даже Казвин, что они дошли до самого Ромгура, почти половину Ирана обложили данью.
Найдя на карте Казвин и Ромгур, султан пришел в великое возмущение.
— Неужели, — воскликнул он, — в столь великой стране и во всем мусульманском мире не нашлось человека, который мог бы остановить неверных, остановить и жестоко покарать.
— Нет у нас хозяина, — повторили марагцы. — Некому защищать нас от неверных грузин. Если ты не заступишься за нас, нам придется бросить свои земли и бежать куда-нибудь дальше. Правда, есть один выход: принять ненавистную нам Христову веру, поклониться проклятому их кресту.
Возмущение султана обратилось в гнев. Он вошел в мечеть, взял в руки Коран и поклялся над священной книгой предать Грузинское царство мечу и огню. «Клянусь навсегда сокрушить гордыню грузин», — закончил султан свою гневную, но твердую речь.
Султан знакомился с городами Адарбадагана. В какой бы город он ни вошел, всюду ему говорили одно и то же: грузины сильны, грузины нападают и обижают, нет никаких сил бороться с грузинами.
Султан перелистал множество государственных книг. Он узнал, что вот уже сто лет грузины держат верх над соседними странами ислама, но вопросы веры волновали султана во вторую очередь.
Он подсчитал, сколько городов было разграблено грузинами на протяжении века, сколько раз подвергался нападению один и тот же город, сколько богатств доставалось победителям во время каждого нападения, сложил все вместе и понял, что грузины обладают сказочными, несметными богатствами, что, вероятно, это теперь самая богатая страна в досягаемости его, султана Джелал-эд-Дина, длинного и могучего меча.
Магометанам он говорил, что намерен бороться за чистую веру, а сам шел за чистым золотом, за драгоценными камнями, за коврами и шелком, за грузинской сталью, незазубривающейся в жестоких боях. Он принял решение одним ударом уничтожить Грузинское царство и завладеть всем, что в нем есть.
Из Адарбадагана Джелал-эд-Дин отправил послов к султанам Рума и Шама. Он сообщал единоверцам, что дом наконец обрел хозяина. Отныне султан будет охранять правоверных адарбадаганцев от засилия нечестивых грузин, а сами грузины будут жестоко, беспощадно наказаны. Султан для того и овладел Адарбадаганом, чтобы установить добрососедские отношения с султанами Рума и Шама.
И в Грузию тоже отправил Джелал-эд-Дин своих послов. Нужно было выиграть время, ввести грузин в заблуждение, напасть врасплох. Поэтому султан сделал царице Грузии довольно мягкое предупреждение, что если грузины будут и впредь беспокоить Адарбадаган, то им придется иметь дело не с адарбадаганцами, но с ним, султаном Хорезма Джелал-эд-Дином. Но он-то, султан, желает больше всего мира и добрососедских отношений с прекрасной Грузией.
Нужно сказать, что грузины плохо разбирались во всем, что происходило тогда на Востоке, за пределами их государства.
Первая стычка с монголами закончилась победой грузин. Эта победа считалась великой и доблестной. Еще бы! Монголы завоевали и разорили множество могучих стран, самого хорезмшаха они выбросили на пустынный остров среди Каспийского моря, где он и умер от тоски или с голоду. Никто не осмеливался противостоять монголам. Только от границ Грузии они вынуждены были повернуть обратно. Это ли не победа, это ли не могущество Грузии, это ли не слава в веках!
На самом деле все выглядело немного по-другому. К грузинской земле подошли разведчики монголов, небольшие отряды, ведомые Субудаем и Джебе. Они не собирались завоевывать Грузию и вообще Кавказ. Им предписывалось разведать Иран, южные границы России и вернуться восвояси по северному берегу Каспия. Вот почему монголы не приняли повторного боя с грузинами, а вовсе не благодаря могуществу Грузии или своей собственной слабости.
Грузины же расценили уход монголов как вынужденное позорное бегство от грузинского меча, не подозревая, какие черные тучи, какой ураган, какой смертоносный ветер пустыни движется вслед за первыми, осторожными отрядами. Отдаленное дуновение горячего ветерка они приняли за раскаленный пустынный смерч, не имея никакого представления о его подлинной сокрушающей силе.
Смерч шел, сметая на своем пути все: крепости, города, государства, целые народы. От этого-то смерча и бежал Джелал-эд-Дин.
Грузины рассуждали просто: если султан бежит от татар, которых разбили мы, грузины, значит, он слаб, гораздо слабее нас. А если так — не нужно его бояться. Между тем по следу Джелал-эд-Дина шел сам Чингисхан, кровавый Чингисхан, при нем были четыре его сына, и каждый купался в крови не меньше своего жестокого отца. Они вели войска, которые невозможно было бы сосчитать. Бессчетны были пленные, передвигающиеся вместе с войском. Монголы посылали пленных вперед на штурм крепостей, а сзади выставляли метких и беспощадных лучников. Впереди для пленных была хоть искра надежды — не каждого убивало во время боя, сзади надежды не было никакой.
Вся эта орда двигала впереди себя китайские стенобойные машины. Если не было под руками достаточно тяжелых камней, рубили вековые деревья шелковицы и чинары. Огромные стволы летели по воздуху легко, как солома по ветру, но, попадая в крепостные башни, они рушили своды, сложенные из больших камней и скрепленные крепчайшим раствором.
Где было возможно, монголы открывали шлюзы каналов и затопляли села и города. Было от чего спасаться Джелал-эд-Дину. Только грузины мерили силу Чингисхана по его передовым разведывательным отрядам, действительно побежденным грузинами, действительно повернувшим обратно от границ Грузинского царства. Грузинские военачальники не имели даже отдаленного представления о мощи гонителей Джелал-эд-Дина.
Поэтому предупреждение султана они сочли хвастовством. Избалованные победами в течение целого века, грузины не испугались появления в Адарбадагане хорезмийского султана. Еще и еще раз они говорили сами себе: монголы, которые гонят Джелал-эд-Дина, не могли победить нас, значит, и он с нами ничего не сможет поделать.
Однако от лазутчиков из Адарбадагана шли вести одна неприятнее другой. Лазутчики доносили и о многочисленности хорезмийского войска, и о прекрасном вооружении хорезмийцев, и о том, что султан поднимает правоверных на священную войну против христианского Грузинского царства. Сообщалось и о том, что нападение будет внезапным.
Тревога мало-помалу овладела правителями Грузии, и они начали принимать ответные меры. Прежде всего, чтобы усыпить бдительность Джелал-эд-Дина, они послали ему богатые подарки и заверили в безопасности Адарбадагана. В то же время во все концы страны были посланы царские скороходы: спешно собирались войска.
К походу на Грузию Джелал-эд-Дин готовился в строгой тайне. Он притворился, что занят делами Адарбадагана. И действительно, ему показалось мало одной покорности Узбега, сидящего в укрепленном городе. Султан неожиданно поднял войска и окружил столицу Узбега.
Узбег, привыкший развлекаться и пьянствовать, давно уж переложил управление страной на свою жену Мелике-хатун. И теперь, когда войска Джелал-эд-Дина обложили Тавриз, Узбег успел ускользнуть, а защиту города пришлось возглавить царице. Мелике-хатун сама стояла на крепостной стене в рядах сражающихся тавризцев. Тавризцы, видя мужество царицы, сражались отважно. Однако каждый понимал, что город обречен и рано или поздно придется сдаться. На шестой день осады царица положила город к ногам султана, выговорив право себе и своим приближенным уйти из города в крепость Хой.
Джелал-эд-Дин выделил для сопровождения царицы большую охрану, а сам вступил в Тавриз. В этом городе он провел несколько дней. На эти дни приходится самая энергичная и самая тайная подготовка султана к походу на Грузию. Именно из Тавриза, именно в эти дни он разослал эмиров для полного сбора войск. Он указал им тайное место сбора всех войск на севере Адарбадагана, сам же сделал вид, что собирается на юг. С особенной пышностью и торжественностью он отправил на юг страны свой гарем.
Именно в эти дни Джелал-эд-Дин через вернейшего человека пригласил к себе одного крупного иранского купца из каравана, отправляющегося в Ширван. Сам приход купца был обставлен строжайшей тайной. Купец пришел ночью через потайную дверь. Даже при дворе султана никто не знал ни о приходе купца, ни тем более о содержании длинного ночного разговора Джелал-эд-Дина с иранским гостем.
Наконец, когда все было готово и тайное все равно должно было сделаться явным, султан неожиданно покинул Тавриз и за одну ночь прискакал к своим войскам, собравшимся в условном месте. Быстрым маршем повел он войска в глубь грузинских земель. Всех встречных и поперечных задерживали и отправляли в тыл, дабы весть о передвижении войска не могла дойти до грузин раньше времени.
— Отдых только в Тбилиси, — объявил султан Джелал-эд-Дин своим военачальникам, а через них и войскам. Заодно намекнул на то, какой это будет отдых. Грузинки — красивейшие женщины на земле, грузинское — лучшее на земле вино, а также грузинское золото все будет отдано в руки солдат, ибо сам Тбилиси будет отдан победителям на три дня и три ночи.
Каждый воин надеялся захватить в Тбилиси так много, чтобы потом хватило на всю остальную жизнь.
Обещанье Джелал-эд-Дина распространилось по мусульманским провинциям. Войска начали обрастать, как снежный ком, искателями удачи. Множество турок, персов, курдов, арабов, адарбадаганцев примкнули к войскам Джелал-эд-Дина уже во время похода.
Конечно, никто не говорил вслух о золоте и серебре, якобы награбленных грузинами у мусульман, когда еще не было такого вождя, как Джелал-эд-Дин, и якобы спрятанного в горных пещерах Грузии. Говорили не о золоте, а о вере. Шли именем Магомета против имени Христа.
Да, не было у магометан вождя, и грузины делали что хотели. Больше века они разоряли и унижали правоверных, и все потому, что не было сильного вождя.
Теперь появился Джелал-эд-Дин, великий уж одним своим происхождением, к тому же сильный, отважный, мудрый, твердый в вере. Что может остановить теперь мусульман? Что может спасти теперь грузин? Им придется ответить за то, что они держали в страхе и Арзрум, и Адарбадаган, и даже далекий Хлат.
По пути войска Джелал-эд-Дина разрастались, как обвал в горах. Султан хорошо понимал, что эта лавина сильна, пока незамедлительно двигается вперед. Если же ее остановят, то она растает и распадется. Поэтому скорее, скорее, пока грузины не собрались с духом, не вышли навстречу и не заступили пути!
Когда султан подошел к Араксу, ему встретились отряды разведки, высланные им самим. Эмир, возглавлявший разведку, был не в духе. Больше того, он казался испуганным. Оказывается, огромное войско грузин заняло позиции в неприступных горах.
— Что значит огромное войско? — с раздражением переспросил султан. Сколько этих грузин? Больше, чем нас?
— Им нет числа. И нельзя подсчитать. Лагерь их неприступен…
Джелал-эд-Дин не дал договорить эмиру. Он ударил его копьем, и так как был опытным воином, то попал в сердце. Остальных разведчиков взяли под стражу, чтобы слухи о могуществе врага не коснулись войск и не посеяли робости или даже страха.
Сам Джелал-эд-Дин вел себя так, как будто ничего не случилось. Он ударил плетью коня, и конь прянул в кипящие волны Аракса. Лавина войск перехлынула через Аракс.
Вскоре впереди показались разведчики грузин. Отряд в семь человек стоял на ровном открытом месте и как будто не собирался трогаться. Лавина войск растеклась по равнине и двигалась теперь, как темная грозовая туча. Когда до грузин оставалось расстояние полета стрелы, они поворотили коней и ускакали, оставив после себя легкое облачко пыли. Тотчас это облачко было поглощено пыльной бурей, поднятой полчищами Джелал-эд-Дина.
Неожиданно султан остановил войска. Равнина постепенно сужалась в глубокое тесное ущелье. Над входом в ущелье нависали отвесные высокие скалы. Высоко на скалах, называемых Гарниси, расположился лагерь грузин.
Не напрасно оробели разведчики Джелал-эд-Дина. Грузин действительно было много, и лагерь их мог показаться неприступным. Вся долина виднелась грузинам, как собственная ладонь. Любое движение не то что войск, каждого всадника нельзя было скрыть от их глаз. Укрепления ловко перекрывали ущелья, обойти лагерь было никак нельзя. Нужно было сокрушить — другого пути в Грузию для пришельцев не было.
Осторожность Джелал-эд-Дина, все его тайные приготовления оказались бесполезными. Грузинам стало известно все еще до того, как султан поделился своими планами с ближайшими помощниками в ратном деле. Внезапного нападения не получилось.
По сведениям разведки, грузин было от шестидесяти до восьмидесяти тысяч воинов. Были в грузинском войске леки, осетины, джики, дзурдзуки. То, что грузинские военачальники успели собрать их, еще раз говорило о том, что свои приготовления Джелал-эд-Дину не удалось сохранить в полной тайне.
Взять укрепление лобовым штурмом было нельзя. Оставалось или надеяться на чудо, или изобрести способ взорвать крепость изнутри.
Джедал-эд-Дин так расположил свои войска у подножия гор, что, если бы грузины осмелились спуститься, они были бы поглощены, как горная река поглощается необъятным морем.
Да, грузины не могли принести вреда Джелал-эд-Дину, сколько бы он здесь ни стоял. Судя по всему, они и не собирались нападать, они были дома, и торопиться им было некуда. Казалось, они век готовы любоваться со своих высот на живописный лагерь хорезмийцев.
Но султан-то пришел не любоваться грузинами, он пришел, чтобы разбить их и завоевать Грузинское царство. Нельзя было и уйти назад. Нельзя было покрывать себя позором в глазах воспрянувших духом мусульман. Мусульмане возложили на султана свои надежды, и он должен был их оправдать, если хотел оставаться полководцем, повелителем, всемогущим вождем.
Джелал-эд-Дин объехал свой лагерь. Ни у кого не спросил он ни одного совета, зато распоряжения так и сыпались одно за другим. Он отдавал свои распоряжения так, будто не хотел, чтобы эмиры успели их осмыслить и обдумать. Так оно было и на самом деле. Если эмиры поймут, что высоты Гарниси неприступны, и если это их мнение распространится в войсках, то у многих воинов пропадет охота стоять здесь и бесцельно ждать, а тем более идти на штурм заведомо неприступных скал. Те, что беззаботно присоединились к войскам султана уже в походе, все эти искатели удачи турки, персы, арабы, курды — все они разбегутся с той же душевной легкостью, с какой встали под знамена Джелал-эд-Дина.
Каждый день неподвижного стояния будет стоить сотен и тысяч человек. А простоять придется не день, не два, а кто знает, может быть, целый месяц. У самого султана терпения хватило бы и на год. Важно было теперь вооружить таким терпением и всех бойцов.
А что же делалось у грузин? Как только разведчики, прискакавшие на взмыленных лошадях, донесли, что войска неприятеля пересекли Аракс, грузины приготовились к бою. Каждый занял свое, заранее намеченное место, все стали наблюдать за расстилающейся у подножия скал равниной. Впрочем, мало кто верил, что хорезмийцы с ходу полезут на штурм высот.
Действительно, войска султана замедлили движение, растеклись по равнине и постепенно образовали лагерь.
Мхаргрдзели собрал начальников и в сопровождении Варама Гагели, обоих Ахалцихели, Сурамели, Бакурцихели, обоих Джакели, Дадиани, сванского эристави Маргвели и своего племянника Шамше, сына Захарии, выехал на обзорную высоту.
— Вон их сколько! Они заполнили всю долину, как саранча, — вырвалось у Шамше.
— Твоему отцу приходилось видеть и больше. Но он не удивлялся многочисленности врагов, он бесстрашно бросался в атаку и разгонял их, словно овец, — строго сказал ему Иванэ.
Дело в том, что Шамше очень не хотелось в этот поход, и Иванэ увез его почти силой. Сына величайшего полководца Грузии, сына знаменитого амирспасалара не тянуло на поле боя. Жизнь при дворе царицы, пиры и светские развлечения, охоты больше привлекали Шамше, нежели свист стрел и стук мечей о мечи.
Его поколение, золотая придворная молодежь, считало, что достаточно повоевали их деды и отцы, что дедовских и отцовских заслуг перед родиной хватит и на их долю. Им, новому поколению, можно отдохнуть от боевых доспехов, жарких сеч и вообще от обязанностей перед страной и народом. На их долю досталось пожинать плоды, посеянные отцами, и наслаждаться всеми утехами беззаботной мирной жизни.
Конечно, пока отцы живы и руки их не устали рубить врагов, этой молодежи обеспечена сладкая, беспечная жизнь. Но отцы уйдут (ведь нет уже амирспасалара Захарии!), высохнет на земле кровь врагов, пролитая ими, и что будет тогда? Кто будет защищать такого вот Шамше, кто обеспечит ему наслаждение мирной жизнью?
Да не один Шамше… Потомки славных визирей и вельмож словно соревнуются друг с другом в роскоши и бездумности, в прожигании жизни. Они спорят друг с другом из-за красивых наложниц, но разучились спорить с врагами из-за соседних земель. Ради объятий случайной женщины они теряют деньги, именья, честные имена.
Но не сами ли отцы виноваты в том, что так изнежились дети? Иванэ чувствовал теперь и свою вину, как дядя Шамше, как отец Авага. Шамше еще ничего, все-таки он стоит здесь, рядом, приподнявшись на стременах. Своего же собственного сына Авага так и не удалось заманить в поход. Сбежал по дороге, тянет сейчас где-нибудь вино, посадив на колени соблазнительную красотку.
Возможно, поздно перевоспитывать детей, их может исправить теперь только сама жизнь, и, судя по всему, эта жизнь не за горами. Зазубрившиеся в боях отцовские мечи перестанут разить, и начнутся кандалы, цепи, ярмо и плеть. Тогда протрезвеют эти баловни, но будет поздно…
Конь Иванэ остановился перед обрывом. Иванэ очнулся от горьких мыслей. Привстав на стременах, он вглядывался в расположение вражеских войск.
— Если мы не сделаем глупости и не спустимся к ним, им сюда не подняться, — сказал с улыбкой сванский эристави.
— Может, они и попробуют подняться, но расшибут себе нос, — добавил Варам Гагели.
— Так и решим. Если они хотят воевать, пусть соизволят подняться к нам. Это решение я считаю окончательным, — обратился Иванэ Мхаргрдзели к военачальникам, столпившимся за его спиной.
— Мы согласны, — подтвердили военачальники.
— За султаном гонится орда Чингисхана, он не может вечно стоять перед нашим лагерем. Или он ринется на нас и погубит все свое войско, или станет добычей стаи волков, идущих за ним по следу.
— Нас обрадует и то и другое, — вступил в разговор Бакурцихели. Неужели он не догадался спросить у монголов, стоит ли бежать в сторону Грузии? Спросил бы у тех, кого мы три года назад прогнали, как стадо баранов. Да, мы прогнали тех самых монголов, которые развеяли по ветру войска и отца Джелал-эд-Дина, и его самого. Зря не посоветовался с ними, может быть, они отсоветовали бы ему совать свой нос в Грузинское царство?
— Должно быть, султан совсем ошалел от поражения и бегства, — вставил Сурамели. — Вот и мечется из стороны в сторону. Нет у него на земле пристанища.
— Бойся человека, у которого нет больше ни своего места на земле, ни имени, — медленно произнес Шалва Ахалцихели, и это прозвучало, как изречение из какой-нибудь книги.
— Бездомная собака становится бешеной, и укус ее бывает опасен, добавил Дадиани.
— Да, но в грузинском войске не найдется задниц для зубов султана. Ведь прежде чем укусить за задницу, нужно ее увидеть, — сказал, хохоча, сванский эристави.
Все рассмеялись на немудреную шутку добродушного рыцаря-великана.
— Боюсь, что монголы научили его кусаться как следует. Сколько уж времени они гонятся за ним и кусают именно за то самое место.
— Да. Голову-то он всегда успевает унести, а вот хвост…
Грузины хохотали, едва удерживаясь в седлах от смеха. Они знали, что в эту минуту, внизу, в долине, согнанный со своих земель, ожесточившийся предводитель хорезмийцев думал о тех же самых монголах. Он думал о том, как лучше использовать против грузин все, чему он научился от своих преследователей во время многочисленных и всегда неудачных стычек. Мудр и коварен великий воин Чингис. Неужели Джелал-эд-Дин ничему не научился у него за это время?
Поведение грузин в первую ночь должно было рассказать о многом. Если они действительно многочисленны и чувствуют свою силу, вероятно, они спустятся, чтобы напасть. Уж если нападать, то именно в первую ночь, не дав хорезмийцам отдохнуть и опомниться. Ринулись бы с гор, как ястребы, чтобы разгромить и развеять.
Внезапное нападение грузин могло бы обернуться им на пользу. Если бы их успех был серьезным, то хорезмийский лагерь смешался бы, может быть, Джелал-эд-Дину пришлось бы уйти. Но даже в случае решительного отпора все же налет грузин внес бы беспокойство в хорезмийский лагерь, пришлось бы торопиться со штурмом Гарнисских высот. Но об них можно разбиться, как разбивается морская волна о скалы.
Как только стемнело, султан произвел перестроение в войске. В центре он расположил конницу. Это были прекрасно вооруженные хорезмийцы. Левый фланг заняли пешие отряды, справа расположились лучники.
Джелал-эд-Дин долго не мог уснуть. Он все глядел на вражеский лагерь, стараясь проникнуть в сокровенные мысли грузин, разгадать их намерения.
Грузины между тем разожгли костры. Они осветили свои высоты так, словно там был не военный лагерь, да к тому же еще и осажденный, а торжественный свадебный стол.
Огромное зарево стояло над Гарниси. На фоне зарева перемещались какие-то черные тени, и все это походило на уголок преисподней, где грешники жарятся на огне. Так казалось Джелал-эд-Дину, потому что всех грузин он считал неверными, то есть грешниками, достойными самой жестокой казни.
Однако голоса грузин не были похожи на стоны и вопли поджариваемых мучеников. В небо возносились возбужденные голоса и радостные крики; по шуму грузинского лагеря султан понял, что грузины ни во что не ставят близость его, Джелал-эд-Дина, многочисленных войск и ведут себя так, точно они не на поле боя, а на храмовом празднике.
Эта беззаботность врагов сказала опытному полководцу больше, чем сказали бы все разведки. Было очевидно, что грузины и не подумают спуститься вниз, чтобы обеспокоить себя ночной битвой. Они считают себя в такой безопасности, что, по-видимому, утратили самую необходимую в условиях войны бдительность.
Но действительно ли неприступно Гарнисское укрепление? Разве не брал Чингисхан, разве не брал сам Джелал-эд-Дин еще более неприступных крепостей? Да и какое значение имеет неприступность тупых и холодных скал, если люди, сидящие на скалах, недостаточно осторожны и бдительны?
И второй день прошел спокойно. Как только стемнело, султан приказал потушить огни, чтобы воины успели хорошенько выспаться.
В грузинском лагере, напротив, так же как и вчера, долго не смолкал шум. Но понемногу затихло и на горе. Один за другим погасли костры. Только кое-где, на самой передовой линии, мерцали отблески небольших костров. Чувствовалось, что только здесь, на передовой, не спят караульные, тогда как весь остальной лагерь спит мертвым сном. В тишине настороженности наступил рассвет третьего дня.
В войсках хорезмийцев появились недовольные. Многим не нравилось бесцельное стояние посреди пустынной равнины на глазах у грузин. Иные нетерпеливо ратовали за немедленный штурм высот, иные втихомолку подумывали, как бы сбежать домой. Уход из лагеря хотя бы незначительной части воинов поколебал бы уверенность и стойкость духа оставшегося большинства. Джелал-эд-Дин знал обо всем этом и думал, чем бы занять бездействующие войска.
Лагерь стоял неподалеку от богатого и неукрепленного города Двина. Было известно, что грузинского гарнизона в Двине нет. Можно напустить на Двин жадных до добычи адарбадаганцев или туркменов. Недовольство в войсках затихнет, появится богатая добыча. Кроме того, разорением Двина, может быть, удастся выманить из Гарнисских скал грузинские войска.
Грузинский амирспасалар собрал в своем шатре военный совет. Все подтвердили согласие с первоначальным решением — не ступать ни шагу с укрепленных высот и ждать врага здесь, на высоте. Военный совет мог бы на этом и закончиться. Но неожиданно слово попросил Иванэ Ахалцихели. Это было тем более неожиданно, что именно он ратовал с самого начала за неподвижное сиденье в укрепленном лагере. Слово Иванэ разрушило единогласие совета.
— Мы рассуждаем как будто правильно, Гарниси — неприступная крепость, и взять ее очень трудно. Нам выгоднее сидеть и ожидать, что предпримет враг. Мы у себя дома, а они пришли издалека. Мы никуда не торопимся, а они спешат и нервничают. Они не могут стоять без конца, они будут вынуждены атаковать нас. Дождавшись подходящего момента, Джелал-эд-Дин обязательно пойдет на приступ. Численность войск султана во много раз превышает наши войска. Известно, что Джелал-эд-Дин ожидает подхода свежих войск.
Мы должны подумать о том, что совершенно неприступных крепостей нет, Гарниси взять очень трудно, но возможно. В конце концов султан пожертвует сотней тысяч бойцов, положит их на наших высотах, но откроет путь остальным сотням тысяч.
Что для него потеря ста тысяч человек? Ради покорения Грузии можно пойти и на большие жертвы.
Так это будет или не так, но война для нас уже неизбежна. Джелал-эд-Дин не уйдет. Значит, можем ли мы надеяться на неприступность нашего лагеря и сидеть сложа руки? По сравнению с пришельцами, наше войско малочисленное и слабее.
Мхаргрдзели давно уже сидел насупив брови. Речь Иванэ Ахалцихели не нравилась ему с самого начала. Он хмурился все больше и больше и наконец, когда было упомянуто о сравнительной слабости Грузии, не сдержался и воскликнул:
— Как будто здесь еще ни разу не говорили о слабости грузинского войска! А из такой крепости, как наша, десять тысяч могут отразить нашествие всех мусульман, вместе взятых.
— Мы не должны надеяться только на героизм грузинских воинов. Пока есть время, нужно собрать дополнительные войска, и тогда наше сердце будет спокойно.
— Не знаю, у кого как, а у меня и сейчас спокойно на сердце, отпарировал Мхаргрдзели и высокомерно улыбнулся.
Иванэ Ахалцихели ничего не ответил на последние слова амирспасалара. Он продолжал говорить свое:
— В ожидании новых войск нужно расположить обозы по гребням гор на большом расстоянии друг от друга. Будем жечь костры. Султан подумает, что нас больше, чем на самом деле.
— Это придумано неплохо, — одобрил Дадиани.
— Время от времени нужно делать небольшие вылазки, тревожить врага, заставить его держать все войска здесь, чтобы он не разорил остальную часть страны, оставшуюся беззащитной.
— Кто это говорит, Иванэ или его брат Шалва? — ядовито улыбнулся Мхаргрдзели.
— У брата Иванэ Ахалцихели есть своя голова на плечах и есть свой язык, — вспыхнул Шалва. — Я сам скажу, когда у меня будет что сказать.
Но Мхаргрдзели не унимался. Он все больше мрачнел и смотрел теперь на Шалву совсем исподлобья.
— Под остальной, незащищенной частью страны Иванэ подразумевает, конечно, Двин. Еще бы! Двин — владение Шалвы. А своя рубашка всегда ближе к телу. Что ж советует нам почтенный военачальник? Ради одного Двина погубить всю страну? Я тоже печалюсь о владениях дорогого Шалвы. Но любовь к царице и ко всей Грузии не велит мне жертвовать интересами государства ради чьих-нибудь личных интересов, даже моих собственных.
— Пусть покарает бог того, кто меньше тебя любит и Грузию и царицу! — вскричал Шалва и вскочил на ноги.
Немедленно вскочил и Мхаргрдзели. Оба схватились за мечи.
— Если не хватает терпения выслушивать других людей, зачем было собирать военный совет? Зачем позвал нас к себе в шатер, амирспасалар? — вспылил Иванэ Ахалцихели.
— Больше я сюда не ходок! Война впереди! Она покажет, кто из нас больше любит и трон и родину! — Прокричав это, Шалва широко откинул полог и вышел из палатки командующего.
Иванэ молча последовал за братом.
Мхаргрдзели долго не мог успокоиться, пальцы его еще судорожно сжимали рукоять меча, когда в шатер ворвался гонец.
— Хорезмийцы напали на Двин. И сам город, и прилегающие к нему земли преданы огню и мечу! — выкрикнул гонец, преклонив колена.
Амирспасалар, улыбнувшись, окинул взглядом оставшихся на месте военачальников.
— Теперь вы видите, что беспокоило братьев Ахалцихели. Я тоже опечален судьбой Двина, но война есть война. Вы думаете, Джелал-эд-Дин ради добычи разорил наш город? Нет, он хочет выманить нас с Гарнисских высот. Но мы не клюнем на приманку султана. Поскольку ваше мнение совпадает с моим, мы не тронемся с укрепленных позиций и терпеливо будем ждать дальнейших действий врага. Совет окончен, можете идти.
Добыча Джелал-эд-Дина оказалась богатой. Он разорил один из цветущих уголков Грузинского царства. Он разорил его на глазах у грузинской армии, и та не сдвинулась с места. Сомнений быть не могло: грузины боятся открытого боя на ровном месте. Их меньше, они слабее. Значит, третьего выхода нет, нужно либо штурмовать Гарнисские скалы, либо уходить. Но уходить тоже нельзя. Значит, остается одно… Султан приказал отодвинуть далеко назад гарем, стада и обозы. Пусть грузины подумают, что султан удовольствовался разорением Двина и снимает осаду.
Из Тбилиси в стан амирспасалара пришла радостная весть: у царицы Русудан родился наследник.
Весть о здоровье царицы и о рождении наследника обрадовала Мхаргрдзели. Он приказал выстроить войска. В сопровождении военачальников он объехал все отряды и поздравил воинов с радостной вестью. Огромного роста, он ехал на крупном белом жеребце и громовым голосом провозглашал:
— Да здравствует царица! Да здравствует наследник!
Войска отвечали перекатывающимся «ваша!». Гул все нарастал, ширился, наполняя окрестные горы.
Войсковые командиры сразу заметили, что в свите командующего нет ни Иванэ, ни Шалвы Ахалцихели, самых любимых полководцев. Шалва и Иванэ стояли перед отрядами, подчиненными непосредственно им. Они встретили командующего в строю. Но когда амирспасалар проехал мимо них, они по уставу войск должны были следовать за командующим, и они последовали за ним. Мхаргрдзели обернулся к братьям и сказал:
— В такой день нехорошо оставаться в ссоре, — и первый протянул руку.
Оба брата по очереди молча пожали ее.
Торжественный шум в грузинском лагере Джелал-эд-Дин расценил по-своему. Он подумал, что удалась его хитрость и что грузины объявили боевую тревогу. В сопровождении эмиров он объехал свой лагерь. Его жены уже были посажены на коней. Их везли с шумом, с нарочитой торжественностью, можно было подумать, что сдвинулось с места целое царство, а не один лагерь. Бесчисленные стада сначала разогнали по степи, а потом начали собирать. Пастухи разъехались в разные стороны и подняли беспорядочный шум. Заскрипели арбы обоза, нагруженные провиантом, женами и детьми хорезмийцев.
Вместе с вестью о том, что лагерь Джелал-эд-Дина снимается и уходит, в грузинском стане распространился слух, что монголы подступили к Тавризу. Этот слух оправдывал поспешность, с которой уходили войска султана. Никто не знал, как распространился этот слух. На самом деле ложное известие о близости монголов распространили караванщики Хаджи Джихана, того самого купца, с которым Джелал-эд-Дин имел тайное свидание перед самым выступлением.
Вслед за слухами в гарнисский лагерь грузин неожиданно заявился и сам Хаджи Джихан. Он пожелал видеть главнокомандующего наедине, и его тотчас же проводили в шатер амирспасалара.
Мхаргрдзели был наслышан о Хаджи Джихане как о честном и богатом купце. После взаимных приветствий иранский купец открыл шкатулку и преподнес амирспасалару гигантскую жемчужину. Она была едва ли не с голубиное яйцо. Мхаргрдзели хорошо разбирался в драгоценных камнях. Знал он цену и жемчугу. Как только жемчужина перекатилась на его ладони, он сразу же понял, что у него в руках знаменитая на всем Востоке жемчужина, которую называют «безродной».
Но вообще-то Мхаргрдзели не очень удивился жесту иранского купца. Приходилось и раньше, во время торговых сделок или государственных договоров, принимать драгоценные подарки от купцов или иноземных послов.
— Весть, которую я принес, дороже этой жемчужины, — заговорил иранец. — Приехавшие из Гандзы купцы уверяют, что монголы окружили Тавриз. Надо ждать с минуты на минуту, что султан Джелал-эд-Дин снимется с места и побежит.
— Пускай стоит сколько угодно его душе, — засмеялся грузин, самодовольно поглаживая белую выхоленную бороду.
В этот момент полотнище шатра приподнялось, и сразу две головы юного Шамше и великана сванского эристави просунулись в шатер.
— Выходи, дядя, хорезмийцы бегут! — крикнул юноша.
— Атабек! Враг оставляет лагерь и бежит, — подтвердил и эристави.
Командующий схватил меч и, не забыв сунуть за пазуху драгоценную жемчужину, выскочил из шатра. Все военачальники уже были в сборе. Все были радостны, говорили возбужденно, перебивая друг друга:
— Недолго простояли хорезмийцы.
— Собирают палатки.
— Уже погнали стада.
Вскочив на коней, предводители грузинского войска выехали на обзорную высоту. С удивлением смотрели они на раскинувшуюся внизу равнину. Пыль, поднятая оживленным движением во вражеском стане, растекалась желтоватым облаком. Обоз и стада растянулись так, что передовые скрылись за горизонтом, а хвост еще находился в лагере и не распрямился сообразно дороге. В самом лагере тушили костры и складывали палатки.
— Неужели и вправду уходят? — усомнился вслух амирспасалар.
— Скатертью дорога! Скорее бы домой да помыться в бане, а то зудит от грязи и там и тут, — вслух же помечтал Шамше.
Ивакэ бросил на племянника недовольный взгляд.
— Почему не трогаются войска?
— Боятся нашей погони.
— Войска снимутся ночью в темноте.
— Нужно решить — преследовать нам их или нет.
— А зачем? Богатства у них немного, ни с чем пришли, ни с чем и уходят восвояси.
— Уж очень многочисленны и хороши стада.
— Но войска еще многочисленнее, не нужно об этом забывать. А стад у тебя, эристави, и без того хватает. Береги их, вместо того чтобы ставить на карту жизнь.
— Верно, стоит ли из-за баранов и лошадей затевать войну? Нужно радоваться, что они уходят без боя.
— Приглашаю всех в мой шатер, — возгласил командующий. — Выпьем еще раз за здоровье царицы и наследника. Один иранский купец преподнес мне большой бочонок вина, разопьем его вместе.
Братья Ахалцихели поговорили между собой, и старший обратился к командующему:
— Если разрешите, амирспасалар, мы останемся здесь. Нужно посмотреть, что будут делать вражеские войска.
— Следить за вражескими войсками есть кому, кроме вас. Но если вы не желаете пировать вместе со всеми, оставайтесь, неволить не собираюсь.
Командующий круто повернул коня и поскакал к своему шатру. Военачальники, все еще радостные и возбужденные, поскакали за ним. Высоту не оставили только братья Ахалцихели, сомневающиеся в истинном намерении врага снять осаду.
Стемнело.
Темная душноватая ночь разлилась вокруг. Братья Ахалцихели до боли в глазах вглядывались в безлунную черноту, стараясь хоть что-нибудь разглядеть или угадать во мраке. Но темнота была плотной и непроглядной. Не скрывала ночь только шума. По ржанью коней, по гулкому топоту бесчисленных копыт было похоже, что лагерь не убывает, а пополняется. Более того, шум приближался как будто из глубины долины, ближе к высотам, к передовой линии расположения войск. Шалва приказал потушить все огни, проверил караулы. В тишине и темноте тихо переговаривались братья:
— Не верю я, что Джелал-эд-Дин собрался уходить.
— Да, он ушел бы тихо. А если бы и был какой-нибудь шум, он удалялся бы, а не приближался к нам.
— Может быть, все это лишь военная хитрость?
— От султана всего можно ждать.
— Если наши догадки верны, на рассвете пойдут на штурм. Ну да ладно. Утро вечера мудренее. Нужно хоть выспаться до утра. Если бы командующий доверил, я завтра сам напал бы на них и разметал бы их по степи. Но Мхаргрдзели опять начнет говорить, что все это ради моего Двина. Да разве в Двине все дело. Своим бездействием мы воодушевляем хорезмийцев. Они убеждены, что мы боимся их, и, вот посмотришь, утром пойдут на штурм.
— Караулы не спят?
— Усталых я подменил.
— Командующий обиделся, может быть, сходить нам к нему в шатер?
— Не беда. Утро вечера мудренее. Нужно выспаться. Спокойной ночи, Шалва.
— Доброй ночи, брат Иванэ.
И братья заснули.
Джелал-эд-Дин расстанавливал войска, а сам прислушивался, прислушивался к чужому лагерю. Сначала в главной ставке грузин горели огни. Отблески костров трепетали высоко в небе. Вместе с ними возносились кверху многоголосые песни, хлопанье в ладоши, заздравные кличи и все остальные звуки и шумы, говорящие о беззаботном и разгульном веселье.
Должно быть, действует его верный Хаджи Джихан, лукавый иранский купец. Должно быть, грузины поверили, что хорезмийцы уходят, не попытав боевого счастья. Должно быть, крепким оказалось вино в бочонке Хаджи Джихана.
Итак, мы бежим, а грузины торжествуют по этому поводу. Хорошо. Подождем до завтра, увидим, кто побежит, а кто будет праздновать победу.
Постепенно затих грузинский стан, погасли костры, замолкли песни. К этому времени султан закончил все приготовления к бою. Он приказал эмирам идти отдыхать, помолился и уснул сам.
Спал он недолго. Поднялся, едва начался рассвет. Эмиры тоже все на ногах. Ждут у входа в шатер. Джелал-эд-Дин вышел и произнес боевую речь.
«Враг не хочет войны, потому что боится нас. Промедление выгодно для грузин, потому что они у себя дома. А у нас много еще дел впереди, кроме этих неверных гурджи. Мы не может стоять без дела.
Мы используем самый удобный час. Они думают, что мы ушли, и спят, напившись, в своих шатрах. Воспользовавшись их беззаботностью, обрушимся на них как гром, засыплем дождем железных стрел.
Помните слова Магомета: двадцать сильных мужей одолеют двести неверных. Сто обратят в бегство тысячу, ибо аллах дал нам неверных, чтобы было кого сокрушать. Так вперед же, на них, аллах все видит, он с нами, мы победим».
Небо стало сизым, как перья голубя, потянуло холодным ветром. Хорезмийцы пошли.
Торели проснулся, потому что стало зябко. Он потянулся так сладко, что чуть не захрустела поясница. И тут же услышал грохот обваливающихся камней и лязг металла. В следующее мгновение шум барабанов заглушил все остальные звуки. Около своей палатки Иванэ Ахалцихели садился на коня, отдавая какие-то распоряжения. Его брат Шалва скакал, размахивая саблей, и что-то громко кричал. Не прошло и минуты, как авангард грузинской армии, предводительствуемый братьями Ахалцихели, был на ногах.
Но близко уж со всех сторон неслись истерические крики: «Аллах! Ил аллах!» С боевыми криками хорезмийцы карабкались на скалы. Они хватались за кусты, за камни, умудряясь угрожающе размахивать саблями. Пока их заметили, они проделали большую часть пути.
— Аллах! Ил аллах!
Хорезмийцы карабкались под прикрытием града стрел, извергаемых отрядами лучников, которые тоже успели в темноте и тишине подойти почти к самым вершинам.
— Аллах! Ил аллах!
Словно отары овец, плотной однородной массой заполнили атакующие все склоны гор. Левое крыло хорезмийцев, под предводительством брата султана Киас-эд-Дина и Орхана, ожесточенно напирало на только что проснувшихся, как следует не опомнившихся грузин. Правое крыло осыпало грузин таким дождем стрел, что не оставалось в воздухе ни одной непронзенной точки.
Грузины тоже отстреливались, но дождь их стрел был пореже, тогда как стрелы атакующих создавали непроходимое пространство, благодаря чему беспрепятственно продвигались вперед пешие отряды Киас-эд-Дина и Орхана.
На этот опасный фланг прежде всего поспешили братья Ахалцихели. Увидев вождей, грузины вдохновились и бросились на атакующего врага. Завязалась рукопашная схватка. Войска хорезмийцев скатились к подножию горы. То, что враг дрогнул, не укрылось от опытного глаза Шалвы Ахалцихели.
— Бей их, громи, гони! — воскликнул Шалва и сам обрушился на стену врагов. Стена дрогнула и прогнулась. Но в то время как один фланг хорезмийцев постепенно сползал со склона к подножию, другой фланг достиг высот и начал разворачиваться на них. Фактически атакующие зашли в тыл отрядам Ахалцихели. Тогда старший брат перекинулся на высоты, и там закипела такая сеча, такая резня, что сначала ничего нельзя было разобрать. Все же у грузин было некоторое преимущество в позиции, хотя их было гораздо меньше. Вероятно, им удалось бы в конце концов отбить высоты, если бы в это время Джелал-эд-Дин не двинул свои центральные, свои основные войска. Железная конница султана с оглушительным шумом и дикими воплями двинулась на грузин.
Шалва, увидев надвигающуюся железную лавину, еще раз оглянулся в сторону главного грузинского стана: ведет ли наконец командующий главную армию грузин на помощь истекающему кровью авангарду? Но было тихо в стороне главной ставки, на помощь никто не шел. Уж восемь гонцов отправил Шалва к Мхаргрдзели с просьбой немедленно слать подкрепления. Ни один гонец не возвратился назад, как будто вся армия грузин или перебита, или ушла.
Нельзя было допустить, чтобы конница ворвалась на высоты. Это была бы полная и окончательная гибель авангарда. Лучших воинов из тех, что оставались в живых, Шалва расположил в центре неудержимой конной атаки. Рушили скалы, засыпали конницу тучами стрел и добились того, что центр отхлынул. Но фланги конницы продвигались вперед. Там некому было с ними биться, и Шалва понял, что нужно отходить, пока еще не замкнулось сзади намертво стальное кольцо.
Появился откуда-то с фланга разъяренный Иванэ.
— Где же наши? Что они собираются с нами сделать?! Шесть гонцов я послал к амирспасалару, а от него ни слова.
— Я тоже посылаю гонца за гонцом.
— Значит, нас обрекли на смерть?
— Не жалко наших голов, но если враг укрепится на высотах — проиграна вся война, проиграна Грузия!
— Я сам поскачу к Мхаргрдзели и либо зарублю его, либо пусть он ведет войска в атаку!
Иванэ повернул коня и ускакал в сторону главного стана.
Высоты между тем затопляла понемногу кипящая масса рукопашного боя. Горстка грузин тонула, захлебывалась в этой вязкой ужасной массе. Шалва Ахалцихели пока еще не падал духом. Опоздание грузин он считал военной хитростью Мхаргрдзели. Вероятно, амирспасалар хочет как можно больше хорезмийцев заманить на высоты, а потом ударить на них, сшибить с высот, чтобы они покатились, как камни. Разве не так же поступили грузины при царице Тамар в знаменитом Шамхорском бою? Тогда враги почти совсем уничтожили грузинский авангард. Судьба сражения висела на волоске, но тут навалилась основная армия и повернула дело.
Может быть, на это рассчитывает и Мхаргрдзели, но слишком долго уж он раскачивается.
Хорезмийцы окончательно затопили высоты. Бьются до последнего вздоха и падают отборные рыцари Грузинского царства. Копьем в пах пронзили коня под Шалвой, конь едва не придавил хозяина, когда упал на скользкую кровавую землю. Шалва и пеший не оставил меча. Он, правда, не видел уж, кого поражает меч. Как пьяный, махал он направо и налево, и там, куда поворачивался Шалва, редели ряды врагов, образовывалась брешь, потому что падало сразу несколько человек. Но стена пружинила, возвращалась на старое место, когда Шалва поворачивался в другую сторону. Руки делали одно, а голова думала о другом.
Неужели командующий принес нас в жертву, неужели из-за зависти к братьям Ахалцихели он губит и армию и страну? А другие грузинские полководцы? Двоюродный брат Шалвы Варам Гагели, старый боевой соратник, неужели и он оставил друга в беде? Где Бакурцихели, верный рыцарь двора, где благородный доблестный Цотнэ Дадиани? Где… В глазах у Шалвы зарябило. Верно, дотянулся до его шлема саблей какой-нибудь жалкий хорезмиец. Но не так-то просто сокрушить богатыря Шалву.
— Шалва! — услышал он сквозь шум в ушах голос придворного поэта Торели. — Лети в ставку. Или заруби атабека, или заставь поднять войска.
Но и в главную ставку нельзя ускакать Шалве. Догонит стрела, вонзится в спину, и скажут, что Шалва бежал с поля боя. Никогда еще Шалва не показывал врагам спины.
— Шалва, спасайся, беги! — в каком-то отчаянии крикнул Турман Торели, отбиваясь от четверых сразу.
После этого обреченного крика оставшаяся горстка грузин вдруг повернулась к врагам спиной, чтобы прорваться из окружения. Враги увидели, что знамя Грузии дрогнуло и двинулось к тылу. С новым ожесточением они бросились вдогонку за знаменем. Знамя закачалось, на мгновение высоко взметнулось над сечей и рухнуло в кровавую кашу.
Шалва схватился за правое плечо. Сквозь пальцы брызгала кровь. Окровавленной рукой он начал мазать лицо, и лоб, и щеки. Солоно сделалось на губах. Торели, обернувшись, увидел кровавую маску вместо лица Шалвы.
— Мажь и ты, мажь кровью лицо, примут за мертвеца!
Шалва упал и сразу затерялся среди бесчисленных трупов. Торели окунул руку в лужу чьей-то чужой (может быть, хорезмийской) крови и, разукрасив себе лицо, тоже упал на сраженных врагов и братьев.
Бегут над Шалвой и Торели пешие хорезмийцы, с улюлюканьем мчится конница. Некогда разбирать, кто жив, кто мертв. Вот перепрыгнули через Торели, вот поднялось копыто, брызнула чья-то кровь, полетели клочья мяса. Мчатся над поверженными грузинами враги, зов к аллаху не смолкает ни на секунду:
— Аллах! Ил аллах!
Мчатся… Мчатся… Мчатся… Свистят сабли, храпят кони, вопят люди, стучат копыта, звенит оружие. Мчатся, мчатся, мчатся. Господи, будет ли им конец. Их передовые должны были уж достигнуть главного лагеря грузин. Отчего же не слышно оттуда шума боя!
Шалва знает, как шумит рукопашная схватка и как шумит ничем не сдерживаемая погоня врага. Где же наши войска? Почему не вступают в бой? Что произошло там, в главном стане? Какое непоправимое несчастье, какая неслыханная беда!
Случилось что-то такое, за что Грузия расплатится не только тремя тысячами воинов авангарда, но что явится началом небывалого страшного бедствия.
Солнце поднялось высоко, на самую середину неба. Печет, калит августовское солнце Грузии. Хочется открыть глаза, разжать веки, склеенные чужой запекшейся кровью. Шум утих в отдалении. Остались только хрипенье и стоны раненых.
— Зачем мы спаслись, Шалва? Нужна ли нам теперь жизнь?
— О нет, теперь мне хочется выжить, как не хотелось никогда в жизни. Можно ли умереть, не узнав, кем и почему мы принесены в жертву, ради чего нас всех погубили? Господи, спаси меня от смерти и плена! И тогда… Пусть тогда изменник прячется, где захочет. Если он залезет в середину земли, я и там найду его, растерзаю собственными зубами. Кто б он ни был, Мхаргрдзели или кто другой…
Ахалцихели заскрипел зубами и вздохнул так тяжко, словно с этим вздохом избавлялся от тяжелой, давившей его и душившей злости.
Прорубившись сквозь передние отряды, хорезмийцы атаковали главный лагерь грузин. У атакующих был уже неудержимый разгон. Сопротивление передней линии послужило как бы тетивой, пружиной, задержавшей на время движение Джелалэддиновой тяжелой стрелы. Но тем легче и стремительнее рванулись они вперед. Грузинские войска дрогнули, смешались и скоро повернулись к врагу спиной. Военачальники напрасно старались остановить и организовать бегущих.
Бежали в панике, как наперегонки, падая в трещины, расселины, пропасти. Конники султана настигали бегущих, рубили их на скаку, сталкивали в овраги, захватывали в плен. Джелал-эд-Дин приказал преследовать бегущих до тех пор, пока не останется ни одного живого либо не плененного.
Четыре тысячи грузин легло на поле боя. Зарубленным во время погони не было счета. Не меньше того оказалось в плену. Джелал-эд-Дин объехал побоище, оглядел укрепления грузин и покачал головой.
— Такую победу могло даровать лишь провидение. Сокрушить такую крепость, развеять столь многочисленных и могучих врагов казалось выше человеческих сил. Слава аллаху, даровавшему нам победу!
Султан приказал поставить большой шатер на самой высокой горе и приготовился к приему добычи и пленных.
Солнце перевалило за полдень, но, кажется, стало еще горячее. Торели слышит, как мухи облепили его лицо. Они ползают, щекочут, кусают. Вот они ползут по усам, заползают на губы, на глаза. Что стоит шевельнуть рукой и прогнать их? Но шевелиться нельзя, по всему побоищу рыщут мародеры. Они шарят по карманам павших, снимают с них оружие, а тех, кто еще жив, утаскивают в плен. Стоит пошевелиться, как тут же налетят мародеры. И сам погибнешь, и погубишь Шалву.
Ахалцихели страдал не меньше Торели. И его облепили мухи, словно он весь намазан медом. Страшная пытка, но Шалва терпеливо переносит муки, не шевелится, не подает признаков жизни. Точно срубленный дуб среди молодых деревьев, лежит богатырь среди мертвых бойцов. Сам вытянулся, как мертвец, и даже дышит затаившись, чтобы ничем не выдать себя.
Мародеры прошли мимо, потом вернулись, с кого-то сняли кинжал, кого-то раздели и разули. Еще секунда, и они ушли бы, но тут один из них споткнулся и упал как раз на Шалву. Его щека лишь на мгновение прикоснулась к необъятной груди Ахалцихели, но и того мгновения было достаточно, чтобы упавший услышал гулкое и частое сердцебиение живого воина.
Мародер был молодой безусый парнишка. Торели видел, как он жадно приложил ухо к груди Ахадцихели и как замахал руками своим друзьям, чтобы те скорее подошли.
— Зачем звал?
— Что, попался живой? Матерый зверь. Наверно, грузинский вельможа.
— Жив, — подтвердил безусый, а сам все пристальнее вглядывался в лицо Шалвы. — Где-то я встречал этого человека и шрам на левой щеке тоже помню. — Полой одежды начал вытирать кровь с лица Ахалцихели. Разглядел, вскочил, как ужаленный змей. — Да это же Шалва Ахалцихели, о великий аллах! Это он, это он, величайший полководец Грузии, правая рука их царя.
— Не ошибаешься ли ты, парень?
— Как я могу ошибиться, если он на моих глазах надвое рассек моего отца. Это было в Нахичеване, когда грузины брали Нахичеванскую крепость.
— Ты разве там был?
— Вся наша семья была там. Грузины напали внезапно, и нас не успели вывезти. Я своими глазами видел, как мой отец замахнулся саблей, но эта грузинская собака опередила, и мой отец упал, перерубленный на две половины.
— Кушак дорогой, а ножны пустые, — по-хозяйски оглядывал хорезмиец свою находку. — Наверное, это его меч валяется рядом, переломленный у рукоятки. Рассказывают, что во время битвы он ломал по нескольку сабель и мечей.
Нахичеванец долго совещался со своими друзьями. Друзья убеждали парня убить воина и снять с него дорогую одежду. Нахичеванец доказывал, что если привести к султану живого Ахалцихели, то награда превысит стоимость одежды, как бы хороша она ни была.
Ахалцихели начали связывать. Когда веревка коснулась рук, у него появилось желание вскочить и раскидать мародеров, как щенков, и он мог бы это сделать, но благоразумие взяло верх. Все равно никуда не уйдешь с этого поля боя, с этих роковых Гарнисских высот. От бессильной ярости застонал и заскрежетал зубами Торели.
— Э, да тут еще один. Поведем к султану и этого.
Вскоре и придворного поэта грузинской царицы, и ее лучшего военачальника и советчика со связанными руками повели по тропинке к шатру Джелал-эд-Дина.
День клонился к вечеру, а пленники все шли и шли мимо султанова шатра. С пленными вельможами султан заговаривал, спрашивал, кто они, откуда, каковы их заслуги перед Грузией. Вельможи отходили направо, их ждала темница.
Простых воинов, без роду без племени, отводили налево. Ими будут торговать на базарах Адарбадагана, дабы пополнилась отощавшая казна хорезмийского предводителя.
К султану сзади подошел его брат Киас-эд-Дин, он наклонился к нему через плечо и тихо сказал:
— Сын моей кормилицы взял в плен величайшего вельможу Грузии, правую руку царицы…
— Кто таков?
— Шалва Ахалцихели, визирь, крупнейший полководец.
Как ни тихо говорил Киас-эд-Дин, в свите султана услышали имя Шалвы. Эмиры воздели руки к небесам и дружно заголосили:
— Слава аллаху!
— Велик аллах!
— О, торжествующая справедливость!
— Вот судьба всех неверных!
Один эмир, из бывших приближенных атабека Узбега, не удовольствовался восклицаниями, он упал перед султаном на колени и протянул к нему руки.
— Государь, покарай Ахалцихели. Среди всех неверных он был самым жестоким притеснителем мусульман.
— Что-то слишком вы обрадовались его позору. Должно быть, это был не последний воин?
— Это был первый воин, — подтвердил коленопреклоненный бывший визирь. — Но он был опасен и жесток не только на поле брани. Однажды Узбег послал меня послом к грузинам. К царю меня не пустили, а принял меня царский визирь Шалва. Узбег просил грузинского царя прекратить набеги на Адарбадаган. Тот, о котором мы теперь говорим, не дал мне докончить мою смиренную речь, он схватил меня за бороду и зарычал, как свирепый зверь: «Знай, что, если бы сам Али попался мне в руки, я и ему выдрал бы бороду, как тебе!»
Джелал-эд-Дин нахмурился. Рассказ бывшего визиря рассердил его.
— Ведут!
— Ведут! — закричали в толпе.
Султан все еще исподлобья, все еще с гримасой на лице взглянул в сторону криков. Морщины его вдруг разгладились, и что-то похожее на улыбку пробежало по тонким губам. Безусый щупленький паренек вел на веревке великана. Приотстав от них, другой хорезмиец тащил за собой связанного Торели. Хорезмиец так вцепился в плечо поэта, будто это был не живой человек, а тяжелый кошель с деньгами, тот самый кошель, который можно за этого человека получить. Ахалцихели остановился перед лицом султана.
— Ну где твоя непобедимость, о которой ходит столько легенд и которой ты сам кичился? Где твоя сабля, которая высекает огонь, где твой меч, разрушающий скалы?
Улыбка снова промелькнула по лицу султана. Он был достаточно умен, чтобы не глумиться над побежденным героем. Он смотрел глубже. Он видел тщету человеческих усилий и человеческой славы. Величие? Пустой звук. Ведь и сам Джелал-эд-Дин не раз уже мог оказаться в таком же положении. Сколько раз он бывал на волосок от плена, унижения или даже смерти.
— Война похожа на игру в нарды, государь, — спокойно, с достоинством ответил Шалва. — То выиграл, то проиграл. Вчера еще на небосклоне сияла моя звезда. Сегодня она померкла в лучах твоей победы.
Султану понравились слова Ахалцихели, понравилось и то, что в роковую для себя минуту Шалва не потерял самообладания и спокойствия, что не написано у него на лице лихорадочного желания поправить то, что поправить уже невозможно.
Тот же самый твердый характер помогал и Джелал-эд-Дину. Когда он чудом выскользнул из рук врага у Инда, разве не могло показаться, что все потеряно, и разве так казалось один только раз? Но он снова перепоясывался мечом, снова обретал силу, и вот еще одна победа на его, аллахом предначертанном, жизненном пути.
Султан задумался. Это ведь только первый бой с грузинами. Конечно, он основательно их потрепал, и дерево глубоко надрублено. Однако до столицы Грузинского царства Тбилиси — длинный путь. Грузия могущественна и богата. Соберется новое войско, снова придется сходиться с ним в каком-нибудь узком ущелье в горах. Война же, как правильно сказал этот грузин, похожа на игру в нарды: нынче выиграл, завтра проиграл. Нужны не только острота и крепость сабли, не только меч, осененный благословением аллаха, но и хитрость дьявола. Вот если бы привлечь этого первейшего человека в Грузии на свою службу…
— Развяжите ему руки.
Сразу же несколько человек бросились исполнять приказ султана. Шалва размял онемевшие кисти рук.
— Ответь, князь, приходилось ли воевать с монголами?
— Дважды я участвовал в сече с ними. И был даже ранен в кровопролитном бою.
— Ну и что? Каковы монголы? Можно ли их победить?
— Победить можно любого врага, если бог дарует победу, государь.
— Правильно, князь, побеждаем не мы, но бог. В руках аллаха и победа и поражение. Отныне будешь эмиром хорезмийского султана. Земель и рабов у тебя будет больше, чем было в Грузии. А будешь верно служить, и впредь не оставим нашей милостью. Тогда ты сам убедишься, что велик аллах, велика и милость его для тех, кто сворачивает с неверного пути на путь истины.
Ахалцихели опустился на колени и поклонился султану.
— Отведите его в шатер, как достойного эмира, приставьте рабов и слуг в соответствии с его благородством.
Султан приблизился и сам поднял Шалву с колен.
Шалва ступил три шага по дороге к шатру и вдруг резко обернулся, как будто его толкнули в спину. Перед султаном стоял Торели. Шалва второй раз опустился на колени, во второй раз поклонился султану:
— Государь, будь милостив, подари жизнь и этому человеку. Он мой двоюродный брат, он никогда не вмешивался в государственные дела, никогда не делал плохого мусульманам, он всего лишь придворный поэт Торели.
У султана по лицу пробежала жестокая судорога. Шалва понял свою неудачу и покорно опустил голову, потом медленно поднялся и побрел к шатру, едва переставляя ноги.
Джелал-эд-Дин между тем поднял глаза на пленника. Перед ним стоял красавец с широкими плечами и узкой талией. Несмотря на ширину плеч, он казался изнеженным и слабым.
— Развяжите руки.
Пленник долго сжимал и разжимал пальцы, так они затекли и онемели от веревки. Султан загляделся на его руки. Такие пальцы и такие руки бывают только у людей, имеющих дело с книгой и пером. Руки воинов, ремесленников и крестьян черны от солнца и грубы от работы. Плохи дела у грузинской царицы, если она посылает в бой придворных поэтов.
— Снимите с него пояс и кинжал, — велел султан, усмехнувшись, — для него это лишняя ноша.
Когда с поэта снимали боевые доспехи, из-за пазухи у него выпала небольшая книга. Сидевший позади султана худой седобородый человек привстал, чтобы разглядеть, что написано на обложке. Вышел вперед, поклонился султану и попросил разрешения поднять книгу. Он начал ее листать, и постепенно на лице его появлялось выражение удивления и даже восторга.
— Что там написано, Мохаммед?
— Это сборник арабских и персидских поэтов. Стихи отобраны с великим знанием и вкусом.
Мохаммед-эн-Несеви — начальник придворного дивана — передал султану книгу. Султан небрежно полистал ее, заглянул в конец, в середину и возвратил ее. Видно было, что пленник интересует его больше, чем арабские и персидские поэты, хотя бы отобранные с любовью и тщанием.
— Персидский язык знаешь?
— Знаю, государь.
— Арабский?
— Читаю и понимаю, что говорят.
— Но если ты знаешь по-арабски, почему не читал Корана?
— Читал, и не один раз, государь.
— Странно, почему же ты, читавший Коран, не принял веры пророка Магомета? И как же ты, читавший Коран, поднял руку на правоверных?
Торели вздохнул и замолчал. Несеви, как был на коленях, приблизился к султану и что-то начал шептать.
— Турецкий знаешь?
— Нет, турецкого не знаю совсем.
— На каком же языке ты пишешь стихи, на персидском или на арабском?
— Я грузин и пишу только по-грузински.
— Как? Разве можно писать стихи на других языках?! Кто же их будет читать?
— Мои стихи читают грузины.
— О аллах! Сколько же вас, грузин, жалкая горсточка, капля в море. Стоит ли тратить силы и писать стихи для маленькой кучки людей. Море — это Восток. И если бы ты был умнее, ты писал бы стихи по-персидски или по-арабски, и тогда весь Восток читал бы и знал тебя.
— Пусть по-персидски пишут персы, а по-арабски — арабы. Я грузин и люблю свой родной язык.
— Ну ладно, хватит! Счастье твое, что Мохаммед Несеви, для которого нет ничего дороже стихов, но верную службу которого мы очень ценим, заступился за тебя. Мы оставляем тебя в живых.
Несеви поцеловал подол Джелалэддинова халата, еще раз поклонился до земли, потом отвел Торели в сторону и позвал слугу. Он приказал отвести поэта в свой шатер.
С рождением наследника престола у златокузнеца Мамуки появилось много хлопот. Вельможи, богатеи, рыцари осаждали его мастерскую. Каждый хотел обзавестись подарком, достойным царицы Русудан.
Мастер работал не разгибая спины, не выходя за порог своего дома. Что делалось в городе, он не знал.
А в городе продолжались торжества. Царица благополучно разрешилась от бремени и подарила народу наследника. Радость радостей наполнила сердца грузин. Перед дворцом все время толклись люди. Они приходили справиться о здоровье царицы. На улицах и площадях было шумно и весело. Мастерские и торговые ряды, базары и лавки — все было закрыто. В столице прекратилась на время всякая деловая жизнь, о ней, казалось, забыли. Только в духанах и церквах кипело все, как в котле. День и ночь звонили колокола, совершались молебны во здравие царицы и ее сына. По всей Грузии шел великий пир.
Празднества кончились бы не скоро, если бы однажды под вечер в Тбилиси не влетел всадник, изнуренный, грязный, на запаленном коне, первый беглец с Гарнисского поля боя, доскакавший до столицы. Он подъехал ко дворцу, и больше его не видели, но по городу со зловещим приглушенным шипением как бы поползла огромная черная змея. Сами собой исчезли улыбки с лиц пирующих, прекратились песни, замолчали колокола. Город, кипевший тысячами разнообразных звуков, затихал, будто застывала, останавливалась постепенно кровь в жилах, как у человека, который умирает.
Все больше и больше черных всадников подъезжало ко дворцу. Из дворца во все стороны скакали гонцы, и вскоре весть о гарнисской беде наполнила всю страну.
Ни амирспасалар Мхаргрдзели, ни кто-либо другой из военачальников еще не доскакали до Тбилиси. Царица и ее приближенные не знали еще полностью, что за несчастье обрушилось на страну. Никто не знал, сколько погибло людей, в каком состоянии уцелевшее войско (и уцелело ли оно), кто из военачальников убит или в плену, кто остался в живых и на свободе.
Царице, только что разрешившейся от бремени, нездоровилось. Трогать ее с места и увозить куда бы то ни было запрещали врачи. Нужно было спешно собирать новое войско, укреплять столицу и обороняться до подхода главных сил, то есть тех войск, которые, предполагалось, уцелели после Гарниси.
Вновь загудели колокола. Но это был не торжественный, не праздничный звон. Глашатаи мчались по городу, передавая повеление правительства всем, кто может держать оружие, вооружаться для защиты царицы и родины.
Ничего не знал златокузнец Мамука, старательно выполнявший многочисленные заказы вельмож и богачей. Мастерская работала день и ночь. Мамука не обратил даже внимания на то, что вдруг замолчали все колокола, а потом заговорили вновь, но уже другим голосом.
Мамука не интересовался ничем, но жизнь сама постучалась к нему. Несчастье, обрушившееся на целое государство, задело и каждого человека в нем. Вдруг в мастерскую начали приходить заказчики, те, что поручили кузнецу приготовить подарки для царицы. Они требовали обратно свое серебро, золото, драгоценные камни. Мамука пытался сослаться на установленные сроки, но никакие сроки не интересовали больше их. Они хватали свои сокровища и спешно уходили из мастерской, они убегали без оглядки.
Мамука возвращал драгоценности их владельцам и вечером вдруг обнаружил, что у него на руках не осталось ни одного заказа и что завтра с утра и ему самому, и его мастерам и ученикам нечего будет делать.
Впрочем, в этот же день примчался конный глашатай и от имени царицы потребовал, чтобы Мамука вместе со всеми своими помощниками выходил на площадь.
На площади было полно народу. Здесь впервые Мамука услышал шепот о каком-то большом несчастье, о поражении и чуть ли не уничтожении грузинского войска. В точности никто ничего не знал, но у кузнеца заныло сердце, и он поверил этому предчувствию и понял, что действительно случилась большая беда.
Прежде всего он подумал о Торели. Он хотел тотчас идти к Цаго, но послышался голос царского визиря.
Визирь стоял на возвышении. Вокруг него толпились другие сановники двора. Все были взволнованны и бледны.
Визирь сначала ходил вокруг да около — говорил о непроверенных будто бы сведениях, о предполагаемом (но еще не действительном) поражении грузинской армии и неправдоподобной многочисленности врага.
Жители Тбилиси должны быть готовы к самому худшему. Каждый, если понадобится, должен сражаться до конца, чтобы не подпустить врага к столице. Если же за маловерие и грехи бог допустит и враг подступит к самому городу, придется закрыть ворота и встать на городских стенах. Лучше умереть, чем пустить врага в родную столицу.
Надо помнить, что наша обожаемая царица еще больна и не может покинуть город. Ее здоровье, ее жизнь, ее судьба, а вместе с тем и наши жизни, и наши судьбы, настоящее и будущее Грузии зависят теперь от нас самих, от крепости нашей десницы, от нашего мужества и от нашей любви!
Площадь ликующе загудела.
— Долгих дней царице Русудан!
— Да здравствует царица, да здравствует Грузия!
— Умрем за родную столицу!
Кричали, подбрасывали шапки, потрясали кулаками и саблями.
Мамуку тоже захватила волна возбуждения. Он тоже кричал и грозил кому-то кулаком, как пьяный, бегал по площади и кричал, кричал. Толпа понесла его в дальний угол площади, где раздавали оружие. В толпе было много армян. Мамука не удивился этому. Тбилисские армяне почти ничем уж не отличались от грузин, по крайней мере в любви к столице. Но зато кузнецу не понравилось, что тбилисские персы все столпились впереди и старались получить оружие даже раньше грузин. Они хватали сабли, щиты, стрелы, луки, громко клялись в верности Грузии и еще громче проклинали врага.
Получив оружие и узнав о месте сбора войска, Мамука заторопился к Цаго.
Накануне был пир, и Ваче изрядно выпил. Голова после вчерашнего бражничанья слегка гудела. Ваче лежал на постели, а дочка, очаровательная девочка по имени Цаго, ползала по отцу, щебетала и все старалась ухватиться ручонками за усы. Лела прибирала дом, напевая песенку.
В дверь громко, нетерпеливо застучали. Лела махнула Ваче рукой, чтобы тот накрылся одеялом, а сама побежала к дверям. Но Ваче не стал накрываться, он встал и быстро надел халат. Дверь отворилась, и в дом ворвался взволнованный, запыхавшийся Гочи.
— Извини, что пришел не вовремя, но я пришел не сам, меня привели плохие вести. — Голос у него осекся. — Мы погибли, Ваче, враги уничтожили нашу армию.
— Какую армию, о чем ты говоришь?
— Позавчера у Гарниси было большое сражение, наши войска развеяны и почти полностью истреблены.
— Но этого не может быть.
— Я тоже так думал. Но уже прискакали первые очевидцы, первые беглецы с поля боя.
— А как же Торели? — неожиданно для себя выпалил Ваче и чуть не прикусил губу.
— Торели и братья Ахалцихели находились в авангарде войск и погибли первыми.
У Ваче захватило дыхание. Сколько раз он мечтал, чтобы случилось такое, чтобы Торели убрался с его пути. Но сейчас, узнав о гибели своего счастливого соперника, Ваче услышал в себе не радость, но боль и горе.
— Джелал-эд-Дин со дня на день будет здесь. Пока царица соберет новую армию, город от врага будем защищать мы — жители Тбилиси. Все вооружаются и готовятся к сражению.
Ваче сорвал со стены щит и саблю своего учителя Деметре.
— Сразу надевай кольчугу и латы, может быть, не будет времени еще раз зайти домой.
Гочи наклонился к девочке. Маленькая Цаго ухватилась обеими руками за волосы знакомого ей дяди Гочи, и лицо зодчего, измененное горем и болью, разгладилось и успокоилось. Гочи улыбнулся.
Ваче тем временем облачился в кольчугу, перепоясался мечом и опять неожиданно для себя спросил:
— Но знает ли Цаго о гибели своего мужа?
— Зайдем и узнаем.
— Если враг подходит к столице, нужно успеть вывезти семьи. Место ли на войне Леле и ребенку.
— Городские ворота закрыты наглухо. Но что-нибудь придумаем, я помогу.
Ваче поцеловался с женой, обнял девочку, и мужчины вышли.
Не сговариваясь, пошли к дому Торели. Еще издали заметили: на дворе полно народу. Слышится плач, скорбные голоса. У Ваче ноги подкосились, он попросил своего друга:
— Ты сходи, узнай, а я тебя подожду.
Гочи начал пробираться сквозь толпу к дверям дома, а Ваче присел на камень около широких, теперь раскрытых ворот.
Все, кто собрался здесь, пришли, по обычаю, выразить соболезнование семье погибшего человека. Они стояли кружками, переговариваясь между собой, и Ваче был слышен их разговор.
— Пятьсот тысяч было у хорезмийского хана.
— Преувеличивают. Более сведущие люди говорят, что было не больше четырехсот.
— Хотя бы и четыреста. Разве мало? Наших было в десять раз меньше. Конечно, их осилили. Разве могло быть иначе.
Ваче прислушался к другому кружку.
— Какая женщина овдовела!
— Как она будет жить? Много ли мог оставить ей поэт? А ведь нужно растить ребенка!
— Горевать нужно о том, кто умер. Что горевать о живой? Хозяин найдется. Такая красавица не останется без присмотра и утешения. Она еще молода и лучше многих и многих незамужних. Помяните мое слово, если вскорости она снова не пойдет под венец. И, вероятно, ей будет лучше, чем за поэтом.
Лицо Ваче пылало. Сердце рвалось из груди. Неизвестно, как бы он повел себя в следующую минуту, но тут вернулся Мухасдзе.
— Знает? — только и спросил у него Ваче.
— Да. Один из беглецов, не зная, что она жена Торели, брякнул, что никто из авангарда не уцелел.
— А потом?
— Потом она упала в обморок. Потом распустила волосы и расцарапала себе все лицо.
— Очень заметно на лице? — вырвалось у Ваче. Тотчас же ему стало стыдно собственной глупости.
— Все лицо в глубоких царапинах и в крови. Плакать она не может, только кричит. — Гочи и сам едва не расплакался.
— Чем же ей помочь?
— Никто и ничем ей не поможет. Главный помощник в этом деле — время. Ты-то почему не зашел? Сказал бы какое-нибудь слово, ободрил.
— Не могу, — только и выговорил Ваче.
Если бы после Гарнисской битвы Джелал-эд-Дин со своим войском двинулся на Тбилиси, он взял бы столицу Грузии без боя. Но султан не знал, что у Грузии совсем нет больше войск и что столица не защищена. Он верил в могущество Грузии и считал взятие Тбилиси делом очень трудным даже после тщательных приготовлений.
После Гарнисской битвы он послал в глубь Грузии только часть войска под командованием своего брата Киас-эд-Дина. С братом он послал эмиров, мало отличившихся в Гарнисском бою, дабы они рвением и жестокостью искупили свою вину.
Сам султан с основной частью войска временно повернул к Тавризу. Дело в том, что еще до Гарнисской битвы Джелал-эд-Дин узнал о большой неприятности. Правитель города Тавриза, один из влиятельнейших людей в Адарбадагане, Эт-Торгай устроил заговор против султана. Целью заговора было изгнание Джелал-эд-Дина и передача Тавриза вновь атабеку Узбегу. Заговорщики уговорили Узбега выступить против султана, находившегося в походе на Грузию. Они надеялись, что султан не сможет бороться сразу с двумя противниками и покинет Адарбадаган.
Все это Джелал-эд-Дин знал еще до Гарнисской битвы. Но никому не выдал тайны. Действовал, как будто ничего не произошло. После победы он мог позволить себе разобраться в делах в Тавризе. Он даже счел наказание заговорщиков более неотложным делом, чем взятие и разгром Тбилиси. Но тем самым он дал возможность грузинам прийти в себя.
Царские гонцы всполошили всю Грузию. Со всех сторон потянулись в Тбилиси отряды воинов. Правда, это были наспех сколоченные отряды, но все же приход каждого отряда прибавлял воодушевления и бодрости защитникам города. Первым вошел в столицу двухтысячный отряд месхов под предводительством братьев Джакели.
Добрались до Тбилиси и военачальники, уцелевшие под Гарниси. Они постепенно пришли в себя, возглавили новобранцев и даже выступили навстречу Киас-эд-Дину. Во время этой же передышки царские послы начали переговоры с визирем Джелал-эд-Дина о выкупе пленных грузин, в особенности вельмож и военачальников.
Визирь Джелал-эд-Дина, алчный, как, вероятно, все восточные визири, передал через посланников длинный список грузин, плененных в тот черный для Грузии день. Против каждого имени стояла выкупная цена.
Проставляя эти цены, визирь не скупился на цифры. Огромным количеством золота, которое надеялся получить, он не только заслужил бы милость Джелал-эд-Дина, но и набил бы свои карманы.
Правители Грузни изучили списки. Выкуп Шалвы Ахалцихели и еще нескольких вельмож поручили государственной казне. Выкуп остальных предоставили родным и близким.
Узнав о том, что муж ее не убит и даже не ранен, а всего лишь в плену, Цаго возрадовалась великой радостью. Радость ее сейчас была острее, чем когда она была вместе с Торели.
Она сняла траур, разоделась, как невеста, похорошела. Она уж представляла себе Турмана возле себя, и все его ласки, и все игры с ним, она прыгала от радости, как ребенок, только не хлопала в ладоши. Но постепенно до нее дошло истинное положение вещей: выкупить мужа было не на что.
В списках визиря против имени Торели стояло — тридцать тысяч золотом. Раздобыть столько золота было бы трудно не только бедной семье поэта, но и богатым вельможам и даже крупным купцам. Озабоченная Цаго тотчас обратилась к брату, златокузнецу Мамуке.
— Совсем ничего нет в дому? — спросил Мамука, хотя знал заранее, что у беззаботного поэта ничего не припасено на черный день.
— Обручальное кольцо да еще вот серьги, подарок Турмана.
— А! Очень уж мало!
— Продадим дом. Если Турман не вернется, он мне не нужен, а если вернется, построим новый.
— Кто его купит! Столица ждет нашествия хорезмийцев. Не такие дома бросают теперь на произвол судьбы.
— Что же мне делать? — простонала Цаго, глядя на брата с мольбой.
— Все, что у меня есть, — твое. Но этого мало. Надо сообщить Павлиа, друзьям Торели. — Мамука вышел в другую комнату и принес оттуда свою кубышку — старинный резной ларец. Он открыл свою сокровищницу и высыпал золото на стол. Здесь было все, что он накопил за долгую жизнь, полную труда и бережливости. Он берег деньги для женитьбы и для нового дома. Раньше, пока не была устроена Цаго, он все откладывал этот шаг. Нужно было содержать семью, оставшуюся без отца. Но когда Цаго вышла замуж, притом так счастливо, Мамука все чаще думал о том, что пора устраивать свой очаг. На Гарнисском поле, вместе с грузинским войском, погибла и эта мечта Мамуки. Мог ли он думать о себе, если его родная сестра в таком горе, а зять в плену.
Цаго, увидев кучу золота, просияла, упала на колени перед братом, припала к нему плача.
— Какой ты добрый, мой брат, неужели отдашь все это золото, и тебе не жалко?
— Ведь этого мало.
— Как, эта куча золота мала, нужно больше?
— Гораздо больше, глупенькая моя сестра.
— Значит, Турман погиб!
За эти дни Цаго столько уж раз кидалась от отчаяния к радости, от радости снова к отчаянию.
— Попросим у Павлиа, будем собирать.
На другой день пришел к Цаго Гочи Мухасдзе. Он вывернул перед ней кошелек и извинился, что нет больше.
— Как я могу взять у тебя это золото, если нет надежды его вернуть?
— Не об этом речь. Для Турмана не жалко не только золота, если бы подвернулся дьявол, заложил бы и душу. Беда в том, что негде взять. Но есть надежда: вернулся Аваг, сын Иванэ Мхаргрдзели. Он любит Турмана и, я думаю, не пожалеет денег. Кроме того, есть у меня хороший друг, художник… Да он ведь из ваших краев. Я говорю о Ваче Грдзелидзе.
— Ваче!..
— Ну да, наверное, у него есть деньги. Правда, он Турмана не знал так близко, но мне он друг и ни за что не откажет.
Вскоре Павлиа прислал с монахом свою долю. Он тоже вывернул кошелок наизнанку, не оставил себе даже на черный день. Он писал: «Поручаю богу судьбу твоего мужа, а моего зятя Турмана. Меня же пусть бог простит, что не могу быть около любимой сестры в столь тяжелый для нас час».
Покупателей на дом и правда не оказалось. Люди побогаче бежали из Тбилиси, бросая собственные дома. К тому же, по поручению царицы, уехал куда-то Гочи Мухасдзе. Со дня на день должны были отправиться к визирю Джелал-эд-Дина послы с выкупным грузинским золотом. А у Цаго не было и половины того, что нужно.
Помощи ждать было неоткуда. Цаго день и ночь ломала голову и не знала, что предпринять. Правда, у нее из головы не выходила фраза, брошенная Гочи Мухасдзе насчет Ваче. Что из того, что он не близок с Торели. С Цаго-то они друзья детства. Как жаль, что они не виделись с тех пор, как расстались в Ахалдабе. Все его хвалят, и сам Турман не раз восторженно отзывался об искусстве Ваче. Цаго мучила совесть: ни разу не пригласила к себе друга детства и юности. Ни разу не попыталась она взглянуть на живопись Ваче, о которой все говорят. И стар и мал знают имя живописца Ваче Грдзелидзе. Царица Русудан щедро наградила его за роспись дворца (потому-то и должны быть у Ваче деньги), и только Цаго, подруга юности, не удосужилась побывать в расписанных им палатах.
Получается очень нехорошо. Пока все было благополучно, Ваче был не нужен. А когда обрушилось несчастье, приходится идти к нему за помощью, да еще за какой!
В другое время самолюбивая Цаго ни за что не пошла бы к Ваче, а теперь ей было не до самолюбия. Жизнь Торели висела на волоске. Все равно у кого-нибудь нужно просить денег, так не лучше ли у земляка, у сверстника, чем у вовсе чужого, незнакомого человека.
Ободренная этими мыслями, Цаго пришла в дом Ваче. Увидев ее на пороге своего дома, Ваче побледнел и как будто даже онемел, потому что надо бы пригласить в дом словом или хотя бы жестом, но Ваче стоял, молчал и не двигался.
Цаго сама поздоровалась с Ваче, прошла в комнаты, познакомилась с Лелой, приласкала девочку. Она окинула взглядом внутренние комнаты, и было видно, что они ей понравились.
— Вот как хорошо, оказывается, ты живешь.
Лела глаз не могла оторвать от гостьи. Она даже не думала, что женщина может быть настолько красива и обворожительна. Взглядывала Лела и на своего покрасневшего, вконец растерявшегося мужа. Она и сама терялась, глядя на эту незнакомку, вместе с которой — она чувствовала — в дом вошла какая-то тайна, но все же гостеприимно предложила гостье стул. Впрочем, едва гостья присела, как хозяйка подхватила ребеночка и выбежала из комнаты. Ваче и Цаго остались одни.
— Ну, садись, Ваче. Ты не сердишься, что я пришла к тебе в гости?
Цаго улыбалась, улыбался и Ваче, усевшись против нее.
— Ты уж слышал, наверное, о несчастье, свалившемся на меня.
— Слышал и очень беспокоюсь о Торели.
— Хорезмийцы требуют слишком большой выкуп, наверное, знаешь.
— Нет, о выкупе никто мне не говорил.
Цаго начала рассказывать по порядку: как она горевала о потере мужа, как обрадовалась, узнав, что он жив. Плавно лился ее рассказ. Но, дойдя до главного места, Цаго все же запнулась. Она покраснела, язык ее начал заплетаться, униженная гордыня ее заставила выдумать почти что небылицы.
— У Турмана денег много, — говорила она, — но все в долгах. А я не знаю, с кого собирать. Павлиа далеко, когда-то он узнает, когда-то пришлет. Мамука дал все, что мог… Конечно, мы с тобой не родня и ты не обязан. Но все же я решилась… побеспокоить. Если разобраться, ближе тебя у меня теперь в городе никого нет.
Цаго говорила и смотрела прямо в глаза. Ваче не выдержал ее взгляда, опустил голову, начал смотреть в пол, по углам, на свои руки. Цаго испугалась: сейчас откажет. Потому и опустил взгляд — собирается отказать, и неловко.
А Ваче между тем был по-детски счастлив. Жизнь подарила ему еще один случай, редкую возможность выполнить просьбу Цаго! Он вдруг светло улыбнулся и поднял голову.
— Как много лишних слов. Сколько требуется?
— Пятнадцать тысяч, — выпалила Цаго и почувствовала облегчение, так как говорить теперь больше ничего не нужно. Теперь, что бы ни было, что бы ни говорил Ваче, осталось молчать и ждать.
Не говоря ни слова, Ваче вышел в другую комнату. Цаго вдруг поняла всю нелепость своей просьбы. Пятнадцать тысяч золотом. Отдать ни за что ни про что. Ради почти незнакомого человека. А завтра к нему придет кто-нибудь еще: мало ли грузин осталось в плену. У него своя семья, свой дом, свои заботы. Пятнадцать тысяч — не горсть серебра… Но тут Цаго снова вспомнила доброго, избалованного Турмана Торели у жестоких хорезмийцев в руках. Представила, как его бьют, как ему отрежут голову, если не придет своевременно выкуп. Настроение ее изменилось. Теперь она волновалась не о том, как и чем будет расплачиваться, а о том, что вдруг у Ваче не окажется пятнадцати тысяч или он не захочет их отдать.
В комнату вбежала дочурка Ваче. Остановилась в дверях и уставилась на Цаго.
— Иди ко мне, маленькая, иди, цветочек.
Цаго подняла девочку на руки, поцеловала ее. Девочка вполне доверилась незнакомой тете, улыбнулась и стала разглядывать ее лицо.
Появилась в дверях и Лела. Она была возбужденная, расстроенная, какое-то слово вот-вот готово было сорваться с ее языка. Может быть, она и сказала бы это слово, но из других дверей появился Ваче. Он молча подошел к стопу и, опрокинув кошель, начал высыпать яркое звонкое золото.
Цаго глядела, не отрывая глаз. А когда подняла глаза на одно мгновение, заметила, что и Лела смотрит на стол и что из глаз Лелы катится по светлой неторопливой слезинке.
Лела смутилась от того, что перехватили ее взгляд, и, отвернувшись, стала заниматься девочкой.
— Пойдем, Цаго, пойдем, маленькая, ты уже надоела тете.
Слезы на глазах у Лелы больно отозвались в сердце Цаго. Она даже не обратила внимания, что очаровательную малютку называют ее собственным именем — Цаго. Эти две слезы сказали громче слов, какую большую и бессмысленную для себя жертву приходится делать Ваче и всей его семье ради какого-то придворного поэта. Только теперь Цаго поняла, какой неоплатный долг она берет на себя, как подрывает благополучие семьи своего друга, какую, если говорить правду, несправедливость она творит.
— Все. Пятнадцать тысяч, как одна монета. Пусть пойдет тебе это золото впрок. Пусть оно высушит слезы на твоих глазах.
Ваче неторопливо ссыпал монеты обратно в кошель. Он думал о том, что своими же руками разрушает свои самые затаенные и так неожиданно сбывшиеся мечты. Ведь сколько раз представлялось ему, как Цаго остается вдовой и тогда… А теперь, когда это почти совершилось и когда Цаго почти вдова, он отдает последнее, чтобы только вернуть ей Торели. Рассуждая здраво, он поступает глупо, но что же делать, если он не может поступить по-другому. Не может, и все.
Цаго взяла кошель и пошла к дверям. На пороге она обернулась и увидела, что Ваче плачет. Колени у нее ослабли, и она ухватилась за косяк, чтобы не упасть. Она подумала, что Ваче оплакивает золото, и резко протянула ему кошель. Но на лице Ваче отобразилась такая боль, будто его ударили железным острием под сердце. Цаго сделалось стыдно, не помня себя, она выбежала на улицу и бежала, не оглядываясь, пока дом Ваче не остался за третьим или четвертым поворотом.
Повесть об адарбадаганском атабеке Узбеге и царице Мелике-хатун
Когда Джелал-эд-Дин препроводил под надежной охраной царицу Мелике-хатун, жену атабека Узбега, в Хойскую крепость, она оказалась в полной безопасности от всех превратностей военного времени, но и в стороне от всех дел. Царица привыкла царствовать, властвовать, повелевать, и поэтому новый образ жизни ей очень скоро наскучил.
Атабек Узбег, ежедневно купающийся в вине и в иных мирских удовольствиях, и при хорошей-то жизни не находил времени для своей молодой жены. Теперь он и вовсе не показывался на глаза.
А Мелике-хатун хотелось жить. Ей хотелось веселья и счастья. В уединении Хойской крепости она имела все, соответствовавшее ее царскому сану и высокому роду. Ее окружали верные визири и мамелюки. Но все же в крепости царили невозмутимая тишина и монотонное спокойствие. И это больше всего приводило в отчаяние полную жизненных сил молодую женщину.
Ее тянуло в большой город, в кипение столичной жизни, ко двору атабека, где еще недавно блистали перед ней… вернее, где она блистала перед лучшими рыцарями страны, для которых каждое ее слово — закон, но закон, исполняемый с радостью и наслаждением. Ко двору каждый день прибывали послы из разных стран, отягощенные дорогими, достойными царицы подарками. Подлинная властительница Адарбадагана, царица Мелике-хатун повелевала от имени своего мужа, совсем утонувшего в вине и по своей воле отошедшего от управления государством.
В минуты отдыха, бывало, она услаждала себя музыкой и представлениями лицедеев, а лучшие рыцари ее царства соревновались игрой в мяч либо на конных ристалищах. Каждый стремился привлечь к себе благосклонный взгляд прекрасной царицы и быть награжденным хотя бы улыбкой одобрения.
Царица раскаивалась, жалела, что сама же попросила увезти ее подальше от хорезмийского султана. Зачем нужно было покидать Тавриз и скрываться в высоких горах? Зачем ей понадобилось убегать от султана, о мужестве, богатстве и благородстве которого весь Восток рассказывает легенды. К тому же, говорят, Джелал-эд-Дин понимает толк в красивых женщинах и, вероятно, лучше некоторых мог бы оценить прелести адарбадаганской царицы.
Мелике-хатун молода. В сущности, она только еще расцвела, только еще входит в зрелую женскую силу. Да султан, вероятно, скорее отдал бы Тавриз, чем отказался бы от Мелике-хатун, если бы только раз загляделся поглубже в ее черные, затягивающие в себя большие глаза.
Мелике-хатун лишь однажды видела султана, да и то мельком. Низкорослый, плотный, он показался ей очень подвижным и ловким. Черное, как бы опаленное лицо его освещали глаза черные, но горящие словно угли. Не запала ли искорка от них в сердце скучающей без мужа адарбадаганской царицы?
Из искры, как известно, очень часто сотворяется большое, всепоглощающее пламя.
Как глупо делала Мелике-хатун, когда сидела в осажденном Тавризе. Если бы можно было вернуть время и события, она почла бы за счастье сдаться отважному Джелал-эд-Дину вместе со своим городом.
А тут еще до крепости дошла весть, что Джелал-эд-Дин разбил грузинское войско и на время возвратился в Тавриз. Царица совсем потеряла покой. Она поняла, что не может больше жить в этой глуши, что она должна возвратить себе Тавриз, но не Тавриз ее безвольного кутилы Узбега, а Тавриз неутомимого, деятельного, мужественного Джелал-эд-Дина, Тавриз султана, который сумел внести в душу царицы столь великое и радостное смятение, который, надо думать, сумеет успокоить и усладить ее смятенную душу.
Мелике-хатун была и женщина и царица. Как у женщины, у нее родилось неукротимое стремление овладеть желанным мужчиной, как царицей, ею руководило тщеславие, жажда привычной власти, блеска и величия, почестей и славы.
Царица созвала визирей и советников, все свое деловое окружение. Она разжалобила их, растравила их собственные чувства, вспоминая столицу, где некогда обитали ведь и они. Потом царица сказала:
— Если мой муж, великий и благородный Узбег, действительно любил бы свой народ и свою супругу-царицу, он не вверг бы нас всех в такое жалкое положение. Он собрал бы в Адарбадагане бесчисленные войска и освободил бы страну от засилия хорезмийцев. Ну, или хоть попытался бы освободить. Но он, видно, выбросил заботы о стране и народе из своего сердца и оставил государство на произвол судьбы. Вот почему царица вынуждена сама заботиться и о своем народе, и о судьбе трона, и о личной своей судьбе. Царица решила расторгнуть брак с атабеком, тем более что на деле он давно уж по своему желанию выпрягся из ярма супружества. После того как брак с атабеком потеряет законную силу, царица сочетается браком с единоверным хорезмийским султаном Джелал-эд-Дином. Этим шагом мы сразу же обратим врага в друга, завоевателя в покровителя. Адарбадаган обретет достойного хозяина и тем самым навсегда избавится от вечного вражеского засилия.
Советники царицы не верили своим ушам. Откуда столько мудрости у этой молодой женщины, откуда столько самообладания и мужества? Они наговорили ей высоких и лестных слов и тотчас отправили послов к Джелал-эд-Дину.
Султан был наслышан о прелестях и государственном уме адарбадаганской царицы. Кроме того, женитьба на ней делала его военное обладание страной вполне законным. Покоренный силой оружия народ становился его верноподданным на законном и понятном каждому сердцу основании. Кроме того, этот брак выбивал всякую почву из-под ног у тех, кто еще надеялся на Узбега и считал именно его законным властелином Адарбадагана. Вот почему султан, не раздумывая, принял предложение послов. Брак царицы и Узбега был законно расторгнут, и царица Мелике-хатун сделалась женой Джелал-эд-Дина, то есть возвратила себе звание адарбадаганской царицы.
Любитель музыки и лицедейства, пиров и состязаний поэтов, Узбег не любил забот. Последний потомок некогда великих и знаменитых Пахлаванов, он руководствовался в жизни не столько соображениями политики или здравого смысла, сколько рецептами тех иранских поэтов, для которых, кроме вина, веселья и женщин, в суетном мире не существовало ничего. Все остальное являлось тщетой.
Все мы созданы из земли и опять превратимся в землю. Полная жизни и сладкого трепетания красавица, которую ты сейчас сжимаешь в своих объятиях, завтра смешается с землей. Земля все бездушно и равнодушно поглощает. Горшечник изготовит из нее сосуд с изящной и длинной шейкой. Из этого сосуда другие мужчины будут пить вино, как пьешь ты его сейчас из своего грациозного кувшина. Они будут пить вино и ни разу не задумаются о том, что когда-то эта глина была прекрасной девушкой, юной женщиной, умеющей обнимать и дарить радость. А вон та вместительная пиала скорее всего перевоплотилась из черепной коробки сурового и властного мужчины.
Какой же смысл в смешных человеческих заботах, если никто не может изменить неотвратимого закона, установленного свыше? Для чего человеку его воля, сознание, ум, если они не могут подняться выше ничтожества мирской суеты?
Человек обречен с минуты своего рождения. Если он умен, то он поймет, что высшее благо — пить душистое вино, вдыхать благовония, чтобы в головокружительных объятиях щедрых на ласки дев как в тумане пролетела жизнь, данная неизвестно зачем. Пей из сосудов вина, любви и забвения. Лови мгновение счастья сегодня, потому что никто не знает, что будет завтра, а если догадывается, то не в силах ничего изменить.
Узбег твердо исповедовал эту веру, поэтому его не смущали удары судьбы, несчастья, толчки, перемены. Сначала ему не давали покоя грузины. Он всегда удивлялся, чего они хотят, что им понадобилось в Адарбадагане? Неужели у них нет своего вина и своих женщин, то есть именно того, что и нужно человеку для счастья?
Теперь вот хорезмийский султан. Захватил почти всю страну и объявил себя хозяином Адарбадагана. Ну что ж, если ему так нравится, пожалуйста, пусть. Но, право, не поймешь, зачем это нужно! Разве от того, что называешься хозяином, вино становится душистее, а женщины слаще? Как несчастны, как слепы эти тщеславные люди. Как жадно они хватаются за все мизерное, мнимое, преходящее. Ни разу не оглянутся назад, ни разу не посмотрят вперед. А ведь и сзади и впереди — ночь, пропасть преисподней, мрак небытия. Кому там нужен какой-то Адарбадаган!
Смерть неминучая, неотвратимая смерть идет по пятам. От нее не откупишься никаким золотом, никакими завоеванными царствами, она уравнивает всех — и тех, кто не знал в жизни ничего, кроме лишений и тягот пути и походов, сражений и вечных тревог, и тех, кто не хотел знать ничего, кроме наслаждений и радости.
Неужели они, лишь на короткое время допущенные до пира жизни, не могут понять, что каждое потерянное мгновение — это потерянное мгновение, что тратить столь скупо отпущенное время на заботы и суету, на мелкую жизненную возню и склоки, что это — самое настоящее сумасшествие.
Им нужно мое царство, мое наследство, мое богатство и величие? Пусть возьмут! Чарка вина, приятный собутыльник и собеседник, молодая красавица всегда найдутся. А больше Узбегу ничего не надо. Вино прогонит из сердца заботу и суету, а любовь сделает нас счастливыми. Чего же больше?
Ничто, касающееся мирской суеты, давно уж не волновало сердце Узбега, исповедующего столь мудрые правила жизни. Ему было не жалко своих владений, и то, что произошло, он вовсе не считал своим несчастьем, как считали за него многие со стороны. Впрочем, все знавшие Узбега были уверены, что никакие удары судьбы не могут вывести из равновесия их атабека и заставить его обратить свое лицо и сердце к мелочной презренной суете вокруг.
Так думал и сам Узбег, но он не рассчитал одного, а именно того, что, при всей его мудрой философии, он по-прежнему остается человеком.
Однажды, когда атабек только что проснулся и не подносил еще чаши к губам и был трезв, из Тавриза прибыл гонец. Не переодевшись с дороги, он вошел к Узбегу, как будто известие, которое он принес, не терпело ни минуты отлагательства.
— Пусть великий и славный атабек разрешит доложить о событии, прискорбном для его души и его сердца. Но все в воле божьей…
Атабек прервал посла и махнул рукой.
— Говори, — а сам про себя подумал: «Что ты можешь сказать мне хуже того, что я сам знаю? Завтра или послезавтра ни тебя, ни меня не будет на этой земле. Мы станем глиной, прахом, пылью на ногах прохожего. Мы будем ничто. А ты хочешь испугать меня дурной вестью!»
Узбег налил большую пиалу вина, поднес ее к губам и еще раз кивнул вестнику:
— Говори!
Вестник с удивлением и даже с испугом глядел на рассеянного, беззаботного атабека. Постепенно его взгляд, видимо, проник в душу Узбега, и Узбег что-то понял, что-то прочитал в этом взгляде, потому что рука его, держащая пиалу, дрогнула и немного темно-красной душистой влаги перехлестнулось на драгоценный ковер.
— Султан Джелал-эд-Дин покорил почти весь Адарбадаган, — тихо и внятно начал вестник.
— И земли и воды принадлежат не людям, но богу. Он отдает их тому, кому захочет, — неторопливо перебил Узбег, потому что почувствовал, что это лишь далекий заход дипломата. Не для того же скакал гонец, чтобы рассказывать известное самому последнему адарбадаганцу.
— Царица Мелике-хатун сочеталась законным браком с хорезмийским султаном Джелал-эд-Дилом, — еще более тихо, но зато и более внятно проговорил гонец, стоявший на коленях.
Говоря это, он опустил голову, так что лбом ощутил шершавую поверхность ковра, и замер.
Острая сабля лежала около атабека. Вестник хорошо знал повадки восточных владык. Он знал, что бывает тому, кто приносит плохую весть. Он приготовился к тому, что неожиданно станет темно в глазах и никогда уж больше не рассветет.
Но удара сабли все не было. И вестник осторожно начал поднимать голову с ковра. Он увидел, что атабек сидит в прежней позе, но очень бледный, рука совсем не держит пиалу, вино плещется и льется через края.
— По своей воле… пожелала царица или султан употребил насилие и власть?
— По доброй воле, по своему желанию, по законам магометанской веры соединились царица и султан.
Вестник снова опустил голову, потому что теперь-то уж было бы совсем чудно, если бы атабек не схватился за саблю.
Но перед ним происходило нечто непонятное. Крупная дрожь, похожая на судороги, пробежала вдруг по всему телу Узбега. Атабек преклонил голову на подушку, поглядел вокруг взглядом, в котором не было ни смысла, ни жизни, еще один раз дернулся и затих навсегда.
Наведя порядок в Адарбадагане, Джелал-эд-Дин снова обратился к Грузии. Приехав в ставку, он первым делом расспросил о пленных, взятых в бою под Гарниси. Визирь только ждал этой минуты. Огромностью выкупа он надеялся снискать великую милость Джелал-эд-Дина. Но султан неожиданно разгневался. Что обиднее всего, он накричал на визиря в присутствии грузинских послов.
— Как ты смел вести переговоры с неверными, да еще без моего ведома! Я пришел в Грузию не для того, чтобы торговать врагами, но жестоко наказать врагов ислама и по возможности уничтожить их всех до одного. Сейчас же отошли обратно этих послов, и чтобы я больше не слышал ни о самих пленных, ни о выкупе за их собачьи шкуры!
Грузинские послы молча покинули шатер. Джелал-эд-Дин отдышался, успокоился и начал расспрашивать о размерах выкупа. Было видно, что цифра удивила его самого, и он задумался.
— Не уехали еще послы?
— Они здесь, властитель. Но кажется, выводят коней.
— Задержи их до вечера. — По губам султана пробежала улыбка, та самая улыбка, которая никогда еще не предвещала ничего хорошего его врагам.
Павлиа писал. Большая восковая свеча оплыла почти до конца, и стены тесной монастырской кельи сливались с мраком. Желтело только круглое пятно, в котором находились лицо Павлиа, его руки и лист пергамента. Пергаментный лист гремел и шуршал, перо скрипело, и все это было похоже на то, как скребутся и шуршат мыши в углу за дубовым сундуком, набитым рукописями, исписанными прилежной рукой мудреца Павлиа.
Павлиа сидел в белой длинной рубахе. За всю ночь он не сомкнул глаз. Он писал быстро, мелким почерком и часто останавливался только затем, чтобы размять затекшую руку. Не то что раньше, когда он мог писать без передышки целую ночь.
Горела и оплывала свеча, ложились на пергамент слова и строки, запечатлевалась летопись Грузии тех времен.
Странно, что строки одного цвета. Иные должны бы писаться горячей праведной кровью. Павлиа оторвался от работы и прислушался. Какое-то беспокойство почудилось в устоявшейся монастырской тишине. У ворот перекликалась стража, звякнуло стремя, захрапел конь, послышались торопливые шаги.
Монастырские ворота последнее время держались на запоре. Если кого-то пустили ночью, значит, это кто-нибудь свой и что-нибудь очень важное. Павлиа начал одеваться.
Не успел он застегнуть все пуговицы, как в келью осторожно постучали. Монахи ввели человека. На его одежде, лице, руках кровь перемешалась с дорожной грязью.
— Кто ты, откуда и зачем приехал в наш монастырь?
— Я грузинский посол, бежал из лагеря Джелал-эд-Дина.
— Бог мой, а что ты делал в лагере этого антихриста? — удивился Павлиа.
Посол опустился на каменный пол и продолжал:
— Мы везли выкупное золото султанскому визирю.
— Ну и что? Там ведь была частица и моих денег.
— Все было решено. Визирь должен был получить золото, а мы — пленных. Но откуда ни возьмись налетел султан. Он сильно разгневался на визиря и велел нас выгнать из шатра, а потом и из стана.
— Не отдал, значит, пленных султан?
— Какие пленные! Сами рады были унести ноги. И даже золота нашего не захотел, а ведь его было немало.
Павлиа приуныл. Он представил себе несчастную Цаго, которая все надежды свои возлагала на золото. Значит, рухнули, не сбылись ее надежды. Как она ждет послов, которые должны были вернуться с освобожденными пленниками! А посол-то вот он, в монастырской келье, один, в грязи и запекшейся крови.
— Нас было трое послов, — продолжал между тем грузин. — Охранял нас отряд воинов. Собрали мы свои вещи, сели на коней и отправились в обратный путь. Дело было под вечер, а вскоре и совсем стемнело. Напали на нас грабители и отняли все золото — надежду тысяч грузинских матерей, жен и сестер. Мы обнажили сабли, но их было много, а нас мало. Кого убили, кого ранили, а я вот сумел ускакать.
— Только золото и забрали?
— На остальное и не взглянули. Да и что у нас было отнимать?
— Оружие.
— Не взяли ни одного клинка.
— Если бы разбойники, ни за что бы не оставили оружия, оно для них дороже всякого золота.
— И я так думаю. Наверное, это были хорезмийцы, подосланные вероломным султаном.
— Так оно и есть, сын мой. Тот, кто грабит среди белого для, постесняется ли грабить и ночью?
Монахи перевязали раненого посла, накормили и уложили спать. Павлиа так и не удалось уснуть. Он думал о Торсли и Цаго, о новом несчастье, свалившемся на них. Вскоре рассвело. Павлиа сел на мула и в сопровождении слуги поехал в Тбилиси.
Павлиа проехал почти весь путь до Тбилиси и не встретил ни одного путника, который направлялся бы из столицы на юг. С дороги ему было видно, как из сел, словно цыплята, вспугнутые ястребом, разбегаются женщины и дети, старики, калеки, все, кто не мог взять в руки оружие и остался дома. Люди, поддавшись панике, бросали свои дома, имущество и кто в чем был убегали в горы, в скалы, в пещеры, в леса. Время от времени Павлиа перегоняли всадники, торопившие коней. Наверное, это были разведчики, скакавшие доложить о продвижении неприятеля к столице.
Затихало цоканье копыт, растекалась и оседала пыль, поднятая ошалелым всадником, и вновь воцарялась тягостная, обреченная тишина.
Павлиа хлестал мула кнутом, понукал его. Нужно было во что бы то ни стало добраться до Тбилиси, пока не смыла с лица земли катящаяся волна неприятельских войск. Если даже враги подойдут к столице с другой стороны, как проедешь тогда в осажденный город. Тогда и птице не пролететь, а не то что пробраться калеке-книжнику.
С сумой за плечами слуга бежал вслед за мулом, иногда перегоняя его, иногда погоняя сзади длинным гибким прутом. Наконец показались крепостные стены Тбилиси.
Как Павлиа и предполагал, попасть в город было не так-то просто. Все ворота Тбилиси были крепко заперты, город, превратившийся в военный лагерь, никого не впускал внутрь городских стен, никого не выпускал оттуда. Павлиа и так и сяк крутился перед железными воротами, стучал по ним палкой с серебряным набалдашником, сердито кричал, призывая стражников открыть ворота, со слезами умолял их. Стражники, стоя на стене, только посмеивались над странным толстым монахом, над его беспомощностью и даже над его мулом. Они махали ему рукой, показывая вдаль. Это значило, чтобы он поскорее убирался отсюда.
Но Павлиа не отступал. Его упрямство надоело стражникам, и они доложили о нем начальнику крепости. Начальником Тбилисской крепости был назначен Гочи Мухасдзе. Он вышел из крепостной башни, сразу узнал, что это не кто иной, как шурин его друга Торели, и приказал открыть ворота. Мул Павлиа затрусил по притихшим перед бурей улочкам Тбилиси.
Орды Чингисхана, нахлынувшие на Хорезмийское царство, опустошили страну. Как подрубленные деревья, пали большие цветущие города. От неприступных крепостей остались одни груды камня, сотни тысяч невинных людей были умерщвлены без всякой пощады и жалости.
Все это видел своими глазами султан Джелал-эд-Дин, все это видел и его секретарь Мохаммед-эн-Несеви. Но все же самую острую боль Мохаммед испытал при разорении и уничтожении его родного города Неса.
В этом городе у Мохаммеда погибло много близких, родственников и друзей. Там он потерял свое богатство. Но не при воспоминании о богатстве или даже друзьях больнее всего сжималось сердце Мохаммеда. Просвещеннейшему человеку города и целого царства, ему больнее всего было при воспоминании о погибшей библиотеке, которую он собирал в течение десятилетий со старанием и любовью.
Книгочий и мудрец Мохаммед-эн-Несеви поступил на службу к султану по своему желанию, потому что не было на хорезмийской земле другого человека, на которого можно было бы возложить надежды. Мохаммед понимал, что только Джелал-эд-Дин способен противостоять орде и, может быть, даже победить Чингисхана. А если так, то он один есть достойнейший наследник хорезмийского престола.
Мохаммед боготворил отважного, отмеченного личной храбростью султана. Он был очарован последовательностью, крепостью идеи, несгибаемой волей. Мохаммеду казалось, что сам аллах послал Джелал-эд-Дина, дабы объединить и укрепить мусульман и тем самым остановить монголов. Когда Несеви смотрел на Джелал-эд-Дина, ему верилось, что черные дни пройдут и что опять засияет звезда ислама и начнется новая, счастливая эра. Несеви был как бы ослеплен этой верой. Каждый шаг султана, каждое его решение казались предопределенными свыше, благословлены аллахом и вдохновлены им.
Мохаммед верно служил своему властелину. Он не жалел сил, умения, и поэтому в диване Джелад-эд-Дина царил образцовый порядок.
Но все же султанская канцелярия была не главным делом для Несеви. Своей самой святой обязанностью, своим самым главным делом, своим назначением в этой жизни и оправданием своего существования на земле Мохаммед-эн-Несеви считал другое. Он писал летопись жизни султана Джелал-эд-Дина, его деяний и подвигов.
Султан, которому было отнюдь не чуждо честолюбие, всячески поощрял своего секретаря. Он подолгу, щедро беседовал с ним, рассказывал о себе, делился мыслями, а главное, не скупился на золото и на прочие султанские милости.
Замысел был богат и обширен. Несеви хотел рассказать не только историю Хорезма и его властителей, не только жизнь и поступки доблестного султана.
Идя сквозь жизнь, султан невольно соприкасался с другими народами, а подчас решал их судьбу. Чтобы рассказ о Джелал-эд-Дине был полным, летописец намеревался описать историю и географию всех народов, с которыми судьба так или иначе связала великого Джелал-эд-Дина. Среди этих народов иные были врагами Джелал-эд-Дина и его исторической миссии, иные были друзьями, иные трепетали, не враждуя, но и не любя. Но все же история каждого народа, каждой страны пересекалась с историей Джелал-эд-Дина.
Летописец считал, что потомки, которым придется изучать жизнь султана, должны будут иметь представление о тех народах и государствах, с которыми соприкасался султан.
Один человек, как бы он ни был мудр, справиться с такой задачей не мог. Поэтому Несеви имел в своем распоряжении целый отдел, в котором трудились книжники тех народов, история которых интересовала султанова летописца. Несеви держал здесь монгола и уйгура, индийца и адарбадаганца, перса и туркмена. Все они в разное время попали в плен к Джелал-эд-Дину и теперь находились на положении рабов в руках Несеви. По его заданию и под его ежедневным наблюдением они писали историю и географию своих стран.
Эти рабы, эти помощники султанова секретаря жили, конечно, лучше других рабов, они не могли сетовать и жаловаться на свою судьбу. Несеви относился к ним с должным уважением, как-никак они были его коллеги, но все же плен есть плен, и дабы кто-нибудь из них не вздумал шпионить или даже бежать, к ним была приставлена стража. Каждый день подневольных летописцев, каждый их шаг был известен хозяину.
К числу таких-то книжников-рабов и присоединили придворного грузинского поэта Турмана Торели. В первый же день Несеви разговорился с новым рабом.
— Такова уж судьба, поэт, и таковы превратности судьбы. Ее колесо непрерывно вращается. Оно то поднимет человека высоко к облакам, то опустит его на землю, иногда и вовсе в грязь. Нет на земле человека, которого колесо судьбы поднимало бы все вверх и вверх. На то оно — колесо. Те, кто вчера считал себя наверху положения и был счастлив, вдруг начинают скользить вниз, в бездонную пропасть, а те, кто скрежетал зубами от несправедливости и обиды, вдруг подымаются и попадают в сферу неожиданного, неслыханного счастья.
Мир устроен так, что не могут быть одновременно счастливы все, так же, впрочем, как и несчастны. Вертится колесо. У его вращения есть верх и низ. Счастье одних неизбежно подразумевает несчастье других. Счастье одного народа строится на несчастье другого. Вражде между народами нет и не будет конца, так же как раздорам, вражде, ненависти между отдельными жалкими людьми.
Вчера еще Грузия была сильной, счастливой страной, а ты был ее свободным, избалованным сыном. Но колесо повернулось, и вот ты пленник и раб хорезмийского султана, а вся твоя родина — рабыня, лежащая в прахе у его ног.
И у меня когда-то была иная жизнь. У меня был свой город. Отец моего сегодняшнего повелителя хорезмшах Мухаммед держал в своей руке почти весь исламский Восток. Счастливо и мирно жила эта огромная страна, и я был счастлив вместе с ней. У меня была прекрасная библиотека, полная редких и бесценных книг. У меня был досуг, который я тратил на их постижение. Я проводил время в мудрых неторопливых беседах с учеными и поэтами. Я считал такую жизнь не менее привлекательной и богатой, чем времяпрепровождение на охоте, на пиру или в объятиях женщин. Но, как только что я говорил, колесо судьбы непрестанно вращается.
В глубине далеких пустынь, в Монголии, появился, окреп и возвысился неизвестный доселе народ. Он хлынул из своих пустынь и смел наше государство с лица земли. Звезда монгольского счастья поднялась в зенит, а нашу звезду затмило непроглядным мраком.
Мой родной Хорасан растоптала нога врагов. Мое счастье кончилось, и я, как бродяга с сумой, иду по пути несчастья. И этот путь бесконечен… Голос у Несеви задрожал, а на глаза набежали слезы.
Торели оказался хорошим слушателем. Он внимал речам своего хозяина, не перебивая течение его мысли и его речи. Но когда Несеви заплакал, не выдержал и поэт. Он осмелился вставить слово.
— Почему вы несправедливы к своей судьбе? Вы по-прежнему сильны и должны быть по-прежнему счастливы.
— Силен и счастлив! Может быть, это и так, но вторая особенность нашего мира заключается в том, что все в нем относительно. По сравнению с тобой, за один день превратившимся из придворного поэта в раба, я должен выглядеть счастливым человеком, ибо я служу своему султану. А султан побеждает своих врагов. Но мое сегодняшнее счастье несравнимо с тем, что я имел у себя в Несе и Хоросане.
Несеви оправился от слез и, взяв себя в руки, продолжал:
— Наш султан, и мужество и милосердие которого ты видел сам, действительно велик и могуществен. Правда, до сих пор все время побеждал Чингисхан, но нельзя искать причины этому в бессилии либо в несмышленности султана. Он терпит поражение не потому, что слаб или глуп, но потому, что Чингисхан лишь орудие в руках аллаха, которым он хочет наказать нас за наши грехи и маловерие. Поэтому напрасны были все усилия Джелал-эд-Дина в борьбе с Чингисханом.
Но наши молитвы смягчили сердце аллаха, и он сменил гнев на милость. Его благодать сошла на султана, ибо он единственная надежда и защита правоверных. Господь повернул колесо судьбы и даровал нам победу над врагом.
Отныне в руках Джелал-эд-Дина меч победы. Он остановит и повернет татар, возвратит себе законные владения своего отца, а нам спокойное и мирное процветание.
Победа над Грузией — одно из самых славных деяний Джелал-эд-Дина. Вероятно, он вас сотрет с лица земли. Но потомки должны будут знать, кто такие были грузины, где они жили, как жили, как достигли могущества и богатства. Ты знаешь свою страну, поэтому ты должен ее подробно описать. Нас интересует все — обычаи народа, законы, по которым он жил, прошлое и настоящее. Большая удача, что ты поэт, книжник и весьма пригоден для исполнения такой задачи.
Только для этого я спас тебя от султанского гнева. Если бы не моя просьба, твоя голова торчала бы теперь, надетая на шест, на тавризской городской стене вместе с головами твоих соотечественников.
Надеемся, ты оценишь великодушие и милосердие султана и отнесешься к важному делу, о котором я только что рассказал, с прилежанием и любовью. Садись и приступай к описанию Грузии. Жди от нас милости и внимания. Если в чем-нибудь будешь нуждаться, обращайся к нам, мы поможем добрым советом, ибо у нас драгоценный опыт и аллах вразумляет нас. Когда труд будет закончен, получишь награду из рук самого султана.
И Торели приступил к описанию Грузии. Многое он знал сам, многое нашел в грузинских, арабских, персидских, византийских и армянских книгах, а также в книгах самого Несеви. Пригодились сведения путешественников и летописцев.
Сначала Торели подробно и красиво описал места проживания грузин, их обычаи и весь многовековый уклад жизни. Затем он начал рассказывать о важнейших исторических событиях. Чем больше он вникал в суть истории, тем чаще он вспоминал слова, оброненные Мохаммедом-эн-Несеви, о том, что счастье одного народа неизбежно строится на несчастье другого. Неужели действительно ходом истории руководит этот волчий закон, неужели он действительно непреложен для всех времен и народов? А где же законы бога, который учит любви к своим ближним и ко всем людям на земле? Может быть, закон уничтожения одного другим выдуман этим проклятым монголом, который, подобно древнему Моисею, внушает вместе с верой закон отмщения: «Око за око и зуб за зуб»?
Но ведь воюют и христиане. Они ведь тоже убивают безвинных людей, завоевывают другие страны — православная Византия, и Грузия, и Русь, и христианские государства Европы. Разве господь не учил «не убий»?
Да, конечно, ни Моисей, ни Магомет здесь ни при чем. Первобытные племена уничтожали друг друга задолго до Моисея, Магомета, Будды, Христа.
Вот сидит рядом пленный дикий монгол. У монголов нет даже алфавита, нет и книг. Кое-как пользуются уйгурской письменностью. В этом странном учреждении, придуманном Мохаммедом Несеви, около монгольского пленника постоянно сидит уйгур, тоже, конечно, пленник Джелал-эд-Дина. Монгол дик. Он настоящий первобытный человек. До пленения он был скороходом Чингисхана. На длинных дорогах Чингисхан устроил так называемые ямы, места, где можно менять лошадей. Но может смениться и гонец. Для этого он должен другому, свежему гонцу спеть свое донесение наподобие песни. Затем он останется отдыхать либо вернется в ставку, а донесение-песня помчится дальше.
Когда все остальные пленники, в том числе и Торели, кончают свою работу и уходят, монгол с уйгуром остаются одни. Монгол начинает распевать и таким образом рассказывает историю своего племени. А уйгур в уме переводит рассказ монгола и записывает его на своем уйгурском языке.
Монгол напевает легенды и предания, в которых превозносит предков Чингисхана, а его самого величает как высшее божество. За что они его величают? За то опять-таки, что он уничтожил и разорил множество невинных народов.
Монгольский народ не исповедует ни Моисея, ни Магомета. Но и в его действиях проявляется все тот же волчий закон. Значит, он действительно является всеобщим и обязательным для всех народов.
Для чего же появились пророки? Ради чего они отрекались от жизни, а Христос принял крестные муки? Зачем Магомет проповедовал новую веру, если человеческие действия заранее предопределены, если людям заранее уготованы вражда, убийство друг друга, господство одних над другими?
Если взаимоотношения народов непременно основаны на насилии, если счастье и благополучие одного народа сопряжено с несчастьем и разорением другого, значит, в мире вовсе нет и не может быть справедливости и добра. Значит, этот мир создан для господства сильных, а слабые рождаются для того, чтобы влачить ярмо рабов.
Одному со дня рождения уготовано быть господином, а другому рабом. Сильные наслаждаются, вкушая все блага этого мира, а слабые существуют лишь для того, чтобы мучиться и дышать.
До Давида Строителя Грузия тоже очень долго влачила жалкое существование на земле. Но в результате деятельности великих государей Грузии народ поднял голову, поднялся с колен, разогнул спину и плечи. Он узнал, что такое свобода, независимость, что такое красота и радости жизни.
Совсем недавно началась для Грузии радостная, счастливая жизнь. Неужели так быстро вертится колесо судьбы, неужели Грузия, прекрасная цветущая Грузия, должна теперь просовывать голову в рабский хомут только потому, что появилась на свете страна сильнее ее, населенная более многочисленным народом? И вот для счастья и блага этого более сильного и более многочисленного народа необходимо, чтобы начала страдать и разоряться более слабая Грузия?
Торели писал и думал. Он все глубже вникал в течение истории, ее законы, события прошлого он сопоставлял с событиями настоящего времени и путем таких сопоставлений в бессонные ночи старался разобраться в действиях темных сил, в необъяснимых законах взаимоотношений людей и народов.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Продвижение в глубину Грузии Джелал-эд-Дин поручил своему брату Киас-эд-Дину, снабдив его армией в двести тысяч умелых воинов. После Гарнисской победы к султану явились, предлагая свою службу, аргешский мелик и властитель Сурмара. Султан их войска тоже присоединил к армии Киас-эд-Дина.
Как бурный и мощный горный поток растекается по долине на тысячи ручейков, так растекалась по Грузин и эта вооруженная орда и заполнила собой всю Армению, Нижнее Картли, Кахети, Эрети и Самцхе до самых Арсианских гор. Большинство грузинских земель попало в жестокую беду.
Те страшные времена, когда господствовали в Грузии турки и арабы, грузины начали забывать. Их изнежила свободная счастливая жизнь в течение целого века, и вот снова вернулись черные дни, гораздо чернее прежних.
Войска продвигались, как саранча, как степной пожар, все уничтожая на своем пути. Хорезмийцы конями вытаптывали виноградники, саблями рубили сады. Как голодные волки, рыскали они из конца в конец.
В долинах жить стало нельзя. Деревни снимались с места. Люди бросали дома, имущество, уходили в леса и горы, ища пещеры, роя подземные жилища. Кровожадные хорезмийцы не щадили никого. Одинаково не задумываясь, рубили они и столетних стариков, и грудных младенцев. Стада, табуны, отары, пленники тянулись на юг к Адарбадагану.
Рабы-грузины наводнили невольничьи базары, и цена на рабов упала. Отборные мужчины-богатыри, виноградари и хлебопашцы едва сбывались за три-четыре динара.
До людей постепенно дошло, что за беда произошла у Гарниси. Спасшиеся от гибели и плена князья тоже стали приходить в себя. Они укреплялись в подвластных им владениях и пытались давать отпор озверевшему врагу. Ожесточившийся народ стал собираться вокруг князей. Каждый, кто только мог держать саблю, считал своим долгом сражаться с поработителями.
Небольшие отряды вооруженных грузин внезапно налетали на хорезмийцев. Не осмеливаясь вступить в бой с большими скоплениями врага, а пуще того избегая сражений на ровном открытом месте, они подкарауливали врага в тесных ущельях, где большому войску трудно развернуться и действовать. Из умелых засад они неожиданно нападали со всех сторон. Засыпали врагов заранее приготовленными камнями, рубили, не оставляя в живых и не беря в плен.
Хорезмийцы стали осторожнее даже и на равнинах, а в горы и в ущелья вовсе перестали показывать нос. За каждым деревом, за каждым камнем им мерещились грузинские мстители. Они перестали ходить на грабежи поодиночке или небольшими группами и стали совершать разорительные походы только многочисленными отрядами.
Вершители судеб Грузии находились в растерянности. После Гарнисского сражения между крупнейшими военачальниками царил раздор. Ни по одному вопросу не было единого мнения. Некоторые требовали спешно собрать большое войско и дать хорезмийцам новое сражение. Другие считали, что создать большое войско так быстро не удастся, что оборона Тбилиси заранее обречена на неудачу и что все надежды нужно возлагать на переговоры царицы с Джелал-эд-Дином.
Царица все еще была нездорова после родов. Слушая советчиков, она внутренне соглашалась то с одним, то с другим, но сама остановиться ни на чем не могла и решительного шага, который мог бы изменить обстановку и спасти страну, все не делала.
А враг не ждал. Действуя решительно, быстро и точно, он уверенно осуществлял все, что считал нужным. Джелал-эд-Дин понимал, что грузинам не следует давать больше передышки, нельзя допускать, чтобы они пришли в себя после Гарнисского боя и вторжения Киас-эд-Дина. Он шел на быстрое и окончательное покорение Грузинского царства.
Шалва Ахалцихели трезво смотрел на положение вещей. Он считал, что Джелал-эд-Дин, изгнанный из своих хорезмийских владений, не сможет быстро и прочно укорениться в Адарбадагане. Кроме того, не сегодня-завтра появятся идущие по следам султана монголы. Они ударят с тыла и заставят Джелал-эд-Дина со всем своим войском убираться из Адарбадагана и бежать куда-нибудь дальше. И победу Джелал-эд-Дина при Гарниси, и покорение им Адарбадагана Шалва считал лишь временными удачами. За кажущимся могуществом султана он видел неизбежность его гибели, и притом очень скорую.
Шалва Ахалцихели жил в плену. Жизнью он не дорожил. Уже не однажды он мог потерять ее в сражении. Но теперь ему хотелось выжить для того, чтобы хоть один раз встретиться с Иванэ Мхаргрдзели, и пусть он перед богом и перед царицей ответит Шалве, что случилось при Гарниси, почему авангард войска был брошен на произвол судьбы. Шалве хотелось жить, чтобы рассчитаться с амирспасаларом.
Не то чтобы Ахалцихели был уверен в измене Мхаргрдзели. Но если даже это была просто беззаботность, просто неосмотрительность, то в условиях войны, в осажденной крепости, на виду неприятельского войска всякая неосмотрительность сама по себе равна измене. А за измену придется отвечать. К отмщению взывали и павшие при Гарниси, и принесенные в бесславную жертву четыре тысячи месхов, отборных рыцарей Ахалцихели. К отмщению взывали сломленное могущество Грузии, ее поруганная честь, ее развеянная слава. Укрепляли Шалву в его планах мести любовь к отчизне и верность царице.
Приняв такое решение, а также считая, что дни Джелал-эд-Дина все равно сочтены, Шалва стал заботиться о сохранении своей жизни. Он решил выжить любой ценой. Поэтому и преклонил голову доблестный грузинский рыцарь перед возгордившимся своими победами султаном.
У Джелал-эд-Дина были свои виды на Шалву Ахалцихели. Султан проявил великодушие, окружил грузинского царедворца воинским почетом. Он пожаловал Шалве не только жизнь, но и земли: Маранд, Салмас, Урмию и Шушню. Ахалцихели, в свою очередь, клялся солнцем и головой в верности султану. Он имел вид человека, вполне осчастливленного Джелал-эд-Дином. Завладев столь обширными и богатыми именьями, Шалва проводил время на охоте и в пирах и вообще вел себя так, словно Грузии никогда не было на свете, а вместе с ней и семьи, и друзей, и царского двора.
Приставленные к Шалве слуги все были шпионы и соглядатаи. Они следили за каждым шагом вельможи, ловили и запоминали каждое его слово.
Подсылаемые султаном собеседники всячески преувеличивали масштабы Гарнисского поражения грузин, все время говорили об измене грузинского командования, объясняя эту измену завистью и личной враждой Мхаргрдзели к преуспевающим при дворе прямодушным и благородным братьям.
Сам Джелал-эд-Дин дважды встречался с Ахалцихели. Однажды он охотился с ним, а после охоты пригласил к своему столу. Судя по всему, султану нравился первейший грузинский рыцарь. Стрела, пущенная Шалвой, всегда находила цель, а достоинство, с которым он держался, искусство его беседы казались поистине царскими.
Исподволь султан завел разговор о магометанской вере. Шалва сразу сообразил, куда клонит Джелал-эд-Дин, и тотчас опередил собеседника:
— Я не сведущ в вашей религии. Может быть, султан даст мне в наставники ученого человека, в совершенстве знающего Коран. Пусть он просветит меня, покажет все преимущества учения вашего великого пророка, убедит меня в истинности его учения.
Джелал-эд-Дин был доволен. Уже на другой день к Шалве Ахалцихели пришли знатоки Корана — шейхи и кадии. Каждый день теперь Шалва слушал проповеди мусульман, делая вид, будто он жадно приник устами к светлому источнику мудрости и будто каждая строка Корана, каждая его сура проникает в сердце, очищает и облагораживает его.
Во время разговоров с Джелал-эд-Дином Шалва искренне и буйно возмущался изменой грузин во время Гарнисской битвы, громко ругал Мхаргрдзели и всех его помощников. Он высказал султану свою затаенную мечту — дождаться дня и отомстить грузинам.
Джелал-эд-Дин и сам подливал масла в огонь.
— Грузины собрали много золота. Они хотят выкупить у нас всех пленных.
Ахалцихели насторожился после этих слов. Он почувствовал, что султан расставляет сети.
— Самый большой выкуп я надеялся получить за тебя, Шалва Ахалцихели, — продолжал султан плетение сетей. — Но я удивился, я не поверил своим глазам, когда прочитал список, присланный нам от грузинской царицы. Очень длинный список. В нем не пропущен ни один самый захудалый князек, и только царского визиря, первейшего военачальника, нашего драгоценного пленника, я не нашел в этом длинном списке. Конечно, это простая ошибка. Забыли внести в списки Шалву Ахалцихели. Но я удивляюсь такой забывчивости. Разве я, султан, мог бы забыть своего лучшего эмира? Или, может быть, царица пожалела динаров на выкуп своего верного слуги?
Шалва исподлобья смотрел на говорившего. Глаза его налились кровью. Но ведь неизвестно было, на что он злится: на забывчивость грузин, в которую, допустим, поверил, или на коварство султана, недостойное столь могущественного человека.
Джелал-эд-Дин старался угадать, что происходит в душе Шалвы, какая буря, какая там боль. Шалва же разгадал замысел султана, но прикинулся ничего не понявшим.
— Того, кто продался врагу, можно выкупить только затем, чтобы отрубить голову. Видимо, они считают, что получат слишком дорогое удовольствие. Но зря они жалеют золото. И если бог не оставит меня своей милостью, они узнают, что такое месть Шалвы Ахалцихели.
— Хотел бы ты отомстить, хотел бы сразиться с Мхаргрдзели?
— Я живу только надеждой на тот день, когда смогу поднять меч на предавших меня, меня и все мое войско. Только б мне дождаться этого дня, великий мой государь. Я приду как смерч, не оставлю камня на камне, не буду различать ни великих, ни малых. Они пожалеют, они ответят мне за свою измену.
— Этот день придет скорее, чем ты думаешь, — провозгласил султан, весьма довольный настроением своего пленника. — Да, этот день придет очень скоро. В ближайшее время я собираюсь покорить те горы, где скрывается ваша царица Русудан. Ты, конечно, знаешь и подходы к горам, и каждую тропинку. Если ты исполнишь роль хорошего проводника, милости наши будут выше твоего воображения.
Ахалцихели пал ниц перед султаном и облобызал полу его халата.
— Войско! Только войско в мое распоряжение, великий государь! Я приведу тебя в такие горы, где никогда еще не ступала нога чужеземца. Во всей Грузии не будет и клочка земли, который не осенялся бы развевающимся знаменем твоего могущества и великолепия.
— Если в войне против своих соотечественников ты сохранишь верность нам, мы отдадим всю покоренную Грузию тебе в подчинение, мы сделаем тебя первым человеком во всей стране. Помни, мы не бросаем слов на ветер.
Ахалцихели снова упал на колени, снова потянулся губами к поле халата.
Наконец Джелал-эд-Дин устроил настоящее испытание грузинскому воину. Он послал Орхана с подчиненным ему войском взять город Гандзу. В этот поход отправился и Шалва Ахалцихели. Сам Орхан, ближайший эмир султана, должен был наблюдать за Шалвой, за его искренностью и верностью султану.
В походе Орхан относился к Шалве как к равному. Постоянно советовался с ним. Войска оказывали ему такой же почет, как своему предводителю. Шалва понимал, что этот поход есть решительное для него испытание и что каждый его шаг будет известен потом Джелал-эд-Дину, как если бы султан сам находился все время рядом, сам слышал и видел, что делает, как поступает Шалва.
Ахалцихели старался. При каждом удобном случае он хвалил султана, хвастался его доверием, восторгался его великодушием.
В прежние времена Шалва неоднократно брал город Гандзу. Он прекрасно знал все удобные подходы к крепости, все ее слабые места. И теперь, когда дело дошло до штурма, Шалва проявил поистине сказочную отвагу, показал хорезмийцам, что такое настоящая рубка, и в довершение всего первым ворвался в ворота крепости.
Бросающих оружие и сдающихся или уже сдавшихся в плен он кромсал без нужды, так что даже жестокие хорезмийцы содрогались перед неуемной жестокостью грузина. Но Орхану все это нравилось, и он поверил в искренность служения Шалвы новому покровителю.
Конечно, Орхан рассказал потом султану о поведении Шалвы Ахалцихели. Рассказ эмира совпадал с донесением шпионов. Султан вполне убедился в верности грузинского вельможи.

Повесть о глухонемом и его красивой жене
У атабека Узбега был один-единственный сын, и он был несчастен, потому что родился глухонемым. Звали его Камуш.
До пяти лет атабек надеялся на какое-нибудь чудо. Ждал, что ребенок услышит или заговорит. Но время шло, и надежды развеялись. Наследник остался обреченным на вечную немоту и глухоту. Мир звуков, песен, музыки, щебетанье птиц, мир человеческих слов, а значит, и мыслей был для него недоступен, его не существовало.
В свою очередь, мир чувств и понятий мальчика был непроницаем для окружающих, для отца в том числе. Только один человек понимал Камуша — его воспитатель. Бог вразумил его, и вот жестами, движениями лица, выражением глаз он мог разговаривать с наследником на этом нечеловеческом и для всех остальных загадочном языке.
Узбег жалел своего убогого сына, хотя, будучи постоянно пьян и рассеян иными развлечениями и наслаждениями, не испытывал чувства отцовства по отношению к своему сыну так же, как не испытывал чувства ответственности и каких-либо обязанностей по отношению к стране, к народу, к многочисленным женам.
Глядя на Камуша, Узбег чувствовал все свое бессилие и еще больше убеждался в тщете человеческих потуг при достижении могущества и власти. Какое же это могущество и какая же эта власть, если нельзя сделать счастливым единственного сына и к тому же наследника?
Почему-то Узбег чувствовал себя виноватым в убожестве сына. Он не мог смотреть сыну в глаза, особенно в минуты, когда глаза эти были полны невыразимой печали и тоски. Сердце Узбега готово было разорваться либо остановиться от сострадания, переполняющего его.
Когда не помогли ни молитвы, ни паломничество по святым местам, ни огромные пожертвования в мечети, Узбег возроптал и отвернулся от веры. От горечи и сердечной боли Узбег начал пить еще больше. Он боялся мгновений трезвости, ибо в это время он должен был снова смотреть на несчастного сына и думать о нем.
Стараясь хоть как-нибудь загладить перед сыном мнимую, впрочем, вину и чем-нибудь украсить жизнь ребенка, лишенную радостей нормального общения с людьми, атабек окружил его сказочной роскошью и красотой. Он построил для наследника большой дворец. Двор Камуша своей многочисленностью, богатством и блеском затмевал двор самого атабека. Но все видели, что ни роскошь дворца, ни блеск двора не делают мальчика счастливее.
Сначала глухого и немого наследника пытались обучить грамоте. Но все усилия были напрасны. Узбег решил в конце концов, что и так слишком много мучений выпало на долю бедного мальчика, и приказал больше не мучить его никакими уроками.
Таким образом, Камуш остался неграмотным, необразованным, недоразвитым. Но зато более успешно шло другое воспитание — воспитание тела, движений, физической силы. Юноша вырос стройным, сильным и ловким. И хотя у этого атлета, у этого богатыря остались слабенькие детские мозги, отец решил, что это не помешает ему в общении с женщиной, как не мешает обращению с конем или луком. Решив так, Узбег занялся поисками невесты.
Поиски были нетрудны, потому что кто бы отказался породниться с властителем Адарбадагана, с атабеком Узбегом. В жены Камушу досталась красивейшая девушка Востока, юная внучка властителя Мараги.
Свадьбу отпраздновали втрое пышнее, чем если бы женился сам Узбег. На свадьбе отец преподнес сыну драгоценный подарок — золотой пояс легендарного царя Ирана Кей-Кавуса. Этот пояс после смерти Кей-Кавуса переходил по наследству от сыновей к внукам и наконец достался ильдегизидским Пахлаванам. Отныне он становился собственностью Камуша.
Пояс, сам по себе золотой, украшали драгоценные камни, между которыми был вставлен огромный, величиной с ладонь, лал. Это был редчайший лал. Говорили, что такого прекрасного лала нет больше не только на Востоке, но и на всей земле. На лале были начертаны начальные буквы имен всех предыдущих владетелей пояса, начиная с самого Кей-Кавуса.
Отрезанный от общения с миром, Камуш получил в безраздельное владенье две вещи, равных которым, как говорили, нет на Востоке: красивейший пояс и красивейшую женщину.
С первого дня Камуш завладел женой именно как необыкновенной вещью. Он ее ни на минуту не отпускал от себя, никого не подпускал к ней и старался как можно меньше показывать ее людям.
Ему всегда было тягостно присутствие людей, с которыми он не мог говорить. Своим умишком он все же понимал, что они жалеют его, и ему становилось стыдно за свое убожество. С женой он не чувствовал никакого стыда. Как самого заветного и дорогого в жизни, он ждал захода солнца и наступления темноты. Ночью его никто не видел, и он не должен был ни на кого смотреть. Ночью можно было ничего не говорить и не слушать. Ночью говорили руки и губы, его необыкновенная сила, его молодое тело. Ночь делала его равным со всеми остальными мужчинами или даже лучше их. До рассвета он был равен со всеми мужчинами на земле. А потом светало, нужно было вставать, одеваться, выходить к людям, вспоминать про свое убожество и ненавидеть себя.
Жена Камуша была юна и неопытна. Сначала она не очень переживала недостатки мужа. Его мощные тяжелые руки, его ласковая сила, все радости, которые он приносил ей ночью и которые были для нее новы, заставляли на время забывать дневные заботы и огорчения.
Но потом, когда прошла новизна и любовные объятия, как бы ни были они крепки, сделались привычными, когда она привыкла также к сказочному богатству и необыкновенной роскоши, окружавшей ее во дворце Камуша, она понемногу поняла всю бедственность своего положения и почувствовала себя самой несчастной женщиной на земле.
У ее огромного мужа оказался маленький, детский ум. Каждый его шаг, каждый жест — все его поведение было ребяческим и не соответствовало ни его росту, ни его силе, ни его хмурому, сердитому виду.
Слуги и вообще придворные крепились, чтобы не рассмеяться при каждой глупой выходке наследника. Они скрывали свои усмешки не только от Камуша, но и, конечно, от его молодой жены.
Да, только лишь первое время ночи казались избавлением от дневных мук. Конечно, на супружеском ложе Камуш не казался ребенком и не видно было его измученного недугом лица. Но ведь ночью и она могла бы быть менее красивой. Зачем ночью, в темноте, ее ослепительная красота? Разве она дана ей для того, чтобы ее никто не видел, никто ею не наслаждался? Ей надоело жить ночной жизнью, подобно нетопырю или филину. Ей хотелось теперь появляться при солнце, показываться людям, чтобы радовать их взгляды и сердца и тем самым радовать свое сердце.
Ее юность стремилась к солнечному теплу и к людям, а муж тянул в одиночество и темноту. И чем сильнее была жажда свободы, тем надежнее закрывал ее Камуш, тем ревнивее оберегал.
Потом скончался Узбег, и Камуш осиротел. Почти весь Адарбадаган был к этому времени завоеван Джелал-эд-Дином. Визирь султана с войском подступил и к владениям Камуша. Он все разузнал, расспросил, выведал и о самом Камуше, и о его правах наследника, и о сказочном богатстве его дворца, и о его жене, небывалой, неописуемой красавице.
У визиря разгорелись глаза. Он захотел тайно от Джелал-эд-Дина захватить и красавицу жену, и все богатство Камуша. Он долго думал, как бы это обделать половчее, когда вдруг явился тайный посол от красавицы, которую визирю так хорошо описали.
Царевна желала добровольно сдаться хорезмийцам, если визирь возьмет ее себе в жены. Все клятвы, какие только мог выговорить язык визиря, были переданы ей с тем же тайным гонцом. Ночью она бежала из дворца в лагерь визиря Шереф-эль-Молка.
Но у Джелал-эд-Дина всюду были свои глаза и уши. Он вовремя узнал о сговоре визиря с царевной, а также и о неправдоподобной красоте ее. Все думали, что султан теперь далеко, но вдруг заиграли трубы, застучали копыта, и в лагерь явился Джелал-эд-Дин. Он появился в ту самую минуту, когда царевна входила в шатер Шереф-эль-Молка.
Если появляется орел, коршуны уступают ему свою жертву и улетают прочь, чтобы с завистью издали глядеть, как более сильный терзает их законную, ими захваченную добычу.
Всю ночь Джелал-эд-Дин удивлялся, как такая женщина могла достаться идиоту, который умеет только мычать и вращать глазами. В свою очередь, и царевна, никогда не слышавшая во время любовных ласк человеческой речи, была счастлива. Она шептала страстные, ласковые слова и чувствовала, что ее рыцарь слышит каждое ее слово. Она слушала, впивая в себя, его ответный шепот, его ласковые слова, и эти речи, казалось, были для нее слаще желаний и самих ласк. Она поняла, что такое ласковые, нежные слова мужчины.
В то самое время, когда царевна ласкала властителя страны, могущественного султана, ее законный муж изнывал в постели от тоски и горя.
Когда Камуш стал искать жену и не нашел ее, когда он спросил, где она, и ему после долгих проволочек сказали, что она убежала к хорезмийцам, во дворце началось невообразимое. Камуш поднял нечленораздельный, звероподобный рев. Он разодрал на себе все одежды, потом начал крушить все вокруг — роскошную мебель, драгоценную посуду, стекла. В конце концов, окончательно обезумев, он с диким воплем ворвался в лагерь хорезмийцев и ринулся прямо к шатру султана. Стража едва успела остановить и задержать его. Он не сдавался и страже, отбивался руками и ногами, кусался, бил головой, несколько раз разбрасывал всех мамелюков, но мамелюки набрасывались снова и после долгой борьбы кое-как одолели разбушевавшегося наследника Адарбадагана. Его отволокли в темницу. Все это творилось в те самые часы, когда его несравненная жена упивалась нежнейшими, изысканнейшими словами и ласками султана.
Через несколько дней султану доложили, что глухонемой наследник атабека не прикасается к еде и питью и просит свидания с султаном. Джелал-эд-Дин, признаться, забыл о существовании Камуша. С него хватало существования его жены. Он приказал вывести царевича из темницы и доставить к нему, он встретил его в тронном зале, с почестями, подобающими высокому происхождению наследника.
Камуш упал на пол, подполз к ногам Джелал-эд-Дина, снял с себя золотой диковинный пояс, скрывавшийся под халатом, и протянул его сидящему на троне, что-то мыча и плача. Султан ничего не понял из этого мычания, но золото говорило на языке, понятном для всех. При виде огромного массивного пояса, усеянного драгоценными камнями, у султана разгорелись глаза. Кроме того, он понимал толк в красоте изделий.
Видя, что султан ничего не понимает, Камуш повернулся к своему воспитателю и долго что-то ему объяснял, двигая руками, глазами, головой. Воспитатель доложил:
— Сын атабека Узбега, его единственный наследник, последний из династии Пахлаванов, припадает к столам всемогущего султана, молит аллаха о его долголетии и объявляет себя рабом султана. Сын Узбега отказывается от всех своих наследных прав, от всех наследственных владений, от дворцов, имущества и других богатств, принадлежащих ему по наследству, приносит это в дар султану и, кроме того, преподносит бесценный золотой пояс, который принадлежал впервые персидскому царю Кей-Кавусу, а затем переходил по наследству от одного персидского царя к другому. Человеческие руки не создавали еще ничего, подобного этому поясу. Ничто в мире не может сравниться с ним ни ценой драгоценных камней, ни по искусной работе. Взамен всех владений и прав, взамен всех богатств и этого бесценного пояса наследник атабека просит только одно: отдать обратно жену. У доблестного султана Джелал-эд-Дина много жен и много еще других благ, которые ниспосланы ему в этом мире и которыми он наслаждается. У Камуша одна-единственная женщина, одна-единственная услада, одна-единственная надежда и радость жизни. Все остальное — несчастье, мученье, мрак.
Джелал-эд-Дин пожалел убогого человека. Действительно, лишь эта единственная женщина могла заменить Камушу весь мир, для султана же с его огромными государственными интересами, с его богатой, разнообразной жизнью и в особенности после проведенных уже с нею ночей она была ничем, кроме как еще одной лишней наложницей в его и без того переполненном гареме.
Как странно устроен этот мир, мелькнуло в голове у султана. Женщина бежит от человека, для которого она единственная радость и единственный смысл жизни, бежит и стремится к тому, который наслаждается ею между дел, между прочим, и в конечном счете не ставит ни во что.
Женщина и судьба. И та и другая одинаково неблагодарны и непостоянны, и та и другая изменяют нам чаще всего. Мы, мужчины, настоящие мужчины, для того и существуем на свете, чтобы укрощать изменчивых женщин и чтобы бороться с превратностями судьбы.
Последнюю фразу Джелал-эд-Дин произнес вслух. Он встал, поднял на ноги распростертого ниц Камуша и посадил его около себя. Потом приказал визирю возвратить сыну Узбега все его удельные владения, дворец и немедленно привести и отдать законному мужу тайно сбежавшую жену. Отдав приказ, Джелал-эд-Дин торопливо опоясался подаренным поясом и вышел из тронного зала. Ему не хотелось встречаться взглядом с прекраснейшей, но и презреннейшей из женщин. Он знал, что ее взгляд будет полон не только горя и муки, не только мольбы и отчаянья, но также недоуменья и укора, что меньше всего выносил Джелал-эд-Дин.
Утром султану доложили, что и Камуш, и его жена найдены в постели мертвыми. Их лица покойны, как у мирно спящих людей. Никаких признаков насилия не обнаружено. Около постели валялся пустой флакон из-под яда. Но кто кого отравил и как было дело, для всех и навсегда останется непроницаемой тайной.
Пояс легендарного персидского царя, так неожиданно доставшийся султану, он решил украсить еще и своими камнями. Причем самый главный камень, лал, он велел переставить на середину пояса. Ювелир, когда возился с поясом, обнаружил надпись мелкими буквами. Очевидно, это было завещание царя Кей-Кавуса. Оно гласило: «Всякий, кто незаконно опояшется мной, умрет».
Ювелир сообщил о своей находке визирю. Султан приказал узнать, что можно, о судьбе предыдущих обладателей пояса и доложить. Оказалось, что этот пояс почти всегда находился в руках законных наследников трона. Если же по какой-нибудь случайности поясом перепоясывался человек, в жилах которого не было и капли благородной крови Кей-Кавуса, то предостереженье, начертанное на поясе, неминуемо исполнялось. Человек, завладевший поясом незаконным путем, вскоре погибал, после чего пояс возвращался кому-либо из законных наследников царя Кей-Кавуса.
Джелал-эд-Дин усмехнулся недоброй усмешкой. Но иначе как они сговорились запугать меня, надеясь, что я откажусь от такой драгоценной вещи. Уж не думает ли визирь, что пояс каким-нибудь образом достанется ему.
Визирь Шереф-эль-Молк, коленопреклоненно докладывавший о поясе, хорошо знал, что означает та или иная усмешка султана. Он согнулся еще ниже в своем поклоне, но все же осмелился дать совет:
— Пусть султан не опоясывает своего стана. Спрячем этот пояс в государственной кладовой. Тем самым султан останется владетелем пояса, завещание не будет нарушено и, значит, проклятье Кей-Кавуса потеряет силу.
Такая чрезмерная забота визиря о здоровье и благополучии государя еще больше насторожила Джелал-эд-Дина. Теперь он был почти уверен, что Шереф-эль-Молк и ювелир устроили заговор. Усмешка на лице султана исчезла. Он поглядел на визиря грозным, проницательным взглядом. Что означает такой взгляд, визирь тоже знал лучше кого-нибудь другого, поэтому он умолк, чтобы только слушать.
— Камуш был последним звеном длинной цепочки рода царя Кей-Кавуса. Но теперь нет и этого звена. После Камуша не осталось даже дальних родственников. Род окончил свое существование, свой длинный путь по земле. Но если кто-нибудь по своему благородству и по своему историческому долгу имеет право считать себя наследником трона и законным хозяином этой страны, то это я. Значит, я первый из всех других имею законное право опоясаться этим поясом. Хотел бы я посмотреть, исполнится ли над султаном Джелал-эд-Дином, покровителем Адарбадагана, проклятье царя Кей-Кавуса! — С этими словами султан дал знак слуге, чтобы тот приступил к опоясыванию государева стана.
— Да будет воля твоя, — шептал визирь, не поднимаясь с колен и отползая от трона.
Мохаммед-эн-Несеви внимательно читал все, что писал по его приказу грузинский поэт Торели.
Впервые он услышал о грузинах, когда войска султана вступили в Иран. У него тогда сложилось представление, что грузины — это какое-то дикое кочевое племя, обитающее на севере. Как и всякие кочевники, это племя, должно быть, не имеет ни записанной истории, ни просвещенной религии, ни книг, ни письменности вообще.
Как же был удивлен Несеви теперь, когда вдруг открылось, что история Грузии восходит к началу мира, что письменность грузин — одна из древнейших на земле, а литература обширна и богата. Грузинские цари, оказывается, вовсе не предводители кочевых племен, как представлялось Несеви, но ведут свою родословную от царя Давида, предшественника Соломона Мудрого, и во всей Передней Азии признаются таковыми, а добрая половина всех святых мест в Палестине находится в собственности грузин.
Оказывается, вот уже сто лет — во времена славных царствований Давида Строителя, Деметре, Георгия Третьего, Тамар, Лаша и Русудан — Грузия по величию и по богатству ничуть не отстает от великого Хорезма.
Торели называл многие имена философов, богословов, зодчих, чеканщиков по золоту, живописцев, поэтов, о которых не слышал Мохаммед-эн-Несеви, но имена которых знает весь просвещенный Ближний Восток и, конечно, Византия.
Особенно много Торели написал о великом поэте Грузии Шота Руставели. Он пересказывал содержание целых глав его поэмы, а некоторые места даже пытался перевести.
Несеви знал наизусть очень много стихов. Он держал в памяти все лучшие образцы восточной поэзии, и ему не было равных среди всех любителей поэзии в Хорезме. Несеви по мудрой скромности не любил этим хвастаться, но про себя гордился все же тем, что при желании может вспомнить и прочитать не меньше ста тысяч стихов.
Такой тонкий и наблюдательный знаток не мог хотя бы и по отрывкам не распознать в Шота Руставели великого поэта. Он позвал к себе Торели, горячо похвалил его за усердные труды и вдруг сделал неожиданное предложение:
— Моему сердцу, уму и слуху весьма любезны стихи главнейшего поэта Грузии Руставели. Похвальны твои попытки перевести его стихи на персидский язык. Но одному тебе не справиться с такой задачей, ибо персидский язык все же для тебя чужой. Было бы жалко, если бы такие мудрые, сладкозвучные стихи читали одни грузины, а для других народов они были бы недоступны. Я с радостью взялся бы за перевод поэмы, но я не знаю грузинского языка. Если мы возьмемся за дело вместе, если ты будешь толковать и разъяснять мне каждое слово и все его различные значения, а также символику некоторых слов, их оттенки, а я буду все это перекладывать на персидский язык, то вдвоем мы сможем перевести замечательное творение вашего поэта, которому, я убежден, суждено бессмертие в грядущих веках.
— Вы не могли дать мне поручения более приятного! Что может быть радостнее и почетнее! Я не буду спать ночей, я разъясню и растолкую вам каждое слово в отдельности, я донесу до вашего слуха особенное звучание каждого слова и их музыку, когда они соседствуют и сочетаются одно с другим. Для этого я буду читать вам поэму по-грузински и даже петь ее. Я употреблю все свои способности, приложу все усилия, чтобы облегчить ваш благородный труд. Поверьте, для меня нет и не может быть более радостного поручения.
Несеви растрогался, ему передалось волнение поэта.
— Лучше бы не читать мне историю, которую ты написал. Я считал тебя варваром и представителем варваров, этаким народным сказителем диких скотоводов. Теперь же, когда по твоим запискам я наконец узнал Грузию, я понял, что мы напали на просвещенное и прекрасное государство. Я понял, что беда обрушилась не на кочевников, не знающих своей истории, а на культурный народ, и мне стало больно за его судьбу.
Я снова вспомнил свою родину, разоренную варварами-монголами. Пожалев себя, я теперь не могу не жалеть и тебя, поэта Торели. Как поэт, ты, вероятно, острее и больнее других переживаешь унижение и оскорбление родины.
Торели закрыл глаза.
— Но крепись. Ваш поэт, которого мы собираемся переводить, сказал, что в несчастье надо крепиться. Ты должен привыкнуть к тому, с чем труднее всего свыкнуться, — к падению и, может быть, даже уничтожению родной страны. Постоянно, как я уже однажды говорил, вращается колесо судьбы. Теперь восходит солнце Хорезма, солнце его величия, наше солнце. Судьба столкнула две наши страны. Одна из них должна погибнуть — таков закон. Так установлено творцом: человек пожирает человека, зверь — зверя и птица птицу. Дерево и то не дает расти вокруг себя слабеньким молодым деревцам. Оно топит их в своей тени, заглушает и губит.
Человек угнетает другого человека, а народ угнетает народ. Побеждает, остается жить и процветать сильный, а погибает и уходит с арены жизни тот, кто слаб.
— За что же такое несчастье моей стране? Главное несчастье в том, что теперь, когда Восток закипел и огненные бури налетели на Грузию, во главе нашего народа стоит не сильный и смелый воин, не твердый и мудрый государь, но слабая, воспитанная в неге и холе женщина. Она не в состоянии укротить раздор вельмож, она не может собрать все силы Грузии в один кулак и привести их в действие против захватчиков.
— И это судьба, дорогой Турман Торели. Когда бог отказывается от какого-нибудь человека и хочет его наказать, он отнимает у него разум. Когда бог отказывается от целого народа и хочет его наказать, он сначала посылает ему робкого и безвольного венценосца.
Так же получилось и с Хорезмом. Ни в какие времена Хорезму так не нужен был решительный, сильный и смелый государь, как во времена нашествия Чингисхана. Но бог устроил так, что именно в это время, как раз к моменту нашествия, нами правил самый изнеженный, самый утонченный, но и самый безвольный венценосец из всех, которые когда-либо правили в Хорезме.
Хорезмшах Мухаммед, отец нашего доблестного Джелал-эд-Дина, не мог сравниться со стремительным, как молния, мудрым, как змея, и сильным, как орел, Чингисханом. Он не мог противостоять ему, не смог поднять весь народ и сплотить его, не смог возглавить даже те войска, которые у него были. Он безропотно покорился приговору судьбы в лице монголов, бросил на произвол судьбы богатую и могущественную страну, а сам где-то на пустынном острове, среди Каспийского моря, отдал богу смятенную душу.
Бог, наградив нас таким государем в самое роковое время, вложил победу в руки Чингисхана. Он захотел наказать нас за наши грехи, за наше маловерие и наказал.
Это он же устроил, чтобы Мухаммед завещал свое правление наиболее слабому и безвольному из своих сыновей. Несчастный хорезмшах выбрал в наследники ничтожного Оглазхана, отстранив от государственных дел и от управления народом сильного и отважного Джелал-эд-Дина. Получилось, что он погубил и себя, и сына, и государство.
Да, таков закон. Он непреложен. Сначала наше государство пало его жертвой, теперь очередь дошла до вас, ибо непрестанно вращается колесо судьбы. Вот и вам в это тяжелое, роковое для Грузии время нужен был бы, как никогда, мужественный и умный человек. Но, как нарочно, бог дал вам в царицы слабую и легкомысленную женщину. Сказано в Коране: «Горе той стране, которой правит женщина».
Теперь, когда на арене истории борются две железные силы, когда схлестнулись такие мужи, как Чингисхан и Джелал-эд-Дин, куда годится ваша царица, что хорошего от нее можно ждать?
— Осмелюсь возразить, господин мой Мохаммед Несеви. Еще совсем недавно Грузией правила милостью божьей царица Тамар, тоже женщина. Но как раз во время ее правления Грузия достигла величайшего расцвета и могущества. Это был наш золотой век.
— Ты же сам пишешь, что царица Тамар не только была нежна, женственна и красива, но в то же время она была рассудительна, разумна, мудра. Женскую нежность она сочетала в себе с мужской отвагой и волей. Но, самое главное, мир во время царицы Тамар был спокоен. Не было этой великой смуты, этого бурления народов, когда народ поднимается на народ, чтобы уничтожить его или пасть самому. Тогда не было в мире такого жестокого и могучего хищника, как Чингисхан, а также самоотверженно противостоящего ему нашего доблестного Джелал-эд-Дина. Следует помнить: ничто не повторяется в жизни народа, нельзя достичь вечного благоденствия в расчете на счастливое стечение обстоятельств или на редкое исключение.
Торели ничего не мог ответить на это, и разговор прекратился. Каждый был занят своими мыслями. После долгого молчания Мохаммед Несеви снова заговорил:
— Мне сейчас в голову пришла одна мысль. Да. По-моему, это интересная мысль. И если только султан послушает моего совета, а твои соотечественники, грузины, будут благоразумны, то ваша страна может избежать полного разгрома, опустошения и окончательного уничтожения. Сразу прекратится война, перестанет литься кровь, Джедал-эд-Дин станет еще сильнее, а жизнь Грузии войдет в мирные цветущие берега.
Торели удивленно посмотрел на своего хозяина, не понимая, что это может быть за мысль, осуществление которой принесет благо обеим воюющим сторонам.
— Царица Грузии, как я слыхал, молода и прекрасна. А наш султан, хотя и не так уж молод, но полон сил. Оба они высокого, благородного происхождения. Что, если бы султан возымел намерение жениться на вашей царице? У вашей страны появился бы умный и сильный покровитель. Вместо того чтобы воевать друг против друга, грузины и хорезмийцы соединили бы свои войска и вместе заступили бы дорогу монголам.
— Красиво сказано. Но разве мой господин не понимает, что этому не бывать?
— Но почему? Если я тихим спокойным советом подготовлю сердце султана, если у него как бы сама собой зародится мысль… Для султана невозможного нет.
— Да. Но супругом грузинской царицы может быть только христианин. Султан же не только исповедует веру Магомета, но и считает себя покровителем и защитником всех на земле магометан. Так как же он может изменить своей вере даже ради царицы Грузии?
Несеви помрачнел, нахмурился.
— Если великий благородный султан пожелает осчастливить вашу царицу, а вместе с ней и Грузию, она должна возрадоваться и, принеся молитвы единому творцу, уйти с тропы заблуждения на широкую дорогу истинной веры. Неужели она будет настолько глупа или упряма, что не перейдет в магометанство ради спасения и благополучия своего народа?
— Этого никогда не будет! — горячо и твердо сказал Торели. — Этого не может быть никогда.
Несеви удивился запальчивому неблагоразумию грузина, которого он считал рассудительным и умным.
— Но ты понимаешь, что только это и может спасти Грузию? Эта счастливая мысль пришла в голову мне. Я постараюсь ее внушить султану. Правду говоря, она должна была родиться в головах ваших правителей. Если они разумны, они должны бы умолять нашего султана, чтобы он пошел на этот шаг. И при чем тут вера царицы!
— Я думаю, что именно разумность правителей Грузии не позволит им сделать такого шага. Наш народ численно невелик. У нас нет в мире родственных племен. Мы одни. Нас, горстку христиан, окружает со всех сторон мусульманское море. Мы утонем в нем, если не твердо будем править рулем и собьемся с верного курса. Как раз наоборот, грузины заботятся об обращении в христианскую веру соседствующих с нами магометан. Как же они могут помыслить, чтобы на их христианском троне восседал царь-магометанин, а богоположенная царица христиан обратилась в магометанство?
Дело не только в одной царице. Нам пришлось бы отказаться от всего, что делает нас грузинами. Нам пришлось бы отказаться от грузинства как исторического понятия. Вслед за этим произошло бы слияние грузин с мусульманским морем и полное растворение в нем.
— Даже если так. Неужели нельзя предпочесть признание веры Магомета, к тому же единственной истинной веры на земле, истреблению и исчезновению с лица земли!
— Этого не будет никогда, мой господин. Я знаю свой народ. Грузины скорее предпочтут быть полностью уничтоженными, нежели по своей воле откажутся от Христа, от родного языка и от земли, на которой жить им завещано предками и самим богом.
Торели не разубедил Мохаммеда Несеви. Напротив, мысль о женитьбе султана и царицы Грузии занимала его все больше. В Грузию не так-то просто проникнуть полчищам врага. Вся эта страна, окруженная горами, — как бы возведенная природой крепость. Если бы даже соединенные силы султана и грузин не одолели монголов в открытом бою, в Грузии удобно было бы отсидеться и отдохнуть. Это лучше, чем метаться из конца в конец по иранским степям. Джелал-эд-Дин, потерявший свою родную землю, давно ищет удобного пристанища, и вот оно наконец нашлось.
В горах Грузии можно было бы не только отсидеться от нашествия монголов и дождаться, когда они отхлынут, там можно было бы спокойно жить до тех пор, пока они вообще не исчезнут и не рассеются по лицу земли. Грузия богата и изобильна, ее сокровища обеспечили бы Джелал-эд-Дина навсегда. Но все это было бы хорошо только в том случае, если бы воссоединение с Грузией произошло мирно, по желанию грузин, с их согласия.
Ведь Грузия еще сильна. Она может собрать новое войско, тогда кто знает, как повернется то самое колесо судьбы. Конечно, Джелал-эд-Дин их разгромит. Но даже в этом случае он не сможет завладеть их сокровищами, потому что они прячут их в неприступных скалах и там же скрываются сами. Придется все время тратить усилия, чтобы понемногу выкуривать их из гор. Это выкуривание затянется на десятилетия. А если махнуть на них рукой и оставить их в горах, то не будет уверенности, что завтра они не ударят в спину. Придется постоянно опасаться неожиданного удара, и опять не будет желанного покоя.
Грузины тоже не смогут отсиживаться в убежищах, потеряв свою страну. Так что самое лучшее для обеих сторон — мир на основе полюбовного бракосочетания царицы с султаном.
Горячность Торели, с которой он заявил, что этого не будет никогда, Несеви отнес за счет поэтичности его натуры, а не разумного взгляда на вещи.
Поражение в битве под Гарниси, должно быть, не могло не сломить духа грузин. А раз они сломлены, то должны быть рады облобызать руку победоносного султана, которую тот протянет им с желанием тишины и мира.
Обдумав свое предложение со всех сторон, секретарь явился к государю. Он вооружился всем: и блестящим красноречием, и холодными неотразимыми доводами, и той искусностью, которая одна могла задеть сердечные струны. В короткой, но энергичной речи он раскрыл перед султаном все благотворные последствия этого шага, если бы он был сделан.
Джелал-эд-Дин молча выслушал своего секретаря, поблагодарил его за верную службу и тотчас приказал ему сочинить письмо к царице Грузии Русудан.
Джелал-эд-Дин повел двойную игру. В то время как его послы с письмом скакали ко двору грузинской царицы, сам он со своей армией снялся с места и двинулся к границам Грузии.
В письме султан предлагал грузинам породниться. Он высказал сожаление о том, что затеял эту войну, что уже пролито много крови и грузинской и хорезмийской, и заверял, что больше не поднимет меча против грузин.
Письмо, если бы не достигло первой цели и не склонило бы царицу к браку, достигло бы цели второй — оно должно было ослабить бдительность грузин, вселить в их сердца беспечность и уверенность в том, что большой войны не будет и незачем напрягать силы для сбора войск и обороны страны.
Надвигаясь, как туча, на Грузию, Джелал-эд-Дин рассуждал так: если царица согласится на брак, мне ближе будет ехать к царице. Если она откажется — я быстрее смогу напасть, чтобы утвердиться в Грузии силой.
В грузинский поход султан взял и Шалву Ахалцихели. Шалва казался таким веселым, будто ехал на свадебный пир, а не на войну против своей же родины. Он то и дело клялся отомстить грузинам, громко проклинал их, грозился не оставить камня на камне во владениях Мхаргрдзели, а также и вероломной и неблагодарной царицы.
Он должен был провести армию султана в самые недоступные уголки Грузинского царства. Новоиспеченный властелин Маранда и Урмийского края давно уж был на короткой ноге с султаном. Джелал-эд-Дин полностью доверял грузинскому вельможе и возлагал на него большие надежды в предстоящей войне.
Но случилось так, что у султана открылись глаза на хитрую игру Ахалцихели, и султан вынужден был пресечь ее, пока она не зашла слишком далеко.
Письмо Джелал-эд-Дина возбудило умы грузинского правительства, взбудоражило двор царицы. Немедленно собрался дарбази.
Всех больше смутилась сама царица. Не то чтобы ей жалко было разводиться со своим мужем Могас-эд-Дином. Она и без того собиралась расторгнуть брак, и вот почему. В Тбилиси жил заложником единственный сын ширванхана, мужественный и красивый Султаншах. Царица давно полюбила статного, сильного, прекрасно воспитанного юношу. Более того, она давно заручилась согласием дарбази на развод со своим мужем, чтобы обручиться с Султаншахом, и только неожиданное нашествие хорезмийцев, да еще беременность, да еще болезнь после освобождения от бремени помешали желаемому обручению.
Теперь, когда дарбази изучает письмо Джелал-эд-Дина, все летит кувырком. Царица ломала пальцы и кусала губки. Зачем ей в мужья пожилой мужичонка, этот сморчок Джелал-эд-Дин, когда рядом живет ее возлюбленный, который подобен солнцу? Но государство переживает тяжелые времена, будет ли дарбази считаться с сердечными склонностями и с любовными мечтаниями молодой женщины? Они будут решать в пользу государства, а не в пользу царицы, они будут думать о мирных радостях целого народа, а не о любовных утехах Русудан.
Джелал-эд-Дин — победитель. Если он сам протягивает руку и желает помириться, дарбази ни за что не оттолкнет его руки. Да, вопрос решается сам собой: счастье царицы или счастье целого царства. К тому же счастье царицы скоротечно, как и ее жизнь, а у царства есть будущее, которое решается сегодня. Так рассуждала Русудан, и слезы вот уже третий день не высыхали на ее глазах. Но случилось то, чего не ожидали ни Русудан, ни даже Джелал-эд-Дин.
Русудан была права, когда думала, что от ее вынужденного брака с султаном зависит будущее страны. Однако грузинские вельможи смотрели дальше.
И раньше грузинские царицы брали в мужья царевичей сопредельных стран. Но одно дело — не имеющий своих войск и даже своей дружины безвольный и безвластный Могас-эд-Дин или добродетельный Давид Сослан, а другое дело — Джелал-эд-Дин. Разве он поступится своей властью? Разве он согласится управлять страной по указке и велению какого-то там грузинского дарбази? Даже первый муж царицы Тамар — Георгий Руси — не захотел ограничиться только ролью мужа и потянулся за скипетром, хотя у Георгия тогда не было войск.
Можно ли предполагать, что Джелал-эд-Дин, победоносный султан, располагающий бесчисленным войском, будет спрашивать советов у грузинских вельмож? Он немедленно захватит в свои руки всю власть, он и пикнуть не даст никому из царедворцев, он их сделает стремянными, он сделает с ними вообще все, что захочет, потому что он будет самовластен в грузинской стране.
Для своевольных вельмож, избалованных слабой, нерешительной царицей Русудан, отказаться от власти, от управления страной было бы очень тяжело.
Другая, более решительная часть дарбази думала еще шире и государственнее. Эти люди меньше заботились о том, произойдет ли умаление их собственной власти, они думали о народе и о Грузии в целом. Они видели в приходе Джелал-эд-Дина великое несчастье, может быть, еще большее, чем сама война. Султан придет не один, он приведет триста или четыреста тысяч воинов со своими семьями. Расселение такого количества иноземцев на грузинской земле тотчас разбавит нацию и может послужить толчком к ее вырождению. Не говоря уж о том, что султан, вероятно, потребует обращения народа в магометанскую веру. Он никогда еще не высказывал желания обратиться в христианство, зато не раз объявлял себя защитником всех мусульман. Такого человека не огрузинишь, не заставишь ходить в православный храм, не заставишь почитать обычаи и обряды Грузии. Он сам, сев на трон, омусульманит всю Грузию до последнего человека, и начнет, конечно, с царицы.
Дарбази единодушно решил посоветовать царице отвергнуть предложение Джелал-эд-Дина. С послами попрощались сухо и холодно, и они уехали, увозя отказ.
Появление Джелал-эд-Дина в Адарбадагане и его укоренение там сразу же взбудоражили соседние мусульманские страны. Султан, не успев обосноваться, первым делом отправил посольство в Иконийское и Хлатское царства. Он обещал им добрососедство, поддержку, дружбу. Во всеуслышанье Джелал-эд-Дин объявил себя покровителем всех мусульман и провозгласил, как основное дело своей жизни, защиту от неверных грузин, притесняющих и разоряющих поклонников Магомета.
Обещание укротить грузин, подрезать им крылья понравилось властителям Хлата, Иконии и Арзрума. Но все же они о своих собственных судьбах, о своих коронах и о будущем этих корон думали больше, чем о сурах Корана и о защите магометанской веры.
Еще неизвестно, какими последствиями грозит им всем то, что в Адарбадагане утвердился Джелал-эд-Дин, властолюбивый, решительный, быстрый в своих решениях, беспощадный в гневе, ищущий войн и по натуре своей не переносящий спокойной сидячей жизни и располагающий к тому же огромной армией.
Джелал-эд-Дин объявил всем, что он наследует царство отца и власть отца. Правда, из всех обширных владений Мухаммеда султану достался теперь только один этот уголок, самая далекая провинция, глухая окраина, до которой у хорезмшаха никогда не доходили руки. Поэтому каждый понимал, что вряд ли султан ограничится одним Адарбадаганом. Утерянные обширные владения он постарается возместить за счет новых завоеваний. А что же завоевывать, если не страны, соседствующие с Адарбадаганом? А если так, то в первую очередь это будут Икония и Хлат, тогда их властителям придется разделить участь атабека Узбега.
Чтобы обезопасить себя от возможного нашествия Джелал-эд-Дина, все мусульманские страны, простирающиеся в общей сложности до самого Египта, начали тайные переговоры друг с другом. По общему решению они начали приготовляться к войне. При этом вели себя так, будто султан Джелал-эд-Дин спаситель и благодетель, то и дело посылали ему караваны с подарками и послов. Но и послы и дароносители имели одну главную цель — разузнать намерения Джелал-эд-Дина относительно своих ближайших единоверных соседей.
Когда султан стоял лагерем у Аракса, к нему пожаловала в гости хлатская царица Тамта. Она явилась с большой свитой и караваном, в котором верблюды гнулись под тяжестью царских даров.
Но не только одними подарками рассчитывала действовать царица Хлата. Она понимала, что у султана немало своих сокровищ, и если его жестокое мужское сердце — крепость, то подарки — плохие войска.
Больше чем на золото и драгоценные камни, царица рассчитывала на свою особенную, обольстительную красоту. Пока еще не было крепости, которую она хотела бы взять и не взяла при помощи этого безотказного оружия. Попадались хладнокровные, твердокаменные мужчины, но и они сдавались в конце концов в розовый плен на милость столь искусной победительницы.
Тамта, как известно, была дочерью грузинского царедворца. Поэтому ее волновала не столько судьба Хлата — ее второй родины, сколько судьбы горячо любимой, незабываемой Грузии. Переговоры о судьбах Грузии, о возможном мире с ней входили в расчеты царицы Тамты. Была и еще одна тайная цель. Царица хотела напасть на следы своего первого, еще до замужества, еще до Хлата, возлюбленного, доблестного Шалвы Ахалцихели, который, по слухам, томится в плену у Джелал-эд-Дина. У нее было твердое намерение выручить Шалву Ахалцихели во что бы то ни стало.
Джелал-эд-Дин выехал навстречу царице и встретил ее далеко от лагеря. Увидев Тамту, он смутился. Он слышал о ее красоте, но все же не предполагал, что она столь прекрасна.
В этот же день он устроил в честь царицы великий пир. Царица сидела рядом с султаном, он сам подавал ей кушанья и напитки. Царица вела себя с редким достоинством. Она говорила с султаном как с равным и проявляла учтивость, изысканность речи и мыслей, утонченность в понимании мыслей и поведения Джелал-эд-Дина. Не забывала она и улыбаться время от времени, хотя нужно сказать, что на этот раз она дарила свои улыбки более сдержанно и осмотрительно.
На другой день Тамта пригласила султана в свой шатер на ответный ужин. Бесстрашный и жестокосердый султан не узнавал сам себя. Он, повидавший на своем веку бесчисленное множество женщин, в том числе и цариц, чувствовал в себе какую-то странную робость, он смотрел на лицо Тамты как на нечто божественное, что можно только созерцать издали, но что нельзя осквернять прикосновением и даже черными мыслями. Тамта была так близко, что можно было дотронуться рукой, и в то же время она была страшно далека, отдаленна, будто стояла на недоступной для смертного высоте.
Он понимал, что это идет от совершенного воспитания царицы, от ее искусства держать себя и строить свои отношения с людьми, но не мог преодолеть расстояния, установленного ею, и довольствовался тем, что сидит рядом.
Тамта как будто нарочно ничего не говорила о государственных делах. Она умела поддерживать беседу так, что беседа не прерывалась ни на минуту, но и течение ее направляла сама Тамта. Постепенно у Джелал-эд-Дина создалось впечатление, что у царицы вовсе нет государственных интересов, что она приехала поразвлечься, познакомиться с султаном и, может быть, если удастся, завоевать его сердце.
Тамта отпустила своих людей. Султану невольно пришлось сделать то же самое. И вот они остались в шатре одни. Если у нее и есть ко мне какие-нибудь интересы, то она заговорит о них в эту минуту. Более удачного момента не будет. Но царица по-прежнему оставалась беспечной собеседницей, как будто ничто практическое, суетное не касалось ее. Речь ее, в сочетании с взглядом, странно одурманивала султана, он пьянел от каких-то смутных, неуловимых намеков, а душу охватывало сладким желанием самозабвения.
Но удивительнее всего было то, что, несмотря на столь интимное уединение в шатре и на столь обольстительное лепетание царицы, расстояние между ней и султаном не уменьшалось. Чем дольше они сидели, чем больше говорила Тамта, чем ближе она наклонялась в сторону собеседника в пылу беседы, тем дальше и недоступнее она становилась.
Султан почувствовал, что он никогда не осмелится прикоснуться к этой прекрасной, но странной женщине. Он внезапно поднялся, пожелал хозяйке шатра спокойной ночи и решительно вышел.
В поход на Грузию Джелал-эд-Дин, как известно, взял и Шалву Ахалцихели.
Шалва был опытный полководец. Этот опыт ему теперь пригодился. Он внимательно приглядывался ко всему, что делалось в войсках Джелал-эд-Дина, и вскоре понял, что султан не доверяет полностью ни одному человеку в своем стане и что замысел напасть на Грузию всячески маскируется. Видимо, султан все еще опасается грузин, если рассчитывает на внезапное вторжение в сердцевинные земли Грузинского царства и на молниеносный штурм грузинской столицы — Тбилиси. Только так надеется султан окончательно сломить сопротивление грузин, окончательно разгромить их, чтобы больше они не поднялись.
Джелал-эд-Дин все еще боялся, что если грузины узнают о вторжении его главной армии, то они напрягут все силы, успеют собрать войска, укрепят столицу и заступят дорогу нашествию хорезмийцев.
Шалва понимал, что немного времени еще есть в запасе и что грузины обязательно как можно скорее должны узнать о походе султана. Все, и позорный плен, и видимая измена родине, и унизительная дорога к султанскому доверию, и гнетущее бремя этого завоеванного теперь доверия, все это были лишь средства, которые настала пора использовать.
Да, султан вполне доверяет Шалве Ахалцихели. Быть проводником вражеских войск в родной стране, разве это не великое доверие? Конечно, воспользовавшись этим доверием, можно завести хорезмийцев в такие места, в такие ущелья и скалы, где грузинам не составит большого труда их разгромить. Но для этого нужно, чтобы грузины заранее знали не только о самом вторжении вражеских войск, но и о пути их следования, нужно, чтобы грузины успели перевести в удобное место, в какое-нибудь узкое ущелье, свои войска, расположить их наилучшим образом, а потом уж захлопнуть западню, когда Шалва заведет в нее отборные части Джелал-эд-Дина.
Шалва понимал, что все сейчас зависит от его ловкости и быстроты действий. Если удалось бы найти верного человека, который мог бы предупредить грузин, все было бы хорошо. Грузины, конечно, не будут медлить, они воспользуются случаем, окружат, нападут, уничтожат, и тогда Шалва вновь обретет свою бесценную родину.
Да, султан вполне доверяет Шалве Ахалцихели. Его теперешние владения превосходят то, что он имел в своей Грузии. У него больше теперь и земли, и золота, и рабов, чего ж ему еще? Кроме того, Шалва думает, что его предали во время Гарнисского сражения и что его воинская честь поругана при содействии своих же грузин, соотечественников. Он жаждет отомстить изменникам и чистолюбцам. Вот почему можно доверить Шалве Ахалцихели даже такое дело, как быть проводником целой армии. Шалва хочет, чтобы отомстила за него беспощадная хорезмийская сабля.
Джелал-эд-Дин был вспыльчив и слеп во внутреннем ожесточении. Видимо, и других людей он мерил по себе. Но султан просчитался. Не такой уже мелочный человек Шалва Ахалцихели, чтобы на утоление личной обиды, в угоду минутной озлобленности променять судьбу и благоденствие родной страны. Шалва действительно хочет разобраться во всем, что произошло у Гарниси. Он действительно хочет встретиться с Мхаргрдзели и, если тот виноват, отомстить ему. Но это должно случиться потом. Сначала все грузины сообща должны избавиться от своего главного врага — хорезмийского султана Джелал-эд-Дина. Когда Джелал-эд-Дин будет разбит, когда его войска отхлынут от границ Грузии, тогда можно будет поговорить по-мужски, по-рыцарски со всеми врагами внутри страны. Именно такое поведение пристало его честному имени и положению.
Но никогда не возвратится потерянная родина, никогда не настанет час справедливости и отмщения, если теперь, сегодня, сию минуту потерять самообладание и предусмотрительность. С другой стороны, вот час, когда промедление подобно смерти. Каждый жест, каждое слово, каждая минута имеют значение не только для Шалвы, но и для целого Грузинского царства, для его настоящего и будущего.
Немало послужил Шалва Грузии своим мужеством, немало славы для отечества стяжал его меч. Теперь Грузия потребовала полного самопожертвования, а раз так, оно должно свершиться. Все повисло на волоске, и могущество Грузии, и ее судьба, и даже ее существование, а без Грузии не может быть жизни и для него.
Шалва не спал уже несколько ночей. А если засыпал ненадолго, то все равно и во сне не оставляла его одна жгучая пронзительная мысль: настал миг, когда ценой своей жизни нужно спасти свою царицу, свой народ. Он и погиб бы сию минуту, если бы знал, что гибель принесет желаемое спасение. Но не было никаких видимых средств.
Мысли Шалвы метались из стороны в сторону, но всюду он видел вокруг себя шпионов, соглядатаев, чувствовал, что за каждым его шагом следят, в его шатер никого не допускают. Даже его самого не отпускают ни на шаг без того, чтобы не сопровождали телохранители. Султан, словно предугадывая тягостность такой опеки, однажды сказал: «Мы не можем рисковать жизнью доблестного грузинского эмира, мы взялись оберегать его жизнь, его судьбу, и мы исполним это».
Между тем достигли Аракса. Отсюда начиналась грузинская земля. Время истекало, надежды гасли. Но султан не сразу перешел через Аракс. Видимо, он решил, как барс, присесть перед прыжком, роковым для грузин. Но тем самым он как бы предоставлял Шалве Ахалцихели последнюю возможность помочь родине.
Но как, как? Что можно придумать и совершить? Готовый на все, Шалва мучился от сознания полного бессилия.
И в эту ночь ему не спалось, хотя было далеко за полночь. Он лежал на спине, глядя в темное возвышение шатра, и положение казалось ему безвыходным. Вдруг зашелестела пола шатра. Шалва приподнялся, а потом вскочил с постели. У входа в шатер появился, словно сам по себе, словно возник из ночной тьмы, человек, завернутый в черное. Думая, что это убийца, подосланный султаном, Шалва схватился за саблю.
— Тише. Никто не должен слышать, что я пришел сюда, — торопливо прошептал пришелец по-грузински.
Испугать Шалву было нельзя, но грузинская речь его поразила настолько, что он так и сел на постели, словно его ударили по голове. Сама собой опустилась рука с занесенной саблей.
— Я от царицы Тамты, — продолжал незнакомец, — я ее раб, грузин, вот мое лицо. — Посланец царицы откинул черную завесу, и Шалва увидел перед собой молодого, еще даже безусого, человека. В том, что он грузин, сомневаться было нельзя.
— Где Тамта и зачем она тебя сюда прислала?
— Владычица Хлата гостит у Джелал-эд-Дина. Она узнала, что доблестный Шалва Ахалцихели в плену у султана. Она приехала к султану только затем, чтобы вызволить Ахалцихели из плена, и обязательно вызволит, нужно только немножко потерпеть. Чтобы передать все это, я и оказался здесь в такой час.
— Никакой помощи я не хочу, и вызволять меня не надо. Но слушай меня внимательно. Если ты грузин и любишь свою царицу, ты должен помочь мне в одном большом деле. Но дело такое, что, может быть, мы оба погибнем, исполняя его. Но мы будем знать, что погибнем за нашу Грузию. Ты еще очень молод, и, конечно, тебе не хочется умирать. Но смерть за родину — это смерть героев. Неизвестно еще, представится ли случай умереть с большей доблестью и с большей пользой для отечества.
— Для меня, простого раба, нет выше чести, чем умереть за Грузию и вместе… вместе с Ахалцихели.
— Так вышло, что для нас нет другого пути, мы должны исполнить то, к чему подвела нас судьба. У нас в руках спасение Грузии, так неужели дрогнут наши сердца и мы ради наших жалких жизней, ради нашего пресмыкания в рабстве не попытаемся ее спасти!
Юноша смотрел во все глаза на знаменитого грузинского полководца и не говорил ни слова. Но Шалва понял, что он слушает и что он готов на все.
— Нужно сообщить царице Грузии и нашим войскам о том, что Джелал-эд-Дин уже выступил в поход. Мне не дают сделать и шагу, тем более меня не выпустят из лагеря. Но ты — другое дело. Ты сопровождаешь гостью султана, и приказ уехать может исходить от нее. Ты должен лететь, как птица, скакать, как волк, плыть, как рыба, чтобы отвезти грузинской царице мое письмо.
— Да я сейчас же сяду на коня и помчусь. — Юноша как будто был даже в восторге от столь неожиданного и столь важного поручения.
Шалва начал быстро писать. Пока он писал, у него промелькнула мысль, не шпион ли этот молодой грузин. Не испытывают ли Шалву перед вступлением в Грузию? Но тут же Шалва подумал, что все равно иного выхода нет, все равно все погибнет и этой погибели не избежать.
Если юноша действительно слуга царицы Тамты, он исполнит поручение, и это поможет Грузии, может быть, даже спасет ее. Если юноша — шпион Джелал-эд-Дина, то… то хуже, чем есть, все равно уже не будет. А второго такого случая не представится. Этот юноша появился в шатре словно в ответ на все мольбы и заклинания Шалвы. Можно ли пропустить эту последнюю возможность?
Шалва сложил письмо и резко повернулся к юноше.
— Клянись, что не предашь ни родину, ни меня и отвезешь это письмо.
— Клянусь матерью, отцом и гориджварским святым Георгием, — прошептал юноша, опускаясь на колени и возводя руки к небу.
— Ты гориец? Из какой семьи, из какого рода?
— Гелашвили. — Юноша поцеловал письмо и спрятал его на груди. Шалва обнял грузина, проводил к выходу из шатра, приподнял полог.
— Помни: судьба всей Грузии, всего нашего народа, а также жизнь нашей царицы зависят от этого письма.
Большие, медового цвета глаза юноши блеснули последний раз, и он пропал в темноте.
Джелал-эд-Дин ушел от царицы Тамты раздраженный и злой. Его тщеславие, его мужское достоинство были ущемлены. Он слышал в себе заклинания каких-то темных сил, которые нужно было выплеснуть из души, чтобы не задохнуться самому. Горе человеку, который подвернется в это время и на которого выплеснется накипевшая злость.
Мамелюки ждали султана у входа в шатер. Они как тени сомкнулись за спиной султана и пошли за ним. Лагерь спал. Ни звука, ни шороха, ни движения. Так шли довольно долго. Как вдруг султан, обладавший, вдобавок ко всем своим доблестям и качествам воина, еще и кошачьим слухом, остановился, шагнул в сторону и прислушался. Теперь и мамелюки услышали в одном из шатров приглушенный неразборчивый разговор. Мамелюки расположились полукругом и, настороженные, как собаки, готовы были броситься по первому знаку или слову.
Полог шатра, за которым следило из темноты множество глаз, приоткинулся, и во тьму выскочил человек. Он тотчас растворился в ночи, но все же видно было, что человек выскользнул из шатра, пригибаясь, бежал на цыпочках и даже временами припадал к земле. Человек проскочил в трех шагах от затаившегося Джелал-эд-Дина. Султан жестом руки приказал мамелюкам преследовать неизвестного. Сам он схватил у охранника лук, положил на тетиву тяжелую стрелу и немного поодаль тоже пошел за незнакомцем. Преследователи двигались неслышно, так что бегущий ничего не замечал. Шатры уже кончились. Беглец перестал остерегаться, распрямился и стремглав устремился к Араксу. Он подбежал к реке и перекрестился. Еще бы мгновение, и он бросился бы в воду. Но старый воин Джелал-эд-Дин не зевал. Он отпустил тетиву, и стрела вонзилась в ногу беглеца повыше лодыжки. Послышался короткий стон, потом всплеск воды. Очевидно, раненый, превозмогая боль, все же бросился в волны Аракса. Мамелюки выпустили свои стрелы в то место, куда нырнул беглец, потом побросали луки и тоже прыгнули в реку. Некоторое время слышалась возня, всплески, проклятья, стон, а потом преследователи вытащили на берег обессилевшего, избитого Гелашвили. Его отнесли в шатер султана. При обыске нашли письмо. Разбудили перса, знающего грузинский язык, и привели его под стражей. Тот, спросонья ничего не понимая, дрожащими руками держал письмо и переводил слово в слово.
Шалва Ахалцихели доносил грузинам, что султан со своей армией вышел в поход для полного разорения и окончательного покорения грузин. Он сообщал численность войск, а также разъяснял свое предыдущее поведение при дворе султана. Да, он всячески поносил грузин и всячески заискивал перед султаном, притворяясь беспощадным врагом Грузинского царства, но все это для того, чтобы войти в доверие. Шалва достиг своего, теперь он проводник всех хорезмийских войск в центральные районы Грузии. Поэтому собирайтесь с силами, встречайте вражескую армию в ущелье Железных скал, устройте засаду со стороны водопада и высоких пещер. Ночью обрушьтесь на головы Джелал-эд-Дина. Если все исполните в точности, можно полностью уничтожить армию поработителей, и Грузия будет спасена.
Джелал-эд-Дин взревел, как раненый барс. К разъяренности и злости, с которыми он вышел от царицы Тамты, прибавилась ярость, разбуженная предательством и неблагодарностью Ахалцихели. Гнев хлынул через края, султан метался по шатру, он перебил и переломал все, что было вокруг и попалось под руку. Он рычал и скрежетал зубами, бил себя по голове, рвал на себе одежды. Но буйство его становилось все тише, гнев затихал — он не ослабевал, конечно, в сердце султана, но делался холодным и расчетливым, то есть еще более страшным! Последовал приказ немедленно взять под стражу Ахалцихели и оцепить лагерь высокой гостьи.
Джелал-эд-Дина бесили не лукавство Тамты и не коварство грузинского вельможи. В конце концов этого от них можно было ждать, потому что никогда от кривого дерева не будет прямой тени, как не будет прямым путь неверного. Но сам-то Джелал-эд-Дин, умудренный аллахом, обогащенный жизненным опытом, чаще всего горьким, как он мог довериться этим гяурам! Какая наивность со стороны предводителя хорезмийского войска и обладателя Адарбадагана поверить этим лживым клятвам и усыпляющей лести пленника, доверить ему судьбу своих войск?!
А эта царица? Появилась откуда-то именно в эти дни, когда решается судьба Грузинского царства. И каково искусство! Как она притягивает к себе, обольщает, поит тончайшим ядом своей красоты и женственности и в то же время отстраняет и держит в отдаленности, словно невинная девочка, словно не знает, что значит в этом мире женщина для мужчины и мужчина для женщины.
Как можно было забыть, что она ведь сама грузинка, а раз так, значит, и грузинская шпионка. Она проникла в лагерь, чтобы все разведать и, возможно, убить Джелал-эд-Дина, подобно тому как убила Юдифь Олоферна, которого не могли одолеть никакие враги.
Чем больше вспоминал султан поведение царицы Тамты, а вместе с тем и свое поведение, ее двуличие, а свою доверчивость, тем больше он разъярялся и свирепел. Под конец он совсем потерял терпение и с трудом дождался утра.
Совпало так, что именно этим утром и вернулись послы из Грузии. Они привезли султану решительный отказ от царицы Русудан. Только этого не хватало, чтобы окончательно переполнить чашу, из которой и без того плескалось через края. Не раздумывая больше ни минута, султан приказал казнить и Ахалцихели, и его гонца. Султан сам отправился на берег Аракса. Он пожелал, чтобы казнь произошла у него на глазах.
Аракс равнодушно катил свои синие холодные волны. Рассветное небо тоже было холодным и синим. Солнце, хотя и поднялось над землей, было скрыто еще более синим, чем само небо, облаком. Все было синим в этот рассветный час, кроме ярко-красной рубахи палача.
Палач, огромного роста, неуклюжий на вид человек, ходил по берегу и время от времени подкручивал и без того засученные рукава. Чуть поодаль, на возвышении, на троне сидел султан. Он тоже, подобно палачу, сгорал от нетерпения и все поглядывал в ту сторону, откуда должны были привести обреченных. Его лицо, изможденное бессонницей и злостью, заострилось и потемнело.
Наконец копьеносцы привели Ахалцихели и телохранителя хлатской царицы. Шалва шел спокойно, с руками, связанными за спиной. Гелашвили хромал на раненую ногу. Вели их близко друг от друга, так что юноша успел пожаловаться перед смертным часом:
— Умираю несчастным, потому что не сумел выполнить твоего поручения, князь.
Ахалцихели посмотрел на юношу, вздохнул и покачал головой.
— И я не счастливее тебя.
— Не моя вина, князь, я старался быть осторожным. Наверное, шпионы шли за мной по пятам еще до того, как я переступил порог твоего шатра. Они проследили меня до самой реки и ранили, когда я уже собирался прыгать в воду.
Копьеносцы поставили связанных людей на самом берегу реки и отошли в стороны. Подошел палач. Он обошел вокруг, внимательно и спокойно оглядел обреченных, повернулся к султану и отвесил поклон.
— С которого прикажешь начать, великий султан?
— Сначала этого сопляка, — зло и отрывисто приказал султан.
— Отсечь голову или изрубить на мелкие части?
— Рассеки его пополам, — рыкнул Джелал-эд-Дин, и рука его так широко и сильно рассекла воздух, точно хотела показать, как именно нужно рассечь приговоренного.
Палач размахнулся огромным кривым мечом. Юноша поднял глаза кверху, следя за ужасным орудием казни. Шалва зажмурился, но закрыть уши он не мог, потому что руки его были связаны. Утренний воздух прорезал ужасный вопль, и что-то мягкое и тяжелое шлепнулось на прибрежные камни.
Султан тоже следил за мечом, но, в отличие от юноши, он проследил не только его взмах, но и путь книзу. Тело юноши разъялось, точно спелое яблоко. Султан успел шепнуть что-то назидательное стоящим вокруг эмирам, а потом обронил:
— Молодец!
Палач склонился в ожидании нового приказа.
— Ты говорил, Ахалцихели, что война похожа на игру в нарды. Но на что похожи обманутое доверие, черная неблагодарность, черная измена?!
Шалва опустил глаза и ничего не ответил.
— От кривого дерева не может получиться прямой тени, скорпион никогда не разучится кусаться. Точно так же неверного христианина нельзя исправить, обратив на путь истины. Что молчишь? Знаешь ли, что твоя измена ляжет кровавым бременем на плечи грузин? За твою измену я отомщу не только тебе, но и всем, всем, всем… — Султан задохнулся от гнева, он не мог уж ничего сказать палачу и только полоснул себя ладонью по горлу.
Палач отлично понял своего властелина. Ахалцихели не успел ни вздохнуть полной грудью, ни взглянуть вокруг себя, чтобы попрощаться с землей, с рекой, с этими камнями, облаком, с этим солнцем.
Голова глухо ударилась о землю, огромное тело грузинского богатыря обмякло и повалилось набок.
— Эй, вы, — закричал султан, — заверните голову изменника в самый дорогой шелк и отвезите хлатской царице. Скажите, подарок от султана.
Когда на золотом подносе царице преподнесли султанский подарок и когда, ничего не подозревая, царица небрежной рукой откинула шелковое покрывало, она лишилась чувств и упала на руки едва подоспевшей служанки.
Царицу уложили и опрыскивали холодной водой, приводя в чувство. Царица открыла глаза, но лежала неподвижно, глядя вверх перед собой взглядом, который всем остальным казался бессмысленным.
На самом же деле перед взглядом царицы стояло то, что она увидела на подносе. В первое мгновение она не узнала, чья это голова, и упала в обморок просто от ужасного зрелища. Теперь она вспоминала черту за чертой, светлые волосы, перепачкавшиеся в крови, усы, шрам на щеке и снова едва не лишилась чувств. Она велела принести мертвую голову и оставить ее одну. Да. Сомнений быть не могло. Это голова ее возлюбленного, ее тайного возлюбленного, с которым так и не удалось разделить любви, — голова Шалвы. Она погладила волосы, поглядела в глаза, уже не выражавшие ничего человеческого, поглядела на черные губы.
Сколько раз в ночном одиночестве и в объятиях другого мужчины она мечтала о прикосновении именно этих губ. Лежала возле хлатского мелика, дарила невольные ласки ему, а в мечтах неотступно стоял золотоволосый грузинский богатырь, человек, наделенный храбростью орла, силой буйвола и сердцем младенца, ее единственный — Шалва Ахалцихели. Царица приникла дрожащими губами к мертвым холодным губам, и раздался вопль, который был слышен далеко от шатра. Содрогнулись все, кто его слышал.
В злополучном лагере на берегу Аракса султан решил оставить лишь маленькую горсть своего войска, ровно столько, чтобы хватило на окружение ставки царицы Тамты. Как раз секретарь султана Несеви слег от лихорадки, поэтому оставшееся войско Джелал-эд-Дин подчинил ему. Несеви было приказано не выпускать хлатскую царицу из окружения, пока не получит известий из Тбилиси.
Отдав это распоряжение, Джелал-эд-Дин сам первый тронул коня в холодные воды Аракса. Войска устремились за ним, и Аракс закипел на много часов, потому что велика, неисчислима была армия объединителя и покровителя мусульман.
Грузины встретили хорезмийцев наспех сформированными войсками. Самый передовой отряд султана им удалось даже смешать и отбросить. Это их воодушевило. Они отошли немного назад и начали укрепляться в ожидании главной армии Джелал-эд-Дина, чтобы в этом сражении раз и навсегда решить судьбу Грузии в ту или другую сторону.
Но в это время с тыла подошла к грузинам армия Киас-эд-Дина, давно уж рыскавшая по просторам Грузии и грабившая мирное население.
Грузины, оказавшись меж двух сдвигающихся камней, успели выскользнуть и устремились на перевалы Лихского хребта, чтобы укрепиться там и защитить хотя бы Имерети, если невозможно отстоять всю страну.
Войска двух братьев соединились. Султан и не посмотрел в сторону удалявшихся грузинских войск. Он быстрым маршем направился прямо к Тбилиси и через несколько дней стоял уже лагерем в окрестностях Соганлуга. Джелал-эд-Дин дал войскам сутки на отдых и только сам не захотел отдохнуть. В сопровождении трех тысяч лучших воинов он выступил, чтобы объехать Тбилиси вокруг, посмотреть на него со всех сторон, оценить подступы к городу, высмотреть слабые места.
С высокой горы смотрел Джелал-эд-Дин на Тбилиси. Он много слышал об этом городе от очевидцев, больше всего от купцов, немало читал о грузинской столице в различных описаниях. Но и рассказы и описания Джелал-эд-Дин считал преувеличенными и приукрашенными. Теперь, глядя на город с высоты, он понял, как жалок человеческий язык и как беспомощны его письмена по сравнению с тем, что можно увидеть своими глазами. Но его сейчас интересовали не красота города и не его богатства. Для него пока что это была крепость, которую нужно взять.
Со всех сторон Тбилиси загородили горы. Кроме этих естественных преград, столицу опоясывала высокая крепостная стена с еще более высокими башнями. Перед самым городом ущелье, прорезанное Курой, резко сужалось. Таким образом, столица Грузии была крепко заперта для любых непрошеных гостей.
В теснине Куры нельзя было широко развернуть войска, а тем более такую армию, какую привел Джелал-эд-Дин. Стенобитных машин у него не было. Карабкаться на высокие стены под градом стрел невозможно. Некоторые эмиры высказали на совете опасения, что взять город не удастся и что нужно держать его в осаде до тех пор, пока все тбилисцы не перемрут голодной смертью.
Кто-нибудь другой, может, и послушался бы их совета, усомнился в быстрой победе и потерял бы надежду, но в жилах Джелал-эд-Дина текла кровь тех отважных предков, тех мужей, для которых трудности не устрашение, а, напротив, ободрение и побуждение к действиям. Такие люди становятся беспомощными и медлительными, когда видят, что желаемое можно взять руками, только стоит нагнуться, и, напротив, они сжимаются, как стальная пружина, когда наталкиваются на препятствие, тем более на такое, которое всем остальным кажется непреодолимым.
Учитывал султан и то, что Тбилиси не был сегодня тем, чем он был до Гарнисского сражения. Основной корень цветущего и могучего дерева Грузии перерублен, да еще Киас-эд-Дин основательно пошарил по селам и небольшим городам.
Джелал-эд-Дин был бы, конечно, еще решительнее, если бы знал, что за день до его подхода к Тбилиси и грузинская царица, и ее визири спешно покинули столицу и обосновались по другую сторону Лихского хребта, а именно в Кутаиси.
Не знал султан и того, что среди властителей Грузии не было единения, столь необходимого в военное, а тем более в роковое для Грузии время. Многих опытных старых военачальников не было в живых. Из оставшихся одни ушли вместе с царицей за Лихский хребет, другие не пошли с царицей, решили остаться в своих разрозненных, разбросанных по грузинской земле крепостях, чтобы в отдельности защищать свои владения. Даже командующие грузинскими войсками, в том числе и Аваг Мхаргрдзели, бросили столицу, оставив там лишь небольшой гарнизон, а сами ушли оборонять свои крепости.
Но султан ничего этого не знал. Он ждал стойкой обороны грузин, он готовился к кровопролитному сражению у стен Тбилиси.
Теперь, в сопровождении трех тысяч отборных воинов, он выехал на разведку, чтобы объехать грузинскую столицу вокруг и все разглядеть. Зрелище, развернувшееся перед ним, увлекло его. Обозревая крепостные стены, подступы к ним и сам город, султан доехал почти до ворот Тбилиси.
Грузины между тем с самого начала следили за движением отряда. Они видели, как он оторвался от главного лагеря, удалился от него на далекое расстояние, приблизился к крепостным воротам. Грузины понимали, что это разведка, и удивлялись не то храбрости, не то беспечности хорезмийцев. Случай был счастливый. Осажденные решили им воспользоваться.
Защитники грузинской столицы внезапно распахнули ворота, и наружу из города стремительно хлынули войска. Джелал-эд-Дин не успел поворотить коня, как завязалась сеча. Султан сразу понял, что нельзя ни спасаться бегством, ни рассчитывать на помощь основных войск. Он принял бой силами своего трехтысячного отряда, чтобы с боем медленно отходить все ближе и ближе к лагерю.
Грузины атаковали храбро, но хорезмийцы не дрогнули под стремительным натиском — ведь это были отборные воины, лучшие из лучших, гвардия Джелал-эд-Дина.
Обе стороны рубились так, точно соскучились по битве, изголодались по крови. Рубка шла в тишине, только стучала и лязгала сталь о сталь.
Тбилисцы не знали, что отрядом разведки командует сам султан Джелал-эд-Дин — их главный враг. Догадайся они об этом, вероятно, все жители города ринулись бы в бой, вероятно, женщины и дети с голыми руками бросились бы в гущу сечи, чтобы пленить либо убить предводителя хорезмийцев, и тогда судьба всей этой войны, возможно, была бы решена в этом случайном бою у городских ворот, на исходе первого дня осады.
Тбилисцы приготовились к затяжной войне. Они знали, что придется многие дни и ночи оборонять родной город, отбивая многочисленные атаки врага. К затяжной войне были подготовлены не только городские укрепления, но и сознание воинов. Думали, что нужно продержаться, пока царица пришлет подкрепление из-за Лихского хребта. А для того чтобы продержаться, нужно бережно расходовать свои силы. Этот расчет был верен, такая тактика хороша, но именно эта расчетливость и помешала теперь, когда представился столь неожиданный и столь счастливый случай. Если бы удалось убить или захватить в плен султана, возможно, войска хорезмийцев повернули бы вспять, ушли из Грузии. Страшное нашествие развеялось бы, как туман, и ясное солнце процветания вновь поднялось бы над грузинской землей.
Но тбилисцы экономили силы. Из крепости видели, что грузины одолевают, постепенно оттесняют и даже прогоняют отряд разведки, и, значит, никакого подкрепления посылать не нужно.
Сеча все разгоралась. Джелал-эд-Дин тоже, как бы изголодавшись по битве, давно не игравший мечом, метался из конца в конец, появлялся, как оборотень, в самых опасных, тяжелых местах, сшибался сталью с самыми опасными и сильными воинами врага.
Между тем сумерки сгущались, наступала ночь. Бой, сначала гремевший по всей долине, собрался в одном месте, как собирается вокруг матки пчелиный рой, перед тем как улететь вдаль. Понимая, что грузины постепенно одолевают, султан еще раз бросил свой отряд на грузин, оттеснил их к самым воротам и вдруг, резко поворотив коня, поскакал прочь. Весь отряд устремился за ним. Грузины преследовали беглецов с победоносными криками и улюлюканьем. Кони падали, кувыркались через головы, снова вскакивали и снова неслись, словно были крылаты. Грузины вдогонку кололи, рубили, но уходить далеко от крепостных стен было опасно, особенно в ночной темноте. Мемна Джакели, руководивший и битвой и погоней, остановил коня. Ускакавшие хорезмийцы смешались с темнотой синеватой ночи. Победители не торопясь возвратились в Тбилиси.
Спасшийся от гибели султан держал совет со своими эмирами. Эмиры упрекали султана за безрассудную храбрость. Зачем рисковать собой? Зачем вообще вступать в бой с грузинами и терять людей перед штурмом? Нужно обложить город плотным кольцом, подвести стенобитные и камнеметные машины, не давать осажденным ни дня передышки, не допускать, чтобы в город поступало продовольствие, и тогда городские ворота откроются сами собой. За штурм города не высказался ни один эмир.
Советы эмиров раздражали Джелал-эд-Дина. Хорошо им говорить про длительную и спокойную осаду, как будто султан восседает на законном отцовском троне в своей столице Ургенче и как будто у него нет других дел, кроме как осаждать столицу Грузии.
Разве эмиры не знают, что в Адарбадагане все дышит непостоянством и смутой, разве они не знают, что в Гандзе и Тавризе поднимают головы заговорщики, они только и мечтают, как бы Джелал-эд-Дин подольше задержался в Грузии, чтобы успеть собраться с духом и поднять мятеж. Разве эмирам не известно, что хлатский мелик и султан Рума только на словах почитают Джелал-эд-Дина защитником ислама, а сами точат ножи и способны ударить в спину? Разве не знают эмиры, наконец, что монголы (а это опаснее всех султанов и меликов, вместе взятых) пододвинулись вплотную к Ирану? Их передовые отряды, как ищейки, разнюхивают след Джелал-эд-Дина.
— Да и грузины не спят. И хоть вся страна по эту сторону Лихского хребта подвергнута разорению, вторая половина страны не тронута ни саблей, ни огнем. Она сильна и богата. Грузинские войска отступили за хребет спокойно, в полном порядке. Они невелики, отступившие войска. Но все народы гор верны грузинской царице, а это значит, что войско может умножиться, а умножившись, оно выступит на поддержку защитников столицы, и тогда неизвестно, как повернется дело.
Знают эмиры и то, что султан подступил к Тбилиси не для того, чтобы играть в войну. Они в глубине души должны догадываться, что он подступил сюда даже не ради наказания неверных, хотя султан сам повсюду провозглашал это своей главной, единственной целью. Пусть этим словам султана верят все, но эмиры, его приближенные эмиры, должны быть умнее толпы. Они должны понимать, что главная цель — наполнить казну за счет несметных грузинских богатств. А это нужно для того, чтобы еще больше укрепить свои войска, еще лучше приготовиться к встрече с главным и единственно достойным врагом — с монголами, ведомыми Чингисханом.
Эмиры знают, должны знать все это, и они же советуют обложить Тбилиси и организовать долговременную осаду, то есть сидеть у ворот Тбилиси и ждать. Чего ждать? Пока в Адарбадагане вспыхнет восстание, пока грузины, собравшись с силами, не ударят из-за Лихских гор, пока не наступят на хвост монголы? Безмозглые чурбаны!
Давно не видели Джелал-эд-Дина в таком безудержном гневе. Он кричал:
— Если бы я слушался ваших глупых советов, мы до сих пор сидели бы у Гарнисских скал. Тогда вы тоже говорили, что Гарниси — неприступная крепость. Тогда вы тоже говорили, что мы понапрасну погубили свои войска.
— Пусть не гневается султан. В Гарниси нам помогло только чудо. В Гарниси победили не мы, но аллах.
— И здесь победит аллах! — крикнул султан и поднял руки к вершине шатра.
В шатер нырнул мамелюк. Он подполз к Джелал-эд-Дину и что-то ему шепнул. Лицо султана оживилось и просветлело. Борозды и тени гнева разгладились и ускользнули с его лица. Он спокойно уселся на трон, обвел присутствующих не то презрительным, не то гордым взглядом и повторил:
— Да, и здесь победит аллах! Ввести!
Стража ввела человека в разодранной грязной одежде, мокрого с головы до ног. Но все равно можно было узнать, что это перс. Войдя в шатер, мокрый, дрожащий от холода человек растянулся перед султаном и пополз по ковру к подножию трона. Султан не двигался. Перс уткнулся лицом в ноги Джелал-эд-Дина. Тогда султан приказал:
— Встань.
Перс поднял голову, окинул взглядом всех, кто был в шатре, и зашептал:
— Могу говорить только с глазу на глаз с султаном, величием равным самому аллаху. Я принес великую тайну, она во мне.
— Говори, у меня нет тайн от моих эмиров.
— Но если грузины узнают, они сожгут меня на костре.
— Я покорю и уничтожу грузин, и тебе не нужно будет их бояться. Не тяни время, говори.
— Велик аллах! Я пришел к тебе по просьбе всех правоверных, обитающих в столице неверных грузин. Я нырял, как рыба, в мутных волнах Куры, и Кура вынесла меня из пределов Тбилиси. Если бы я хоть один раз высунул голову, меня настигла бы стрела, но я плыл, не высовывая головы, и вот я у ног великого султана, защитника и спасителя всех правоверных мусульман.
— Но зачем понадобился такой подвиг? Что ты принес в своем сердце и на своем языке?
— Мусульманское население Тбилиси ждет не дождется вступления султана в город. Все думают только о том, что настал час отмщения, и сами готовы пойти в бой. Грузинская царица вместе со своими визирями убежала в горы. В городе очень мало войск. Поднявшись на ноги, одни мы, правоверные жители Тбилиси, могли бы перерезать всех грузин. Но наш мудрый имам дал нам другой совет: громогласно в мечетях он призывал правоверных помогать грузинам, а тайно — приготовиться к восстанию против грузин. У них в гарнизоне мало войска. Они были вынуждены один участок стены доверить нам, мусульманам. Мы хорошо вооружены. Как только начнется штурм, мы ринемся на неверных и откроем ворота войскам султана, величием равного богу, защитнику и спасителю мусульман!
Джелал-эд-Дин обвел эмиров гордым самодовольным взглядом. «Ну что, разве я не прав, — как бы говорил этот взгляд, — разве я не прав, что аллах всегда со мной и что прав всегда я, а не вы, со своими безмозглыми головами, источающими глупые советы».
Эмиры удивленно качали головами, стараясь не встречаться со взглядом того, в чьих руках сосредоточены нити их жизней.
Джелал-эд-Дин глядел сверху на перса, по-прежнему распростертого у ног.
— Чем ты докажешь, что не подослан врагом? — спросил он.
Лазутчик размотал кушак, распорол подкладку, развернул грязную тряпку и протянул султану кусочек пергамента, сложенный в восемь раз. Султан внимательно прочитал все, что было написано на пергаменте.
— Документ достоверный. Отсыпьте этому мужественному человеку золота и оденьте его в сухую одежду. По-настоящему мы наградим его, когда у наших ног будут лежать дымящиеся развалины Тбилиси.
Перс задом пополз от подножия трона к выходу из шатра.
Разговор с лазутчиком-персом происходил в вечерние часы. А рано утром все войска Джелал-эд-Дина были выстроены для штурма города. Свою многочисленную конницу султан выдвинул вперед — к самой стене Тбилиси. Во главе конницы он поставил брата — Киас-эд-Дина. Расчет был на то, что коннице придется отступить. На путях ее отступления полководец расположил с двух сторон свои основные войска, образовав длинный рукав, в который должны были войти увлеченные успехом и преследованием грузины, но выйти из которого они не должны.
В глубине рукава, в укрытии, расположились самые отборные части хорезмийцев.
Было время, когда Джелал-эд-Дин сам поддался подобной хитрости монголов и положил почти все свое войско. Теперь он перенял этот коварный прием. Теперь он должен играть роль монголов, а бедные грузины удовольствуются его собственной ролью в том далеком и кровавом сражении.
Тысячу раз прав секретарь Несеви: поворачивается колесо судьбы.
Тем временем Киас-эд-Дин, исполняя общий план штурма, подошел вплотную к стенам Тбилиси.
Как и день назад, грузины внимательно следили за передвижением хорезмийского отряда. Как и день назад, они увидели, что отряд далеко оторвался от основных сил. Пример вчерашней победы был нагляден и свеж. Если вчера удалось разгромить неосторожных хорезмийцев, почему же не сделать этого и сегодня? Ворота Тбилиси открылись, и грузины выбежали, чтобы сразиться с врагом.
На этот раз вылазкой руководил не Мемна Джакели, но его брат Боцо. Как и вчера, хорезмийцы приняли бой. Все как будто бы шло, как вчера. Но по некоторым признакам можно было бы понять, что враг ведет себя совсем по-другому. Можно было бы заметить, что вылазка грузин не явилась неожиданностью для хорезмийцев. Нет ни смятения, ни азарта случайной битвы, во всем сквозит глазомер, расчет и преднамеренный план.
Киас-эд-Дин бросился на атакующих грузин и ввязался в бой. Но этот бой продолжался до тех пор, пока грузины не распалились и не ослепли от ярости и от видимости успеха. Как только это случилось, Киас-эд-Дин начал постепенно отходить, затягивая, завлекая опьяненных успехом грузин в узкий роковой рукав.
Хорезмийцы разыгрывали спектакль отступления, а грузины рвались вперед с победным криком «ваша!», и для них это был вовсе не спектакль, но настоящая битва, настоящая погоня, настоящий успех в бою. Они даже думали, что если вчера темнота спасла отряд хорезмийцев от полного уничтожения, то сегодня, пока еще раннее утро, ничто не поможет врагу, ни один не уйдет живым от священных стен Тбилиси.
На узком повороте из-за холма внезапно выскочил на грузин отряд хорезмийцев под командованием Орхана. Грузинские конники рвались вперед, а между тем сзади их настигали, рассекая воздух, свистящие сабли Орханова отряда. Остановиться на всем скаку было нельзя, и грузины попали в окружение. Теперь им самим пришлось применить вчерашний прием хорезмийцев. Боцо в ожесточении налетел на стену врагов в том месте, где она была потоньше, и не успело еще сомкнуться до конца разорванное кольцо, грузины, как несомые ветром, летели уж по дну лощины к стенам родного города. Задним пришлось отбиваться и пожертвовать собой, чтобы остальные успели доскакать. На крепостных стенах и башнях увидели, что войска возвращаются не по-вчерашнему, без победных криков и ликования. Воины мчались, припадая к гривам коней и прикрывая спину щитами. Было видно, что они полностью доверились быстроте конских ног, только в этом видели спасение от преследующего врага.
Мемна, увидев бегство своего брата, побледнел. Он решил тотчас вывести из ворот подкрепление и остановить преследователей, и опрокинуть их, и гнать, и рубить, как это было вчера. Подав команду, он вскочил на коня и поднял над головой шлем, чтобы надеть его, как вдруг воин-перс, стоявший поблизости, ударил его по голове железной палицей с острыми зубьями на конце. Мемна свалился с коня. Все персы, находившиеся поблизости, обнажили сабли и со слепым безрассудством бросились на грузин. Крики персов и грузин перемешались.
— Аллах! Ил аллах!
— Мемна убили. Убили нашего Мемна!
— Измена! Изменили персы!
— Бей неверных!
Затем все потонуло в общем неразборчивом шуме, в воплях и душераздирающих криках. Воины, призванные оборонять крепость от наружных войск, бросились друг против друга, и по всему городу началась резня.
Бежавший от Киас-эд-Дина отряд грузин успел вскочить в город, но ворота было закрывать некому: у самых ворот и на стенах, по их сторонам кипела рукопашная между грузинами и мятежными мусульманами. Отряд грузин, прискакавших с поля боя, тотчас обратился против мятежников и, вероятно, расправился бы с ними, но ворота оставались незакрытыми, и Киас-эд-Дин со своими конниками ворвался в город.
Кое-как отряду Боцо удалось пробиться сквозь неразбериху всеобщей резни и увести остатки грузинского войска на другой берег Куры, в Исанскую крепость. Исанская крепость оказалась изолированной от остальных частей города.
Но царские сокровища оказались в руках Джелал-эд-Дина и вообще весь Тбилиси оказался фактически в его руках. Теперь султан должен был сдержать обещание и отдать город на разграбление воинам. Опьяневшие, озверевшие от крови, хорезмийцы с дикими криками врывались в дома, рубили вдоль и поперек всех, кто попадался под руку, мужчин и детей сразу, женщин — после осквернения и надругательств. Едва обхватывая руками, выволакивали на улицы бурдюки, по улице текли ручьи из вина и крови. Заплясали на стенах домов отблески пожаров. Во время этого разгула воины не разбирались, чей дом под рукой; неверного грузина или перса-магометанина. Все были одинаковы. Все истекало кровью и горело в огне.
Жители Тбилиси приготовились к длительной осаде родного города. Они думали, что пройдут месяцы, прежде чем чаша весов войны склонится на ту или другую сторону. Кроме того, они были уверены, что придет подмога, а значит, врагам придется в конце концов снять осаду и отступить. Вот почему, хотя город и был осажден, жизнь шла своим чередом и никто не собирался умирать.
Внезапное вторжение вражеских полчищ в город повергло тбилисцев в ужас. Они не хотели верить своим глазам и ушам, видя разгорающиеся уличные бои и слыша шум рукопашной схватки под своими окнами.
Павлиа первый заметил пламя пожара, взметнувшееся на окраине Тбилиси. Он забарахтался в своем кресле, заметался, насколько для него это было возможно. Шум боя приближался, как шум лавины в горах или шум наводнения, когда, опрокинув плотину, вода мчится по равнине, смывая все на своем пути.
Грузины дрались за каждую улицу и за каждый дом. Они устраивали засады, стреляли из окон и щелей. Лязг оружия и вопли приближались к дому Торели.
Перепуганная насмерть Цаго, прижимая к груди ребенка, забилась в темный угол и дрожала так, что стучали зубы. Павлиа как будто не терял присутствия духа, хотя и не знал, что делать, чем помочь бедной сестре и малышу.
— Спускайся в подвал, — советовал он, — да скорее, не теряй драгоценных секунд.
— Нет… все равно… найдут и там. Видно, уж нам не спастись.
— Тогда бегите куда глаза глядят. Но выбирайтесь отсюда, сейчас они будут здесь. Будь проклята моя немощность, моя неподвижность в этот час!
— Не успеем и убежать, догонят. — И, вместо того чтобы спасаться, Цаго разразилась рыданиями.
Павлиа выставил вперед руки, чтобы показать свою полную беспомощность и бесполезность.
— Несчастная, что же ты стоишь? Нет ли у вас в доме какого-нибудь тайного убежища или потайного хода?
— Есть со двора ход, ведущий к Куре.
— Что же ты молчала? Что же ты медлишь? Ход к реке! Что же тебе еще нужно, если есть ход к реке? Спускайся, пока не поздно.
— А как же ты? Могу ли оставить тебя одного?
— Меня затащите под лестницу. Я там останусь, и меня не найдут.
— Под лестницей заметят, там светло.
— Не думай обо мне, когда нужно спасать ребенка. Какая же ты мать, если не хочешь его спасти.
Цаго выбежала из комнаты. Павлиа взгромоздился на плечи юноши, который был и учеником мудрого ученого, и его слугой одновременно. Юноша затащил калеку под лестницу и усадил его в самое узкое темное место. Павлиа велел принести боевые доспехи, оставшиеся после Торели: лук, саблю и щит. Слуга тоже начал устраиваться под лестницей, но Павлиа прогнал его, сказав:
— Иди, помогай слабой женщине, да к тому же с ребенком на руках. А я мужчина. Кроме того, у меня есть лук, меч и щит — все, что нужно, чтобы умереть с честью.
Полулежа под узкой лестницей, Павлиа никак не мог отдышаться. Наружная ограда наполовину была разрушена, и Павлиа из своего убежища видел все, что происходит на улице, в то время как его можно было не заметить, пройдя в трех шагах.
Рукопашная схватка все ближе подвигалась к Павлиа. Около дома Торели горстку грузин теснили со всех сторон хорезмийцы, запрудившие улицу. Грузины не отступали, но то один, то другой падали под ударами хорезмийцев. На место упавшего некому было встать, и это место занимал чужой. Так, шаг за шагом враги продвигались вперед, наступая на трупы павших, перешагивая через них.
Павлиа натянул лук Торели. Стрела пронзила хорезмийца. Павлиа опустил лук и захлопал в ладоши как ребенок. Он выпустил еще три стрелы, и, когда упал четвертый хорезмиец, часть сражавшихся кинулись к дому Торели, правильно угадав, откуда летят смертоносные стрелы. Они бежали и лопотали по-своему, а подбежав к дому, разожгли свои факелы. Дом загорелся со всех сторон, и дым заполнил пространство под лестницей, в то время как пламя осветило спрятавшегося калеку. Но воины его не увидели, с них было довольно подпалить дом.
Стрел больше не было. Оставались сабля и щит. Но в руках Павлиа они были бесполезны. Если бы он мог, он выскочил бы из своего убежища и, прежде чем пасть, успел бы поразить нескольких человек. Но никакими усилиями он не мог не только выскочить сражаться, но и сдвинуться с места.
Павлиа лег и закрылся руками. Дом разгорался все ярче, дерево трещало и рушилось. Он попробовал ползти, и уж высунул из-под лестницы голову и плечо, но стена в это мгновение рухнула, и там, где только что был живой человек, осталась груда дымящихся камней и горящих бревен.
К ночи затих шум боя. Безмолвно догорали дома. В городе стоял смешанный запах крови, горелого мяса и загнивающих трупов. Цаго и юноша-прислужник вылезли из своего укрытия и вновь оказались на своем дворе. Вместо дома они увидели груду дымящихся обломков. Всюду, куда ни глянь, зола, угли, закоптелые камни. В другое время Цаго разрыдалась бы, увидев, что осталось от ее дома, но сейчас ее мысли были заняты тем, как бы разыскать брата. Он где-то здесь, может быть, уж мертвый или даже сгоревший, но никуда он не мог деться. Зачем бы стали утаскивать хорезмийцы тяжелого, неподвижного калеку?
Юноша искал то место, где была лестница, и никак не мог определить все смешалось под развалинами.
— Где же лестница, — почти закричал он, — я же оставил его под лестницей?
— Ты стоишь на лестнице, — сказала Цаго и сама бросилась отодвигать полусгоревшую балку.
Юноша опомнился и начал помогать ей. Вдвоем они торопливо разбирали обвал стены. От пожарища тянуло теплом. С Цаго и юноши струился пот.
Кое-как они разобрали обломки бревен и камней и увидели широкую спину Павлиа, придавленную огромной балкой. Их усилия утроились. Оказалось, что балка упала наискось и одним только концом ткнулась в землю. Под ней образовалась надежная пустота. Балка переломила Павлиа одну лопатку, камень рассек ему голову, волосы и борода обгорели, и руки, которыми он вцепился в землю, тоже опалило огнем.
Балка не поддавалась никаким усилиям. Пришлось подкопать землю под ней, чтобы освободить тело калеки. Юноша приложил ухо к груди и услышал тихое, слабое биение сердца. Цаго сбегала за водой. Павлиа окропили водой, помыли ему раны, перевязали, но и после этого он не пришел в сознание. Так его и перенесли в соседний дом, уцелевший от огня, где все вчетвером укрылись в глубоком прохладном подвале.
В шатер к победителю явились отягощенные драгоценными дарами главари тбилисских мусульман. Среди них было два особенных гостя. Первый из них, бывший муж царицы Русудан, сын арзрумского султана Тогрилшаха. Он давно уж огрузинился, принял христианство. Царица имела от него двоих детей: дочь Тамар и сына Давида. Но с первых дней женитьбы Могас-эд-Дин понял, что он в Грузии не будет играть никаких других ролей, кроме роли мужа и отца. Его не допускали к власти и даже не именовали царем. Постепенно отношения между супругами охлаждались и портились. А в последнее время фактически произошел разрыв, Русудан даже собиралась выходить замуж вторично, и жених был уже привезен в Грузию. Им был наследник ширваншаха юный Султаншах.
В свое время Русудан чуть не выдали замуж за его отца. Тогда во главе страны стоял царь Лаша. Он считал, что ради благоденствия Грузии следует породниться с ширваншахом. Только внезапная смерть царя избавила Русудан от этого ужасного для нее замужества, связанного с тем, что ей пришлось бы расстаться с родной грузинской землей и делить ложе со слабомощным старикашкой.
Но этого не произошло. Более того, Русудан стала царицей Грузии. Русудан решила взять себе в мужья юного наследника ширваншаха, который в другое время считался бы ее приемным сыном. Султаншаха держали при дворе грузинской царицы заложником, ожидая часа, когда произойдет законный развод царицы с первым мужем и можно будет сыграть свадьбу.
Султаншах обладал горделивой осанкой и прекрасными манерами. Он только еще вступал в пору настоящей мужской зрелости. Его смуглое лицо украшали юношеские усики, из-под которых сверкали ослепительно-белые зубы. Он всех очаровал при дворе Русудан, и, конечно, его судьба была бы окончательно решена: он принял бы христианство и удостоился редкого счастья держать в объятиях царицу Грузии.
Но черный ураган нашествия спутал и перемешал все в пределах Грузинского царства. Ураган налетел так неожиданно, что грузины не успели вывезти из Тбилиси даже казну, даже золото и драгоценные камни. Все осталось на месте и попало в руки победителей. Нужно ли говорить, что во время поспешного бегства совсем забыли и о прежнем пока еще супруге царицы Русудан, и о ее будущем муже, юном Султаншахе.
Этот-то Султаншах и явился теперь в шатер Джелал-эд-Дина вместе с другими представителями тбилисских мусульман и вместе с супругом царицы Могас-эд-Дином.
Принц Султаншах с первого взгляда понравился Джелал-эд-Дину. Особенно обрадовался султан, узнав, что принц не успел еще переменить своей веры. Он посадил юношу около себя, всячески ободрил, обласкал его, наобещал царских щедрот и милостей.
Для Могас-эд-Дина этот визит к султану обернулся по-другому. Джелал-эд-Дин накричал на незадачливого супруга царицы, все больше за то, что отрекся от истинной веры ради женщины, и сулил Могас-эд-Дину великие муки на том свете. Впрочем, предполагаемые муки преисподней султану показались недостаточными. Он приказал схватить Могас-эд-Дина, бросить его в темницу вместе с другими захваченными в плен во время дневного боя.
Тбилисские магометане начали было заступаться за Могас-эд-Дина, но султан пришел в такой гнев, что накричал и на самих заступников.
— Кто вас заставляет жить среди неверных, в государстве неверных и в самой столице неверных! Конечно, вы одумались, когда я подошел к стенам Тбилиси, помогли мне овладеть городом. Но что вы делали раньше? Если бы я не пришел сюда, вы так и жили бы в мире и довольстве среди неверных грузин? Двуличники! Я прикажу своим воинам разорить дотла ваши гнезда.
Главарь мятежа, пришедший к тому же с подарками, ожидал великих милостей, а попал под великий гнев. Через час в мусульманской части Тбилиси загорелись пожары, и все, что было недоразграблено сгоряча, дограбливалось и доразорялось теперь спокойно, по хладнокровному распоряжению султана.
На юг из Тбилиси уже летели крылатые вести о великой победе Джелал-эд-Дина, но вдогонку этим вестям устремились и слухи о разгроме и ограблении мусульман. Казалось бы, что там в сиянии победы маленькое черное пятно, однако для будущей судьбы Джелал-эд-Дина слухи о его обращении с единоверцами могли оказаться важнее громогласного провозглашения победы.
Соседние с Грузией мусульманские государства и раньше приглядывались к действиям султана с большим вниманием и осторожностью. Они и верили в клятву султана защищать правоверных, и сомневались в ней, подозревая, что истинные намерения султана — приумножить свои силы для борьбы с Чингисханом. Теперь сомнения превращались в уверенность. Разгромив и ограбив тбилисских мусульман, Джелал-эд-Дин показал свои клыки. И все увидели, что это клыки волка. Правители мусульманских народов узнали, что под маской пастуха они впустили в свои овчарни беспощадного хищника, который сегодня льет кровь мусульман в Тбилиси, а завтра доберется до них.
Хлатский мелик и султан Иконии начали точить свои сабли, готовясь, если понадобится, защититься от такого покровительства и заступничества.
Самым первым понял тбилисскую ошибку Джелал-эд-Дина его собственный секретарь, летописец и книжник Мохаммед Несеви. Он болел и не мог сопровождать своего повелителя в грузинском походе. Ослабевший от лихорадки, он лежал на постели, когда ему принесли весть о великой победе. И это была радость. Но тут же рассказали ему о судьбе единоверцев в Тбилиси, и горечь от этой вести затмила первую радостную весть.
Несеви понял глубину ошибки и, схватившись за голову, сжимая ее ослабшими руками, начал в тоске и скорби раскачиваться из стороны в сторону. Ничем не оправданная, вдруг просыпавшаяся в султане жестокость и раньше всегда коробила миролюбивого от природы Мохаммеда. Конечно, война есть война. Человеколюбу Несеви волею судеб пришлось всю жизнь прожить среди невообразимой жестокости и беспримерного кровопролития. Но жестокость жестокости рознь. Даже в отношениях с врагом снисходительность и милосердие, если быть политиком, могут принести больше пользы, чем простое уничтожение врага. Несеви изучал историю всех времен и народов и мог бы найти много примеров мудрого поведения полководцев и царей. Очень часто случалось так, что победители, которые должны были возбуждать у побежденных одну только ненависть, завоевывали сердца побежденных народов и даже внушали любовь. Своих врагов они тем самым превращали в надежных и верных друзей.
Если бы Джелал-эд-Дин был горячим юнцом, теряющим голову в гневе, если бы он был недальновиден и глуп… Но не таким знал своего повелителя Несеви. Тем непонятнее было для летописца теперешнее поведение султана. Мусульмане Тбилиси, не щадя своих жизней, вступили в бой внутри осажденной крепости, открыли ворота, помогли Джелал-эд-Дину без потерь овладеть таким большим и могучим городом, столицей Грузии, и как же он их отблагодарил?! Да, правоверные вели себя самоотверженно. Если бы их мятеж не удался, грузины перебили бы их всех до одного с женами и детьми. И эту жестокость можно было бы понять и даже оправдать. Потому что как же еще поступить с тем, кто, притворяясь другом, во время горячего боя ударяет кинжалом в спину? Да, была бы понятна жестокость грузин, но необъяснимо поведение Джелал-эд-Дина.
Неужели он позарился на богатства? Неужели мало ему показалось захваченной грузинской казны? Приумножил ли он свою добычу, разорив правоверных союзников своих? Нет, он не приумножил добычу, но потерял все. Это все — доверие исламского мира и близ границ Грузии, и вдали от ее границ. Отныне правоверные, где бы они ни жили, будут считать Джелал-эд-Дина не объединителем и защитником мусульман, но их гонителем и врагом. Вместо оказания помощи они повернутся к нему спиной. Вместо надежды в их глазах султан отныне будет читать недоверие, опасение и даже страх.
В мыслях своих Несеви сопоставлял Джелал-эд-Дина и Чингисхана. Конечно, рыжебородый вождь всех монголов строит свою политику на страхе, если можно назвать политикой его обращение с народами, уже покоренными и пока еще не покоренными. А именно на две эти части разделяет Чингисхан все народы земли. Жестокостью, которой не знал доселе мир, Чингисхан принуждает и свой народ, и все остальные народы к повиновению, вселяя в них безграничный, не то животный, не то священный ужас.
Но даже Чингисхан ни разу не поступил безрассудно. Он знает, кого нужно запугать, а кого привлечь к себе милостью, снисходительностью или даже лаской.
Да, конечно, Чингисхан безжалостен и жесток. Покоряя города, он убивает и безвинных, детей он рубит на глазах родителей, родителей на глазах детей. Он затопляет в крови целые города и сжигает целые государства. Пожары и наводнения предшествуют его продвижению вперед. Но еще впереди пожаров и наводнений несется по земле черный страх. Он мчится быстрее монгольской конницы, быстрее птиц, распространяясь во все стороны белого света. От этой черной волны сами собой раскрываются ворота, распахиваются двери, рушатся города, а люди падают ниц в ожидании пощады, но, увы, не находят ее.
Иные спасаются бегством. Иные покорно подставляют шею под рабское ярмо. Но бегущих настигают монголы, а на шею, ожидающую ярма, опускается сабля. Всем, на кого шел или идет Чингисхан, как бы заранее вынесен смертный приговор, и выполнение его не подлежит отсрочке.
Тот страх, тот ужас, который летит по земле впереди Чингисхановых орд, заранее отнимает у народов всякую надежду на спасение. Они побеждены задолго до появления монголов у своих границ или у стен своих городов. Они убеждены, что от татар не защитит ни сабля, ни мужество, ни мольба, ни бегство. Вот почему в нашествии татар они видят божью кару, ниспосланную в наказание за грехи, а от божьей кары какое же может быть спасение? Перед божьей карой остается только смириться и покорно ждать своей участи, какова бы она ни была. Вот какая сила заключена в страхе, посеянном Чингисханом на земле.
Но что же удерживает около Чингисхана самих монголов? Неужели тот же самый безотчетный страх, и ничего больше? Неужели только один страх гонит их несметные полчища с одного края света на другой?
Да, конечно, Чингисхан во время штурма городов в тылу своих же войск располагает лучников, чтобы штурмующие не вздумали отступить. Оробевших и дрогнувших засыпают градом стрел. Чингисхан не жалеет народа. На месте полегшей тысячи встают новых три. У штурмующих нет пути назад, поэтому они каждый штурм доводят до конца. Сзади — верная смерть от своих, впереди, в случае удачного штурма, может быть, еще и не смерть, а напротив — добыча, золото, женщины и девы.
Чингисхан умерщвляет своих подчиненных не только за трусость или измену, но и за любое невыполнение его законов, его верховной воли. Всякий уклонившийся от исполнения этой воли должен умереть, и никакие случайности, никакие смягчающие обстоятельства не спасают провинившегося от неизбежной смерти.
Страх перед собой, перед своей личностью Чингисхан возвел в ранг священного трепета. Безотчетный страх незаметно превратился в безотчетное преклонение, великий страх незаметно преобразовался в великую любовь!
Чингисхан равен богу. Чингисхан ниспослан на землю для того, чтобы утвердить господство монголов на всей земле. Его законы продиктованы богом, его суд есть суд божий, он не подлежит ни обдумыванию, ни обсуждению. Всякий приговор хана монголы принимают безраздумно и как бы даже с великой радостью и ликованием. В сердцах близких людей казнь человека не только не зарождает неприязни, ненависти или чувства мести по отношению к казнителю, но они сами убили бы кого угодно, если бы кто-нибудь вздумал помешать предрешенной казни.
Но сила законов Чингисхана еще и в том, что эти законы обязательны как для самого последнего воина, так и для самого любимого сына вождя. Вместе со страхом Чингисхан вселил в сердца подчиненных и любовь к себе. Он обещает своему народу безраздельное господство над миром. Покоряя одно царство за другим, разрешая грабить и убивать, он позволяет обогащаться своему народу. Сокрушая крепость за крепостью, город за городом, государство за государством, Чингисхан внушает воинам веру в божественную непобедимость и даже неуязвимость самого себя. Ни стрелы, ни сталь врагов не смеют прикоснуться к богоравному предводителю монголов.
Монголы считают Чингисхана даже бесплотным, хоть и видят его восседающим на коне или во время трапезы. Нерушимая вера в его особенность, в его божественность, в его незыблемость на земле внушается с детства и одна безраздельно царствует в сердцах и умах монголов. Чингисхана боятся и любят одновременно.
Джелал-эд-Дин не мог внушить своим подчиненным ни любви, ни страха. Правда, у него были действительно великие предки, гордившиеся своим божественным происхождением. Но никто не говорил всерьез и с достаточной верой в свои слова о божественности Джелал-эд-Дина. Он не мог внушить людям этой идеи ни проявлением силы и жестокости, ни разумным поведением и мудростью хладнокровного властелина.
Вождю, который побеждает всегда, верят не раздумывая, верят, что он может все, даже если это свыше человеческих сил. Вождю, которого всегда побеждают, не верят даже в легких и возможных предприятиях.
Чингисхан не знает поражений. Не нашлось народа, который мог бы его остановить. Поэтому все верят в то, что он богоподобен и что всякое его дело от бога. Джелал-эд-Дин бежит от Чингисхана, терпя одно поражение за другим. Как же после этого уверять людей в необыкновенности своей миссии или в божественности своего происхождения?
У Джелал-эд-Дина твердая воля, но он отходчив и может изменять свои же решения. Он вспыльчив и страшен в гневе, но, успокоившись, забывает обиду и старается смягчить приговор, вынесенный в минуту гнева. А если не успевает, то искренне раскаивается и долго жалеет о совершенной несправедливости. Он все-таки слишком человек для того, чтобы играть роль покорителя мира.
Покоритель мира должен иметь железное сердце, а еще лучше не иметь его вовсе. Слово покорителя мира должно быть законом, от которого нельзя отступать никому, даже произнесшему это слово.
Как видно, размышлял Несеви, у Джелал-эд-Дина не хватает многих качеств, чтобы стать если не покорителем мира, то покровителем мусульманских народов. Значит, нужно, чтобы он окружил себя верными и мудрыми советниками, чтобы советники воспитывали в нем идею объединения всего мусульманского Востока, а также идею о божественности происхождения власти султана, идею, что сам Магомет остановил свой выбор на Джелал-эд-Дине и на него возложил великую миссию спасения человека. Нужно каждодневно воспитывать в султане любовь и уважение к единоверцам, в каком бы государстве они ни жили.
Несеви и делал это. Окольными путями, в беседах о постороннем Несеви всегда старался внушить султану свои мысли и думал, что многого достиг, и радовалось сердце Несеви, но вот поступок Джелал-эд-Дина в Тбилиси разом опрокинул с таким трудом, с такой кропотливостью воздвигаемое здание. Разбитого кувшина не сделаешь целым. Теперь нужно заботиться хотя бы о том, чтобы проклятая весть не распространилась дальше и чтобы султан впредь не повторял столь необдуманных шагов.
Боцо Джакели, которому удалось увести остатки тбилисского гарнизона за Куру и закрыться в Исанской крепости, оказался в бедственном положении. Он посылал за Лихский хребет к царице одного гонца за другим, он требовал, просил, умолял прислать ему на помощь войска. Он убеждал двор, что если грузины ударят на Тбилиси снаружи, то и гарнизон, затворившийся в Исани, вступит в бой, и таким образом получится атака с двух сторон. Он старался внушить царице и командованию, что Джелал-эд-Дин не непобедим, что в одном из боев грузины одержали победу, а это значит, что все дело в количестве войска и если послать к Тбилиси, собрав все, что можно, то столицу удастся освободить.
Из-за Лихского хребта, вместо войск или хотя бы обещания помощи, шли советы прекратить бессмысленное сопротивление и сдать султану Исанскую крепость. Сначала это были советы, а потом поступил приказ. Исполняя его, Боцо Джакели вступил в переговоры с Джелал-эд-Дином. Он соглашался сдать Исани и выговаривал у султана одно лишь условие: выпустить из крепости, а затем из Тбилиси остаток грузинских войск. Джелал-эд-Дин согласился на условия защитников Исани, и крепость прекратила сопротивление.
Теперь нужно было поделить добычу, ведь в руках победителей оказалась сокровищница грузинских царей. Все султанские секретари оказались бессильными и заявили, что они должны считать целый год, чтобы учесть все до последней золотой монеты. Джелал-эд-Дин собрал эмиров. Он сказал им, чтобы они забыли на время про сабли, а взялись за перья и наравне с секретарями и писцами занялись кропотливым счетным делом. Джелал-эд-Дин слышал и раньше о богатствах Грузии, но он не предполагал, что ему достанутся такие несметные сокровища. Да, недаром слух о богатствах Грузии разнесся так далеко.
«Если бы цель моей жизни состояла в обогащении, то сегодня она была бы достигнута, — подумал султан. — Обладая этим, не к чему больше стремиться в жизни. Но я должен это золото и эти драгоценные камни обратить в мечи, стрелы, копья, в горячих боевых коней, молодых сильных воинов. Эти груды золота должны обратиться в стальные войска, и тогда мы встретимся с полчищами Чингисхана, и тогда посмотрим, чей будет верх. Где и когда произойдет эта встреча?»
Когда Джелал-эд-Дин отправлялся в Грузию, он приказал Несеви окружить лагерь хлатской царицы Тамты надежной стражей и ждать вестей из Тбилиси. И вот весть о взятии и разорении грузинской столицы пришла. Несеви удалил стражу и сообщил царице, что она теперь свободна и может ехать, куда захочет.
Униженная и оскорбленная, обманутая в своих замыслах и надеждах, убитая горем, царица тотчас выступила в путь. Она распустила волосы и закрыла лицо в знак траура.
Она собиралась выручить из плена своего верного рыцаря, а везет теперь его мертвую голову.
У Шалвы была раньше одна сокровенная мечта: чтобы, когда он будет умирать, его глаза закрыли руки обожаемой им женщины, его тайной возлюбленной — царицы Хлата. Конечно, он не думал, что умрет таким образом, но мечта его исполнилась, пальцы Тамты касались его мертвых, бесчувственных глаз.
Царица ехала в Хлат, и пути, казалось, не будет конца. Сухими, бесслезными глазами глядела она на все вокруг, на пустынный извилистый путь, на выжженные бесплодные и безлюдные степи, но глаза ее не видели ничего. В глазах все время стояли почерневшие губы, с запекшейся на них кровью и угасший взор. Царица ехала в Хлат. Она везла с собой бесценный подарок Джелал-эд-Дина — отрубленную голову своего единственно любимого человека — сказочного воина, благородного рыцаря, великого грузина Шалвы Ахалцихели.

ГЛАВА ПЯТАЯ
Исанская крепость сдалась, и весь Тбилиси оказался в руках Джелал-эд-Дина. Победители праздновали победу. Эта победа была тем слаще, что она была первой после того, как огромное хорезмийское государство, управляемое Мухаммедом, было потоплено в черных волнах Чингисханова нашествия.
Конечно, когда сокрушали Адарбадаган, тоже была победа, и когда грузинские войска были разбиты у Гарниси — тоже была победа, но все это еще был путь к обладанию таинственной Грузией, которая мерещилась иногда в виде сказочной заколдованной красавицы. И вот красавица наконец распростерта у пыльных и обрызганных кровью ног победоносного султана. Это была хотя бы не полная, хотя бы маленькая награда за длинные страницы беспрерывного унизительного бегства.
В первом столкновении с Чингисханом Джелал-эд-Дин был разбит, и вот уж пять лет он убегает от монгольских орд как затравленный зверь, и ни разу не удалось ему встретиться с врагом достойно, лицом к лицу. Постоянное унижение ожесточило сердце султана. И вот он мечется из одной страны в другую, неся народам слезы, пожары и кровь.
Ханы и атабеки, которые были покорны его отцу, попадались Джелал-эд-Дину на пути его отступления. Они кланялись наследнику Мухаммеда, но наследник сказочных некогда богатств не мог теперь раздобыть у лукавых притворщиков ни денег, ни войск.
Объятые священным трепетом, ханы и атабеки не могли и помыслить выступить против Чингисхана. Сопротивление ему они рассматривали равным сопротивлению самой судьбе. Они считали, что Чингисхан лишь бич в руках у бога.
Встречая столь высокого государя, каким являлся для них Джелал-эд-Дин, они не смели отказать ему в некоторой помощи, в частности, в провианте, но, заслышав о приближении татар, убегали в горы, в крепости, подальше от беды, и Джелал-эд-Дин снова оставался один на один с Чингисханом, снова приходилось бежать, снова все повторялось, чтобы кончиться и повториться снова.
Правда, они из вежливости приглашали Джелал-эд-Дина и его войска в свои крепости, но султан видел, что эти приглашения идут не от чистого сердца и что все они понимают: чем дальше будет от них Джелал-эд-Дин, тем меньше гнева обрушится на их головы со стороны монголов и их предводителя.
Он не шел в их крепости, потому что знал: никакая крепость в отдельности против Чингисхана не устоит. Нужно соединиться всем, укрепиться в сердцах своих и совместно заступить дорогу монгольской лавине.
Но напрасно призывал Джелал-эд-Дин правителей, покорных раньше его отцу, к единым и героическим ратным трудам.
Пять лет бежал Джелал-эд-Дин от монголов, и ни разу за эти годы он хотя бы косвенно не показал Чингисхану остроты и блеска хорезмийской сабли. И вот взят Тбилиси — столица Грузии, прославленного могучего государства. Это первая большая победа за все пять лет. Она должна не только напомнить всем странам ислама, что у них по-прежнему есть защитник и покровитель в лице наследника хорезмийского трона, но и внушить Чингисхану если не страх, то уважение к преследуемому врагу, у которого, оказывается, еще сохранились силы и возможность совершить ратные чудеса. Чиновники хорезмийского султана подсчитывали грузинскую казну, гонцы разносили во все стороны весть о великой победе, а сам победитель внутренним взором видел ставку ненавистного Чингисхана и то, как ему докладывают о покорении Грузии, и как он меняется в лице, и как смятение охватывает душу этого рыжебородого желтокожего идола. Он думал, что мы при последнем издыхании, а мы разгромили и покорили сильнейшее государство на всем Востоке, какое государство! Мы покорили Грузию, о которую обломали зубы лучшие воины Чингиса — Джебе и Субудай. Это ведь от границ Грузии они отступили, не приняв повторного боя.
Султан проснулся в прекрасном расположении духа. Из-за края коричневой горы появился огромный красный, словно налитой кровью, диск солнца. Поднимаясь, он терял свою красноту, превращаясь из кровавого в золотой.
«Так и есть. Кровь, пролитая в этих боях, обернулась для меня золотом, — подумал султан. — Это солнце — знамение того, что колесо судьбы совершило оборот и моя точка пошла подниматься кверху. Восходит солнце моей победы, моих успехов, моей судьбы».
Султан облачился в самые лучшие одежды, надел на себя самые драгоценные благородные камни. Во время завтрака он много говорил со своими приближенными, хвалил отличившихся в бою. Все знали, как немногословен султан, и теперь дивились его красноречию. Все знали, что султан только улыбается краешком губ, когда вокруг умирают со смеху. Но в этот день, к удивлению приближенных, султан и говорил, и смеялся, и улыбался всем, распространяя вокруг себя веселье и милость.
Выходя из-за стола, он сказал вполголоса своему визирю Шереф-эль-Молку:
— Что-то мне сегодня очень весело. Как бы не случилось со мной какой беды.
Между тем плотники заканчивали строительство лестницы на купол Сионского храма, главного храма Тбилиси. Султан еще вчера приказал сшибить с него крест, а на самой вершине купола установить трон. Оттуда, с высоты христианской святыни, султан собирался судить неверных грузин.
Построили и узенький, только одному человеку пройти, мостик через Куру. На мостик бросили икону богородицы, вынесенную из того же Сионского храма. К мостику согнали тбилисцев: стариков и женщин, юношей и девушек, маленьких и больших детей. Того, кто пройдет по мостику и наступит на икону божьей матери, султан приказал считать отрекшимся от христианской веры, очистившимся и перешедшим в ряды правоверных. Того, кто не захочет топтать святыню, султан приказал рубить и сбрасывать с моста в Куру.
По всему Тбилиси, от края до края, слышались душераздирающие крики и вопли: тбилисцев силой сгоняли на берег Куры — на страшное испытание, на страшный суд.
Выйдя из шатра, султан окинул взглядом Куру. Она текла, казалось, лениво, ей некуда было спешить, некого было догонять, не от кого убегать, некого казнить или миловать. Что она видела за свои века? Какие люди глядели в нее? Какая кровь лилась на ее берегах, отблески каких пожаров уносила она на своих волнах? Вот и снова пожары, и снова запекшаяся кровь на прибрежных камнях, а она все течет, как текла тысячелетия назад, как будет течь через тысячу лет, когда не будет не только хорезмийцев и султана на ее берегах, но и сама память о них улетучится.
Султан смотрел на Куру. Но все же он каким-то косвенным зрением увидел, что ему подвели оседланного, взнузданного гнедого коня. Не оборачиваясь, он приказал:
— Не этого… Оседлайте белого, моего.
Поняв, что султан задумался и не скоро сойдет с этого места, ему подставили стул, и он сел.
Султан глядел на Куру, и все видели, что он глядит на Куру, но никто не мог знать, что в эту минуту расплескиваются у ног султана волны пенящегося Инда, далекой реки далекого Индустана.
Пять лет назад Джелал-эд-Дин оказался на скалистых берегах этой реки. Были до этого небольшие стычки с отрядами монголов, а потом и более серьезные победы над тридцатитысячным войском, которым командовал любимец Чингиса Хутулу. Но так тогда не везло султану, так карала его судьба, что даже победа не пошла на пользу. Когда делили добычу, два союзника Джелал-эд-Дина, Эмин и Аграк, поссорились из-за чистокровного арабского коня. Эмин так разошелся в споре, что хлестнул кнутом по лицу Аграка, и оскорбленный Аграк в ту же ночь покинул лагерь султана вместе со всем своим войском.
Это было бы полбеды, но пример Аграка оказался дурным. Вслед за ним и другие ханы один за другим снялись с места и разъехались в разные стороны. Султан остался с горсткой турок и хорезмийцев. О сражениях с войсками Чингиса на время нужно было забыть. Хорошо, если успеешь унести ноги куда-нибудь подальше от этих мест. Джелал-эд-Дин метнулся сначала к Газне, а оттуда на Инд.
Узнав о неудачах Хутулу и о последующем бегстве султана, Чингисхан рассвирепел и пустился в погоню. Чингисхан сам скакал впереди войска, таково было его нетерпение наказать султана. Преследователи почти не отдыхали, не разводили костров, чтобы приготовить пищу, холодное мясо ели на скаку. Хан понимал, что если хорезмийцы перейдут Инд, то их уже не возьмешь. С другой стороны, если они не успеют перейти, то им некуда деться.
Инд широк, местами он разливается подобно морю. Прижать к его берегам хорезмийцев и изрубить всех до последнего человека, чтобы больше не нужно было о них думать, — эта мысль манила и гнала хана вперед.
Хорезмийцы уже строили плоты и собирали лодки, когда монголы настигли арьергард и разметали его, как овец.
Кое-как успели спустить один корабль. Погрузили на него детей и женщин. Но бешеный Инд разбил корабль о скалистый берег, и люди стали тонуть. Послали было лодки к ним на помощь, но и лодки кидало, как скорлупу, так что оставались только мокрые жалкие щепки.
Пока возились со всем этим, монголы врезались, как нож, вдоль самой кромки воды и отрезали Джелал-эд-Дина от Инда. Остались только судьба да сабли, на них и положился султан. Он перестал думать о спасительном бегстве и принял бой. Ему удалось оттеснить монголов от воды, и обозначилось следующее расположение войск: монголы обложили Джелал-эд-Дина полукругом, их линия напоминала лук, тетивой которого служил берег Инда.
Так прошла ночь. На рассвете Чингисхан отдал приказ смешать с землей все, что в полукольце. Но вместе с тем он запретил убивать и даже ранить самого султана.
Сеча началась на правом крыле, и через час его не стало. Еще через час была уничтожена левая часть султанова войска. У Джелал-эд-Дина осталось не более семисот человек. Находясь в середине этой обреченной кучки, Джелал-эд-Дин бросался из стороны в сторону, пытаясь прорваться сквозь плотную массу врагов. Там, где появлялось знамя Джелал-эд-Дина, начиналось смятение, бешеная рубка. Остервенелой, отчаявшейся горстке удавалось врубиться клином в плотную стену, но стена в конце концов отталкивала храбрецов назад, а на земле оставались трупы.
Исполняя приказ Чингисхана, воины не смели поднять меч на самого султана, не смели навести на него стрелы. Пользуясь безнаказанностью, султан рубил направо и налево, рубил самозабвенно, словно опьянев от крови, словно это была не игра со смертью, а потешное состязание в силе.
Так кружился он в водовороте, в зыблемой массе врагов до тех пор, пока солнце не встало в самой верхней точке. Усталость начала брать свое. Да и не было надежды закончить эту игру благополучно. Кольцо все сжималось и сжималось. Он рассекал своей саблей волны врагов, но они снова сливались в одно, и приближалось время, когда волна должна была поглотить Джелал-эд-Дина, залив его с головой.
Султан окинул взглядом поредевшие ряды своих храбрецов, внезапно перескочил на белого жеребца, который все это время стоял на привязи у самого берега, закинул за спину щит, бросил оружие и повернул коня мордой к реке.
Сыновья Чингиса, руководившие поимкой султана, поняли, что если он бросится в волну, то живой ли, мертвый ли все равно ускользнет от них, и не видеть им тогда его ни живого, ни мертвого. Они подскочили к отцу.
— Прикажи стрелять, — крикнули сыновья Чингисхана. — Разреши или ранить, или убить, — уйдет.
Но Чингисхан, казалось, не слышал своих сыновей, настолько его увлекло это зрелище: белый, сверкающий на солнце жеребец, скачущий к высокой отвесной скале над Индом. Нетерпеливым жестом хан приказал замолчать своим щенкам; впрочем, и тех заворожило необыкновенное зрелище.
Белый конь прыгнул, и полы султановой одежды раздуло ветром. Долго летел белый конь, пока не брызнула вверх вода и все не скрылось на время в бурных волнах. Потом все увидели, что жеребец быстро плывет к противоположному берегу. Как ни широка была река, можно было различить, что султан вышел на берег, поцеловал коня в лоб, выжал одежду и, подняв кулак, погрозился в сторону Чингисхана. Чингисхан обронил своим щенкам:
— Вот какого сына должен иметь отец.
Да, в бою под Индом Джелал-эд-Дин был разбит. Но бывают поражения, которые стоят иной победы. Впечатление, которое оставил султан в сердце Чингисхана своей отвагой и ловкостью, перетянуло на весах войны проигрыш во время сражения. Чингисхан, выросший и поседевший на коне, хорошо знал цену отваге, если даже это была отвага его врага. Он не мог скрыть своего восторга и даже поставил Джелал-эд-Дина в пример своим тоже ловким и тоже отважным сыновьям.
Одновременно Чингисхан понял, что, пока такой мужественный воин держит в руках саблю, его обидчик не может спать спокойно. Поэтому он снова начал неутомимое преследование султана. Пять лет он рыскал за ним, не давая покоя ни беглецу, ни себе.
Султан чудом оказался на другом берегу Инда и остался жив. Но он остался один, не считая своего спасителя — белого жеребца. Если начинать, то все нужно было начинать сначала. Даже свой гарем с юными и красивейшими наложницами и вообще весь обоз с женщинами, с детьми и золотыми запасами султан приказал утопить в Инде, чтобы не достался врагу.
Одиноким и нищим отправился султан в дальнейший путь по земле и жизни. Но жеребец не только спас жизнь хозяина, он в дальнейшем приносил ему удачу за удачей. Султан снова начал обрастать войском, появилась добыча, появились юные красавицы, золото, появилась власть.
Много времени прошло с тех пор в бегстве, в собирании войск, в стычках с врагом. Султан и ест и спит на коне, но на другом коне. Ни разу он не приказывал оседлать себе белого жеребца. Особые конюхи холили жеребца, всюду его водили за султаном, но султан не хотел садиться на этого коня. Он дал себе слово, что сядет на него в тот день, который пять лет мерещится ему и в мечтах и во сне, в тот день, стремление к которому сделалось единственным смыслом всей жизни султана.
Когда-нибудь повернется колесо судьбы и улыбнется удача, сойдутся они с Чингисханом в равном бою, и отплатит Джелал-эд-Дин за все обиды, за все оскорбления, за всю кровь.
…И тогда на белом коне въедет он в столицу своего отца, в родной Ургенч.
Но запаздывает желанный день. Все новые и новые города Хорезмийского царства попадают под меч Чингиса, разметаются пеплом по земле, поднимаются кверху столбами дыма, расточаются по песчинке по бескрайним степям.
Счастье по-прежнему было на стороне врага. Оно не изменило своему избраннику — рыжебородому идолу Чингисхану. Но Джелал-эд-Дин не был сломлен. Он верил, что однажды из-за края горизонта выкатится огромный красный диск, и это будет солнце его победы, его удачи.
Над Тбилиси поднялся огромный солнечный шар, превращаясь постепенно из кровавого в золотой. Услужливые прорицатели, дервиши, гадалки и шейхи один перед другим провозглашали, что солнце предвещает неслыханные победы доблестному солнцеподобному султану.
Да, думал и сам Джелал-эд-Дин, здесь, в столице переднеазиатского государства, должны закончиться мои злоключения. Я прошел до конца дорогу скитаний и унижений, отныне предо мной открывается путь победы и славы. И я начну этот путь на том самом коне, который был свидетелем моего величайшего поражения и на котором я преодолел бурные волны Инда.
Нетерпеливое ржанье коня вывело султана из долгой задумчивости. Два молодых здоровенных конюха едва сдерживали застоявшегося гладкого, лоснящегося жеребца. Отвыкший от седла, он играл на одном месте, танцевал, раздувал ноздри, прядал ушами и встряхивал белоснежной гривой. Стремянный поддержал стремя, и султан легко вскочил на коня. Конь тронулся с места, и вслед за ним двинулись ряды знамен и лес копий.
Когда внутри осажденного города началась резня между ее защитниками и мятежными мусульманами, когда в крепость ворвались хорезмийцы и Боцо Джакели повел остатки грузинских войск через Куру в Исанскую крепость, Ваче находился среди этих войск. Под ним убило коня, и он, пеший, как мог, отбивался от наседавших врагов. Потом ему прокололи плечо, рука сразу онемела, в глазах затуманилось, и он упал. Сеча прокатилась над ним, не затоптав, не затронув, не нанеся новых ран. Ваче видел, как скрылись в Исанской крепости остатки грузин, как задвинулись тяжелые ворота, как хорезмийцы бесновались около этих ворот, тщетно пытаясь сокрушить их.
Сознание у Ваче то затуманивалось, то прояснялось. Во время очередного проблеска он огляделся и увидел, что лежит на ступеньках лестницы. Бой на улице прекратился, было тихо, в безмолвии полыхали пожары. Ваче казалось, что огонь горит совсем близко, потому что ему было жарко. По всему телу разливался расслабляющий непривычный жар. Глаза закрывались сами собой. Хотелось ни о чем не думать, не двигаться, задремать. Какие-то зыбкие волны подхватили его и понесли, мягко покачивая, убаюкивая, унося все дальше и дальше от шума, от мыслей, от самой жизни.
Потом снова Ваче открыл глаза. Что-то привело его в сознание, что-то заставило его опереться о землю руками — он пытался подняться. Под ладонью было тепло и скользко. «Моя кровь, — подумал Ваче, — я истекаю кровью». И тут же раздался голос:
— Ты истекаешь кровью, подожди, я тебя перевяжу.
Пересилив дремоту, Ваче открыл глаза и увидел Цаго.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он.
— Ищу ребенка. Только на минутку отлучилась за водой, оставив его одного, а он исчез.
Теперь Ваче разглядел, как испугана и бледна Цаго. Глаза у нее блестели, как у пьяной или у помешанной.
— Иди ищи. Оставь меня. Я — ничего. — Но Цаго видела, что лицо Ваче перекосилось от боли. Она сняла косынку, разорвала ее на полосы, расстегнула пуговицы архалука и отыскала рану, осторожно наложила повязку. Пока Цаго перевязывала, Ваче озирался вокруг; он обнаружил, что лежит возле лестницы нового дворца Русудан. — Цаго, — прошептал он, теряя силы, — будь добра, затащи меня во дворец.
Первым стремлением Цаго было унести Ваче к себе домой, то есть в тот глухой подвал чужого дома, где она пряталась. Но до ее убежища было далеко. По улице на конях рыскали мародерствующие победители. Ей и одной было бы опасно пробираться к дому, тем более с раненым воином на плечах. Все же она попробовала взвалить Ваче себе на плечи, но упала под тяжестью большого обмякшего тела. Опустив Ваче на землю, она волоком потащила его вверх по лестнице, кое-как добралась до внутренних покоев дворца и уложила раненого.
— Подожди, — прошептала она, — сейчас найду ребенка и вернусь.
Но Ваче не слышал ее шепота, он ничего не слышал, вокруг него была тихая глубокая ночь. Цаго выбежала из дворца.
Очнувшись, Ваче почувствовал, что немного окреп. Он не знал, сколько времени продолжалось беспамятство, и не мог припомнить, где он теперь и как сюда попал. Оглядевшись, увидел, что находится в новом дворце царицы Русудан, как раз в той палате, которую еще так недавно, с таким воодушевлением он расписывал. Перед ним поднималась стена, на которой он изобразил царицу Русудан, едущую на коронацию в сопровождении блестящей свиты. Эта стена осталась незаконченной, не было написано лицо девушки, стоящей около осла: ее тело, руки, вся фигура — все уже было, не хватало лица, лицо обозначалось несколькими условными штрихами.
Рушился мир, горел Тбилиси. Неизвестно, заживет ли рана у Ваче, или он умрет от нее. А если и вылечится от этой раны, выживет, разве не зарубит его первый же встречный конник? Да и эти палаты, наверное, не устоят. Все пожрет ненасытный огонь. Ему все равно, что пожирать, простые бревна или творения прославленных зодчих и живописцев.
Кому сейчас дело до того, что осталось ненаписанным лицо девушки, стоящей возле осла! Во всей Грузии и во всем мире никому нет до этого никакого дела, кроме художника, который это лицо не дописал. Стремление к законченности, стремление к совершенству, которое живет в каждом настоящем художнике, дрогнуло и в сознании Ваче. Не заметив как, почти механически, он взял кисть из валявшихся около стены, окунул ее в краску, тронул кистью там, где должна быть бровь. Мазок ложился к мазку, постепенно жар работы, жар творчества овладел живописцем, и он, не помня себя, не помня, что теперь происходит вокруг, начал писать, как будто ничего не случилось в мире и сейчас войдет его друг Гочи Мухасдзе, и станет сзади, и, помолчав, произнесет слова одобрения и восторга.
Десница мастера вселяла жизнь в лицо девушки, стоящей возле осла. Долго жило это лицо в сердце художника, а теперь чудесным образом переселилось из сердца на стену, ожило само и оживило все остальное, написанное на стене.
Немного раскосые глаза, смелый и резкий разлет бровей. Глаза становились все живее, все ласковее, румянец проступал сквозь смуглую кожу щек, весь мир исчез для Ваче, осталось только это лицо, и вот оно воскресает на стене, в споре со смертью, царящей вокруг него.
Помимо своего сознания, Ваче спешил. Он чувствовал, что силы его могут иссякнуть в любое мгновение, а картину хотелось дописать. Живописец писал, а смерть стояла над ним, у него за плечами, замахнувшись своей косой. Но всей силой страсти, всей жаждой красоты жизни художник презирал ее, стоящую за плечами и ожидающую, быть может, последнего, заключительного мазка.
Вот и последний мазок. Живая Цаго, точно такая, какой она стояла тогда, прислонившись к стене мастерской, точно такая, какой ее всю любил Ваче, Цаго живая, веселая, лукавая, глядела со стены на своего создателя, на своего творца, и Ваче сам удивлялся ей, такой живой и такой красивой. Он шагнул к ней навстречу, кисть выпала из рук, боль от плеча пронзила все тело, и снова нахлынула темнота.
На этот раз Ваче пришел в себя от каких-то диких, нечеловеческих воплей. Прислушавшись, он разобрал, что где-то очень близко плачут женщины и дети. Кое-как приподнявшись, он дотащился до окна.
На берегу Куры перед узким мосточком волновалась большая толпа. Не весь ли Тбилиси согнали сюда — и женщин с детьми, и стариков, и подростков, и мужчин? Собравшимся приказывали по одному пройти по мостику, по которому нельзя было пройти иначе, как наступив на всегрузинскую святыню — икону божьей матери из Сионского храма.
Кое-кто осмеливался и робкими шагами переходил через роковую черту и оказывался на другом берегу. Но в большинстве люди не хотели идти, упирались, пятились назад. Подталкивание и плети не могли их продвинуть вперед. Каждого, кто не решался наступить на христианскую святыню и перейти на другой берег, тут же рубили саблями и сбрасывали в Куру.
Высоко на куполе Сионского храма был установлен трон. На троне восседал победоносный султан Джелал-эд-Дин. Это он творил суд над несчастными побежденными тбилисцами. Или отрекись от своей веры, или смерть — таков был его короткий беспощадный приговор.
От ужасных воплей и криков у Ваче снова закружилась голова. Он закрыл глаза и заткнул уши, но картина казни все равно стояла перед глазами, и даже еще явственнее, чем если б глаза были открыты.
Ваче открыл глаза и зачем-то смерил расстояние от окна до купола Сиони и до султана, восседающего на нем. До купола было недалеко. Хорошо обученный и сильный воин мог бы достать до него смертоносной стрелой. Но где достать стрелу и где взять силу? Раненый оглядел зал и не увидел ничего, кроме кистей и красок, разбросанных там и сям. Но он вспомнил, что на месте, где он упал, должны были остаться его лук и колчан, потому что они были у Ваче до того, как он потерял сознание, до того, как Цаго затащила его в эти палаты.
И точно — колчан и лук. И одна-единственная стрела в колчане. Одна, не израсходованная на врагов стрела, она может сразить самого главного врага, и, значит, она одна сейчас стоит всей страны и всего грузинского войска.
Надо было теперь доползти до лестницы, а потом снова подняться наверх и добраться до окна. А добравшись до окна, нужно было собраться с силами и метнуть эту единственную стрелу, и докинуть, и попасть в цель. Хватит ли на все это сил у истекшего кровью Ваче? Должно хватить.
Каждое движение приносило нестерпимую боль, от каждого движения темнело в глазах. Шаря рукой по стене, Ваче кое-как спустился вниз на лестницу. Но это было легко по сравнению с карабканием обратно наверх. Липкая испарина выступила на лице и по всему телу, в горле пересохло, как будто он много дней не пил.
Должно быть, прошло немало времени, пока Ваче ходил за луком. Народ на берегу поредел, хотя по другую сторону моста прибавилось немного. Султану, должно быть, надоело это ужасное зрелище, или он уже насытился кровью — трон был пуст. Восседавший на троне спокойно спускался с купола Сионского храма на землю. Святыня попрана, народ унижен, чего же ему еще?
Ваче сделалось досадно, что он упустил такую хорошую возможность. Но все равно надо успеть собраться с силами, пока султан не скрылся из глаз. Скорее, скорее опереться спиной о косяк окна, напрячься, собрать все остатки сил, все, что можно. Одна-единственная стрела. Вот султан спустился на землю. Ему подали белого, как летнее облако, коня. Вот конь заржал. Нужно еще больше сил, чтобы стрела достигла цели, еще больше, еще… Еще…
В то мгновение, когда Джелал-эд-Дин коснулся стремени, стрела со свистом прорезала воздух. Стрелявший не увидел ее полета, потому что снова лишился сил. И хорошо, что не видел, — огорчился бы, что все-таки дрогнула рука, привыкшая больше к кисти, чем к луку. Стрела вонзилась в белого коня султана, около самого уха. Конь жалобно закричал и упал на передние колена. Султан успел соскочить, и его плотным кольцом окружили верные мамелюки.
Султан глядел, как умирает его белый конь, свидетель и участник его величайшего поражения и его величайшей победы. Конь плакал, слезы катились из огромных выразительных глаз. Плакал и султан. Но недолго. Джелал-эд-Дин закусил губу, отвернулся и быстро пошел прочь, окруженный все тем же плотным кольцом охраны.
Смерть белого коня Джелал-эд-Дин понял как дурное предзнаменование. Если бы в боях за Тбилиси грузины уничтожили половину султанова войска, он и то не печалился бы так сильно. Не для этого он берег и лелеял своего любимого коня, не для этого содержали его в лучшем стойле, кормили лучшим кормом, не смели ударить или оседлать. Джелал-эд-Дин ждал победы. На этом коне в сладостный час победы он мечтал въехать в родной Ургенч и в Самарканд.
И вот теперь, когда судьба, кажется, повернулась к султану лицом, когда повсюду разнеслась весть о его первой большой победе, его любимец пал так бесславно. Никогда не увидит он Хорезма, никогда не ударит копытом о священную землю дедов и отцов. Может быть, и самому султану написана такая же бесславная смерть на чужбине, может быть, и ему не видеть родных земель и родных городов, может быть, и он однажды неожиданно будет сражен и погибнет, не сведя счетов с проклятым рыжим врагом.
Весь гнев султана обрушился на покоренный город. Мало крови было пролито на его камни, мало было огня. Султан приказал оцепить все улицы, обыскать каждый дом и, если убийца коня не будет найден, сжечь весь город, чтобы не осталось камня на камне.
Словно бешеные собаки, бросились во все стороны каратели Джелал-эд-Дина. Они рушили, тащили, пытали, рубили, жгли. Вскоре нашелся предатель. Он упал в ноги перед воинами Хорезма и клятвенно заверил, что видел, как один грузин целился в султана из узкого окна новых палат царицы Русудан и как из этого окна вылетела стрела.
Джелал-эд-Дин сам бросился по указанному следу. Орхан, Шереф-эль-Молк и Султаншах устремились за ним. Дворец был окружен, и воины бросились в покои. Тбилисские персы особенно усердствовали, дабы заслужить милость нового победителя. Они быстро напали на следы крови и по этим следам нашли Ваче, забившегося в самое укромное место. Они, как жители Тбилиси, тотчас узнали в Ваче придворного художника, о чем и сообщили Джелал-эд-Дину.
Ваче был без сознания. Но лук и колчан валялись возле и пятна крови вели от окна к последнему убежищу живописца. Поглядели в окно. Сиони был близко и весь на виду. Никакого сомнения быть не могло: из этого окна и пущена роковая стрела, лишь по счастливой случайности не задевшая султана, но зато сразившая его любимца. Кто-то из персов недоуменно воскликнул:
— Как можно было на таком расстоянии не попасть в цель?
— Мы ведь не знаем, — может быть, это была первая и последняя стрела, выпущенная живописцем.
— Кругом лужи крови. Он сильно ранен. В его состоянии и это прекрасный выстрел.
Взбешенный, жаждущий мести Джелал-эд-Дин быстро вошел в новый царский дворец. «Где он? — казалось, говорил весь его лик. — Покажите мне скорее, чтобы я мог задушить его своими руками, чтобы я мог скорее передать его в руки палача для истязания и пыток!» Свита едва поспевала за султаном. Перед дверьми в хоромы Джелал-эд-Дин невольно остановился. Ему показалось, что под ногами вода, и он приподнял полы халата. Но, вовремя поняв фокус, решительно опустил халат и твердым шагом ступил на хрустальный пол. С презрением поглядел он на приближенных, вышагивающих на цыпочках, с высоко задранными халатами. Второй раз остановился султан, взглянув на расписанную Ваче стену палаты. Он не видел всей живописи в целом. Он не мог отвести глаз от Цаго, изображенной хотя и правее царицы, но являющейся центральной фигурой в росписи. Казалось, султан забыл про своего белого коня. Еще бы, он объездил весь Восток, в его гареме собраны красивейшие женщины, но такой красавицы он не только не видел никогда, но и не знал, что она может существовать на земле.
— Какая красавица! — невольно вырвалось у него. — Недаром мне расхваливали грузинских женщин. Скажите виновнику, если он приведет мне эту красавицу, я подарю ему жизнь.
Ваче и без перевода понял слова султана, он только сцепил зубы и отвернулся к стене.
— Эта женщина существует, — поклонился Султаншах, — я ее знаю. Она жена придворного поэта Торели. Ее муж погиб от вашей сабли в Гарнисских горах.
Но у Джелал-эд-Дина резко переменилось настроение, и он жестко и сурово сказал:
— Пророк запрещает изображать одухотворенные существа. В день Страшного суда изображения живописцев сойдут с картин и потребуют, чтобы художники вселили в них души. Вселять же душу может один бог. — Султан прошел мимо лежащего на полу Ваче. — Ты, живописец, в Судный день не сможешь вдохнуть живые души в свои творения, и поэтому ты уже сейчас обречен гореть на вечном огне. Лютой будет твоя казнь. — Султан поднял глаза кверху, лицо его отобразило злое наслаждение, как будто он уже видел этот адский огонь, а также и мучения убийцы своего коня. — Эта кара придет, но это будет там, а здесь… здесь я твой бог, и я тоже покараю тебя.
— Вряд ли он доживет до казни, — вставил словцо Орхан, — тяжело ранен, давно истекает кровью.
— Я вижу и повелеваю своему врачу вылечить его во что бы то ни стало. Пусть он будет так же здоров, как до ранения, лишь тогда его коснется наш гнев. Ну-ка скажи, Орхан, какое наказание будет для него самым тяжелым и горьким?
— Наверное, его нужно наказать путем лишения десницы. Живописец без правой руки — ничто. Он не сможет взять кисть и будет мучиться до конца своих дней. Вот почему это будет самое тяжелое наказание.
— Слышал и я, что в некоторых странах художникам отрубают правую руку. Но разве это беда? Правую руку отрубают также ворам. — Султан перевел глаза на Шереф-эль-Молка. Визирь понял, что его очередь говорить.
— В Греции, как я слышал, художникам, совершившим преступление, выкалывают глаза, — медленно выговорил визирь и поклонился Джелал-эд-Дину.
— Выколоть глаза! В этом наказании содержится великая мудрость. Пожалуй, для художника нет большей кары, чем потерять глаза. Для него будет потеряна вся красота мира, а что такое художник, не созерцающий красоты? Приказываю: исцелить этого человека, сделать его вполне здоровым, чтобы мы могли выколоть ему глаза.
Джелал-эд-Дин поднял руку в знак того, что он кончил говорить и что решение его окончательно, резко повернулся и быстрым шагом вышел из палат грузинской царицы.
Визирь Шереф-эль-Молк пропустил мимо себя всю свиту и последним вышел из дивного дворца. Своим цепким глазом он старался углядеть, что можно здесь взять и увезти. Хорошо, что султан был разгневан, не глядел по сторонам, ибо все, что нравится султану, попадает сначала к нему, — таков закон. Визирю достается только то, мимо чего султан прошел. Визирю достается золото, уже побывавшее в казне султана, и женщины, уже побывавшие в его гареме. Поэтому жадный визирь в сопровождении своих врагов еще раз обошел дворец и сам указал, что взять и куда отвезти. Один грабитель старался опередить другого.
Ваче заблаговременно вывез свою семью в Ахалдабу. Враг тогда был еще далеко. Теперь можно было не бояться войны, которая угрожала Тбилиси. По ночам Ваче уходил от своей семьи в столицу и бодрствовал там вместе с защитниками крепости, с войсками, с вооруженными горожанами, готовящимися встретить врага.
Это походило на забаву. Сильные мужчины и юноши упражнялись в стрельбе из лука, в обращении со щитом и мечом в рукопашном бою. Для Ваче, давно уже не державшего в руках ничего тяжелее кисти, все это было как праздник, особенно если учесть романтическое настроение его души, жаждавшей сразиться за родину и совершить во славу ее какой-нибудь замечательный подвиг на поле брани.
В день, который оказался последним днем Тбилиси, Ваче зашел зачем-то в свой городской дом и неожиданно увидел Лелу, которой было ведь сказано никуда не отлучаться из Ахалдабы.
— Зачем ты пришла? — заволновался Ваче. — Что ты здесь делаешь, где ребенок, с кем ты его оставила? Ты знаешь, что тебе теперь не выйти из города, как же нам быть?
— Я скучаю по тебе, Ваче. Я не могу быть вдали от тебя, особенно в такое время. Может быть, с тобой какая беда, а я вдали и не могу помочь. А дочка у твоей матери, она в безопасности, не беспокойся. Я же останусь с тобой. Попроси своего друга Гочи, пусть он поручит мне какое-нибудь дело, посильное женщине.
Ваче рассердился в первую минуту, но как можно было сердиться на такую жену? Упрекать ее теперь было бесполезно, и Ваче обещал поговорить с Гочи. В эту ночь, в последнюю мирную ночь Тбилиси, они были счастливы, как молодожены.
Утром Ваче, как всегда, отправился к ратникам, а в полдень в облаках пыли показались вражеские войска. Вечером произошла вылазка и короткая, но жестокая сеча. Разведывательный отряд хорезмийцев спасся бегством, а грузины, предводительствуемые Джакели, с победой и ликованием возвратились в город. Однако раненых оказалось больше, чем можно было ждать. Обороной Тбилиси руководил Гочи Мухасдзе.
Случайно встретившись с Ваче, он пожаловался:
— Не думали мы, что уже в первый день будет столько убитых и раненых. Не хватает врачей, особенно женщин, которые помогали бы им.
— Отправь туда Лелу. Она очень просит дать ей какое-нибудь полезное дело. И вот как раз…
— Что делает Лела в городе? — испугался Гочи. — Ты же отвез ее в Ахалдабу.
— Да, но…
Гочи спешил и не дождался ответа Ваче, он только махнул рукой.
— Найди ее и скорей отведи в Исанскую крепость, — и Гочи, пришпорив коня, поскакал к Исани.
Устроив Лелу, Ваче немного успокоился. Исанская крепость была надежным местом. Если бы даже враги взяли весь город, все равно Исанскую крепость им взять не удалось бы, настолько она была неприступна.
На другой день войска, осаждавшие город, пришли в движение. Осажденные снова устроили вылазку, но все пошло не так, как накануне. Вылазка не удалась. В самом городе подняли мятеж персы-магометане. Мемна Джакели был убит, враги ворвались в открытые, никем не защищаемые ворота города, на улицах завязался жестокий бой.
В разгар боя в Исанской крепости не оставалось ни одного здорового мужчины — только раненые и женщины. Несколько женщин, в том числе и Лела, вышли из крепости, чтобы помочь раненым на улицах Тбилиси и по возможности перенести их в укрытие.
Лела увидела, как на другой стороне улицы упал сраженный воин и сквозь дым пожара, сквозь часто летящие стрелы побежала к нему. Воин стонал. Лела подхватила его под мышки и поволокла за угол, где было тише и куда не долетали стрелы врагов. За углом оказались развалины постоялого двора. Лела сумела затащить раненого в эти развалины и опустила его на землю, потому что ей нужно было отдышаться.
— Воды, — просил раненый. — Пить, воды.
Он умирал, и Лела мучилась оттого, что не может напоить перед смертью этого человека. Может быть, и Ваче стонет сейчас точно так же где-нибудь на другом конце Тбилиси. По всему городу — стон и вопли, трудно остаться живым и невредимым в этом пекле.
По улице загремели конские копыта. Остатки грузинского войска спешили укрыться в крепости, они скакали в ворота, опережая друг друга. Пешие бежали бегом, обгоняя конных.
Лела снова вспомнила Ваче. Может быть, он там, в этой толпе, и теперь в безопасности, потому что, как только толпа укрылась за стеной, ворота крепости наглухо закрылись, и войти в крепость не мог уж ни враг, ни друг.
Раненый снова застонал. Лела как будто очнулась от забытья и начала возиться с воином. В крепость, в лазарет его отнести уже нельзя, да и сама она туда больше не попадет. Лела беспомощно оглядывалась вокруг, поняв всю безвыходность своего положения. Но рядом был раненый, и сначала нужно было думать о нем. Лела где расстегнула, где разорвала одежду. Рана была в боку, она сочилась кровью. Лела зажала рану косынкой — это все, что она могла сделать.
— Мама, — неожиданно застонал раненый и впервые осмысленно посмотрел на Лелу. — Ты… жена Ваче?
Лела кивнула.
— Я — Мамука, брат Цаго, златокузнец… Шурин… брат жены поэта Торели.
Лела вгляделась в лицо Мамуки. Оно было искажено от боли, страданий, но все же в нем можно было найти черты, общие с его прекрасной сестрой.
— Помоги, умоляю… Как сестру… Именем Ваче.
Лела плакала в бессилье. На бывшем постоялом дворе было все перебито. В глубоком черепке кувшина сохранилось немного воды. Лела дала попить раненому и обмыла рану, постлала на пол кое-какие тряпки и уложила больного, как на постель.
Остатки дня и целую ночь Лела провела с больным, не сомкнула глаз, не отошла ни на шаг. Мамука метался и стонал. Лоб его пылал огнем. Лела не успевала прикладывать мокрую тряпку. Но потом вода в разбитом кувшине кончилась, и как больной ни просил остудить жар, даже этой маленькой просьбы Лела не могла исполнить.
На другой день жар усилился, Мамука впал в забытье и стал бредить. Лела поняла, что он умирает, но ничем не могла помочь. Время от времени Лела выглядывала из развалин наружу, не появится ли вблизи христианин. Но по улицам рыскали небольшие отряды хорезмийцев. Они искали, чем бы поживиться еще, дожигали недожженное, убивали неубитое. Где уж тут появиться на улице христианской душе!
Но под вечер в сумерках появилась женщина, завернутая в черное покрывало. Она, путаясь в длинных одеждах, бежала по улице. Лела не видела ее лица, но ясно, что это тбилисская, и ясно, что, если бы ей не нужна была помощь других людей, она не вышла бы в такое время на улицу одна, поэтому Лела выбежала ей навстречу. Незнакомка схватила Лелу за руку.
— Лела, это ты?! Пойдем скорей со мной, Ваче ранен, я знаю, где он лежит.
На мгновение женщина подняла покрывало с лица, и Лела увидела, что это Цаго.
— Ваче ранен? Да где же он?
Умирающий кузнец был мгновенно забыт, и обе женщины побежали по городу.
— Я затащила его в царские палаты. Я случайно оказалась на улице, искала ребенка.
— Тяжело он ранен?
— Я думаю, что нет, в плечо, — постаралась Цаго утешить Лелу, хотя знала, в каком состоянии находится Ваче. Женщины осторожно прокрались в покинутый всеми дворец, а затем и в зал, где Цаго оставила раненого. Что-то изменилось в этом зале во время отсутствия Цаго. Сначала она не могла понять что и вдруг остолбенела, увидев на стене изображение самой себя. До этого она не обращала внимания на большую картину, но сейчас все сразу прояснилось и встало на свои места: фигура Торели, лицо Цаго и юноша на плоской крыше дома. Он весь и взглядом и сердцем тянется к Цаго, а Цаго привстала на цыпочки, кажется, готова полететь за блестящим рыцарем царского двора, придворным поэтом Торели. Впервые Цаго почувствовала жалость к Ваче, она поняла, откуда бралась печаль, так часто набегавшая на его лицо, поняла, какую чистую, светлую любовь навсегда похоронил Ваче в своем сердце.
Лела тоже была поражена картиной. Чувство зависти и вражды шевельнулось в ней.
— Где же Ваче? — зло спросила она.
Цаго опомнилась, оторвалась от картины, оглянулась вокруг, но Ваче не было. Вдруг резко распахнулась дверь, и на пороге залы появился визирь Джелал-эд-Дина Шереф-эль-Молк. Женщины оцепенели под его взглядом, и он неторопливо разглядывал их, одну и другую.
— Женщина, изображенная на стене, — шепнул визирю один из свиты. Нужно взять ее и отвести к султану. Джелал-эд-Дин скажет спасибо.
Визирь перевел взгляд с живой Цаго на ее изображение и про себя уж принял решение сделать сюрприз своему господину. Но и вторая была ничуть не хуже. Понимая, что самое лучшее все же должно доставаться повелителю, он внутренне удовольствовался своей долей и сказал:
— Возьмите обеих и отведите ко мне в шатер.
В тот же день Джелал-эд-Дину было доложено о пленении редкой красавицы, изображенной на картине в царском дворце. Джелал-эд-Дин собирался в поход на Кахети и Картли. Ему, конечно, хотелось немедленно насладиться столь необыкновенной добычей, но он никогда не откладывал дела ради женщины.
— Отошли ее в Тавриз, в мой гарем, — приказал он, строго глядя на Шереф-эль-Молка. — Да смотри, чтобы до моего приезда никто не смел на нее глядеть.
Визирь, конечно, понимал, что предупреждение касается его самого.
Султан с войсками ушел в поход. Цаго отправили в Тавриз вместе с сокровищами Грузии в сопровождении усиленной охраны. Новый управитель Тбилиси Шереф-эль-Молк избрал своей резиденцией палаты царицы Русудан.
Наступил вечер. Султан с войском был уже далеко. В городе догорали пожары. Управителю Тбилиси нечего было делать в этот час, и он решил отдать его любви, тем более что прекрасная юная женщина была рядом, здесь же во дворце, и он уже приказал, чтобы ее приготовили и привели. Ему не терпелось увидеть пленницу. Он нервно шагал из конца в конец комнаты по мягкому глухому ковру.
Дверь отворилась, и на пороге возникла Лела. Она сильно похудела от тоски и горя, волосы ее были распущены, а глаза сверкали, точно у рыси, приготовившейся напасть. Все ее тело дрожало от напряжения, как будто она готова была к любому рывку, прыжку, к любому сопротивлению.
Когда визирь впервые увидел Лелу, у нее на лице было доброе и печальное выражение. Она была полна жалости и нежности, ожидания и тревоги. Теперь на лице не было ничего, кроме напряженности и злости.
Но это еще больше привлекло Шереф-эль-Молка, потому что ему приходилось все время иметь дело с покорными и податливыми женщинами.
На своем языке он старался ободрить вошедшую. Лела не понимала ни слова, но весь вид визиря, его жесты, его взгляд говорили больше, чем все слова. Внутренне Лела сжалась и приготовилась к отпору. Шереф-эль-Молк подошел вплотную, смелым хозяйским жестом откинул назад ее распущенные волосы, поднял пальцем подбородок и поглядел в глаза. Лела задышала тяжело и часто. Она вдруг оттолкнула руку мужчины и метнулась в противоположную сторону зала.
Шереф-эль-Молк снисходительно улыбнулся. Он знал, что ей некуда бежать, а сопротивление разжигало его все больше и больше. Медленно, осторожным, но уверенным шагом, как хороший наездник к норовистой необъезженной лошади, он снова пошел к грузинке. Он хотел обхватить ее поперек тела сильной своей рукой, но Лела вывернулась и так оттолкнула его, что он растянулся на полу.
После этого шутки кончились. Визирь вскочил, напал на Лелу, однако снова промахнулся, и Лела забегала, заметалась по просторному залу, как ласточка, залетевшая в четыре стены из неоглядных просторов синего неба.
Разъяренный мужчина гонялся за ней, схватывал в охапку и тащил к постели, пытался повалить на пол, но и женщина разъярилась не меньше насильника, царапалась, кусалась, вновь вырывалась и вновь попадала в железные тиски объятий. Одежда на ней рвалась, все больше оголяя молодое белое тело. Визирь, глядя на него и слыша его под руками, стервенел еще больше, в то время как женщина изнемогала и слабела после каждого натиска.
И все должно было кончиться, но Лела собрала вдруг последние силы и руками и ногами оттолкнула тяжело дышавшего, навалившегося на нее человека, выскользнула и вскочила на подоконник. Шереф-эль-Молк со словами: «…ну куда ты от меня денешься, дурочка», — пошел к ней с протянутыми для объятий руками. Лела отпрянула назад от этих жадных тянущихся рук, ударилась спиной о переплет, окно растворилось, и, не успев даже вскрикнуть, Лела полетела вниз. Не успел вскрикнуть и Шереф-эль-Молк.
Раненый Ваче попал в руки султановых лекарей. Они прикладывали к ране мази, поили каким-то лекарством, окуривали травами, кормили как на убой. Боль затихла, и рана начала заживать. Скоро она совсем затянется, и останется на месте раны один рубец. Но не радует Ваче счастливое излечение. Он знает, что как только станет совсем здоров, исполнится приказ Джелал-эд-Дина.
Каждому человеку было бы тяжело расставаться со зрением, но Ваче еще тяжелей. Он художник. Он видит намного острее других и чувствует тоже сильнее других.
Пройдет еще несколько дней, и померкнет свет, не будет ни луны, ни солнца, ни звезд, ни облаков, ни синего неба. Исчезнут эти ласкающие взгляд холмистые горы, эта синева, разлитая по горам, эта зелень, что окружила поле, эта игра света и тени… Разве можно перечислить все, что потеряет Ваче, когда исполнится жестокое слово султана.
Ваче лежал в постели и смотрел в окно на Куру. Обреченный на вечную темноту, он пока еще упивался живым движением волн, их переливами, их блеском, их неиссякаемой жизнью. Волны набегают, обгоняют, захлестывают одна другую, завихряются, кружатся, переливаются, они могут делать все, что угодно, при своем движении вперед. Только одного не дано им делать возвращаться назад.
За рекой была видна часть разрушенного Тбилиси. Кое-где еще дымились дотлевающие пожары, а те дома, что давно сгорели, стояли теперь без крыш, без окон, опаленные и немые. С церквей повсюду были сорваны кресты и купола. При виде этих ужасных скелетов (а если разобраться, то весь Тбилиси теперь один обглоданный уродливый скелет) Ваче почувствовал дрожь и проклял султана за то, что тот не добил его тогда, в первый же день и час, или что не сразу привел в исполнение свой приговор. По крайней мере, Ваче не успел бы увидеть надругательства над родным городом, и Тбилиси остался бы в его воображении по-прежнему величавым и прекрасным.
Лучше всего был виден Ваче дворец Русудан. На высокой скале он словно взлетел к облакам, да так и застыл в этом стремительном и легком порыве. Ни пожары, ни разрушения не тронули царского дворца. Он один возвышался среди голых и черных стен, среди мрачной картины всеобщего разрушения и оттого казался еще чудеснее и сказочнее.
Да, думал Ваче, какое прекрасное творение подарил родному городу и родной стране Гочи Мухасдзе. Если и захочешь придраться к какой-нибудь детали, не найдешь изъяна в этом дворце. Вон окно, через которое падает теперь свет на картину. Этой картины тоже он больше не увидит никогда.
Узкое окно, на которое теперь смотрел Ваче, вдруг распахнулось, и из окна вылетел, казалось, ангел, полуобнаженный, с развевающимися длинными волосами. Ангел не взмахнул крыльями, он опустился вниз на воды Куры и сразу же скрылся из глаз, словно растворился в воздухе. Из окна высунулся мужчина, но тотчас отшатнулся и торопливо исчез, захлопнув окно.
Цаго чувствовала себя самой несчастной на свете. Действительно, два ее брата, Павлиа и Мамука, остались в разоренном Тбилиси при смерти. Муж в плену, и неизвестно, что с ним. Единственный сын тоже в Тбилиси, без присмотра, среди кровожадных беспощадных врагов. А саму ее везут в Тавриз, в гарем разорителя Грузии, виновника всех бед и несчастий грузинского народа.
С первой минуты плена Цаго стала думать о самоубийстве, но люди, приставленные к ней, были догадливы и зорки. К тому же они боялись гнева Джелал-эд-Дина, а это удесятеряло их бдительность. Единственное, что могла Цаго и в чем ей не могли помешать, — морить себя голодом. Она некоторое время не принимала еды, не пила, но мужества у ней не хватило, и постепенно она стала есть и пить.
В самой непроглядной тьме тоски и горя всегда отыщется огонек надежды. Может быть, Турман все-таки жив, надеялась Цаго. Может быть, Павлиа сумел спрятаться где-нибудь и теперь в безопасности, может быть, не погибнет и другой брат, златокузнец Мамука, может быть, найдутся добрые люди, христиане, которые приютят ее мальчика, и он уцелеет в этом пекле, в этом мире, превратившемся в ужасный хаос. И только в одном не брезжило никакой надежды, это одно касалось ее самой. Она понимала, почему ее с таким почетом и так бережно везут в Иран. Ее лелеют для того, чтобы сделать наложницей султана. Скоро будет конец пути, и Цаго введут в гарем, где уже томятся, как в тюрьме, десятки ее предшественниц, и даже хуже, чем в тюрьме, потому что в тюрьме не нужно делить ночного ложа с ненавистным человеком помимо своего желания и вопреки понятиям о чести. Пройдет несколько дней, и Цаго будет обесчещена, и нет никаких надежд, что этого не случится.
Мысль о возможных прикосновениях султана привела ее в брезгливое содрогание. Можно что угодно вытерпеть ради минутного свидания с мужем, или сыном, или своими братьями, но этого вытерпеть нельзя. Лучше лишить себя всякой надежды и самой погасить тот слабый и робкий огонек, который лукаво светит во тьме! «Я найду способ убить себя, если дело дойдет до объятий этого проклятого хорезмийца». Утвердившись в этой мысли, Цаго несколько успокоилась. Никто не знал, какие мысли теснятся в голове красивейшей женщины Грузии, которую, словно царицу, в сопровождении блестящей свиты и надежной охраны увозили все дальше и дальше на юг.
Выглядывая из паланкина, Цаго с грустью озирала скользящим взглядом остающиеся на севере горы и раскинувшиеся вокруг и впереди бескрайние плоские степи. Изредка встречались сады, изредка попадались реки.
Цаго думала о том, что, вероятно, и Турмана везли по этой же самой дороге и что все, что видит сейчас она, видел и он и думал о ней, о Цаго, как она сейчас думает о нем.
Цаго никогда не ездила дальше Ахалдабы и Тбилиси, Тори и Ахалцихе. Она не думала, что мир столь велик, что можно ехать и ехать и не видеть конца пути, а белому свету — края. Цаго не помнила, сколько раз загорались прохладные голубые звезды и сколько раз поднималось в небо раскаленное жестокое солнце. С каждым днем пути становилось все жарче и жарче. Стало трудно дышать, вместо живительного ветерка, который прилетает в Грузии с отдаленных гор, из пустыни веяло горячим воздухом, точно поблизости лежали раскаленные угли и от них-то и тянуло нестерпимым иссушающим жаром. Белые облака Грузии давно уж скрылись из глаз.
Пленники, следовавшие под охраной вместе с Цаго, чувствовали себя все хуже. Они стонали, падали на ходу, иногда раздавались причитания, вопли, плач.
Однажды остановились на привал у широкой быстрой реки. На берегу росли широколиственные деревья, была тень, прохлада, и пленники немного вздохнули. Не только пленникам, но и сопровождавшим хорезмийцам была приятна прохлада. Они провели в тени остаток дня и здесь же решили ночевать. Ничто не беспокоило караван в течение многих дней пути, и охрана расслабилась, чувство опасности притупилось или даже исчезло вовсе. Сложив оружие в кучу, воины с вечера завалились спать, надеясь к утру хорошенько выспаться.
Цаго тоже едва донесла голову до подушки. Во сне она слышала как будто бы родные грузинские голоса. Она радостно встрепенулась во сне и открыла глаза. Вокруг все спали. На разные голоса переливался храп часовых. Цаго лежала и чутко вслушивалась в темноту и тишину ночи. Ей чудились какие-то шорохи, шаги, едва различимый шепот.
Внезапно тишина оборвалась. Послышался неясный нарастающий грохот, факелы загорелись в темноте, замелькали, забесновались, и наконец все прояснилось в конский топот, в бряцание оружия, боевые крики грузин:
— Ваша, бей, руби! Ваша!
Хорезмийцы не успели опомниться ото сна, как все попадали под саблями ночных налетчиков. В один миг вся военная добыча, которую везли хорезмийцы, и все пленники достались ночному отряду грузин.
— Живые, спасайтесь, кто как может! — крикнул пленникам один из грузин, и голос его показался Цаго удивительно знакомым. Она высунулась из своих почетных носилок и в красных отблесках факела увидела воина на коне с поднятой кверху саблей. Тотчас она узнала Гочи Мухасдзе.
— Гочи, Гочи! — закричала она и тут же забилась в припадке рыданий. Все, что накопилось в душе за эти дни, прорвалось наружу. Мухасдзе поворотил коня, в два прыжка оказался около паланкина.
— Цаго, несчастная, как ты сюда попала? — Гочи перегнулся с коня и вытащил Цаго из носилок, посадил ее сзади себя на лошадиный круп. Цаго судорожно обвила руками сидящего впереди мужчину. — Куда тебя отвезти, где твой дом?
— Нет у меня больше ни дома, ни семьи. Куда все, туда с вами и я.
— Ладно, поговорим потом. — Гочи дернул коня, и он прыгнул в темноту из трепетного призрачного света догорающих факелов.
Воины Гочи погрузили отбитые сокровища на коней. Пленники, пожелавшие присоединиться к отряду, разобрали оружие, оставшееся после изрубленных хорезмийцев. Отряд сел на коней и двинулся в путь. Остальные пленники, не захотевшие браться за оружие, разбрелись кто куда. Каждый выбрал себе свою дорогу.
Отряд мчался галопом в кромешной ночи. Опасаясь наткнуться на хорезмийцев, грузины держались в стороне от больших дорог, мчались опушками леса по узким нехоженым тропинкам. Привычные кони сами выбирали, где им скакать, и скакали по бездорожью, по краю опасных пропастей.
— О мой сын! — всхлипнула Цаго, все крепче держась за своего спасителя.
Гочи, сосредоточенный на скачке, не ответил.
— Хоть бы остались живы Павлиа и Мамука.
— Бог даст, останутся живы, — ободрил Гочи свою спутницу, хотя понимал, что трудно теперь уцелеть в Тбилиси.
Цаго неудобно было сидеть на крупе лошади, она боялась упасть. Все крепче и крепче прижималась она всем телом, грудью и головой к широкой спине, к широким плечам всадника. Вскоре Гочи почувствовал теплоту женского тела, и горячее дыхание женщины начало жечь его плечо. Все эти дни он скитался по горам и степям, не смея думать о простом отдыхе, а не только о женских ласках, и теперь вдруг, согретое женщиной, его тело болезненно напряглось, дыхание перехватило, и он едва не потерял равновесие в седле. Чтобы отвлечься и забыться, Гочи что есть силы хлестнул коня. Конь, и без того скакавший во всю мочь, вытянулся в струну. Но чем быстрее мчался конь, тем страшнее было Цаго, тем сильнее она прижималась к Гочи и трепетала.
Мухасдзе чувствовал, что кровь приливает к голове и что он теряет самообладание. Он хотел отвести от себя обнимающие руки Цаго, но тем самым он выдал бы свое пусть невольное, но все-таки постыдное волнение. В это время лошадь оступилась, всадников дернуло вниз и руки женщины соскользнули с плеч. В испуге Цаго снова схватилась за Гочи и услышала под рукой тяжелое, частое, лихорадочное биение большого сильного сердца. Цаго сразу поняла все и резко отдернула руки, едва не упав с лошади. Гочи сделалось стыдно, точно его ошпарили кипятком. Хорошо, что ночная темнота скрывала густую горящую красноту, но зато он мгновенно остыл от волнения, отрезвел и смущенно забормотал:
— Ничего. Держись за меня крепче, а то упадешь. — И сам, повернувшись, взял ее руки и положил на плечи. Женщина снова доверилась воину. Вдруг Гочи почувствовал, что его плечо намокло от слез. — Не плачь, успокойся. Все будут живы и целы. — Но и самого его душили слезы за разрушенное счастье многих людей, за разоренную родную землю.
Отряд Мухасдзе торопился соединиться с каким-нибудь другим грузинским отрядом, тоже ушедшим в леса. Большие дороги и селения объезжались стороной, по горам, по ущельям, по тропинкам.
Гочи вывез Цаго на дорогу, ведущую в Ахалдабу, и попрощался с ней. Цаго осталась одна на пустынном проселке, среди пустой и бесплодной земли. В полях не видно было скота, если попадалась деревня, то и в ней дома стояли неогороженные, трубы не дымились. Вот и Ахалдаба. Цаго остановилась перед домом Ваче. У ворот она увидела девочку, которая стояла, прислонившись к столбу, и плакала.
Девочка испугалась незнакомой женщины и хотела убежать, а потом остановилась, настороженно уставилась на подходившую все ближе незнакомку. Зато Цаго сразу узнала, что это ребенок Ваче. Девочка медленно отступала назад, потом повернулась и пошла, то и дело оборачиваясь, идет ли за ней женщина.
Цаго вошла во двор. Она тоже медленно шла за девочкой. Поднимаясь по лестнице, Цаго едва не разрыдалась. Сколько раз в детстве она беззаботно и легко взбегала по этим ступенькам! Никогда она не слышала в себе такого волнения, никогда у нее не замирало сердце так, как сейчас.
Девочка привела ее в конце концов к постели в темной комнате. На кровати лежала в жару и в бреду мать Ваче. Худая, как скелет, седая женщина водила вокруг бессмысленными глазами и то стонала, то бормотала неразборчивые слова, то вдруг начинала петь.
— О, горе родившей тебя, сын мой, — причитала больная, — будь проклят тот, кто отемнил твой ясный взор…
Причитания звучали жутко, сердце Цаго сжалось от предчувствия какой-то непоправимой беды.
— Пусть земля сгорит и разверзнется под тем, кто отнял свет солнца у моего мальчика… — Больная забилась в истерике, начала ломать свои руки и кусать пальцы. Она металась так, что невозможно было ее успокоить. Но постепенно припадок слабел, несчастная затихла и в изнеможении откинулась на подушку. Она собрала пальцы в щепоть, желая перекрестить кого-то, рука ее приподнялась, тело ее дернулось, и она затихла навек.
Девочка, почувствовав, что произошло что-то страшное, отбежала от постели, забилась в угол и заплакала еще горше. Цаго схватила девочку за руку и выбежала на двор, на солнце.
Теперь она бежала к своему дому, вокруг которого тоже не было ни души. Взбежала по лестнице, толкнула дверь и бессильно опустилась на пороге. На кровати сидела мать Цаго. Запрокинув кувшин, она, не отрываясь, пила воду. Услышав стук двери, старуха оторвалась от кувшина и тут же уронила его на пол.
— Цаго, дочка! Неужели ты жива?
— Жива, жива, мама, это я, Цаго.
— Нет, нет, не прикасайся ко мне, не подходи, уйди, я больна, ты можешь заразиться, — сама первая отстранилась она от дочери. Но дочь не слушалась, она все крепче обнимала старую больную мать, все горячей ласкала ее. Обе женщины плакали, и неизвестно, чего больше — горя или радости — было в их слезах.
— Зачем ты дотронулась до меня, дочка, — говорила мать сквозь слезы, — ты ведь теперь заболеешь, как и я.
— Нет, ничего не будет. А ты давно больна?
— Две недели, как враги разорили наше село. Что поправилось, взяли с собой, остальное раскидали, сожгли. Во всем селе не осталось ни одного мужчины, а что могли сделать мы, беспомощные женщины? Сначала мы голодали. Но это все не беда. Голод мы как-нибудь пережили бы, если бы не начался этот мор. Каждый день уносит двух-трех человек, хоронить некому, деревня задыхается от зловония. Мать Ваче, твоего друга, тоже при смерти. До вчерашнего дня я ухаживала за ней, а сегодня свалилась и сама. Теперь не знаю, что с ней, может быть, она уже умерла.
— Да, умерла. Я только сейчас оттуда. Она умерла на моих глазах.
— Господи, утешь ее душу. И то сказать, она сама мечтала о смерти. Жизнь для нее сделалась мученьем с тех пор, как ослепили нашего Ваче.
— Ослепили Ваче?! Когда, за что?! Кто осмелился ослепить лучшего живописца Грузии?!
— Проклятый Джелал-эд-Дин. Он сам, своими руками выколол ясные очи нашего Ваче. Бедный Ваче. Нет на земле человека несчастнее его.
— А за что?
— Ваче нарисовал во дворце какую-то очень красивую девушку; Султан, увидев красавицу, велел найти живописца, и Ваче доставили к султану. Тогда султан приказал нашему Ваче привести девушку, изображенную на стене. А где ее взять? Не мог же Ваче оживить свою картину и велеть, чтоб нарисованная красавица сошла со стены прямо в объятия проклятого султана. Ваче не исполнил приказания, и разгневанный султан выколол ему глаза.
Цаго все поняла. Картина Ваче снова встала перед ней. Да ведь это же меня, меня велел привести султан! Ради меня, ради моей чести Ваче пожертвовал самым дорогим, что у него было, — глазами художника.
— О, Ваче, Ваче! — Цаго задохнулась в рыданиях и упала на жесткую постель.
Завоевывая Адарбадаган и Грузию, Джелал-эд-Дин не спускал глаз с Ирана. Во-первых, там, далеко на юге, со дня на день могли появиться монголы, а он не мог выйти им навстречу, пока не окрепнет здесь, на севере, обогатившись за счет разорения Грузии, и не соберет дополнительные войска.
Но еще прежде монголов султан опасался лицемерных правителей Ирана. Султан правильно предполагал, что чем дальше он уходит на север, тем свободнее, развязнее могут себя чувствовать подвластные ему правители Ирана, тем возможнее ожидать от них предательства и даже восстания и удара в спину. Приближение монголов только подбадривало иранцев.
Таким образом, успехи Джелал-эд-Дина на севере должны опираться на спокойствие южных его земель. Маленькое волнение в Иране, слухи о заговорах и восстаниях Джелал-эд-Дин ощущал, как саблю, занесенную сзади, со спины во время горячего боя. Прослышав о беспорядках, он тотчас бросал на юг часть своих войск, чтобы затоптать очаг, не дав ему разгореться как следует.
Джелал-эд-Дин был занят разорением Тбилиси, когда из Ирана сообщили, что к Керману подступают монголы и что Эджиб Борак, оставленный правителем Кермана, вступил в тайные переговоры с монголами, то есть хочет продать султана, поднять восстание и остаться безнаказанным, спрятавшись за татарской саблей.
Султан немедленно выслал к Керману пять тысяч воинов под командованием Киас-эд-Дина. Задача состояла в том, чтобы покарать Эджиба Борака еще до того, как он поднимет восстание и призовет на помощь татар. Султан выделил брату для этого карательного похода лучших воинов, но все же сердце его было неспокойно. Очень ответственный был момент. Измена Кермана и появление там монгольских войск сводили на нет все успехи Джелал-эд-Дина здесь, на севере, разрушали все его планы на будущее и в конце концов грозили ослаблением султанского могущества и гибелью, ибо среди правителей Ирана у Эджиба Борака нашлись бы сторонники.
В то же время Грузия была разорена, но не покорена окончательно. Население ушло, укрылось за Лихский хребет. Как доносили султану лазутчики, там собирается новое войско, и Грузия намерена всерьез воевать с хорезмийцами. Грузины будто бы вступили в тайные переговоры с правителями Арзрума, Хлата и Иконии. Они всячески подстрекают этих правителей к войне против Джелал-эд-Дина. Он хотя и мусульманин и притворяется защитником и Арзрума, и Хлата, и Иконии, и других мусульманских государств, но все же всего-навсего пришелец, и его место по ту сторону Каспийского моря, в Ургенче и Самарканде.
Все это всерьез беспокоило султана. Если грузины окрепнут, если им удастся склонить на свою сторону мусульманских своих соседей, если восстание Эджиба Борака останется безнаказанным, то Джелал-эд-Дин окажется между двух огней. Не говоря уже о том, что главная его задача — спокойно подготовиться к решительной схватке с Чингисханом. Уж и сейчас ему приходится разрываться на две части. Нужно думать о восстании в Иране, нужно до конца добить Грузию, чтобы вполне обеспечить безопасность тыла. Только полное уничтожение Грузии развязало бы руки султану для борьбы с Чингисханом.
Киас-эд-Дин еще не дошел до Кермана, как султан устремился за ним со своим войском. Визирь был оставлен распоряжаться Грузией. Ему был дан наказ не давать грузинам ни одного дня передышки, постоянно совершать набеги в глубь грузинских земель, особенно же следить за соседними с Грузией мусульманскими государствами: не началось бы тайных встреч, секретных переговоров, предательских отношений у этих государств с полупокоренным Грузинским царством.
Шереф-эль-Молку мало показалось пройтись еще один раз по всем селениям Грузии, основательно потрепанным к тому же сначала Киас-эд-Дином, а потом и самим султаном. Несколько раз принимался визирь за сбор добычи, а во многих городах расположил постоянные войска.
В горы он проникнуть не мог, хотя и намеревался, ибо там, в горах, пряталось основное население Грузии. Зато доступные долины были подметены чисто, и о них можно было больше не думать. Визирь искал, где бы еще поживиться, пока Джелал-эд-Дин далеко и пока в руках находятся послушные, сильные войска.
В это время Шереф-эль-Молку попало в руки перехваченное тайное послание арзрумского султана к царице Грузии. В двух словах послание сводилось к тому, что Тогрилшах предлагал царице объединиться и совместно выступить против Джелал-эд-Дина, когда наступит удобный час.
Шереф-эль-Молку только этого и было нужно. Он и так давно уж подозревал в измене султана Арзрума, самого, впрочем, слабого из всех вассалов грузинской царицы. Теперь же, когда в руках был документ, непререкаемо доказывающий измену, руки Шереф-эль-Молка оказались развязанными, и он понял, что добыча сама плывет к нему. Без промедления он двинулся в поход, подступил к Арзруму и без особых усилий ворвался в город.
Хороших войск не было ни у самого Тогрилшаха, ни у его соседей, которые могли бы оказать помощь. Кроме того, он не был готов к нападению хорезмийцев, не ждал этого нападения, и судьба Арзрума решилась в один час.
Хлатский мелик Эль-Ашраф был в это время в Сирии. Как обыкновенно, он прожигал время в охотах и пирах, а Хлатом, как обыкновенно, правила деятельная и умная царица Тамта. Ей помогал верный Эджиб Гисам-эд-Дин. К моменту покорения Арзрума визирем Джелал-эд-Дина хлатцы вступили с Грузией в тайный союз против хорезмийцев и постепенно в большом секрете готовили войска, чтобы можно было выступить в любой удобный момент.
Узнав о разорении незадачливого соседа и точно зная, что Джелал-эд-Дин с основным хорезмийским войском далеко в Иране, царица Тамта отдала распоряжение Гисам-эд-Дину перехватить султанского визиря, разбить его и отобрать добычу, награбленную в Арзруме.
Решительный и отважный Гисам-эд-Дин, исполняя волю царицы, выступил с небольшим, но крепким войском и устроил засаду на дороге, по которой неизбежно должны были пройти войска Шереф-эль-Молка, возвращающегося из успешного карательного похода.
Шереф-эль-Молк за своей спиной ощущал крылья. Победа оказалась легкой, а добыча весомой. Казна пополнилась золотом, драгоценностями, гарем — молодыми женщинами-арзрумками, а сердце визиря преисполнилось самодовольством и спесью. Он и подумать не мог, что кто-нибудь осмелится поднять на него меч, на него, столь решительно и быстро сокрушившего город Арзрум.
Хлатцы напали неожиданно в том месте, где дорога между двумя холмами образовала нечто вроде небольшого ущелья. Хорезмийцы настолько не ожидали нападения, что не пытались сопротивляться. Они бросили все, что везли с собой, то есть все, что награбили и что было своего, и, кое-как выбравшись из западни, доверились быстроте своих коней.
Шереф-эль-Молк долго не мог прийти в себя. Он не мог допустить, что одни лишь хлатцы дерзнули напасть на победоносных хорезмийцев, и думал, что это были объединенные силы Хлата, Иконии, Шама и чуть ли не самого Египта. Только в этом случае его поражение и бегство могли быть хоть как-нибудь оправданы в глазах Джелал-эд-Дина, да и в его собственных глазах. Он послал султану гонца с тревожным, если не паническим донесением. Небольшую стычку с хлатцами он расписал как грандиозное сражение с большими полчищами.
Между тем грузины тотчас узнали о поражении и бегстве своего притеснителя. Князья, укрепившиеся в горных крепостях, осмелели и начали делать вылазки, нападая на небольшие отряды и гарнизоны хорезмийцев. Варам Гагели, например, осмелел настолько, что совершил вылазку до самой Гандзы и освободил от захватчиков свои владения.
Эти вылазки напугали визиря еще больше. Шереф-эль-Молк слал гонцов одного за другим, он умолял султана скорее возвратиться в Грузию и грозился тем, что если султан промедлит, то все мелкие восстания сольются в одно большое, и господству хорезмийцев придет конец.
Взбудораженный столь тревожными донесениями, Джелал-эд-Дин переметнулся с юга опять в Тбилиси. Гнев его по отношению к хлатцам граничил с исступлением. Он и раньше был зол на царицу Тамту, еще со времен ее визита к нему и всей этой истории с Шалвой Ахалцихели. Но тогда он проявил снисходительность к женщине, и без того наказанной смертью любимого человека (чего-нибудь стоил султанский кровавый подарок, завернутый в шелковую шаль), теперь же появился повод отплатить как следует за оба коварства сразу.
Даже слабых противников Джелал-эд-Дин предпочитал сначала ввести в заблуждение, успокоить, усыпить. Все-таки бой есть бой, и есть разница, сколько воинов погибнет в бою — сто или тысяча. Воины нужны были султану для борьбы с Чингисханом, а не для игры в войну с какими-то ничтожными хлатцами.
Поэтому султан сначала подступил к Анисской и Карсской крепостям. С ходу взять их не удалось. Требовались метательные и стенобитные машины. Крепости оборонялись настолько упорно, что все вокруг, в том числе и в Хлате, узнали о продолжающейся осаде этих крепостей. Когда слухи достаточно укоренились, Джелал-эд Дин мгновенно снял осаду и рывком бросился на Хлат. Он думал, что хлатцы, со стороны наблюдавшие осадные бои под Карсом и Аниси, не успеют даже закрыть ворот, а не то что собрать войска, и поэтому овладеть Хлатом будет очень легко.
Но хлатцы каким-то образом узнали о намерении султана за четыре дня до того, как оно стало явным. Хлатцы успели приготовить войска и собраться с духом. Поэтому, когда прямо с марша Джелал-эд-Дин двинулся на штурм Хлата, город встретил его мужественной обороной и отбил штурм.
Султан рассвирепел еще больше. С того дня, как он вступил в Адарбадаган, ему светила счастливая звезда, его тайные замыслы всегда оставались тайными, его походы заканчивались сравнительно легкими победами. И вот, пожалуй, первый орех, который не поддается зубам сразу же, с первого нажима. Все это потому, что кто-то из приближенных предал его и заранее сообщил хлатцам о готовящемся нападении на город. Но кто? О замыслах султана знало три человека: Шереф-эль-Молк, Орхан и Карамелик. Что касается Карамелика, то он вот уже несколько дней болен какой-то заразной болезнью. К нему боятся подходить даже врачи. Орхан в эти дни постоянно был при султане, на его глазах и не встречался ни с кем посторонним, кто мог бы сыграть роль лазутчика и отвезти в Хлат важные вести. Оставался Шереф-эль-Молк. Султан не допускал до себя подозрений по отношению к визирю, однако у визирей всегда бывают враги. Орхан первым намекнул султану на то, что у визиря могут быть тайные отношения с Хлатом. Но султан посмотрел на Орхана так пронзительно и грозно, что наветчик тотчас прикусил язык.
Безродный Шереф-эль-Молк был, выражаясь деловым языком, начальником тайной султанской охраны. Говоря более возвышенно, а в данном случае и более верно по существу, он был ангелом-хранителем султана, не раз спасавшим своего повелителя от кинжала подосланного убийцы или от тайного яда. Преданность его была свыше всякой меры.
Султан знал об этой преданности и ценил ее. Глаза и уши султана, Шереф-эль-Молк следил за каждым шагом приближенных и знал, казалось, не только тайные мысли, но сокровенные движения сердца. К тому же во время великих сомнений султана именно Шереф-эль-Молк умел подать самый разумный совет, который все сразу ставил на свои места и часто оказывался спасительным. Джелал-эд-Дин подозревал, что друзья Шереф-эль-Молка из самых высокородных вельмож завидуют положению визиря, его безграничной власти, его славе. Он подозревал также, что они завидуют и самому султану. Он подозревал, что они плетут тайные нити заговоров, мучительно отыскивают пути для свержения султана, дабы самим занять его место. При таких обстоятельствах человек, возвышенный самим султаном и за это преданный до конца, был очень нужен. Имея рядом Шереф-эль-Молка, султан спокойно спал в своем шатре. В конце концов в назидание остальным вельможам Джелал-эд-Дин сделал Шереф-эль-Молка своим визирем. Тайное доверие сделало Шереф-эль-Молка выскочкой в глазах других царедворцев, породило враждебность против него и даже откровенных врагов. Но визирь был умен, проницателен, хитер, и враги ничего не могли с ним поделать.
Каждый день он умел доказать султану свою верность, каждый день он умел посеять в сердце султана недоверие и подозрительность к остальным царедворцам. Враги боялись вступать в открытую борьбу с визирем и ждали, когда он нечаянно поскользнется — это было бы в первый и последний раз. Они только и ждали удобного случая, чтобы уничтожить визиря, и надеялись, что такой случай неизбежно придет.
У Орхана, влиятельного эмира султана, с самого начала не лежало сердце к Шереф-эль-Молку, и он все время приглядывался к нему неусыпным, недобрым глазом. За безграничной преданностью нового визиря Орхану чудилась алчность, честолюбие и холодный расчет. Орхан по простоте душевной то и дело говорил султану о своих подозрениях. Визирь же со своей дьявольской хитростью постоянно похваливал Орхана. Но он и похвалить умел так, что лучше бы обругал.
Вот и теперь, когда Орхан намекнул на возможность измены со стороны визиря, Джелал-эд-Дин нахмурился, Орхан прикусил язык и замолк. Но сомнения одолели султана: кто-нибудь один из троих, несомненно, изменник или Орхан, или Карамелик, или Шереф-эль-Молк.
Ко всем троим султан приставил по тайному соглядатаю и наушнику.
Торели, корпевший по заданию Несеви над историей Грузии, узнал о полной победе Джелал-эд-Дина и о позорном разгроме родной страны. Он надеялся, что даже после Гарнисского сражения Грузия сумеет оправиться, собрать свои силы, укрепиться духом и отразить врага. Без этой надежды он не мог бы так благополучно существовать в плену да еще писать историю.
Свою работу он считал почетной и полезной не для одного только Несеви, но и для своего народа. Хозяин всегда одобрял и поддерживал поэта, надежды теплились, и, значит, жить было можно.
И вот Торели узнал, что прежней Грузии больше нет. Могущество сломлено, войско разбито и рассеяно, Тбилиси сожжен, земля разорена. Работа сразу опостылела ему и потеряла смысл. Он перестал разговаривать с соседями по канцелярии, глаза его наполнились грустью, немой тоской, и он избегал поднимать их, разговаривая с людьми. Ушел сон, появилось безразличие к пище.
Несеви доложили, что с грузинским поэтом не все благополучно и что если так будет продолжаться, то он скоро умрет. Несеви приказал накрыть стол и пригласил Торели к себе.
— Я понимаю твою печаль, — начал говорить Несеви, — в свое время точно так же опечалило меня несчастье моей собственной родины, великого Хорезма. Я удивился бы больше, если бы увидел тебя веселым и беспечным после всего, что произошло. Мужчина, а тем более поэт, должен печалиться о судьбе своей родины. Печаль, тоска по родной земле почетны для мужчины. Они украшают его, как и любая доблесть. Но они не должны переходить в отчаяние. Все, что сверх меры, не приносит пользы ни человеку, ни его делу на этой земле.
— Но верно ли все, что говорят? — с затаенной надеждой спросил Торели.
— А что тебе говорят?
— Что от Грузии не осталось ничего, что султан разорил все, сжег города и села, стариков и детей убил, мужчин угнал в плен, чтобы продать в рабство, а женщин и дев отдал на поругание.
— В этом много правды, ибо у войны свои законы. Ты сам воин и должен знать, что там, где идет победоносная война, трудно соблюдать справедливость по отношению к каждому человеку. Но многое преувеличено. Наш султан не кровожадный Чингис, чтобы убивать стариков и детей.
— Дома у меня остались жена и ребенок… Неужели они не успели убежать и спастись?
— Утешься и не плачь. Именно за бессмысленную жестокость наш султан ненавидит Чингиса. Так может ли он сам поступать так же, как поступает его ненавистный враг, может ли он сам разрешить убийство беззащитных стариков и детей?
Несеви успокаивал несчастного поэта, но сам-то знал, какая кровавая волна прокатилась через Грузию и что воины Джелал-эд-Дина ни в чем не уступают воинам Чингисхана.
— Если бы все было так, как говорите вы, если бы султан проявил снисходительность к побежденным и великодушие в соответствии его благородству! В книге вашего пророка, в священном Коране, написано, чтобы каждый был покровителем беспомощных стариков и детей. Султан — блюститель законов Магомета, дай бог, чтобы он следовал им и на грузинской земле.
— Так оно и есть. Но большая война — большие и жертвы. Если бы грузины своевременно проявили благоразумие и не оттолкнули бы руки, протянутой к ним с дружбой и желанием породниться, если бы грузинская царица приняла предложение Джелал-эд-Дина и вышла за него замуж, не было бы ни крови, ни огня, ни слез. Мир и спокойствие царили бы на грузинской земле.
— Я тогда еще говорил, что этому не бывать.
— Ну вот. А теперь грузины пожинают плоды своего зазнайства и своей недальновидности. Породниться отказались, на это духу хватило, а воевать слабы. И как быстро сдались. Мы думали, что вы сильнее. Скажу по секрету, султан не ожидал такой быстрой и легкой победы. Все у вас оказалось показным, и военная мощь тоже. Я ничего не говорю, судьба вашего царства и нашего Хорезма похожи. Как и Хорезм, ваша Грузия оказалась великаном на глиняных ногах. Один хороший удар, и великан рухнул, рассыпавшись на куски.
— Грузия действительно богатая и сильная страна. Но страна сильна не только своим богатством, полководцами и умением войска, народ могуч тогда, когда у него сильный и умный предводитель. У грузин достало бы сил противостоять хорезмийцам и даже победить их, если бы у нас был теперь мудрый и обладающий твердой волей царь. Всего лишь несколько лет назад мы одолели в бою монголов. Это были не главные силы Чингисхана, но все же это были отряды, состоявшие из отборных воинов. В жестокой сече мы разбили их и отогнали от своих границ. Но тогда у нас был отважный царь. Грузинский народ верил в его отвагу, в его ум и все свои силы объединил вокруг него. Воля и сила царя становились волей и силой народа, а сила народа оборачивалась силой царя. Все были за царя, а царь был за всех. Грузины были единодушны, потому что было вокруг кого сплачивать и объединять свои усилия.
Теперь же, когда народом предводительствует слабая женщина, все идет по-другому. Она не решается или не умеет по-настоящему наказать виновных и по-настоящему ободрить достойных, вовремя одернуть зарвавшихся князей. Ее слабость оборачивается слабостью царской власти. Вместо того чтобы спасти всю Грузию, а тем самым и свои имения, наши князья заботятся каждый о своем поместье в отдельности. А это облегчает задачу врага. Поистине, если бог решил наказать какой-нибудь народ, он сначала посылает ему слабовольного венценосца.
— Да, но эта внутренняя слабость неощутима до поры до времени. Кажется, что страна процветает. Хорошая, беззаботная жизнь расслабляет народ изнутри, лишает его сопротивляемости невзгодам. Внутренняя слабость народа и страны проявляется во время войны при столкновении с сильным врагом.
Да слабым, не мудрым царем овладевает беспечность. Начинаются пиры, забавы, упивание роскошью. Вельможи подражают царю и тоже забывают о своем долге перед народом, перед страной. Примеру царя и вельмож следуют все другие великие и малые князья, дворяне. Река, замутившись у горного своего истока, делается мутной на всем течении до самых низин. Так случилось у нас в Хорезме, так, наверное, было у вас, в Грузии, перед тем как прийти нам.
— Вы изволите говорить чистую правду, мой господин Мохаммед. Видя беззаботность царя, подданные тоже перестают печься о родной земле. Почувствовав, что узда власти, узда правления ослабла, царедворцы начинают тянуть каждый в свою сторону, единовластие нарушается. Так было и у нас. Считалось, что царица безраздельно правит грузинским народом, на самом деле им по-настоящему не правил никто.
— Пока беспечен один царь, можно поправить дело. Но когда болезнь распространяется на все царство, царство гибнет. Наш хорезмшах Мухаммед, отец доблестного Джелал-эд-Дина, умер в самом начале вторжения монголов. Но это ничему не помогло. Червь беспечности и самодовольства уже подточил подножие трона и, как потом оказалось, подточил само основание государства.
Неужели поколение, переставшее заботиться о крепости государства и об его благополучии, не сознает вины перед поколениями грядущими, не чувствует ответственности за будущее своего народа и своей страны? Неужели они не предвидят всей горечи плодов своей беспечности и безответственности, неужели они не понимают, что потом пожинающие плоды проклянут их и никогда не простят?
— Несчастье мое не в том, что я нахожусь в плену, а в том, что принадлежу к поколению людей, о которых вы изволите говорить. Стократ я несчастнее, сознавая весь долг перед будущим. Сам я делал все, чтобы меня и всех нас не проклинали потомки. Но вокруг меня творилось иное. А что я мог сделать? Когда большинство тянет воз назад, невозможно нескольким человекам тянуть его по верному пути вперед и в гору.
— Так, Торели. Я и сам из такого же поколения несчастных людей, и у меня опускаются руки от бесплодных усилий повернуть или хотя бы сдержать на мгновение колесо судьбы.
Джелал-эд-Дин застоялся под Хлатом. В сознании хлатцев был недавний пример Тбилиси. Они точно знали, что их ждет, если крепость будет сдана. Поэтому они вынуждены были защищаться самоотверженно, героически, решив или погибнуть, как один, или отстоять город.
Султан не ожидал, что осада затянется. Он ожесточенно бросался на стены города, но всякий раз откатывался назад.
Джелал-эд-Дин держал здесь свои отборные войска, а гарнизон покоренного Тбилиси был весьма незначителен. И за спиной султана начались всякие козни. К грузинам, сидящим за Лихским хребтом, пожаловали представители живших в Грузии магометан, тех самых, что предали Грузию в решительную минуту. Теперь, ожесточенные несправедливостью султана и пренебрежительным, если не жестоким обращением хорезмийцев, они пришли, чтобы раскаяться в своей измене. Они уверяли, что ждут только случая доказать грузинам свою прежнюю верность.
Раскаявшиеся уверили грузинское командование, что гарнизон Тбилиси ничтожен, хорезмийцы беспечны, султан далеко и привязан к Хлату, так что если неожиданно напасть, то можно без труда вернуть Тбилиси, перебив весь его гарнизон.
Оказывается, это тбилисцы-магометане устроили побег бывшего мужа царицы Русудан Могас-эд-Дина, которого султан заключил в тюрьму. Отец грузинских наследников тоже перебрался через Лихский хребет и тоже начал уговаривать грузин отвоевать столицу. Он поклялся на иконе в искренности намерений и своих, и тех мусульман, которые его освободили.
Грузины выступили под командованием Гочи Мухасдзе. Незаметно они подошли вплотную к Тбилиси и неожиданно атаковали его. Визирь Шереф-эль-Молк, наместник султана в грузинской столице, был в это время в Гандзе. Хорезмийцы без твердого командования сопротивлялись недолго, Тбилиси был взят.
Мусульмане сами начали хватать тех зачинщиков, которые подняли мятеж и тем самым отдали город Джелал-эд-Дину. Напуганные неожиданным поворотом событий, провинившиеся доносили друг на друга, и вскоре все главные предатели предстали перед грузинским командованием.
Гочи Мухасдзе приказал соорудить виселицы на главной городской площади и перевешал всех, вина которых не вызывала сомнений. Дома казненных сровняли с землей.
Весть о событиях в Тбилиси достигла сначала Гандзы. Шереф-эль-Молк испугался, как бы грузины не захотели отомстить ему за все, что он натворил в Тбилиси, и не напали на Гандзу. Не медля ни минуты, он отправил гонца к султану.
А в Хлат между тем пришла зима. Похолодало, и даже выпал снег. Зимовать у стен Хлата было бессмысленно. Вести из Грузии шли одна хуже другой. Джелал-эд-Дин снял осаду и пошел в Тбилиси, чтобы возвратить город и провести в нем зимние месяцы.
Грузины не решились выйти навстречу Джелал-эд-Дину и встретиться с ним в открытом бою. Не решились они и отстаивать Тбилиси как крепость. Проще всего было бы уйти восвояси — опять за Лихский хребет. Но не хотелось, чтобы хорезмийцы оставались в Тбилиси на зиму и рыскали бы по всей грузинской земле, ища пропитание и поживу. Поэтому грузины решили оставить Тбилиси, но вместе с тем они приняли еще одно, более тягостное решение — сжечь город дотла, уничтожить его так, чтобы на этом месте стоять войскам было еще более неудобно, нежели в чистом поле.
Это было жестом отчаяния. Защитить Грузию не удалось, отстоять столицу оказалось выше возможностей. Второй раз приходится уходить из родного Тбилиси. Если так, то пусть не достанется столица и врагу. Решение не ограничивалось одним Тбилиси. Грузины надумали отныне своими руками уничтожать те города и деревни, которыми может воспользоваться враг и которыми он уже пользовался до сих пор. Жечь дома, одежду, провиант, чтобы враг оказался в пустыне, чтобы ему самому захотелось уйти из полностью разоренной, всеми брошенной, никчемной земли, чтобы враг не пустил здесь корней и не укоренился надолго.
Таково было решение царицы и дарбази. Начинать приходилось с главного города — с Тбилиси. И поручили это дело лучшему зодчему, вдохновенному строителю Гочи Мухасдзе.
Оказалось, что после пожаров, зажженных хорезмийцами, многое все-таки уцелело. Если бы пришлось восстанавливать город, то восстановить его было бы не так уж трудно. Главные, самые красивые здания только частично повреждены. Ни огонь, ни разрушения не коснулись нового дворца Русудан. По-прежнему он возвышался над городом, на Метехской скале, над течением бурной Куры, по-прежнему можно было любоваться им с любого конца Тбилиси.
Все грузины, которым поручили уничтожить палаты Русудан, были несчастны. Но самая тяжелая доля выпала на руководителя этих грузин, потому что он должен был уничтожить то, что сам же создал, что своими руками, своим искусством воздвиг, как думалось, на века.
И не только один дворец. Первый зодчий Грузинского царства Гочи Мухасдзе принимал участие в строительстве многих лучших зданий столицы. Он был влюблен в свой город как художник и как грузин. Но теперь он был лишь воин, который должен выполнить приказ командования. Он легче бы сам умер, сражаясь за этот город, но приходится уходить, оставляя за собой только пепел.
Ему не везло в любви. Когда было нужно, он не позаботился о том, чтобы обзавестись семьей. Вся его жизнь, все его силы были отданы искусству, то есть строительству и украшению столицы. Он создавал славу Грузии и надеялся, что эта слава переживет его самого и все его поколение и что многие-многие поколения будут гордиться творениями зодчего, жившего при царице Русудан.
Он был талантлив. Стремления его были велики. Он много трудился, и вот все это принесло плоды. Талант, стремление и труд перевоплотились в прекрасные здания, изящные, благородные, радующие глаз и душу. Все его замыслы и мечты перевоплотились в камень, чтобы так и остаться на долгие века.
Можно было думать и про века, ибо слава о красоте Тбилиси распространилась по всей земле, а слава красоты самая прочная слава в мире. И вот теперь все это должно сгореть в огне, и зодчий сам поднесет огонь.
Получив распоряжение сжечь Тбилиси, Гочи не поверил своим ушам. Но приказ призывал к действию, нужно было собрать подчиненных, военачальников, познакомить их с приказом и, в свою очередь, потребовать его исполнения.
Военачальники сначала молчали, как будто лишились дара речи. Но потом те, в ком помоложе и погорячее кровь, резко воспротивились: «Как, оставить Тбилиси без боя и самим сжечь? Это тоже для нас равносильно смерти. Так разве не лучше умереть под стенами Тбилиси, встретившись с врагом в открытом и мужественном бою. Да пусть все мы погибнем, но погибнем с честью!»
Мухасдзе нахмурился и сказал, что существуют законы военного времени. Всякий, кто не подчинится приказу, будет приговорен к смерти, и он, Гочи Мухасдзе, лично будет исполнять приговор.
Мухасдзе каждого подвел к своему столу и каждому отвел участок города. Затем все разошлись, чтобы подготовить все, что нужно для такого пожара.
Военачальники вышли от командующего полуживые от обиды и горя. Сам Гочи Мухасдзе, напротив, держался необыкновенно стойко. Взяв небольшой отряд, он поехал по городу, чтобы объехать все его кварталы и ускорить вывод населения. Не сходя с коня, он отдавал распоряжения, люди начинали шевелиться быстрее, одиночки и небольшие семьи объединялись, словно ручьи сливались в потоки, и вот река беженцев двинулась из Тбилиси, с шумом, с причитаниями, с плачем женщин и детей.
Добровольные изгнанники тащили за собой разный домашний скарб, чудом уцелевший от разграбления, — остатки ковров, медную посуду, всякую утварь.
Перед входом на мост через Куру черный поток беженцев замедлил движение. С другого конца моста показались всадники, и впереди всех Гочи Мухасдзе на высоком белом коне. Волна беженцев напирала сзади, разлилась по берегу черным пятном, начала заливать и мост. Всадники спешились, чтобы упорядочить движение по мосту.
Беженцы узнали Мухасдзе, они знали также, что приказ об эвакуации отдал он, но не желали думать о том, что и ему приказали свыше и что он лишь воин, исполняющий решение царицы и дарбази. Женщина в черном протягивала руки в чистое синее небо, призывая на голову Гочи проклятия и кару.
Горячая обида, боль, слезы подступили к горлу Мухасдзе. Он поворотил коня, чтобы уехать и не слышать проклятий, но возбужденные крики летели ему вслед и достигали его уха. Женщина проклинала всех без разбора военачальников и воинов за то, что те забыли о долге, о служении царице и родине и заботились лишь о своем спасении, за то, что без боя оставляют город, когда еще есть силы владеть оружием и сидеть на коне.
Гочи пришпорил коня, думая, что крики и стенания изгнанников все еще долетают до него. На самом деле, голоса звучали в ушах, в самом Гочи, и от этого нельзя было никуда ускакать.
В узкой улице навстречу командующему попалась новая толпа тбилисцев. Передние, поддерживая под руки, толкали впереди себя кого-то упиравшегося и палкой стучащего о дорогу. Слепец сопротивлялся, вырывался из рук и умолял:
— Ради бога оставьте меня, я никуда не хочу. Я хочу остаться. Зачем меня спасать? Слепого никто не тронет. Со мной ничего нельзя сделать больше того, что уже сделано. Оставьте, пустите меня!
Голос слепца показался знакомым Гочи, он пригляделся и с ужасом узнал в слепце, заросшем бородой, своего друга Ваче.
— Ваче, Ваче, что с тобой? — закричал Мухасдзе, поворачивая коня.
— Кто ты такой? — спросил слепец в то время, как Гочи уже обнимал своего несчастного друга. Слепец ощупывал пальцами обнявшего его мужчину и все никак не мог узнать — кто.
— Да Гочи я, Гочи Мухасдзе.
— Гочи… Брат. — И оба мужчины зарыдали. — Видишь, какой я стал, говорил Ваче, — не видеть мне больше белого света, не видеть никакой земной красоты, не видеть милых сердцу грузинских долин и гор, не видеть красавца Тбилиси, не видеть своих картин.
Гочи вытер слезы. Он поглядел на пустые глазницы Ваче, на вереницы беженцев, на город, обреченный сожжению, и проговорил:
— Может, и лучше, Ваче, что ты ничего не видишь. Если бы у тебя вновь появились глаза, ты не увидел бы вокруг себя ничего, кроме поругания и унижения грузин, кроме слез и горя.
— Гочи, — неожиданно улыбнулся Ваче, — я давно собирался тебе рассказать. Когда у меня еще были глаза, в самый последний день, я видел, как из окна твоего дворца, из новых палат Русудан вылетел настоящий ангел.
Гочи удивленно уставился на своего друга.
— Да, из высокого узкого окна, из того зала, где моя роспись, вылетел ангел, полуобнаженный, с распущенными волосами. Он опустился в Куру и исчез. Как жалко, что не видел и ты…
«Несчастный Ваче, — подумал Мухасдзе, — уж не помутился ли у него рассудок? Что ж, и не мудрено. У людей с обоими глазами и то голова идет кругом».
— Да, да, — твердил слепой, — очень красивый ангел, прекрасный, как все ангелы. У него была обнажена грудь и руки, а волосы распущены по плечам. Он вылетел из окна, сложил крылья и опустился в Куру.
Пожалуй, не несчастный, а счастливый, думал про себя Гочи. Не видит, что делается вокруг, и нет ему ни до чего дела. И не увидит, как из окна дворца полетят уж не ангелы, а клочья огня и клубы дыма.
— Ну ладно, Ваче, иди, нужно спешить. Я скоро догоню тебя. Мы все догоним вас, идите вперед.
— Нет, жалко, что не видел и ты. Это было очень красиво — ангел, вылетевший из окна!
Гочи пропустил мимо себя всю колонну беженцев и снова сел на коня. За поворотом ему повстречались воины, тащившие охапки сена. «Это для поджигания», — подумал Гочи, и сердце его сжалось сильнее прежнего. Скоро он должен дать приказ, и вспыхнет первый огонь, и потянется первый дым, и все исчезнет в одном огромном пламени.
Ему вспомнилось предание, которое он слышал давно, в далеком детстве. За царевичем по пятам гнались враги. На коне вместе с царевичем была и его возлюбленная, которую он берег больше, чем себя. Конь был силен и резв. Может быть, бежавшим удалось бы ускакать от врагов, но на пути повстречалась река. Понимая, что спасения нет и что погоня вот-вот настигнет, царевич выхватил саблю и зарубил свою возлюбленную ради того, чтобы она не досталась на поругание врагу. Да, так и поступают настоящие мужчины. Они не могут жить на свете, если на их глазах осквернят и затопчут в грязь их любовь. Они убивают ее сами. Но могут ли они жить после этого, вот вопрос. Каков же был конец этой сказки? Гочи Мухасдзе старался припомнить его, и наконец прояснилось: зарубив невесту, царевич поднялся на высокую скалу над рекой и бросился вниз на острые камни.
Гочи вдруг успокоился и улыбнулся. Спокойствие пришло не потому, что вспомнился конец предания, но потому, что Гочи знал теперь, что ему делать, после того как его приказ будет исполнен и Тбилиси запылает со всех концов.
Город пустел, черная вереница беженцев выползла за пределы городской стены и растянулась по трем разным дорогам. Вслед за беженцами двинулись и войска. В городе остался только отряд поджигателей. У каждого в руках был зажженный факел. Гочи махнул рукой. Сотни воинов с факелами в руках поскакали по пустым улицам Тбилиси.
Отряд снова собрался в одном месте. Гочи приказал отряду выходить из Тбилиси, сказав, что сам он тотчас догонит их, только сделает одно небольшое дело. Отряд Гочи ускакал и скрылся в дыму.
Гочи спешился около дворца Русудан и хлестнул коня. Конь заржал и никак не мог понять, что от него хочет хозяин. Гочи хлестнул коня еще раз. Конь отбежал, обернулся, посмотрел на хозяина, но того уж не было видно.
Гочи Мухасдзе в это время уже поднимался по лестнице горящего дворца на верхний этаж. Конь покружился около крыльца и, позванивая пустыми стременами, с громким тревожным ржаньем помчался по улицам, на которых становилось все жарче и жарче.
Гочи открыл окно. Солнце садилось за гору. В надвигавшихся сумерках все ярче становились розовые клубы пожаров. Синева сумерек и чернота дыма подсвечивались красным пламенем. Эти отблески трепетали, колебались, двигались… Казалось, над Тбилиси мечутся чудовищные тени, огромные черно-красные птицы.
Из далеких городских ворот выходили последние войска, временные освободители грузинской столицы. Им тоже тяжело было уходить, оставляя позади себя море огня и дыма. Гочи подумал, что, может, лучше было бы послушаться их, честных грузинских воинов, не выполнить приказа, не сжигать города, но сразиться в чистом поле, на городских стенах, в городских воротах, на каждой улице за каждый дом и за каждый камень.
Пламя разгоралось, оно начало выбиваться наружу, дым поредел, и теперь повсюду были только красивые языки огня.
Пламя охватило и палаты царицы Русудан. В зале сделалось жарко, из всех дверей повалил дым. От жары и едучего дыма Гочи крепко зажмурился. Он подошел к окну, перевесился из окна ближе к свежему воздуху, поглядел вниз. У подножия Метехской скалы бурлили черные воды Куры. По реке плыли дымящиеся обломки домов и бревен. Пожар двигался с окраин к центру города, но и центр пылал. Иногда налетал порыв ветра, в небо с черным дымом взвивались столпы искр.
Дружно, жарко горел Тбилиси. Вот уж сто лет, как этот город не знал пожаров. Он строился, раздавался и вдаль и вширь, словно богатырь, который проснулся и расправляет плечи. С каждым годом город украшался, пока не превратился в блестящую столицу Грузинского царства, и в сотворении этой красоты не последнюю роль сыграл человек, задыхающийся теперь от дыма у окна самого красивого здания. Молча, закусив запекшиеся губы, он глядел, как огонь пожирает то, что несколько поколений возводили с таким терпением и с такой любовью. Да, человек, поднесший огонь к любимому своему творению, уже обрек себя на смерть. Он не должен оставаться жить на земле.
Гочи посмотрел вдаль, в сторону пылающих дворцов Давида Строителя и царицы Тамар. Потом снова перевел взгляд на свой дворец. Золотистая облицовка русудановских палат уже почернела от дыма. Из многочисленных окон дворца вырывалось пламя, падали колонны, обрушивались террасы.
Вдруг все покачнулось, как во время землетрясения. Гочи выскочил на середину зала. Центральная колонна, поддерживающая купол главного здания, начала крениться и падать. Гочи распахнул руки, как будто приготовился обнять любимую женщину, и принял падающую колонну к себе на грудь. Огромный столб покачался несколько секунд вместе с обхватившим его богатырем и рухнул. В то же мгновение обрушился и потолок. Все смешалось: камень, известь, позолота, пыль…
Беженцы остановились на горе отдохнуть. Кто-то обернулся и закричал:
— Смотрите, горят палаты Русудан. Горит ее новый дворец!
— Не может этого быть! — забормотал Ваче и невидящими глазами своими стал водить из стороны в сторону, как бы ища, куда ему смотреть.
Отсветы пожара лежали на лицах беженцев.
— Смотрите, — закричали все дружно, — горит новый дворец!
— Неужели подожгли и его, — громко заголосил Ваче, опустившись на колени. — Как решились поджечь этот дворец, обитель ангелов.
Крик слепца перешел в рыданье и стон, и вдруг Ваче заревел, как бык, обреченный на заклание и уже почувствовавший близость ножа.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Тбилисские события разгневали Джелал-эд-Дина. Султан решил во что бы то ни стало окончательно сломить дух грузин. Он оказался перед двойной задачей: чтобы свободно действовать в Грузии, ему нужно было спокойствие на юге. Чтобы воевать на юге, необходимо покончить с Грузией. Он метался, не зная, на что употребить усилия в первую очередь, но захват грузинами Тбилиси, а затем и сожжение его решили дело.
Джелал-эд-Дин был осведомлен о том, что существует зародыш союза Грузии с соседними мусульманскими странами, направленного против засилия пришельцев из Хорезма. Этот союз нужно было пресечь в самом начале, пока он не проявил себя как сила, с которой придется считаться.
И, наконец, хотелось наказать царицу Тамту за вероломство, за нападение хлатцев на войско визиря Шереф-эль-Молка.
Походя султан разрушил крепость Варама Гагели. На это ушла одна ночь. Крепость была взята, владения были разорены, пленных отправили на юг, на базары, где торгуют рабами. Походя же он хотел расправиться еще с несколькими крепостями, но те оказались покрепче, нужно было бы стоять под ними, а терпения не было. К тому же визирь доносил, что по ту сторону Лихского хребта собирается большое грузинское войско. Царица Грузии будто бы призывает кипчаков из-за Дарьяла, и если кипчаки успеют прийти раньше, чем султан расправится с Грузией, будет плохо. Султан устремился в сторону Лихских гор.
Джелал-эд-Дину давно не давали покоя Лихские горы. Он понимал, что, пока он не придет туда и не разорит этого грузинского гнезда, Грузия будет жива. Кроме того, там, в горах Сванетии и Хвамли, грузины хранят свои основные сокровища. Они таковы, что огромная добыча, взятая при разорении Тбилиси, не стоит и разговора. Там, за горами, основной грузинский клад, и его нужно взять во что бы то ни стало.
Войска султана были бесчисленны, как и тогда, когда он подошел к Гарниси. Но теперь хорезмийцы были вооружены легко, чтобы удобно было действовать в диких горах с отвесными скалами, с узкими тропинками по закраинам бездонных угрюмых пропастей. Сам султан находился на этот раз позади своих войск и даже в некотором отдалении от арьергарда. Далеко вперед он выслал легкие разведывательные отряды.
У грузин в горах было большое преимущество. Тут была их родная стихия, в то время как степнякам-хорезмийцам нужно было соразмерять каждый шаг. Грузины по самым непроходимым горам, по самым узким и опасным тропинкам передвигались так же легко и свободно, как по ровному месту. Для хорезмийцев же каждый камень был опасным врагом, грозившим либо обвалом при одном неосторожном движении, либо меткой стрелой, пущенной из-за него.
Грузины своевременно узнали о походе Джелал-эд-Дина. Намерения врага были ясны, оставалось не спускать с него глаз, следя за каждым шагом.
Из-за быстрого передвижения войск Джелал-эд-Дина осетины и джики могли не успеть на подмогу грузинам, тем более некогда было думать о переходе через Главный Кавказский хребет кипчаков. Приходилось рассчитывать на свои собственные силы, то есть опять встречаться с превосходящими силами врага.
И Джелал-эд-Дин, и грузинское командование знали, что бой, если он будет, будет неравным. Но грузины надеялись, что если сражение будет развиваться по плану, который составили они, то победа может оказаться за ними. Предполагалось заманить хорезмийцев в теснины около перевала, где большому войску трудно развернуться для боевых действий и воевать в полную силу. Драться смогут только первые ряды, тогда как основная масса войск будет бесполезно тесниться сзади. Быстро передвигаться и маневрировать не удастся. Но осаду нужно было устроить так, чтобы враги не могли уйти обратно. Грузинские войска тайно двигались сзади хорезмийцев почти по самым пятам, ничем не выдавая, однако, своего присутствия и даже своего существования. Этими войсками командовали Аваг Мхаргрдзели, Варам Гагели и Эгарслан Бакурцихели.
Все, кто был еще жив на грузинской земле, следили за передвижением войск султана, и все сведения стекались в главную ставку. В то же время никто ничего не мог доложить Джелал-эд-Дину о действиях и маневрах грузинских войск.
Мать Цаго начала поправляться. Произошло настоящее чудо: сама Цаго, не отходившая от постели больной днем и ночью, избежала заразы и не заболела.
Как только мать стала приподыматься и даже вставать на ноги, Цаго осмелилась отойти от нее и вышла из дому на улицу. Мимо дома тянулись беженцы из Тбилиси. Цаго расспрашивала каждого, но никто ничего не знал ни о ее братьях, ни о маленьком сыне. Тогда Цаго пришло в голову справиться о Павлиа в монастыре. Может быть, туда дошли какие-нибудь слухи и монахам хоть что-нибудь известно о своем настоятеле.
Монастырь находился далеко от Ахалдабы. Те края, по слухам, были наводнены хорезмийцами, да и сам путь небезопасен в такое время. Но Цаго жаждала узнать о судьбе брата и сына. Никакие опасности ее не могли остановить. Где обходом, где по ночам в темноте пробиралась она от села к селу, от развалины до развалины.
В монастыре ничего не могли сказать о судьбе ребенка, но зато у монахов было письмо, тайно переправленное от Павлиа из-за Лихских гор. Значит, Павлиа жив. Но если спасен ее брат, то, может быть, и сыночек Шалва тоже с ним. Надежды окрылили Цаго. Жизнь снова обрела и смысл и цель. А там, может быть, объявится и Турман, никто ведь не говорил ей, что он мертв.
Цаго вернулась в Ахалдабу, собрала у соседей немного денег, еды и на приблудившейся низкорослой лошадке отправилась в дальний путь за Лихский хребет на поиски сына и брата. Она ехала по узким тропинкам от деревни до деревни, от опустевшего села до опустевшего села. Всюду были следы огня, разбоя и кровопролития. Людей не встречалось на пути, и Цаго перестала опасаться, ехала в открытую, не таясь. Вдруг всадник, выехавший из-за кустов ежевики, загородил ей путь и схватил за узду. За ним выехало и еще несколько всадников.
— Ты кто и куда едешь на этой хорезмийской лошади? — строго спросил тот, кого по поведению можно было принять за старшего.
— Я христианка, грузинка, зовут меня Цаго. Я хочу перебраться через Лихский хребет, чтобы найти там сына и брата.
Всадники посовещались и приказали поворотить коня.
— Поезжай за нами.
Вскоре задержанная предстала перед грузинскими военачальниками. Аваг Мхаргрдзели и Варам Гагели с первого взгляда узнали Цаго, жену их хорошего друга Турмана.
— Что тебе не сидится на месте, Цаго? — начали они увещевать молодую женщину. — Один раз ты уже была в плену, и спасло тебя только чудо, зачем ты снова едешь в пасть к тому же самому льву?
— Я иду за Лихский хребет. Я потеряла в Тбилиси ребенка. Может быть, там его найду.
— Да разве ты не знаешь, что подступы к Лихскому перевалу заняты войсками Джелал-эд-Дина. Если бы тебя не остановили наши люди, ты к вечеру очутилась бы в расположении хорезмийских войск.
— О горе мне, откуда же я могла знать! Значит, опять я теряю надежду отыскать сына! Но если хорезмийцы так близко, что же вы делаете здесь?
— Нас ждет великая битва. Здесь тебе нельзя оставаться. Здесь не место женщине. Сейчас мы дадим тебе надежного человека, и он проводит тебя назад в Ахал-Дабу.
— Нечего делать мне в моей деревне, — взмолилась Цаго. — Где вы, там останусь и я. Если бог дарует вам победу, то и я попаду в Лихтимерети, а если нет… то и я. В чем-нибудь пригожусь, буду перевязывать раненых, носить им воду.
Цаго разрешили остаться в арьергарде войск.
Хорезмийцы растеклись по садам предгорий. Здесь султан разделил свои войска на два потока. Один он двинул в сторону Сурамского перевала, а другому приказал двигаться по направлению Черетхеви.
Сам султан с небольшим отрядом расположился в деревне, утонувшей во фруктовых садах. Он намеревался догнать основные силы, когда будет получено известие о преодолении перевалов. Руководить взятием и сокрушением Кутаиси, этой второй грузинской столицы, Джелал-эд-Дин собирался, конечно, сам.
В эту ночь Джелал-эд-Дин рано лег спать. Но сон не шел. Все его войско брошено вперед в незнакомые горы. Позади осталась выжженная, обезлюдевшая земля. Все грузины в горах, нигде нет никаких признаков хлопотливой деятельности человека.
Джелал-эд-Дин не знал страха в бою. Но теперь в укромном ночном шатре в его сердце закрался страх. Зачем он пришел сюда? Что ему, властелину безграничных степей, вольному степному орлу, эти угрюмые чужие горы? Среди нелепого нагромождения этих скал, среди этих ущелий и пропастей, наверно, только черти да еще грузины могут чувствовать себя привольно. На каждом шагу отвесные горы загораживают небо. Взгляд, привыкший свободно лететь до самого горизонта, все время упирается в камни. Ущелья размыты дождями и горными реками. Нельзя предвидеть, на каком месте поскользнется нога, на каком месте сорвется с высоты камень, из-за какого поворота ударит враг.
Но все это, говорят, еще ничто по сравнению с тем, что начнется за Лихским перевалом. Там по-над пропастями проложены такие тропы, на которых не разминутся два человека. Как же по этим тропам провести многочисленные войска. На такой дороге один воин с полным колчаном может из хорошего укрытия перестрелять столько человек, сколько найдется у него стрел. Несколько человек в силах остановить движение войска. На таких тропинках грузины могут устраивать и завалы, и каменные осыпи. Не поторопился ли султан окончательно расправиться с грузинами? Может быть, нужно было терпеливо выманивать их из этих проклятых гор на равнину, где ветер свистит в ушах, когда несутся кони, и свист сабель вторит ему.
Кто из предков Джелал-эд-Дина, властелинов Ургенча, Самарканда и Бухары, мог подумать, что их наследнику, согнанному со своих коренных земель и мечущемуся по земле в поисках пристанища, приведется коротать бессонную ночь в горах, о которых предки, наверное, никогда не слышали.
Даже ветру не долететь из Хорезма до этих гор. Он рассеялся бы, ослаб и потерялся по дороге. А султан прошел все это расстояние и вот мучается бессонницей в чуждых и страшных горах. Да, ветры Хорезма не прилетят сюда. Там они сухие, горячие, пахнущие прокаленным песком пустынь. А здесь, в горах, влажные и прохладные ветерки. Не похожи друг на друга даже ветры. Ветер Хорезма не смог бы прижиться в этих каменных ущельях гор. Как же свыкнуться с горами степному человеку, привыкшему вольно скакать на коне, не глядя под ноги. Придется ли еще когда-нибудь проскакать вот так Джелал-эд-Дину по полям Ирана и Мавераннахра, насладится ли когда-нибудь его глаз многочисленными табунами, пасущимися на неоглядных равнинах и по брюхо утопающими в степной весенней траве.
Он, султан, властелин степей, степи его родная стихия, и все победы ждут его в степях. Много раз он представлял себе, как на широкой равнине сходятся его войска с полчищами Чингисхана. Это будет где-нибудь на просторах Ирана или Хорезма. Ради этой последней битвы с монголами султан и торчит здесь в Грузии, в горах.
Расчеты султана не оправдались. Он надеялся отдохнуть в цветущей Грузии, собраться с силами, а вместо этого приходится то карать мятежников, то наказывать хлатскую царицу. Грузины не покорились его мечу и все время грозятся ударить с тыла. Если бы Грузия была равнинной страной, султан сумел бы покончить с ней одним ударом. А теперь вот приходится карабкаться по горным тропинкам. В горах на скалах расставлены крепости, в скалах расположены пещерные города. Как воевать с ними, как победить, как отобрать золото?
Правда, при разгроме Тбилиси в руки султана попала богатая добыча, в том числе много золота. Но вместо того чтобы это золото обратить против монголов, приходится тратить его на тех же грузин. Одну половину добычи приходится расходовать ради второй половины.
Может быть, это последнее испытание и после окончательного овладения Грузией вся земля будет расчищена для султана и только два войска останутся на ней друг против друга: хорезмийцы Джелал-эд-Дина и монголы Чингиса? И тогда в сражении решится судьба. Джелал-эд-Дин снова сядет на трон своего доблестного отца — великого Мухаммеда.
Тогда на своем троне в блеске славы и могущества султан, может быть, и не вспомнит, что где-то на земле обитают эти проклятые грузины и существуют ужасные горы, у подножья которых приходится коротать беспокойную ночь.
Утомленный думами, султан наконец уснул.
Перед утром грузины, которые до сих пор скрытно шли по пятам хорезмийцев, напали на лагерь султана. Султан, обычно просыпавшийся и вскакивавший при малейшем шорохе, на этот раз проснулся позже других. Звон сабель и стук щитов разбудили его тогда, когда лагерь был на ногах и шла сеча. Едва султан начал одеваться и схватился за оружие, как пола шатра откинулась и в шатер вошел грузин, держащий на руках раненого. Видимо, грузин думал, что все живые давно выбежали из шатров и палаток, чтобы сражаться, и что шатер пуст. Входящий задел головой за полу шатра, шлем его соскочил и по плечам рассыпались длинные волосы. Султан растерялся, увидев перед собой женщину с распущенными волосами и раненым воином на руках. Женщина растерялась, увидев не кого-нибудь, а самого султана. Их взгляды встретились. В сознании султана промелькнуло, что где-то он уже видел эту женщину, не то наяву, не то на картине, не то во сне. Но минута была не такая, чтобы предаваться воспоминаниям.
Женщина мгновенно опустила раненого на землю, выхватила у него из ножен саблю и, видимо, готова была к прыжку. Но стрела султана опередила прыжок. Женщина, так и не успев распрямиться, ткнулась лицом в землю и распласталась ниц.
Султан забыл о своей переливающейся драгоценными камнями короне, он схватил пояс с прикрепленным к нему кинжалом и, перепрыгнув через грузина и грузинку, бросился из шатра. Конь, ждавший всегда под седлом у входа в шатер, был на месте. Султан вскочил в седло и огляделся, чтобы понять, что происходит, и оценить свое положение. Оказывается, бой уже откатился от султанова шатра, чудом не задев сам шатер. Джелал-эд-Дин понял, что он только что находился на волосок от смерти, но что стрела судьбы и на этот раз просвистела мимо.
Нападение грузин было так неожиданно, что никто из хорезмийцев не успел опомниться. Им пришлось либо лечь под саблями врага, либо бежать. Многие были перебиты прямо в палатках. Только кое-где стучали сабли о сабли, это кучки отчаянных храбрецов продолжали сопротивление.
Джелал-эд-Дин сразу оценил обстановку. Он понял, что грузин гораздо больше и что если один раз смерть пронеслась мимо, то незачем вторично испытывать судьбу. Откуда ни возьмись, как только султан появился на коне, возникли около него несколько эмиров. Все они, с султаном во главе, повернули коней, пришпорили их и поскакали в сторону Тбилиси.
Хорезмийцы еще продолжали сопротивляться, когда пронеслась весть, что султан покинул лагерь, бросив на произвол судьбы свои войска. Кто мог, разбежался, иные побросали оружие, чтобы сдаться в плен.
Победившие грузины вдруг поняли, что они в горячке боя не сделали главного, не поймали Джелал-эд-Дина. Варам Гагели, как был с обнаженной саблей, ворвался в шатер султана. Ему представилась следующая картина. Постель разбросана, на столе корона вся в драгоценных камнях, около постели валяются в беспорядке султанские нарядные одежды, обувь. Недалеко от входа, лицом кверху лежит раненый грузинский воин, а поперек него, ничком, неподвижная женщина. Варам Гагели перевернул женщину и тотчас узнал Цаго. Он выдернул стрелу из ее груди, Цаго застонала и открыла глаза.
— Султан… Здесь султан, держите его, — забормотала Цаго не то наяву, не то в бреду.
— Султан бежал, — ответил ей Варам Гагели.
Цаго снова закрыла глаза, и голова ее бессильно упала.
Всех раненых, в том числе и Цаго, грузины поручили жителям из деревень Картли, а сами, с добычей и пленниками, через ущелье Куры и через Зекарский перевал пошли на ту сторону Лихского хребта.
Основные хорезмийские войска подходили к перевалам через хребет, когда до них дошла весть о бегстве Джелал-эд-Дина. Тотчас они повернули обратно. Грузинская армия, находящаяся в Лихтимерети, устремилась за ними. Пока не кончились горы, грузины преследовали хорезмийцев, нападая на них в узких теснинах и неудобных для боя местах, но как только началась равнина, грузины прекратили преследование, ибо на равнине многочисленность хорезмийцев вновь становилась их преимуществом.
Позорное бегство Джелал-ад-Дина привело его в сожженный Тбилиси. Здесь все же осталось несколько домов и даже некоторые части дворца Давида Строителя и Тамар, в которых можно было жить и в которых располагался теперь Шереф-эль-Молк. Визирь подобострастно встретил Джелал-эд-Дина и простодушно спросил, где же корона, уж не случилось ли несчастья и не потерялась ли корона в пути.
Джелал-эд-Дин бросил на визиря мрачный взгляд исподлобья и быстро прошел мимо в двери дворца. В покои осмелился последовать за султаном только Орхан, разделивший со своим повелителем горечь поражения и бегства.
— Визирь издевается над нами, спрашивая про корону. Лучше бы поинтересовался, как мы спасли свои головы.
У султана было плохое настроение, и Орхан, давно ненавидевший визиря, решил использовать удачный момент.
— Визирь больше всех ратовал за поход в Лихтимерети. Интересно, почему он не пошел с нами, а остался отсиживаться в тылу?
Стрелы Орхана попадали в цель. В спокойном состоянии духа султан прежде всего подумал бы о том, что визирь и Орхан враждуют и что к словам Орхана нужно относиться осторожно, а еще лучше вовсе пресечь его болтовню. Но сейчас слова Орхана ласкали слух султана — причина поражения перекладывалась на другого человека. Это было султану по душе, и он слушал Орхана не перебивая.
— Как и в Хлате, мы готовились к этому походу в глубокой тайне. Грузины не скоро узнали бы о наших намерениях. Нас выдали грузинам. А выдать мог только высокопоставленный, хорошо осведомленный человек, только приближенный султана. — Орхан говорил, а сам поглядывал, какое действие производят его слова.
Султан кипел и бесился. В конце концов он прогнал Орхана, закрылся в комнате, и никто не смел не только войти к нему, но и приблизиться к порогу.
Неизвестно, чем кончился бы этот день для визиря, но тут произошло событие, рядом с которым все остальные показались мелкой возней.
Около полудня в город с разных сторон прискакало несколько гонцов. Все они соскочили с коней возле резиденции султана и стремглав взбежали по ступенькам, чтобы скорее передать весть, которую принесли.
Весть была велика. Она уже потрясла весь мир, всех, кто успел о ней узнать. Однако гонцы не могли проникнуть дальше Орхана. Как верный пес, он оберегал порог Джелал-эд-Дина. Он ни за что не посмел бы войти в этот день к султану, но весть была такова, что с ней можно было войти, в каком бы состоянии ни находился Джелал-эд-Дин. Если бы даже он размахнулся в этот миг, чтобы рассечь в слепом гневе саблей, то, вероятно, опустилась бы рука и султан забыл бы даже, зачем он замахнулся и на кого.
— Государь, — крикнул Орхан, вбегая и бросаясь на пол в ноги Джелал-эд-Дину. — Слушай, слушай самую добрую весть, какая только может быть, слушай и пребывай счастливым в веках. Умер проклятый Чингисхан, умер владыка монголов, умер бич народов. Душа его в эту минуту уже горит на вечном огне.
Джелал-эд-Дин и действительно забыл про все.
— Повтори, что ты сказал. Как это умер Чингисхан? Как это он мог умереть?
— Да, — растерянно повторил Орхан, — как ни странно, но Чингисхана больше нет на земле.
Джелал-эд-Дин медленно опустился на трон.
— Когда и от чего скончался повелитель монголов и властитель мира?
Ввели гонца. Гонец распростерся рядом с Орханом.
— Год назад Чингисхан увидел сон, из которого узнал, что смерть его близка. Ему шел семьдесят третий год. Исполняя последнюю волю Чингисхана, смерть его пытались сохранить в тайне. Весь тангутский народ, на земле которого умер Чингисхан — он с ними воевал в тот год, — перебили и всю страну сровняли с землей. Когда везли тело Чингисхана, убивали всех встречающихся в пути. В далекой Монголии в тайном месте останки повелителя были преданы земле.
Джелал-эд-Дин ушел в свои мысли и не слушал гонца, но тот продолжал говорить:
— Своим преемником Чингисхан оставил сына Окотая. Остальные сыновья должны подчиняться ему.
Султан сделал нетерпеливый жест, приказывая гонцу убраться. Стражники бросились, подняли гонца с земли и под руки вывели из зала.
Джелал-эд-Дин поднял голову и, не глядя на Орхана, сам для себя начал медленно говорить:
— Скончался великий человек. Окончилось время больших событий.
— Тому, кто первый принес эту весть, полагается награда, — попытался вставить свое слово Орхан. — Если бог смилостивился и умер проклятый Чингис…
Джелал-эд-Дин продолжал про себя, не слушая ничтожной и низменной болтовни лукавого царедворца:
— Жизнь потеряла смысл. Жизнь отныне становится скучной, не будет больше в жизни ни великих огорчений, ни великих радостей. Нет больше Чингисхана. Быть ему другом или смертельным врагом было одинаково достойно и почетно. Зачем мне все эти жалкие победы и что стоят все эти жалкие неудачи, если я отныне лишен возможности встретиться и скрестить оружие с Чингисханом. Зачем попусту бряцать оружием, если за моими поражениями и за моими победами не следит Чингисхан.
В тот же день Джелал-эд-Дин послал за Несеви. Он велел секретарю срочно прибыть в Тбилиси и привезти с собой книгу о жизни покойного повелителя мира.
В канцелярии Несеви соседом Торели был монгол. На досуге этот пленник обучал Торели монгольскому языку. На первых порах обучение продвигалось медленно, потому что монгол не знал ни одного грузинского слова. Он показывал на какой-нибудь предмет, на голову, на руку, на коня, на стул и произносил слово, а Торели это слово запоминал. Когда у обучаемого накопилось достаточно монгольских слов, дело пошло быстрее, и два товарища по несчастью смогли разговаривать, обмениваясь мыслями.
Монгол уверял Торели, что не сегодня-завтра Чингисхан настигнет Джелал-эд-Дина, убьет его как собаку и тогда все пленники будут свободны. Сам монгол мечтал снова сесть на коня, чтобы слиться незаметной каплей с потоком монгольской армии. Вместе с этой армией монгол собирался покорить весь мир, чтобы править всеми народами, населяющими его.
Работы в канцелярии Несеви было много. Пленные трудились, мало интересуясь тем, что происходит за стенами канцелярского шатра. Только один монгол старался все время разузнать все новости, прислушивался к тому, что говорят, старался разговориться с каждым новым человеком.
Когда Несеви узнал о смерти Чингисхана, он щедро наградил гонцов, принесших добрую весть, и устроил пир. Тотчас эта весть дошла и до пленников. Монгол рассердился, настолько нелепым ему показались разговоры о смерти своего богоравного вождя. Монгол горячился и пытался доказать, что Чингисхан не может умереть, что слухи о его смерти распространяют враги монголов.
Но все другие пленники — уйгур, индиец, адарбадаганец и грузин сделались грустны, потеряв надежду на скорое освобождение из плена. Их настроение постепенно передалось и монголу. Он заставил клясться своих друзей по несчастью в том, что они говорят правду, они клялись, и монгол вдруг поверил. Он сразу изменился, как будто что-то погасло в нем, перестал есть, разговаривать и даже глядеть на других людей.
Однажды он вышел из шатра. Сразу же около входа в шатер с наружной стороны поднялся шум. Со всех сторон сбегались хорезмийские воины. Несеви, подошедший узнать, в чем дело и что случилось на пороге его канцелярии, увидел, что на земле лежит монгольский летописец, пронзенный копьем стражника, караулившего вход в шатер. Стражник рассказал, как было дело. Оказывается, монгол неожиданно вырвал копье у стражника из рук, тупой конец его опер о землю, а на острие налег животом и пронзил себя до спины, насквозь.
Несеви взял себе то, что монгол успел уже написать о жизни Чингисхана, и с этими бумагами уехал в Тбилиси, как то предписал ему Джелал-эд-Дин.
В Тбилиси стояла жара, к тому же кругом лежал пепел. Джелал-эд-Дин приказал поставить шатер на высокой горе, подымающейся над Тбилиси. Грузины называют эту гору Табори. Там всегда прохладно, потому что тянет свежим ветерком.
Наслаждаясь прохладой, Джелал-эд-Дин возлежал и слушал секретаря. Несеви читал своему повелителю «Яссу» — книгу законов, которую продиктовал Чингисхан.
— «Каждый, кто наведет порядок в своем доме, в своей семье и в своих владениях, достоин быть и хозяином целой страны. Каждый, кто сумеет объединить вокруг себя десять человек и сделать из них хороших воинов и предводительствовать ими в бою, достоин быть предводителем и десяти тысяч».
— Истинно говорит великий Чингисхан. Кто может править десятью человеками, тот управится с тысячью. А кто не может вести за собой десяток, тому нельзя доверить и одного человека. Продолжай, Несеви, мы насладимся мудростью Чингисхана.
— «О качествах мужчины нужно судить по его жене. Если жена глупа, неразумна, плохо себя ведет, значит, она попала в руки плохого мужчины и негодного мужа.
Горе народу, у которого сыновья не слушаются отцов, младшие братья не слушаются старших братьев, муж не доверяет жене, жена не подчиняется мужу, сильный не защищает слабого, малый не верит большому, большой не уважает малого, вельможи пользуются богатством страны, а сами страну не обогащают. Горе народу, который не соблюдает обычаев и законов. Таким народом овладевают обманщики и ростовщики».
— Истину говорит великий Чингисхан. Так было всегда и везде. Так будет впредь. Продолжай, Несеви, а мы насладимся мудростью Чингисхана.
— «Когда человек затуманивает свой рассудок вином, он становится глухим и слепым. Он не может не только видеть и слышать, но и отвечать. От вина не прибавляется ни богатства, ни разума, ни здоровья, ни отваги, ни доблести, ни добычи.
В опьянении совершаются дела, которых постыдился бы всякий трезвый мужчина. Настоящее мужество расходуется на бессмысленные мелочные драки. Пьяный человек лишает себя радости знаний и искусства. Властелин, любящий вино, не совершит ничего, достойного славы.
Если же человек не в силах противостоять вину, то он должен ограничиться тремя возлияниями в месяц. Если же он напьется только два раза в месяц — хвала ему. Если же он напьется один раз в месяц — двойная хвала. Если же он не напьется совсем, значит, он достоин уважения. Но где такой человек, покажите мне».
— Есть такой человек, — прервал султан чтение секретаря. — Это ты, Мохаммед Несеви. Ты не выпиваешь не только раз в месяц, но и раз в год.
— Да, мой повелитель, я с самого начала не пристрастился к возлияниям. Мне не только противно пить вино, но даже и видеть. Я сожалею об этом, но это так.
— Не о чем жалеть. В вине и правда нет никакого проку. Послушаем мудрого Чингисхана. Он говорит, что такой человек, как ты, достоин уважения. Продолжай, Несеви, а мы насладимся мудростью Чингисхана.
— «Самое первое назначение мужчины — сокрушить сопротивление врага, победить его, вырвать с корнем и завладеть всем, что у него есть.
Самое первое наслаждение для мужчины — заставить горько плакать жен врагов, заставить под собой ходить коня, взлелеянного врагом, заставить радоваться плачущих жен врага, груди их сделать своей подушкой, касаться их щек и пить сладость из их рубиновых уст».
— Чингисхан исполнял этот мужской закон. Он разъезжал на лучших конях моего отца, и лучшие красавицы из наших гаремов служили ему подстилкой. Султан остановился и перевел дух. — И только меня не мог искоренить Чингисхан. Он ненавидел меня, но и уважал. Если бы я попался ему в руки, он не доверил бы никому, он убил бы меня собственноручно.
— И ты убил бы его, государь.
— Убил бы и я. Но, признаюсь, Мохаммед, убивать такого человека не легко. Может быть, убивать его было бы жалко. Вот пришла весть о его смерти. Я должен бы ликовать. А я печалюсь, мне грустно, Мохаммед, мне горько, и горечь моя неподдельна.
Горько оттого, что такой сильный человек умер, не довершив своего дела — завоевания мира. Горько и оттого, что умер он не от моей руки, не как подобает воину и мужу, но умер в постели, как последняя баба.
Признаюсь тебе, Мохаммед, умер Чингисхан, мой великий враг, и жить стало скучно. Разве обрадует меня победа в бою, если о ней не узнает и ее не оценит тот, кто лучше всех знал цену моему мужеству и моей непокорности.
— Да, повелитель мой, но смерть Чингисхана должна вселить в нас великие надежды. Его сыновья и наследники не смогут держать в своих руках такого необъятного царства, всех земель, по которым проскакали кони Чингиса. Народ начнет восставать, в том числе и наша родина, Великий Хорезм освободится от монгольского ига.
— Освобождение может произойти, только если я поведу войска. Разве ты не видишь, что во всех порабощенных монголами странах не нашлось, кроме меня, ни одного человека, который бы до конца сопротивлялся ему. Я мог бы возглавить теперь освобождение всех народов, которых затоптал в земную пыль Чингисхан. Но мне, Мохаммед, больше не хочется воевать. С кем воевать? С его щенками? Разве они мне ровня?
— Но, мой повелитель, наш святой долг вернуть свободу своей стране, возвратить хорезмийцам наши исконные земли. Какая разница, о чью голову ты разобьешь наши оковы, о голову самого Чингисхана или о головы его сыновей.
— Так-то оно так, Мохаммед, но лишь достойный противник воодушевляет настоящего воина, тогда можно получить наслаждение в бою.
— Огромное царство Чингиса не распадется само собой. Народам понадобится предводитель. Султан сам сказал, что у всех народов пока что не нашлось мужественного человека, дух которого не был бы сломлен вождем монголов. После смерти Чингисхана народы нуждаются в тебе, султан, больше, чем при его жизни. В своей «Яссе» Чингисхан завещал сыновьям, что они останутся непобедимыми только до тех пор, пока будут чтить и исполнять законы отца и пока будут продолжать его дело в завоевании мира.
Он пишет в «Яссе»: «Пролетят пятьсот и тысячи лет. Наши потомки будут сменять один другого на ханском троне. Небо будет помогать им править мудро и жить весело, если они будут исполнять наши законы и не преступать их».
Мудрость, заключенная в «Яссе», не должна достаться лишь наследникам Чингисхана. Многое должны перенять и мы, многому будут подражать разумные государи в будущем. К этому я отношу прежде всего строгое соблюдение законов и обычаев, уважение старшинства в государстве и в армии, объединение народа вокруг вождя.
— Надоело мне учиться, дорогой Мохаммед. Надоела мне и борьба. Я все чаще думаю, не прав ли был покойный Узбег. Может быть, этот мир действительно не достоин того, чтобы на него смотреть трезвым взглядом. Может быть, истина в том, чтобы не противиться судьбе, а искать счастье в забвении от всех треволнений и бед.
Надоело мне не только бороться, но и просто жить. Наверное, я устал. Убежать бы мне куда-нибудь на пустынный остров, как это сделал мой отец. Сабля моя не знает ножен. Ни одного дня я не прожил без проклятой войны. Теперь вот Грузия. Завоевав ее, я надеялся отдохнуть, собраться с силами. Но отдыха нет. Золото, добытое здесь, тает. Вместо того чтобы стать сильнее, я слабею. Я жалею, что связался с грузинами, потому что не вижу конца этой воине. Но сожалеть поздно, придется воевать до конца.
Джелал-эд-Дин прошелся по шатру и, стоя спиной к секретарю, добавил:
— Чувствую свою погибель, Мохаммед. Чувствую, что умереть мне придется на этой проклятой грузинской земле.
Торели давно не видел своего господина. Несеви возвратился из Тбилиси изменившимся. Он похудел, осунулся, казался усталым, надломленным. Но Торели он встретил радушно.
— Входи, дорогой поэт. Я был в Тбилиси и привез оттуда грузинского вина. Хочу, чтобы ты попробовал и вспомнил вкус твоей родины. Проходи и садись за стол.
— Вино в Грузии хорошее, это я знаю. Но какие вести привез из Тбилиси мой господин?
Торели нетерпеливо уставился на Несеви, готовясь на лету схватить каждое слово.
— Вести плохие. Очень даже плохие вести, Торели. Вкусим сначала то, что хорошо.
Несеви до краев налил чашу и протянул ее Торели. Но Торели не смотрел на вино, он смотрел на своего господина, на его исхудалое лицо, на его запавшие глаза, оттененные темно-коричневыми глазницами.
— Пей, Торели, скорее, а то и я соблазнюсь. Грузинским вином не грех и соблазниться, настолько оно хорошо.
Торели отпил половину чаши.
— Если бы вы когда-нибудь провели в плену столько времени, сколько я, вы понимали бы мое нетерпение. Что нового в Грузии, мой господин?
— То и новое, что вы, грузины, своим упрямством решили погубить и себя и нас.
Действительно, для Торели это было ново. Обычно Несеви в беседах предрекал гибель только одним безрассудным грузинам. Теперь он проговорился и насчет возможных неудач своего султана.
— Если бы ваша царица была умнее, она давно была бы женой Джелал-эд-Дина. Страна осталась бы цветущей, неразоренной, жили бы все в беззаботной радости. И нам было бы хорошо, мы не заботились бы о тыле, действовали бы в южных странах. Но она не захотела Джелал-эд-Дина. Вы, грузины, вместо того чтобы породниться с нами, затеяли эту войну. И вот плоды. Озлобленный султан направо и налево все разрушает и жжет.
— Это не ново.
— Ново то, что султан считает войну с Грузией роковой для себя и жалеет, что пошел на Грузию. С тех пор как его нога ступила на вашу землю, он потерял покой. Раньше ему нужно было смотреть только в одну сторону на монголов, а теперь приходится вертеть головой туда и сюда, потому что вы, грузины, только и ждете случая, чтобы вонзить меч в спину. Эта бесконечная война, это собирание войска, эти внезапные налеты… Мало того, взялись ссориться с султаном соседние мусульманские страны. Вы объединяетесь с ними, чтобы вместе бороться с Джелал-эд-Дином. Но знайте, что султан непобедим. Если он Грузию считает для себя роковой, то и грузины должны считать роковым султана. Прежде чем погибнуть, он уничтожит всех грузин, так, чтобы не осталось на этой земле человека, говорящего по-грузински, и чтобы исчезло из памяти народов само воспоминание о них.
— Трудно и даже невозможно уничтожить целый народ.
— Для нашего султана нет невозможного. У него теперь только два выбора: или грузины полностью покорятся ему, или он должен вырезать их всех до одного.
Несеви нервничал, говорил раздраженно, и хотя после этих слов он старался изменить направление разговора, но все равно задушевной беседы не получилось. Торели не прикасался к угощению. Оба чувствовали себя натянуто и отчужденно. Расстались холодно.
В свою комнату Торели вернулся в плохом настроении. Из летописцев Несеви он оставался теперь один. Другие рабы закончили истории своих стран и народов, и Несеви некоторых отпустил на свободу, а некоторые были проданы другим хозяевам.
Торели тоже закончил описание Грузии, и делать ему было нечего, но Несеви почему-то все еще держал его около себя.
Несеви всегда вел беседу ровно, спокойно, мудро. Таким рассерженным, как сегодня, Торели не видел своего господина никогда. «Значит, — думал Торели, — правда плохи дела у хорезмийцев в Грузии. Но если Несеви прав и если султан прежде, чем погибнуть, решится на полное уничтожение Грузии и грузинского народа, то что же может спасти родную страну и родной народ? Если все дело в одном Джелал-эд-Дине, в его капризах и в его воле, то неужели не найдется человека, который ради спасения целой страны не пошел бы на героическую жертву?» Торели, пожалуй, сам решился бы на убийство султана, но как к нему подступиться? Султан теперь далеко, а если бы и был близко, всегда он окружен многочисленной и надежной стражей. Разве подпустят близко к султану пленного грузина?
Отчаянье все больше одолевало Торели. Родину его растерзали, из плена ему не вырваться, жизнь опостылела, ее не жалко. Как бы вот только отдать ее, принеся тем самым пользу Грузии. Крепко задумался бывший придворный поэт, и в душе его зрело постепенно тайное решение.
Победа у подножия Лихских гор окрылила грузин. Надежда на изгнание ненавистного врага сменилась уверенностью. С новой энергией они взялись за собирание и укрепление войска. В земли, расположенные по другую сторону Кавказского хребта, полетели гонцы. Грузины решили нанять воинственных горцев, чтобы укрепить свою армию. Гонцы скакали и в противоположную сторону: к мелику Хлата и к султану Иконии.
Послы под усиленной охраной повезли к будущим союзникам корону Джелал-эд-Дина, захваченную в последнем бою. Уж если султан потерял корону, значит, действительно ему пришлось туго, значит, победа грузин не выдумка, а быль.
Хлат и Икония подтвердили готовность помочь Грузии. Договорились о численности войск, которые они выставят, условились о времени и месте сбора союзных армий. Грузины двинулись прямо к месту сбора. Их армия была многочисленна, потому что к отрядам грузин присоединились отряды леки, аланов и других горцев. Задача состояла в том, чтобы соединить все армии тайно, пока не узнал об этом Джелал-эд-Дин, и двинуть против него объединенные силы.
Однако лазутчики вовремя оповестили Джелал-эд-Дина. Он поспешно двинулся наперерез грузинам, отрезал их от союзников, которые были еще очень далеко, и навязал грузинам сражение, напав на их лагерь под Болниси.
Грузины сражались мужественно, и очень долго победа не клонилась ни на ту, ни на другую сторону. Но у султана войск было больше. Грузины устали, их ряды поредели, а Джелал-эд-Дин бросал в бой все новые и новые свежие и яростные отряды.
В конце концов сопротивление сломилось, и вся грузинская армия была побеждена: много было убито, остальные попали в плен.
Без всякого промедления Джелал-эд-Дин напал на Хлат. Он окружил город, подвез стенобитные машины и начал осаду. Теперь султан был уверен, что никто его не потревожит со спины, и можно было спокойно, не торопясь, разделаться с хлатцами.
Осада тянулась долго. Но все понимали, что Хлат обречен. В крепости нашлись предатели, и хорезмийцы в конце концов ворвались в город. Султан все больше поражал очевидцев бессмысленной жестокостью. Город Хлат он уничтожил полностью и сами хлатские стены сровнял с землей.
Хлатский мелик Эль-Ашраф все еще предавался радостям жизни в Сирии. Разрушение Хлата наконец привело его в себя. Ему удалось убедить правителей Сирии и Иконии, что султан, разделавшись с Грузией и ее окружением, перекинется дальше и что лучше предупредить султана и самим выйти ему навстречу, навязав тем самым свою волю, чем ждать, пока султан приготовится к спокойному и верному осуществлению своих замыслов. К сирийским войскам Эль-Ашрафа присоединилась армия Кей-Кубада, и поход начался.
Джелал-эд-Дин встретил этих новых неожиданных для себя врагов около Эрзинджана. Союзные войска выстроились для боя. Джелал-эд-Дин поразился не столько численностью войска, вернее, его малочисленностью, сколько видом. Тридцать тысяч прекрасно вооруженных воинов сидело на породистых арабских конях. В чем, в чем, а в лошадях Джелал-эд-Дин понимал толк. За каждую лошадь вражеской армии султан отдал бы сотню низкорослых хорезмийских лошадок. Да что лошадок, наложниц из своего гарема не пожалел бы султан! Виделась даже издали стройность и резвость арабских коней. Сбруя и вся выкладка войск очаровала султана. Ему хотелось не сражаться с вражеской армией, а командовать ею. Да, встать во главе этих тридцати тысяч и выйти навстречу монголам. Кто устоял бы тогда против этих всадников на конях, которые кажутся крылатыми, настолько они легки и неутомимы. Эта крылатая армия смела бы, подобно тому как ветер сметает мусор и сухую листву, всех монголов, сидящих на их кургузых, низкорослых, некованых лошадях.
Как чревоугодник мучился бы, увидев изысканную редкую пищу, как женолюб предвкушал бы сладкую ночь с невиданной до сих пор красавицей, так Джелал-эд-Дин мучился от желания иметь такую армию, которая теперь выступала против него самого.
Но вместо того, чтобы командовать столь образцовым войском, Джелал-эд-Дину предстояло сражаться против него. Оно готово двинуться с минуты на минуту, ждет только сигнала, и тогда…
Джелал-эд-Дин оглянулся на своих хорезмийцев и побледнел. Его войско перед лицом стройных и четких колонн было похоже на сбившийся в кучу табун или, еще вернее, на отару. Впервые в жизни султан почувствовал около сердца неприятный, липкий, сосущий холодок страха. Ему вдруг расхотелось принимать участие в предстоящем неизбежном сражении, ему вдруг вообще расхотелось воевать, и, если бы была хоть какая-нибудь возможность, султан постарался бы избежать навязанного ему сражения. Но ничего нельзя было сделать в эту минуту, потому что там, где стояли враги, взметнулись облака желтоватой пыли, это значит, враги пошли и нужно вынимать саблю из ножен.
Еще пять минут назад Джелал-эд-Дин мечтал развеять войска монголов, подобно тому как ветер разметает сухие листья и мусор. Теперь он убедился, что атака арабских коней и правда похожа на сильный ветер, но только роль сухих листьев и мусора пришлось играть хорезмийцам. Они в одно мгновение были смешаны, сметены и обращены в бегство.
Джелал-эд-Дину приходилось бегать от монголов и даже, как это было недавно, от грузин. Но никогда еще он не показывал спину единоверцам. Словно вихрь закружил его в своей воронке и, безвольного, бессильного, понес по степи, так что ничего не оставалось, кроме как надеяться на судьбу.
Поняв ли бессмысленность всех своих войн, султан почувствовал тяжелую тягучую усталость, от усталости ли все его войны показались ему бессмысленными, только султан Джелал-эд-Дин понял, что ему надоело все. Эти нелепые сражения в горах, у жалких грузин, эти мелкие войны с ничтожными меликами, имена которых неизвестны никому на свете, кроме подданных в их крохотных государствах!..
Был Чингисхан, был враг, с которым надлежало сразиться, но теперь поле битвы опустело для Джелал-эд-Дина. Конечно, можно иной раз и от ничтожества получить пощечину, можно и наказать его примерным образом. Но это все мелкая возня. Нет достойного противника, нет и охоты воевать. А так как до сих пор весь смысл жизни для Джелал-эд-Дина был в войнах и вся его жизнь была одна беспрерывная война, то с потерей вкуса к войне он потерял вкус и к самой жизни.
Освобождение родины и спасение исламского мира! Эта заветная цель стала вдруг почему-то неинтересной и ненужной. Точно лопнула внутри какая-то жилка, какая-то струна, и все в душе султана обмякло, ослабло и разболталось.
Перестав глядеть вдаль, султан придирался ко всему, что было вблизи, перед глазами. Он сделался мелочным без причин, досаждал своим приближенным придирками. Эти придирки, подкрепленные властью, превращались в непонятную жестокость. Если раньше придворные трепетали перед султаном, то теперь они его стали просто бояться. У султана появилась излишняя подозрительность, он странно присматривался к каждому из приближенных, словно бы догадывался о чем-то и опасался чего-то.
Особенно подозрительно и придирчиво относился султан к своему старому «ангелу-хранителю», визирю Шереф-эль-Молку. Усомнившись однажды в его верности, Джелал-эд-Дин уж не мог быть доверчивым со своим соратником, хотя жизнь и не подтверждала затаенных сомнений. Все, даже выражение верности, раздражало Джелал-эд-Дина и приводило в ярость, которая усугублялась тем, что ее приходилось сдерживать.
Султан замкнулся, отстранился ото всех. Все казались ему заговорщиками, недоброжелателями, ждущими смерти своего повелителя, а может быть, даже собирающимися ускорить ее приход. Султан с каждым днем увеличивал охрану, а мамелюкам приказывал шпионить друг за другом.
В Квабтахевском монастыре монахи хлопотали над излечением раненой Цаго. Лекарь-монах не отходил от больной, и дело шло на поправку. Рана затянулась, больная заметно ожила, чувствовалось, что сила в ней прибывает с каждым днем.
Но чем дальше уходила болезнь, чем здоровее становилась Цаго, тем больше и мучительнее она думала о потерянных муже и сыне. Каждый день она расспрашивала у монахов, не слышно ли чего о судьбе родных, но никто не мог ее обнадежить, никто не мог порадовать доброй вестью. В конце концов она отвернулась к стене и перестала принимать пищу.
Ее пытались поить и кормить насильно. Но если удавалось влить ей в рот немного влаги, то с едой было труднее. Больная начала слабеть. Совсем было зажившая рана открылась снова. Напрасно лекарь прикладывал к ране разные целебные травы, напрасно умащал ее разными хитрыми мазями. Болезнь шла изнутри, от души, от сердца, и с ней ничего нельзя было поделать при помощи мазей и трав.
Цаго перестала не только есть, но и спать. Вернее, она все время находилась в каком-то оцепенении, в полузабытьи. Иногда ей мерещились муж и сын. Она поворачивалась, встрепенувшись, но, видя все того же лекаря, снова сникала, и ей становилось еще хуже.
Иногда ей мерещился Джелал-эд-Дин с луком в руках. Он прицеливался в нее, чтобы застрелить, и тогда она вскрикивала в ужасе, начинала плакать и кричать, проклиная себя в этих причитаниях за то, что не сумела убить султана и упустила его из шатра живым.
Цаго чувствовала, что она не жилица на этом свете, и ей очень захотелось увидеть свою родную Ахалдабу. Горько было бы умереть, не взглянув еще раз на милые места, где прошло детство, на отчий дом, не прикоснуться к холодным камням порога, не прикоснуться щекой к шершавой коре старой айвы…
Больная попросила через лекаря, чтобы пришел игумен, и, когда тот пришел, начала говорить:
— Все равно мне никогда не отплатить вам добром за добро, которое вы для меня сделали. Видно, уж не успею. А беспокойства со мной и так вам хватило. Зачем я буду лежать здесь и утруждать вас, когда все равно конец мой известен. Отпустите меня домой. Я возьму в дорогу ваших лекарств, там, в деревне, у меня есть мать, она будет ухаживать за мной. В родном доме и стены помогают, говорит поговорка, я верю, если я подышу воздухом моей Ахалдабы, то мне станет легче. Отпустите меня домой.
Игумен посоветовался с лекарем. Они ушли в соседнюю келью и долго там совещались. Лекарь сказал, что надежды на излечение все равно нет никакой, так что хуже не будет. Но, может быть, перемена места отвлечет больную женщину от ее тоски, съедающей организм, и выйдет польза. Игумен возвратился в келью Цаго, чтобы сообщить свое решение.
— Мы отпустим тебя, если ты так настаиваешь. Может быть, и правда руки матери и воздух детства помогут больше, чем мы и наши лекарства. Но только не отказывайся от лекарств. Возьми их с собой. Принимай, как скажет лекарь, а больше всего уповай на бога. Молись, и он пошлет тебе исцеление. Бог с тобой, иди с миром. Я скажу, чтобы проводили тебя.
В дороге Цаго приободрилась и уговорила провожатого повернуть обратно с половины пути. Но бодрость ее оказалась обманчивой. Постепенно долгий путь утомил Цаго, и ей становилось все хуже и хуже. Ее начало знобить, во всем теле она почувствовала ужасную слабость, последние силы уходили, и удержать их было нельзя. В ушах начало монотонно звенеть, а глаза застлало туманом.
Едва держась на лошади, с усилием поднимая голову, чтобы оглянуться вокруг, Цаго в сумерках кое-как доехала до Ахалдабы. Она узнала родное село. Розовели призрачные, словно висящие в небе, очертания гор, от зеленых садов тянуло душистым дымком, и на какое-то мгновение Цаго почувствовала в себе свежие силы. Губы ее тронула слабая улыбка. Цаго отпустила поводья и распахнула руки, словно хотела обнять и этот ветерок, и эти сады, и эти далекие горы и все, что дорого было с детства. Но тут в глазах потемнело, горы странно покачнулись, Цаго сползла с седла и упала на землю около смирно стоящего коня. Конь, почувствовав недоброе, начал бить копытом, потом громко и жалобно заржал.
На земле Цаго пришла в себя. Она лежала неподвижно, глядя в небо, в котором кое-где зажглись звезды. На земле стояла тишина. Цаго подумала, что так неподвижно она могла бы пролежать долго, долго, что лежать так лучше, чем ехать на коне или делать что бы то ни было. Прямо над Цаго мерцала голубенькая звездочка. Если она сейчас упадет, загадала Цаго, то я умру, и стала не отрываясь глядеть на звезду. Вдруг издалека донеслось бренчание пандури и зародилась тихая песня:
Ахалдаба, Ахалдаба,
Вдали рублю врагов,
Осталась девушка одна
У милых берегов.
Цаго подумала, что это ей снится детство, и она снова девочка, и это звездное небо — ее вышивка, и нужно вышивать небо, расстелив, расправив его на коленях. А соседский юноша Ваче поет эту песню, и можно тихонько подпевать ему, не оставляя вышивки.
В зеленом платьице она,
Как гибкая лоза,
Нет, не враги убьют меня,
Пронзят ее глаза.
Цаго казалось, что она поет, хотя на самом деле она только шевелила губами. Вдруг в сердце ударила такая боль, точно снова вонзилась стрела султана Джелал-эд-Дина. Цаго громко крикнула, а потом застонала.
Нет, песня не приснилась бедной Цаго. Слепого Ваче прибило наконец к родному дому, и он жил теперь в Ахалдабе. Подолгу он бродил вокруг деревни по тропинкам, бренча на пандури и что-нибудь напевая. Сквозь бренчание пандури Ваче услышал крик и стон. Он перестал играть на пандури, перестал петь, прислушался. Стонали совсем близко, стонала женщина. Ваче расслышал даже, что женщина назвала как будто его, Ваче, имя. Значит, попавшая в беду женщина видит меня, подумал Ваче, и зовет на помощь. Живее застучал он вокруг себя палкой, обшаривая землю, выбирая путь. Вот фыркнула лошадь, вот зазвенела уздечка. Каждый звук различал Ваче. Вот снова охнула от боли женщина, и снова послышался протяжный стон.
— Кто ты, где?
Ваче отбросил палку и начал шарить по земле руками. Однако под руки попадали только камни да трава, пробившаяся между ними. Стон раздался левее. Ваче тоже начал шарить левее. Он полз теперь на коленях, а руками искал, обшаривая вокруг себя и спрашивая в темноту:
— Кто ты, где?
— Ваче, это я. Это я, Цаго. Помоги мне. Я здесь лежу на земле, здесь, левее, иди сюда.
— Цаго! Что с тобой, как ты здесь очутилась?
Руки Ваче все продолжали лихорадочно шарить, а сам он торопливо продвигался на коленях по жестким камням и наконец упал, запнувшись за крупный камень. Но упал он так, что его руки уже достали до бедной Цаго. Он начал ощупывать шею, уши, лицо. Лоб Цаго был весь в липкой испарине. Он поднял голову больной и уставился пустыми глазницами, словно вечная темнота должна была расточиться в этот миг, рассеяться как дым перед великим, пронзительным желанием Ваче — увидеть.
Цаго открыла глаза и увидела устремленные на себя жуткие пустые глазницы.
— Ваче! Как ты был красив, какие у тебя были глаза, Ваче!
В сознании Цаго мгновенно пронеслись картины детства и юности, и повсюду, что бы ни вспомнилось, присутствовали глаза Ваче, прекрасные глаза, в которых всегда была какая-то робость, что-то невысказанное и, кроме того, глубокая затаенная ласка.
Цаго потянулась ладонями к лицу Ваче, чтобы загородить ужасные пустые глазницы, но у нее не хватило сил приподняться, она снова откинулась на спину, и руки ее упали, как тряпочные.
— Ваче! Я умираю, я сейчас умру.
— Что ты, Цаго, зачем ты так говоришь. Я сейчас позову народ, сбегаю за твоей матерью, мы унесем тебя в деревню, в твой дом.
— Не надо, никого не зови. Пока ты сходишь, я умру. Я не хочу умирать одна.
— Хорошо, я не уйду, но чем же тебе помочь?
Ваче беспомощно суетился, ощупывал Цаго и наконец, верно почувствовав что-то, замер, держа в своих руках руку умирающей Цаго. Он услышал, как из руки уходит жизнь.
— Ваче, прости меня, — прошептала Цаго, и это были ее последние слова.
— За что, за что простить, что ты такое говоришь? Разве ты в чем-нибудь передо мной виновата?
Но Цаго уже не слышала. Еще беспомощнее Ваче повернул голову к дороге. Но по дороге никто не шел и не ехал. Тишина стояла вокруг, только звякала уздечка да фыркал в стороне конь. Ваче снова ощупал лицо Цаго и понял, что она ушла. Скорее прижал он ухо к груди. Тишина стояла и в Цаго. Мертвая черная тишина воцарилась вокруг. Если бы Ваче мог видеть, он увидел бы, подняв голову, что как раз над умершей светится и мерцает небольшая голубая звездочка, на которую еще так недавно загадала Цаго свою жизнь или смерть. Может быть, небо не показалось бы Ваче похожим на пеструю детскую вышивку, но звезду он увидел бы обязательно, потому что она стояла как раз над тем местом, где лежала Цаго, как раз над ее лицом.
Неожиданно к Торели зашел хозяин. Обыкновенно, если было нужно, Несеви вызывал поэта к себе. Не было еще ни одного случая, чтобы начальник канцелярии султана приходил в шатер к пленным. Несеви показался Торели еще более хмурым и раздраженным, чем в прошлый раз.
Торели, растерявшись, не успел даже предложить гостю сесть, как Мохаммед сел сам. На стол перед Торели он положил большую тяжелую книгу.
— Что тревожит моего счастливого господина? — спросил Торели неожиданного гостя.
— У такого верного слуги, как я, могут быть только те же заботы, что у повелителя и господина. Я болею болезнями султана, думаю его думами, печалюсь его печалью. Когда бог разгневается на человека, он шлет одну беду за другой. Мало было несчастий великому, благородному Джелал-эд-Дину, обрушилось еще одно несчастье: умер самый любимый сын султана, и эта печаль теперь для него острее ножа.
Торели догадывался, что султан где-нибудь здесь, поблизости. Каждый раз перед его приездом появлялось много новых людей, высматривающих, выспрашивающих и вынюхивающих все вокруг, потом появлялась и личная вооруженная стража. Вот уже два дня, как мамелюки наводнили лагерь.
— Про какого сына вы изволите говорить, господин? — спросил поэт.
— Самым любимым сыном султана был Душхан. И вот он неожиданно умер. Все знают, нечего скрывать и от тебя, что Душхана родила жемчужина султанского гарема — красивейшая из земных женщин. Когда султан увидел, что лучшая его наложница забеременела, отдал ее рабу своему Акашмолку в жены. Значит, Душхан родился как бы сыном Акашмолка. Но все знали, что она родила через шесть месяцев после свадьбы. Да и ребенок, когда подрос, сделался вылитым Джелал-эд-Дином. Султан любил его больше всех своих законных детей. Султан не чаял в нем души, и вот любимец неожиданно скончался. Врачи не сумели помочь больному мальчику, и Джелал-эд-Дин велел зарубить всех врачей.
— Но может быть, врачи не виноваты?
— Э… В гневе султан не знает ни виноватых, ни правых. В этом его, в этом и наша беда. — Несеви тяжело вздохнул. — Сейчас султан не помнит ни времени, ни самого себя. Он не отходит от тела сына, все время плачет и скрежещет зубами.
Несеви пододвинул книгу к Торели.
— Неудачи султана, превратности судьбы ввергли меня в раздумье. Ты поэт и знаешь, что ничем нельзя так облегчить душу, как высказав свою печаль другим. Если же человек изольет свою душу в стихах, то это еще лучше. Ты сейчас удивишься и, может быть, даже подумаешь что твой хозяин выжил из ума. Но удивляться нечему. Иные топят свое горе в вине, стараются забыться в кутежах и развлечениях. Другие ищут забвения в чтении книг, третьи пишут сами.
Эти стихи я пишу для себя. Я не хочу, чтобы они ходили по свету. Наше время богато настоящими поэтами. Кого же я удивил бы моими беспомощными худосочными творениями. Слова в стихах должны звенеть как сабли, состукивающиеся в бою, а мои стихи похожи, верно, на скрип покривившегося колеса. Но все же ты, как поэт, знаешь, что если уж человек занимается стихоплетством то непременно рано или поздно он покажет кому-нибудь свои каракули. Я первому и последнему хочу показать стихи тебе, Торели. Ты будешь их первый ценитель. Ты прочитаешь эту книгу и скажешь, чего стоит это мое увлечение, оправдано ли чем-нибудь появление этих стихов на свет, кроме того, что они утоляют мою печаль в то время, когда я их сочиняю.
Торели смутился и ничего не ответил. Он испугался, вдруг стихи очень плохи, а придется говорить правду. Или придется лгать, чтобы не обидеть своего хозяина, от которого он в общем-то не видел зла.
В то же время Торели с надеждой подумал, что Несеви — опытный, мудрый человек, не может быть, чтобы он написал какую-нибудь глупость, как это случается с иными старцами. У Несеви хороший вкус на чужие стихи. Наверное, в своих он сумел бы отличить хорошее от плохого, не принес бы постороннему человеку явной дряни. Торели, не торопясь, начал листать книгу. После первых же стихов он понял, что догадки его верны. В стихах Несеви оказалось много точных наблюдений и глубоких мыслей. Глубокомыслие стихов было облечено в строгую стройную форму. Сочинитель их был умудрен не только житейской и философской мудростью, но и мудростью художника, понимающего красоту сопоставления, противопоставления, контраста, резкого смещения или, напротив, плавности. В стихах Несеви было все, что можно было найти у самого блестящего и прославленного поэта. Но не было в них одного — полета, порыва, самозабвения, того восторга и того самозабвения, которые владеют творцом, когда он пишет стихи, и которые чудесным образом передаются читающему и овладевают им.
Стихи Несеви были как бы чучела птиц, где уцелело каждое перышко, где все так же изящно, как у живой птицы, но полета нет и никогда уж не будет, но горячего трепетания под перьями нет и никогда не будет, но огня в глазах нет и никогда не будет. В стихах Несеви было все, но не было жизни.
Книга элегий Несеви была навеяна и проникнута печалью, вызванной сознанием тщеты жизни, непостоянства судьбы, бесполезности и бессмысленности труда и борьбы, а также и самоотречения во имя якобы высоких идеалов.
Бесконечные сетования придавали книге монотонность, делали ее однообразной, если не скучной. Однако Торели внимательно прочитал все от строки до строки, не поднимая головы, не отрывая глаз. Когда же поднял глаза, смутился и растерялся. Вместо властного хозяина, старого делового человека, отягченного мудростью, наделенного многими достоинствами и трезвым чувством собственного достоинства, перед Торели сидел провинившийся ребенок, ждущий с робостью, накажут его за проказу или простят. Несеви виновато глядел в глаза поэту, точно от слов поэта зависело, быть Несеви дальше или не быть.
Смущение Торели Несеви понял по-своему. Поэтому он торопливо предупредил:
— Не говори сейчас ничего. Не надо. Я оставлю эту книгу. Прочитай ее еще раз, а мнение свое напиши. Говорить правду в глаза всегда труднее, чем излагать ее на бумаге, поэтому прошу тебя не как пленника и раба, а как коллегу и друга, напиши все, что думаешь, только всю правду, и плохое и хорошее. Ты поэт и понимаешь, что значит искреннее, правдивое слово. Я не честолюбив, лесть мне не нужна. Я ее ненавижу, как чуму, и еще хуже чумы. Скажи мне правду.
Несеви поднялся, встал и Торели.
— Если ты не совсем уморился за чтением моих стихов, проводи меня, пройдемся по свежему воздуху.
Не дожидаясь согласия, Несеви пошел к выходу.
На небе светила луна. В безмолвном зеленом свете спали шатры лагеря. На каждом шагу бодрствовали стражники. Они заступали дорогу идущим, но, узнав Несеви, кланялись и пропускали секретаря вместе со спутником.
Вдруг началось некоторое смятение. Несеви резко остановился и прошептал:
— Спрячься куда-нибудь. Султан!
Торели юркнул в складку шатра, оказавшегося поблизости, и спрятался там за мохнатый полог. Сердце Торели колотилось бешено. Он дышал, как будто пришлось бежать на высокую гору. Вот уже пять лет мечтал Торели об этой встрече, сколько раз представлялось ему в одиноких мечтах, как он бросается на султана, хватает его за горло так, что никто ничего не успевает сделать… Или нет. Он выхватывает из ножен собственную саблю султана и прокалывает ему горло, потому что, может быть, под одеждой кольчуга, а тут нужно действовать быстро и наверняка. Представлялось по-разному, но всегда одно и то же: он, Торели, за позор своей родины, за ее разорение, за кровь и слезы… И вот когда действительно представился случай, тот же самый Торели, как жалкий трусишка, юркнул в какой-то темный шатер, сбежал, вместо того чтобы встретиться лицом к лицу.
У входа в шатер прошелестело, обдало ветром от движения человека, прошедшего мимо. Вошедший прошел на середину шатра и зажег небольшой светильник. И тогда Торели увидел, что посредине шатра стоит маленький гробик, а вошел не кто иной, как султан Джелал-эд-Дин. Султан стоял лицом к Торели. До него было два прыжка. Только бы не споткнуться обо что-нибудь на полу, о складки кошмы, о низкий столик. И сразу в горло, обеими руками. Повалить на землю. Главное, чтоб не успел крикнуть. Сейчас или никогда.
Джелал-эд-Дин вдруг повадился на колени и, раскачиваясь из стороны в сторону, начал бить себя кулаками по голове. На коленях он ползал вокруг гробика, ударялся о землю головой, потом вдруг начинал целовать маленькие пальчики сына, его вьющиеся волосы, закрытые глаза.
Только сейчас еще тело Торели было как сильно сжатая пружина, готовая разжаться и стрельнуть в султана всей своей упругой силой. Но вот пружина странно обмякла. Поэт опустил руки от груди, ноги странно онемели, а к горлу поэта подкатились слезы. Поэт даже всхлипнул невольно, и этот всхлип услышал Джелал-эд-Дин.
Султан резко отпрыгнул от гроба, выхватил саблю и огляделся. Ничего не было видно. Ловко поворачиваясь на месте вокруг себя, Джелал-эд-Дин начал подвигаться к выходу. Теперь, с какой стороны ни прыгай, все равно наткнешься на острую саблю султана, настолько быстро он поворачивался, защищаясь саблей. Дойдя до выхода, султан выскочил из шатра.
Торели облился холодным потом. Как все было возможно. Минута, мгновение, человеческая жалость погубили все. А теперь надо исчезнуть, потому что шатер сейчас окружат, и тогда гибель, гибель бессмысленная, бездарная и напрасная. Поэт нащупал ту же складку в шатре, через которую вошел, и выскользнул наружу. Несеви, не видевший ничего, что произошло в шатре, был уже здесь. Он схватил Торели за руку и увлек его в тень другого шатра, а затем и дальше. Умудренный царедворец, он знал, что не всегда следует попадаться на глаза своему господину.
Все тираны кончают одинаково. До последнего дыхания, со все возрастающим фанатизмом они стараются идти вперед, продолжают дело, которое уже проиграно. Почему-то они последними понимают, что дело их проиграно и что нужно либо уходить, либо менять игру. Уже все поняли бесполезность борьбы, бессмысленность жертв, бесплодность усилий, и только кому надлежало бы понять все это в первую очередь, упорствуют и с прежней волей двигаются сами, увлекая за собой все окружение, а иногда и целые народы, хотя движение это по наклонной, вниз, к неизбежной пропасти.
То, что дело проиграно, они чаще всего не понимают до конца, до последней минуты, когда уже поздно, когда уже не успеешь отшатнуться от разверзшейся бездны.
Во время головокружительного всеобщего движения к гибели редеют ряды сопутствующих. Те из царедворцев и соратников, кто похитрее, поосторожнее, стараются вовремя отдалиться, отойти в сторону, в тень, зацепиться за камень или куст, чтобы повелитель, а вместе с ним и все его окружение катились дальше одни. В это время тираны особенно жестоки к колеблющимся и пытающимся остановиться. Они беспощадно расправляются с изменниками, а на их месте появляются новые люди, карьеристы, временщики.
Первыми покидают властелинов те, кто стоял к ним ближе всего, кто был связан с ними всей жизнью, с кем делились и радости побед, и горечь поражений. Отступничество самых близких соратников — верный признак того, что дело обречено и гибель его близка. Но тираны не задумываются над истинными причинами отступничества соратников и друзей. В измене они видят только измену. В предательстве видят только предательство и поэтому наиболее жестоко карают тех, кого до этого больше любили, кто не раз рисковал жизнью ради того же общего дела, пока оно было еще крепко, а не клонилось к закату, не катилось вниз.
Джелал-эд-Дин обосновался в Тавризе. Утихла острая боль, вызванная смертью сына. Жизнь вошла в берега. Султан женился на дочери атабека Саади, затмевавшей своей красотой всех девушек Тавриза.
Юная красота молодой жены, ее неопытность в делах любви, ее наивность, непосредственность странно омолодили султана, вернули ему пылкость юноши, влили новые силы, на которые, по правде сказать, давно уж не рассчитывал султан.
Джелал-эд-Дин предался любви. День и ночь проводил он в опочивальне с молодой женой, забывая о своей армии, о всех государственных делах и о всем белом свете.
Но однажды ему приснился сон, который сразу заставил вспомнить всю прошедшую жизнь, а заодно и подумать, как жить, что делать дальше.
Джелал-эд-Дину приснился Судный день. Как известно, придется проходить, согласно учению Магомета, по узкому мосту над вечной огненной пропастью. И вот султан смело взошел на узкий мостик, и тотчас невероятная тяжесть навалилась на султана. Невозможно было сделать ни одного шага. Скрепы мостика затрещали, готовые разорваться, и мост прогнулся, грозя рухнуть.
В это время раздался голос бога, спрашивающего Джелал-эд-Дина о его земных делах и грехах. Джелал-эд-Дин стал вспоминать и перечислять всех, кто погиб от его сабли и от сабель всех его воинов, всей его армии в бесчисленных кровопролитных боях.
Бог выслушал и сказал:
— Ну, что ж, для того и война, чтоб убивать людей. Отпускается тебе этот грех.
Немного полегчало на плечах султана, но по-прежнему скрипели скрепы моста и по-прежнему не было сил ступить ни шага.
Тогда Джелал-эд-Дин стал вспоминать и перечислять всех, кто был убит по его личному повелению у него на глазах. Видя, как туманится лицо аллаха, Джелал-эд-Дин оборвал перечень имен и закричал:
— Но я же, господи, приказывал убивать только врагов истинной веры, только врагов Магомета, который сидит сейчас по правую сторону от тебя.
Магомет в это время наклонился к аллаху и попросил:
— Прости его, господи, ибо он приказывал убивать только врагов истинной веры.
Бог сказал:
— Прощаю тебе и эти грехи.
Еще немного полегчало на плечах, но странно, что по-прежнему тяжесть была велика и нельзя было разогнуться под ней, нельзя было идти, а мост трещал все сильнее и как будто становился все тоньше и тоньше.
Стал вспоминать Джелал-эд-Дин другие свои грехи.
— Грешен я в том, что случалось казнить невиноватых.
— Цари не могут царствовать и не казнить. А где казнят виноватого, могут казнить и правого. Отпускаются тебе и эти грехи.
Казалось бы, теперь-то можно было вздохнуть полегче и распрямиться и с гордостью пройти по мосту над ужасной огненной бездной. Султан и хотел шагнуть, но мост затрещал, сделался еще тоньше, совсем как жердинка. У султана закружилась голова, и он чуть не упал с моста.
— Так в чем же еще мои грехи, господи?!. — в отчаянии завопил султан.
— Я простил тебе все, всю кровь, которая лежала на тебе, кровь и правых и виноватых. Но есть на тебе грех, который я не могу и не хочу простить.
— Какой, о господи?!
— Ты посягнул на глаза, в которых горел мой огонь. Ты ослепил их, хотя через них я сам иногда пытался глядеть на мир. Сейчас ты увидишь предмет своего греха. Этого человека я вознесу сейчас высоко в лазурь, чтобы он, ввергнутый тобой в темноту, увидел теперь, как будешь ввергаться ты сам в вечное пламя ада, в вечные нестерпимые муки.
Откуда-то из бездны, с земли вдруг вознесся, окруженный светом, придворный живописец грузинской царицы, которого султан действительно приказал ослепить, когда чинил суд над жителями Тбилиси. По правую и по левую руку от живописца вознеслись вместе с ним две красивейшие женщины, как две капли воды похожие друг на дружку. Султан догадался, что одна женщина ожившее изображение, которое он видел на стене во дворце грузинской царицы, а другая женщина та, с которой писалась картина. Теперь они обе живы. Значит, это художник вдохнул жизнь в свою картину, и вот они обе рядом с ним.
Джелал-эд-Дин вспомнил также, что именно эта женщина внесла однажды на своих руках раненого в его шатер. Это было у Лихских гор, когда на лагерь султана неожиданно ночью напали грузины. Женщина, как помнится, схватила саблю у раненого из рук или из ножен, но султан успел пустить стрелу. О дальнейшем он ничего не знал. Навек ли закрылись тогда глаза красавицы или светят еще где-нибудь на земле?
Живописец, вновь по воле бога обретший глаза, смотрел вниз, на маленького жалкого человечка, забавно балансирующего на мосту. А мост все утончался, и вот он стал как волос из гривы коня, вот он оборвался, и человек, взмахнув руками и дико закричав, полетел в вечный огонь, обреченный на бесконечные муки ада.
Султан проснулся в холодном поту и в отвратительном состоянии духа. Ему вспомнились все подробности того случая. Судилище, когда он судил, восседая на вершине христианского собора, смерть любимого белого коня, изыскание мучительной казни для раненого грузинского художника. Шереф-эль-Молк посоветовал ослепить грузина. Конечно, во всем виноват визирь. Сам Джелал-эд-Дин никогда бы не додумался до такого страшного наказания. Самое большее он отрубил бы виновному голову. Султан хлопнул в ладоши и приказал позвать визиря Шереф-эль-Молка.
Визирь и сам в это время ждал в приемной, когда проснется султан. Он пришел с плохой вестью. Монголы уже близко. Если промедлить хотя бы день, не уйти совсем.
«Нет покоя ни во сне, ни наяву, — подумал про себя султан, выслушав доклад визиря. — Во сне было плохо, но и явь не лучше».
Визирь ждал распоряжения султана после своего доклада. Султан же, помолчав, вдруг спросил:
— Что стало с той пленной грузинкой, изображение которой нарисовал на стене художник, наказанный нами столь жестоким способом?
Визирь смотрел на своего повелителя, ничего не понимая. Монголы стучатся в дверь, каждая минута стоит жизни. Нужно думать о том, как спасаться самим, а султану вспоминаются какие-то пустяки шестилетней давности, какая-то пленная грузинка. Если вспомнить о каждом и о каждой, кто погиб за эти шесть лет… Все же он сдержался и спокойно ответил:
— Грузинку, о которой изволит спрашивать султан, мы отправили тогда в Адарбадаган, дабы она украсила собой султанский гарем. Но по дороге на караван напали грузины. Дальнейшая ее судьба неизвестна. Ходили слухи, будто ее настигла стрела, выпущенная правоверным где-то у подножия Лихских гор в ночном бою. Помнится, тогда грузины неожиданно напали сзади и султану пришлось…
— Помню, — рыкнул султан. — Отберите тысячу лучших воинов на лучших конях. Пойдем в Мугань. Да скорее!
Теперь, когда распоряжение было получено, визирь не медлил ни секунды. Кланяясь, отступая задом, он выскочил из шатра.
В который раз приходилось султану покидать насиженное место, срываться в поспешности, бежать, оставлял врагу на разграбление свои богатства, свой гарем, свои войска.
Только тысяча воинов сопровождает его. Но много ли в этой тысяче преданных султану до конца жизни? Хорошо, если наберется десяток. Старых соратников, друзей больше нет. Одни погибли в боях, других испугала безнадежность борьбы, обреченность султана, и они ушли под другие знамена. Пожалуй, один только есть человек, верный султану, несмотря ни на что, обожающий султана, — его секретарь Мохаммед Несеви.
Джелал-эд-Дин спешил в Мугань. Он понимал, что это конец. Чего только не делал султан, чтобы остановить набегающую на него все время монгольскую волну, но волна разливается по земле, ползет, и, кажется, нет на свете сил, которые могли бы воспротивиться ей. Все время приходилось от нее убегать, все время она наступала Джелал-эд-Дину на пятки, и вот остается одна Мугань. Последнее пристанище, мир кончается, на земле не остается места, где можно бы было прийти в себя, отдышаться, собраться с духом. Мугань — край земли, впереди вода, со всех сторон враги, — сзади волна, заливающая землю кровью, чернотой и мраком.
Султану сделалось зябко. Где он не скитался! Приходилось спать на голой земле, преодолевать ледяные реки, а сушиться после этого на скаку, на холодном ветру. Никакая болезнь никогда не брала султана. Он знал только слово «лихорадка», а что это такое, не знал.
Теперь султана лихорадило. Откуда-то изнутри, от сердца распространялся по всему телу холод, заставляющий дрожать и стучать зубами. «Уж не смерть ли приходит?» — подумал султан и приостановил коня. Он потребовал вина, и ему поднесли серебряный кубок, в который налили из большого серебряного кувшина. Султан судорожно выпил весь кубок до дна и подставил снова. Он пил жадно, большими глотками, закатив глаза и уставившись в одну точку в бездонном и чистом небе. Он пил, а в голове роились, все убыстряя и убыстряя свое движение, мысли о погибших женах, о детях (сколько их было за всю его жизнь!), о расточившемся богатстве, о золоте, о драгоценностях (сколько их прошло через руки, через казну султана!), о величии, сходящем на нет (как сияло оно по всем странам Востока!), о рухнувших надеждах (как ярко светили они впереди!), о мужестве… Пожалуй, только мужество одно не изменило султану. Да, он еще мужчина, еще воин, еще султан. Но тут вдруг к глазам подступило что-то теплое, в горле застряло вино, и слезы вдруг хлынули из глаз султана. Он никогда не плакал и не знал даже, что такое слезы. Сколько раз он чувствовал невыносимую тоску, невыносимую сердечную боль, сколько раз слезы просились на его глаза, но он умел вовремя взять себя в руки, укрепиться, и глаза оставались сухими, а злость и тоска заливались чужой кровью и чужими слезами.
Не зная слез, не знал султан и того, что они приносят облегчение. Они текут, льются и точно омывают сердце теплой волной. Пропадает тяжесть, размягчается жестокость, затихает боль. Точно каждый нерв расслабляется, точно ослабевает натянутая до предела тетива. Султан не знал ничего этого, потому что всегда умел взять себя в руки. И теперь он хотел сдержаться и не мог. Помимо его воли слезы хлынули из глаз, и он плакал на виду у приближенных, как последняя баба.
Это все не к добру. Когда мужчина не может сдержаться и ревет, он перестает быть мужчиной. Он становится плохим, слабым мужчиной. Плохой, слабый, сломленный, плачущий мужчина не годится в цари, в вожди, в полководцы.
В Мугань прибыли потемну. Султан лег было спать, но очень скоро проснулся и почувствовал себя в хорошем настроении, так бодро, так легко, как будто все начинается сначала и он полон сил и надежд, чтобы все начать сначала, и не было недавних слез и мрачных мыслей о близкой смерти.
Султан позвал Несеви и продиктовал ему несколько писем к хлатскому мелику и к султану Иконии. Он просил их перед лицом надвигающихся монголов позабыть свои домашние распри, соединить войска и объединенными силами противостоять монголам.
Несеви отнес письма к визирю Шереф-эль-Молку, чтобы тот распорядился срочно разослать их, кому они предназначены.
Визирь Шереф-эль-Молк стоял к Джелал-эд-Дину ближе, чем кто бы то ни было. Он лучше других чувствовал и видел, что звезда султана стремительно падает за горизонт. Судьба не милостива к Джелал-эд-Дину. Она посылает одно бедствие за другим. Но испытывать немилости судьбы приходится и его приближенным, может быть, даже в первую очередь его приближенным. Как же быть? Нужно перестать разделять судьбу султана.
Бывает, дереву, очутившемуся на краю пропасти, кажется, что оно стоит по-прежнему крепко и продержится так еще целый век. Однако птицы перестают вить на нем гнезда и даже покидают гнезда, свитые раньше.
Кроме того, Шереф-эль-Молк по натуре оказался больше домоседом, чем вечно скитающимся воином. Его постоянно тянуло к оседлой жизни, к тишине и покою. Кроме того, внешне кичливый визирь в глубине существа своего был трусом. Он всю жизнь избегал прямых схваток с врагом, не любил и боялся игры со смертью. Он был храбр лишь по отношению к пленным, безоружным врагам. Здесь его жестокость и его изобретательность не знали себе предела.
При всем том Шереф-эль-Молк был богобоязненным человеком и за чтением Корана забывал все свои мирские дела.
Шереф-эль-Молк устал от вечных скитаний с султаном от одного убежища к другому. Хотелось остановиться. Но Джелал-эд-Дин остановиться, как видно, не хочет. Жизнь, войны, удары судьбы ничему не научили предводителя хорезмийцев. Чем хуже его дела, тем он становится упрямее. Советов визиря и других приближенных не слушает совсем. От раз принятого решения не отступает, хотя бы и видел, что ради успеха нужно от него отступиться. На поле боя он стремится, словно ищет забвения и смерти. А если кто из приближенных выскажет осторожное суждение или призовет султана к осторожности, такой человек кажется султану изменником.
Может быть, Джелал-эд-Дин ничего не видит для себя впереди. Он устал и доверился судьбе, и ему ничего не нужно, кроме смерти. Но у Шереф-эль-Молка есть еще время впереди. Султан не хочет одуматься и взяться за ум, значит, нужно одуматься и взяться за ум без султана.
До сих пор Джелал-эд-Дин распоряжался судьбой Шереф-эль-Молка, не пора ли визирю распорядиться своей судьбой самому. Вместе с султаном вышли они на перекрещение двух дорог. Одна дорога — жизни, другая дорога смерти. Что ж, пусть султан выбирает себе какую хочет, а Шереф-эль-Молк выберет дорогу жизни и будет жить, хотя бы от султана не осталось даже воспоминаний.
Кроме того, визирь Шереф-эль-Молк — главная и, может быть, последняя башня в укреплениях Джелал-эд-Дина. Если эта башня выбросит белый флаг и откроет ворота, враги как следует оценят такой поступок.
Шереф-эль-Молк уничтожил письма, которые прислал ему султан для отправки. Вместо этих писем он написал свои тем же людям, то есть мелику Хлата и султану Иконии.
«Достойно сожаления, — писал Шереф-эль-Молк, — что Джелал-эд-Дин, султан Хорезма, изгнанный из своих земель монголами и вынужденный скитаться по чужим странам, не оправдал доброго отношения к нему со стороны правителей мусульманских стран. Они встретили его по-братски, всячески ему помогали, видели в нем объединителя и защитника всех мусульман, твердого поборника истинной веры. Вместо того чтобы по достоинству оценить помощь и дружелюбие, действительно объединить и действительно возглавить мусульманские народы в борьбе с нашествием монголов, неразумный Джелал-эд-Дин начал нападать на единоверных братьев. Вместо того чтобы принять их добровольную помощь и видеть в них равных союзников, он захотел покорить их сам и господствовать над ними, как над всяким побежденным и покоренным врагом. Он решил покорить и поработить меликов и султанов восточных стран, которые своим благородством и доблестью не только не стоят ниже хорезмшаха, но и превосходят его.
Высокомерный и недальновидный Джелал-эд-Дин сам вырыл себе могилу. У него нет больше ни союзников, ни верных друзей, ни войска. У него нет даже убежища, постоянного пристанища, клочка земли, которую он мог бы считать своей. Власть некогда могущественного и доблестного хорезмшаха распространяется только на его слуг и приближенных.
В интересах веры и благополучия народов мы, Шереф-эль-Молк, визирь Джелал-эд-Дина, могли бы навести порядок в Адарбадагане, а также установить добрые отношения со всеми соседями, в особенности с благородными великими правителями Хлата и Иконии.
Мы беремся пленить Джелал-эд-Дина и предать его справедливому суду и достойной казни. За эту услугу Эль-Ашраф и Алладин признают законной нашу власть над Адарбадаганом. Тем самым будет искоренена смута среди мусульманских стран, недоверие между мусульманскими народами и их предводителями и установится искреннее содружество, столь необходимое для ведения священной войны против ненавистных монголов».
Шереф-эль-Молк запечатал свои послания и с надежными людьми отправил их по назначению.
Но Джелал-эд-Дин был еще жив, и он еще был султаном, и когти его были еще остры. Оба письма в день их отправки оказались в руках султана и были читаны им три раза подряд, настолько невероятным, неправдоподобным показалось ему все в них написанное.
Но написано было черным по белому, и пришлось поверить. Низкий раб, которого Джелал-эд-Дин поднял из грязи жизни и так возвеличил, раб, который не умел ни читать, ни писать, который все, что у него есть, получил благодаря милости и щедрости султана (кроме черной его продажной души), этот раб, эта низкая тварь устанавливает теперь тайную связь с врагами султана, обещает им его голову, просит у них власти над Адарбадаганом, хочет своего господина и благодетеля схватить словно зверя и в клетке выдать врагам, продать по цене, не столь уж и дорогой!
Перед султаном промелькнули все его неудачи за последнее время. Может быть, визирь и не был в них виноват, но теперь, освещенные новым светом, они все предстали как дело рук визиря, как результат его предательской деятельности, его подлой измены, его грязного, черного обмана.
Не зря возникали подозрения, не зря намекал на измену визиря верный Орхан. Да, так оно и есть. Именно визирь натравил султана на Хлат. Если бы визирь не пошел самовольно на Арзрум и не вступил на обратном пути в сражение с хлатцами, то и султану незачем было бы нападать на Хлат, не за что было бы мстить. Да, именно по совету визиря султан предпринял поход за Лихский хребет. А чем это кончилось? Султану пришлось бежать от подножия Лихских гор в Тбилиси, а все войска вернулись с перевала ни с чем. Хорошо еще, что Джелал-эд-Дин не попал в плен к грузинам, в том проклятом ночном бою. А как узнали грузины о выступлении Джелал-эд-Дина, кто им донес? Да визирь же и донес! Недаром он сам не пошел в поход, а чем-то отговорился и остался отсиживаться в Тбилиси. И ведь были тогда подозрения на Шереф-эль-Молка, и Орхан намекал, не послушался султан Орхана!
Все, что было хорошего в отношениях с визирем, Джелал-эд-Дин забыл. Вся служба Шереф-эль-Молка выглядела теперь как сплошная измена, как непрерывное предательство, лишь прикрываемое личиной преданности и верности.
А сколько людей, близких султану и любимых им, погубил визирь своими наветами, доносами, лжесвидетельствами. Он умел убедить султана в их вине, в заговорах, в покушении на жизнь повелителя, в тайных сношениях с врагами. Впоследствии султан убеждался в невинности этих жертв, но было уже поздно. Мертвых не воскресишь, а признаваться в своих ошибках султану не следовало. Перед самим собой приходилось оправдываться тем, что укрепление власти требует жертв и что лучше казнить трех правых и одного заговорщика, чем этого заговорщика оставить в живых и на свободе вместе с тремя правыми.
Каждый месяц визирь раскрывал ужасные заговоры против султана. Каждый месяц лилась кровь, уходили верные люди. На их место визирь подбирал и ставил своих людей. Он окружил таким образом султана глухой стеной недоброжелательства, сквозь которую не доходило никаких слухов о несправедливостях визиря, о его притеснениях, о его корысти, казнокрадстве, о всех его самочинствах.
Ангел-хранитель! Изобличитель мнимых заговоров! А сам оказался тайным и страшным заговорщиком.
Джелал-эд-Дин вгорячах хотел тотчас расправиться с визирем, привязать его к конскому хвосту и волочить по степи, пока его поганая кровь, его поганое мясо не перемешаются со степной пылью. Но благоразумие взяло верх. Султан вызвал Несеви и долго с ним советовался. Несеви советовал проявить выдержку, спокойствие, предусмотрительность, не подавать вида. Нелегко было Джелал-эд-Дину прятать свой гнев за личиной спокойствия и доброжелательства. Но в конце концов это ему вполне удалось.
В ознаменование благополучного прибытия в Мугань, Джелал-эд-Дин устроил пир и пригласил, конечно, и визиря, как будто ничего не произошло. Визирь прибыл с богатыми дарами. Он был настолько уверен в своей тайне, что не взял даже личной охраны. В этом, конечно, тоже была своя хитрость. Визирь боялся, что вооруженная охрана наведет султана на какие-нибудь подозрения. Он видел султана у себя в руках и теперь боялся не его власти, но боялся его спугнуть.
Пировали долго. Визирь сидел рядом с султаном. Они все время дружелюбно разговаривали, и только один Несеви знал, что этот разговор есть не что иное, как соревнование в двуличии и коварстве.
В этом соревновании каждый из них старался соблюсти чувство меры. Султан боялся казаться милостивее, чем всегда, ибо излишняя милостивость могла заронить сомнение в сердце визиря. Визирь, со своей стороны, боялся перегнуть палку в лести, ибо чрезмерная лесть всегда подозрительна.
Султан смотрел на визиря и думал: «Зубы твои белы, но душа черна и сердце полно мерзости и смрада». Визирь смотрел на султана и думал, как подействуют его письма на Эль-Ашрафа и Алладина. Скоро ли он получит их согласие. Он представил себе, как он схватит султана, гордо восседающего теперь во главе пира, как отошлет его, связанного, лишенного чести и могущества.
Визирь рассчитал про себя, что гонцы приближаются теперь к Хлату и Иконии. Он и не подозревал, что письма, на которые он так надеялся, находятся сейчас совсем рядом, стоит только протянуть руку, — за пазухой у султана.
Султан, улыбаясь, косил глазом на дверь: скоро ли принесут весть о взятии под стражу всех мамелюков, верных визирю Шереф-эль-Молку.
И тот и другой много пили. Оба пьянели — и Джелал-эд-Дин и Шереф-эль-Молк. Но ни тот, ни другой так и не вызвали подозрений друг в друге. Когда расходились, облобызались как верные друзья. Визирь клялся в верности до последнего дыхания, а султан убеждал в своих неизменных милостях.
Визиря проводила до шатра стража султана. Охмелевший, он прошел в свою опочивальню, не заметив никаких изменений, происшедших во время долгого пира. Не вызывая слуг и не раздеваясь, визирь лег и тотчас уснул.
Джелал-эд-Дин не знал, кому теперь можно верить, и позвал человека, в верности которого никогда не сомневался, то есть секретаря Несеви.
— Ты все знаешь об измене визиря. Мы приговорили его к смерти. И тебе поручается привести в исполнение наш приговор. Подбери надежного человека.
Рука секретаря, книжника, летописца, тайком сочиняющего элегии, была больше привычна к перу и к государственной печати, нежели к кинжалу и сабле. Редко он брал в руки оружие, только в самых крайних случаях, когда нужно было защищать жизнь и не было другого выхода, кроме как брать оружие и убивать людей.
Но теперь, когда на глазах у него совершилось столь подлое и черное предательство, а жизнь его обожаемого султана повисла на волоске, он готов был не только взять в руки саблю и убивать, он пошел бы теперь в огонь и в воду, дабы наказать отступника и исполнить волю Джелал-эд-Дина.
Мысленно Несеви подбирал себе помощника. Он перебрал в уме всех мамелюков султана и не нашел подходящего. Тогда он послал за Торели.
— Оружие у тебя есть? — спросил он у поэта, едва тот переступил порог шатра.
— Если вы спрашиваете о пере и чернилах, то я сейчас схожу и возьму, я ведь не знал, что придется что-нибудь писать.
— Забудь про перо и чернила, сейчас не до них. Я спрашиваю, есть ли у тебя кинжал или сабля?
— Вам лучше знать, мой господин, что с тех пор, как я в плену, моя рука не прикасалась ни к какому оружию. Думаю даже, что я отвык от кинжала и от сабли; если бы они мне теперь попались в руки, я, верно, не смог бы ими владеть, как подобает мужчине и воину.
— Дайте ему кинжал и саблю.
Стражники тотчас принесли оружие.
— Теперь ступайте и оставьте нас одних. Больше вы мне не нужны.
Когда стражники ушли, Несеви, обращаясь к Торели, сказал:
— Надень оружие на себя. Вероятно, ты не забыл еще, как это делается.
С этими словами Несеви и сам стал вооружаться.
Торели растерялся, не знал, что подумать и как поступить. Может быть, его просто испытывают. Видя растерянность своего пленника, Несеви решил приоткрыть тайну.
— Могу ли я на тебя положиться? Могу ли я доверить тебе тайну первостепенной важности?
— Мое тело и моя душа — твои, господин.
Несеви взял саблю и сам перепоясал Торели.
— Этой ночью мы должны выполнить важное поручение. Выполнение его я не могу доверить одним мамелюкам султана. Ты грузин, и ты благороден. Ты дал мне слово, я верю тебе, я знаю, что ты не изменишь. Дело тяжелое и кровавое, но справедливое. К тому же, если мы его исполним, вся Грузия и каждый грузин в отдельности будут нам благодарны. Помни же, что я полагаюсь на тебя.
— Ты мне подарил жизнь, вырвал меня из когтей султана тогда, у Гарниси. Прошло много времени, но жизнь эта по-прежнему твоя, располагай ею как хочешь.
Несеви знал, что грузины люто ненавидят своего карателя Шереф-эль-Молка. Султанский визирь жег села, деревни, всю покоренную часть Грузии, да и самому Тбилиси от него досталось немало. Имя визиря упоминалось в Грузии не иначе как с проклятиями. Его смерть будет встречена с ликованием, и Несеви это знал. В этом был его дополнительный расчет. Он был твердо уверен, что рука грузина, занесенная над Шереф-эль-Молком, не дрогнет.
Шереф-эль-Молк проснулся не то от шума в голове, не то от шума в своей опочивальне. Привстав и оглядевшись, он увидел, что его окружает стража султана. В тот же миг на пороге появился Мохаммед Несеви с непокрытой головой, вооруженный, точно воин перед сражением. Череп его был длинен, гол и блестящ, а из-под нависших густых бровей грозно сверкали большие черные глаза.
Книжный червь, канцелярская крыса, секретарь, которого визирь старался не замечать и не считал за мужчину, показался теперь Шереф-эль-Молку грозным великаном, в котором все дышало решимостью и возмездием. С неотвратимостью самой смерти медленным шагом приближался Несеви к постели визиря.
За спиной Несеви возвышался, держа руку на эфесе сабли, широкоплечий статный воин. Где-то Шереф-эль-Молк видел этого человека, похожего на грузина, но теперь не мог вспомнить где.
Визирь все еще не понимал, что происходит, но появление в его шатре вооруженного грузина не предвещало ничего хорошего, и сердце визиря сжалось от предчувствия самого худшего, что только может быть.
— Великий султан Джелал-эд-Дин, — воздев руки кверху, торжественно произнес Несеви, — да вознесет его господь еще выше, да удлинит господь его тень, да умножит господь его благодеяния, — повелел: смерть изменнику бога и государя Шереф-эль-Молку.
Шереф-эль-Молк привскочил на ложе. Оружия не оказалось под рукой, стражников не было поблизости, западня захлопнулась плотно. Визирь сжался, стал маленьким и жалким, глаза забегали, заметались, как мечется мышь, попавшая в мышеловку. Было видно, что мозг визиря некоторое время лихорадочно работал, ища выхода, но кругом была глухая, непроницаемая стена, и мозг сдался, обмяк, а вместе с тем обмяк и сам визирь, сидящий на неприбранной постели.
Торели с интересом наблюдал за этим грозным временщиком, попавшим в смертельные сети. Куда делись высокомерие, кичливость, надменность. Всю жизнь ставил капканы и рыл ямы для других и вот сам попал в капкан всеми четырьмя лапами. Не выбраться.
Еще вчера сидел на пиру по правую руку от султана и улыбался и в сердце своем плел хитрые сети против своего господина. И вот теперь, непревзойденный вязатель сетей, сам запутался, и как жалко он выглядит. Оказывается, других убивать легче, чем подставлять под меч свою собственную голову. Оказывается, легко смотреть, как по твоему приказу убивают тысячи беспомощных женщин и детей. Погляди-ка теперь в глаза собственной смерти.
Торели сделалось противно и тошно смотреть на душевную наготу этого низкого человека, но нужно было твердо до конца исполнять поручение. Да и то сказать, дай ему сейчас возможность уйти от смерти, дай ему снова власть, как он тотчас переменится, преобразится, надуется точно индюк и снова недрогнувшей рукой прольет столько крови, сколько ему понадобится для собственного благополучия или даже удовольствия.
Несеви прочитал приговор. Первый испуг у визиря прошел, и теперь он сидел спокойно, оглядывая всех и ожидая, что будет дальше. Он, видимо, понял, что нет никакого смысла ни сопротивляться, ни просить помилования и, собрав остатки мужества, решил встретить смерть болте достойно, чем думают эти палачи.
Теперь он с усмешкой смотрел на пришедших в шатер. Как прилежно они выполняют приказ султана. Как будто смерть, которую они принесли на остриях своих сабель, никогда не коснется их самих. Еще вчера визирь думал, что и его смерть далека. И вот чего стоят наши думы! Какое шутовство жизнь! Еще вчера эти, пришедшие его убить, почитали за счастье лобызать полу его халата. Еще вчера достаточно было ему, визирю, шевельнуть пальцем, и их головы полетели бы с плеч. Да, как высоко он находился вчера и как низко упал сегодня. За одну ночь он преодолел расстояние, на которое ему потребовалась целая жизнь и которое эти жалкие рабы не смогут преодолеть даже во сне.
Оказывается, власть отдаляет людей друг от друга. И чем дальше отстоит властелин от народа, чем недоступнее, недосягаемее он для народа, тем он кажется величественнее, необыкновеннее, тем священнее трепет перед ним.
Но стоит самому величественному господину, самому могучему тирану потерять власть, как он предстает перед толпой обыкновенным человеком, жалким в своей низвергнутости и униженности. И тогда непонятно людям, что же его возвеличивало, что поднимало над ними его, который не хуже и не лучше любого из людей.
Люди начинают догадываться, что лишь волей случая он оказался у власти, получил в руки мощь владыки, а затем уж стал употреблять эту власть для того, чтобы казаться выше всех, лучше всех, умнее всех, как будто есть особая сладость казаться выше других людей.
Удивительнее всего, что в конечном счете люди сами создают себе кумиров, идолов, которым поклоняются до времени и которых сами же потом ниспровергают. Но, пожалуй, самое удивительное состоит в том, что при низвержении люди испытывают такой же восторг, как и во время поклонения кумиру, и может быть, даже с большим наслаждением они низвергают, нежели поклоняются.
Правда, потом, когда проходит время и люди оглядываются на свой путь, они испытывают некоторое разочарование, потому что все-таки очень грустно, когда постепенно, одно за другим все теряет цену, лишается своего временного и дешевого блеска, своей мишуры. Может быть, людям бывает даже немного стыдно за самих себя, что поклонялись они жестокости и деспотизму.
Шереф-эль-Молк совершил омовение теплой водой. Потом он спокойно вынул из-под подушки свой любимый Коран и открыл его на любимом месте.
Слезы навернулись на глаза приговоренного к смерти, голос его задрожал, еще немного — и он, пожалуй, разрыдался бы, как слабая женщина. У мамелюков тоже покраснели глаза. Под влиянием торжественных слов Корана и усердия молящегося их сердца оттаяли. Некоторые отвернулись, чтобы не выдать своей растроганности.
Несеви жестким взглядом оглядел своих мамелюков. Ну, мамелюки понятно, но и грузин едва сдерживается и готов превратиться в бабу. Дрожащей рукой держится за эфес сабли. «Так, чего доброго, я расчувствуюсь и сам», — подумал Несеви и твердым голосом оборвал молитву:
— Время кончилось, пора начинать.
Мамелюки стряхнули с себя минутную слабость и решительно подошли к визирю.
— Пусть приговоренный сам выберет себе смерть: удушение или отсечение головы, — разрешил Несеви.
— Отсечение, — не задумываясь, выбрал визирь.
— Разве не известно бывшему визирю, что людям благородным и высокопоставленным голов не отсекают. Люди благородные и высокопоставленные предаются смерти путем достойного их удушения, — скучно и даже монотонно разъяснил Несеви, как будто речь шла не о выборе способа казни, а о выборе белого или красного вина к обеду.
Шереф-эль-Молк понял, что даже выбор смерти сделан заранее без него.
— Пусть будет так. Делайте, как решили.
Визирь лег на спину, расстегнул и распахнул воротник рубашки и раскинул в стороны руки. Двое мамелюков тотчас схватили каждый по руке, навалились на них, один сел на ноги визиря, а третий ловко взобрался верхом на живот приговоренного и руками, медленно, но крепко сжал горло. Визирь захрипел, лицо его побагровело, глаза полезли из орбит. Затем багровость перешла в синеву, хрип прекратился, глаза остановились и остекленели.
Удушитель повернул к присутствующим лицо визиря, чтобы все убедились в совершенном им, затем отнял руки от горла, зачем-то близко поднес их к глазам, как будто что-то на них можно было разглядеть, несколько раз медленно сжал и разжал пальцы.
— Пойдемте, — приказал Несеви всем, и все по одному, не оборачиваясь на жертву, но как-то на цыпочках, точно боясь разбудить спящего человека, вышли из опочивальни визиря. Притворив за собой дверь, остановились, чтобы вздохнуть полной грудью и оглядеться. Однако стояли не глядя друг на друга.
— Голову полагается отсечь, — не то напомнил, не то спросил тот, кто удушил.
— Да, голову мы должны доставить султану.
— Нужно дать остыть, чтобы не лилась кровь.
— Пусть остынет.
— Подождем.
Стояли и ждали молча, не переговариваясь, не обсуждая происшедшего. Удушитель все время глядел на свои руки и все сжимал и разжимал пальцы, словно они затекли. Потом он спросил:
— Хорошо бы немного вина.
— Потом напьешься, — ответил ему Несеви.
— Наверно, еще не остыл.
— Подождем еще немного.
Вдруг Торели, как будто его толкнули изнутри, повернулся и, никому ничего не сказав и быстро подойдя к двери, резко распахнул ее. Все поглядели туда и отшатнулись. Удушенный перед этим визирь сидел на постели и держался за голову руками, точно она у него нестерпимо болела. Голова качалась, и сам визирь тоже качался. Когда распахнулась дверь, визирь посмотрел на испуганных и жалко, странно улыбнулся. В этой улыбке была и какая-то виноватость за то, что вот теперь будут лишние хлопоты, как будто от визиря зависело, очнуться ему или нет, и вместе с тем робкая мольба о пощаде. Торели отвернулся и даже загородил руками глаза.
— Отсеките ему голову! — закричал Несеви.
Один мамелюк подскочил к визирю, молниеносно блеснула сабля, и голова, только что покачивавшаяся на ослабевшей шее, мягко упала на постель. Улыбка, то ли виноватая, то ли взывающая к милости, так и осталась на губах.
Мамелюк ловко завернул голову в платок и, не глядя ни на кого, быстро вышел. Все почти бегом устремились за ним, торопливо вскочили на коней и поскакали как от зачумленного места.
Султан не знал, как ему быть. Монголы неотвратимо надвигались. Сидеть здесь, на краю света, в Мугани, не значит ли беспрекословно покориться судьбе. Султан же был сторонник быстрых и решительных действий. Но как ни оглядывался он по сторонам, не на что было опереться, негде было взять ни денег, ни войск. Кроме того, всегда должен быть путь к отступлению, которого не было здесь, в Мугани.
Один только багдадский халиф мог помочь хорезмшаху. Глава ислама лучше других, вероятно, понимал, какую опасность для истинной веры представляют из себя надвигающиеся монголы. Если же халиф хоть немного думал о монгольской опасности, значит, он должен знать, что хорезмшах единственная реальная сила, которая может защитить мусульман, возглавить борьбу против монголов, отбросить их назад, в свои полупустынные степи. Но если халиф все это понимает, значит, он должен помочь Джелал-эд-Дину в борьбе против общего врага.
У багдадского халифа несметно и войск и золота. Но дороже золота слово халифа, способное всколыхнуть на священную войну весь магометанский мир.
Джелал-эд-Дин все обдумал, рассчитал и собрался ехать в Багдад, как вдруг к нему самому прибыли послы от Моджафера — властителя Амида. Моджафер предлагал свои войска и даже свое предводительство этими войсками с одним лишь незначительным условием, чтобы Джелал-эд-Дин помог покорить Арзрум.
Джелал-эд-Дин ухватился за предложение Моджафера. Разгром Арзрума, недавно отложившегося от султана, был бы благим делом. Все соседние мелики, вся эта мелкота, снова почувствовали бы силу хорезмшаха, и тогда с них, напуганных арзрумским походом, можно было бы легче потребовать и золото и войска. Джелал-эд-Дин решил, что сама судьба посылает ему Моджафера в столь трудный час, снялся из Мугани и направился в Амид.
Ночь застала султана в маленькой деревушке. Он приказал ставить шатер и располагаться на ночлег. Гарема не было при султане. Его гарем остался в Тавризе, а нового он не хотел заводить. В Муганский поход он взял с собой только юную свою жену, дочь атабека Саади, внушившую ему, пожилому уже человеку, поистине юношескую страсть.
Она была нежна и застенчива, как цветок. Часы, проведенные с ней, словно очищали султана от скверны, коварства, жестокости и разврата, в которых погрязают все люди вокруг и которых достаточно налипло на самом султане. Обнимая ее, султан забывал о своей обреченности. От прикосновения к ней в него вливались свежие силы и снова хотелось жить, действовать, бороться, быть выше и могущественнее других людей.
Лагерь постепенно затих, успокоились кони, уснули люди. Юная жена султана тоже легла спать, хотя в шатре султана только еще накрывали стол для ужина.
Джелал-эд-Дин стоял у входа в шатер на воздухе и глядел на ночную деревню. Деревенька спала. Ни на земле, ни на небе не видно ни огонька, весь мир утонул в теплой бархатной мгле.
Недалеко за деревней послышался вой шакала. Ему откликнулась собака. Сначала она тявкала надтреснутым дрожащим голосом, словно причитала, а потом это тявканье перешло в надсадный вой. Казалось, это не собака воет, а причитает и вопит по покойнику женщина. Султану сделалось жутко от этого воя, по телу пробежала зябкая дрожь. Среди этой бесконечной и полной темноты он почувствовал себя одиноким, сердце заныло, захотелось скорее в шатер, где горит светильник, и слуга хлопочет около стола, и спит юная женщина, жадная на ласки султана и щедрая на свои.
Султан вошел в шатер и присел около спящей жены.
Жена проснулась и тотчас обвилась руками вокруг шеи султана, горячая особенным, сонным, постельным теплом. Под этой лаской забылись сразу и ночная темнота, и жуткий вой собаки, похожий на плач одинокой несчастной женщины, и тоскливое одиночество в бескрайнем мире, и ощущение беспомощности перед беспредельностью и темнотой.
Султан сам подивился быстрой перемене своего настроения и тому, что это могла сделать слабая, хрупкая женщина, былинка, нежный цветочек, вчерашняя девочка, не знавшая и не испытавшая ничего в жизни: ни радости великих побед, ни горечи поражений, ни самого страшного — крушения надежд, ощущения беспомощности и близящегося конца.
Женщины любили Джелал-эд-Дина. Коренастый, смуглый, черноволосый и весь точно литой, он чем-то неотразимо притягивал к себе женщин. Весь он был налит какой-то тревожной, никогда не успокаивающейся силой. Каждый мускул его был всегда напряжен, играл, как у породистой лошади. Видимо, эту силу даже на расстоянии улавливали и чувствовали женщины, и их тянуло к нему.
Привлекала не только нежность, но и жестокость султана, ибо нет женщины на свете, которой нравились бы спокойные, уравновешенные, чуждые волнения мужчины, которых ничем и никогда нельзя вывести из состояния покоя и уравновешенности и которые не способны на порыв, не способны забыться в объятиях женщины.
Женщины не забывали Джелал-эд-Дина, не могли забыть. Ночь, проведенная с ним, стирала из памяти все остальные ночи, сколько бы их ни было, а если и вспоминались другие мужчины и другие объятия, то как бледные, даже неприятные воспоминания. Женщина, разделившая ложе с Джелал-эд-Дином, помнила о нем всегда и даже на пороге гибели, горя в огне или утопая в бурном потоке, молила аллаха не за свою судьбу и не за свое спасение, а за спасение и судьбу султана.
Но, пожалуй, ни одна женщина не любила султана так пылко, как его новая, юная жена, дочь атабека Саади. В его сильных, порывистых, но и нежных объятиях, она пробудилась от своего девического полусна и познала радость женщины. Она узнала всю тяжесть, весь гнет желания и всю легкость, всю сладость утоления его. В этом была вся ее жизнь, ничего в мире не существовало, кроме этого. Она не разбиралась в том, что происходит вокруг, почему теперь поскакали в Мугань, а не в Тавриз, но особым женским чутьем она чувствовала, что в мире что-то неладно, неблагополучно, что счастье недолговечно и что предстоят большие невзгоды. Но чем меньше оставалось в сосуде ее благополучия, тем жаднее она припадала к нему, используя каждую свободную минуту султана.
В первый день, когда ее привезли и сказали, что она будет теперь женой великого, доблестного и благородного Джелал-эд-Дина, она удивилась: где же у властителя мира хрустальные дворцы, бесчисленные жемчуга, табуны арабских лошадей и пышные сады, в которых поют соловьи над розами? Ее муж ночевал то в лесу, то в степи, а иногда и всю ночь проводил в седле, торопясь быстрее преодолеть расстояние от одного места на земле до другого.
Но удивление скоро прошло. Более того, дочь атабека сама очень скоро привыкла к образу жизни султана, к постоянным опасностям, к беспокойному сну то в лесу, то среди полей, к внезапным пробуждениям и к бегству на конях в кромешную тьму.
И где бы ни остановился султан, первым делом устанавливали шатер для его молодой жены, так что ей никогда не приходилось ждать и прямо с коня она переходила в свой привычный шатер, как будто все на том же месте, и не было скачки, и не осталось за спиной расстояния, преодоленного быстрым конем.
Ну, а шатер, где бы он ни стоял, был убран роскошно, достойно царицы, и всегда перед сном была широкая горячая грудь султана, его объятия, после которых спится так спокойно и крепко.
Чем хуже складывались дела султана, тем чаще и жаднее обращался он к своей последней любви, стремясь не то забыться, не то насладиться за все те будущие годы, которые могли бы быть, но которых, как говорило предчувствие, не будет.
Но любовь не ослабляла тоски, и приговор судьбы не отдалялся после любовной ночи.
И сейчас, войдя в шатер, султан набросился на сонную молодую жену. Ее тепло, тепло постели, тепло сонного женского тела ударили в голову темным дурманом. Никогда еще его ласки не были столь ненасытны и требовательны, и никогда еще молодая жена не отвечала на них столь самозабвенно и щедро.
Отдыхая, женщина пригубливала шербет, отщипывала понемногу от крыла турача. Султан же ел жадно, как будто три дня ничего не было во рту, и пил из большой чаши, то и дело наполняя ее душистым красным вином.
Они не знали, что это была их последняя ночь.
Захмелевшему султану захотелось видеть перед собой сотрапезника, собутыльника, собеседника. Он, покачиваясь, вышел из шатра и отправился к Несеви. Чутье кошки, чутье ночного зверя подсказало ему, что как будто кто-то из темноты следит за каждым его движением и готов наброситься, но хмель притупил инстинкт самосохранения, к тому же шатер Несеви был рядом, и султан ввалился в него.
Мохаммед сидел за столом и писал послание, которое следовало отправить в Иконию и Хлат. Джелал-эд-Дин бесцеремонно тяжело сел, почти упал на стул против Несеви, сгреб одной рукой листы бумаги с невысохшими чернилами на них, смял и швырнул в темный угол шатра.
У Несеви слезились глаза от бессонных ночей, проводимых за бумагами султана. Он схватил было повелителя за руку, когда тот скомкал все его старания и труды, но тотчас отдернул руку, как от раскаленного железа, и, оправдываясь, сказал:
— Это письма к правителям Иконии и Хлата, мой господин.
— В тартарары Иконию и Хлат! Нашему делу не помочь. Прикажи-ка лучше накрыть на стол. — Султан первый захлопал в ладоши, вызвал слуг.
За столом сидели двое — султан и его верный, пожалуй, самый верный, единственный верный слуга и летописец Несеви. Султан пил, потеряв всякую меру. Одну за другой он опрокидывал в себя чаши, полные терпкого вина. Мохаммед был непривычен к вину, с отвращением он подносил к губам чашу, немного отхлебывал от нее. Но так как подносить чашу к губам приходилось часто, то у Мохаммеда появилось тошнотворное чувство, как будто он отпивал из чаши не дорогое вино, а отвратительную отраву.
Султан позвал музыкантов. Сначала он заставил их играть, а потом начал поить вином. Музыканты отказывались, но султан чуть не насильно вливал им в глотки вино из своей огромной чаши. Наконец ему надоело упрямство музыкантов, и он выгнал их из шатра, наподдав каждому ногой.
Казалось, разум совсем покинул Джелал-эд-Дина. Он говорил бессвязно, перескакивая с одного на другое, но неожиданно угомонился, пододвинул свой стул к Несеви, обнял его за плечи и тихо заговорил:
— Вот уж пятую ночь не отстает от меня мой отец, великий, доблестный хорезмшах.
— Что ему надо от тебя, — нахмурился Несеви, — хорезмшах принял мученическую смерть и теперь блаженствует в обители аллаха в одеждах, сотканных из света…
— Нет, как только закрою глаза, так он тут как тут. Он по-прежнему властитель мира, но зовет меня зачем-то на остров, где пирует с рабами, покрытыми проказой, и мне предлагает место на этом ужасном пиру. Ха-ха-ха-ха-ха! Джелал-эд-Дин, пирующий с прокаженными рабами, разве не великолепная картина, разве не достойный конец хорезмшахов — отца и сына?!
— Великий хорезмшах действительно умер на острове среди прокаженных. Но такова была, значит, воля аллаха, может быть, это было наказание хорезмшаху за все его земные грехи, дабы пройти через скверну, очиститься от грехов и вознестись к престолу аллаха, где вечное сияние и вечные радости.
— Ха! Наверно, аллах хочет, чтобы и я, вслед за отцом, сбежал на пустынный остров, питался там хлебом из рук прокаженных и заживо превратился в гнилое мясо. — Султан вдруг что было силы ударил кулаком по столу. — Аллах несправедлив, слеп и жесток. Я не хочу, я не пойду на остров в Каспийское море, я не хочу к прокаженным, я не хочу… — Султан сгреб Несеви за воротник, но тут же отпустил, оттолкнул ногой стул, опрокинул стол с вином и яствами, сам свалился на пол и захрапел.
В это время у входа в шатер послышалась какая-то возня. Несеви высунулся из шатра. Мамелюки — телохранители султана — держали за руки поэта Торели. Один упирал схваченному в грудь острое копье, другие ременной веревкой вязали руки. У ног Торели валялся обнаженный кинжал. Турман пытался вырваться, но попытки его были беспомощны и жалки. Несеви сразу понял, что произошло, и поглядел на своего пленника не то с презрением, не то с жалостью.
— Ведите его за мной, — приказал Несеви мамелюкам и пошел вперед.
Дойдя до шатра Торели, он снова приказал:
— Развяжите его. — Мамелюки беспрекословно повиновались, — а теперь идите и охраняйте султана.
Когда мамелюки ушли, Торели и Несеви вошли в шатер. Торели отводил глаза от глаз Несеви, смотрел в сторону. То ли ему было стыдно, что он решился на такой поступок, то ли ему стыдно было, что он не сумел его исполнить. Не хватило ловкости либо мужества.
В шатре Несеви сел, а Торели остался стоять. Несеви говорил:
— Я тебя спас от смерти, это верно. Но помиловал тебя по моей просьбе султан. Сейчас ты догнивал бы там, у Гарнисских скал, со всеми вместе. И вот как ты нас отблагодарил.
Торели все ниже, словно провинившийся ребенок, опускал голову.
— Я мог бы ждать подобной неблагодарности от какого-нибудь простолюдина, от бесчувственного скота, но ты, придворный поэт и рыцарь, решился поднять руку на султана, даровавшего тебе свет солнца и звезд.
Торели молчал.
— Не так уж плохо поставлено дело при дворе султана, чтобы всякий прохожий, кто только пожелает, а тем более его пленник мог бы походя зарубить его. Но ты, поднимая руку на султана, поднял ее и на меня. Потому что я взял тебя на поруки, твоя вина легла бы на меня еще большей виной. Убивая султана, ты одновременно погубил бы и меня, не говоря уж о себе самом.
— Перед вами я виноват, господин мой. Но любовь к родной Грузии и долг патриота… Эти обязанности превыше всех. Вот почему я решился взяться за оружие и поднять его на султана.
— Долг перед родиной… Тогда не надо было служить мне верой и правдой столько лет. Вон монгол сам воткнул себе копье в живот, как только узнал, что великий вождь Чингисхан скончался. Да и чем бы ты теперь услужил Грузии, убив Джелал-эд-Дина?
— Вы же сами говорили, что Джелал-эд-Дин — злая судьба Грузии, ее рок и что султан не отступится от моей страны, пока не разорит ее до конца и пока не истребит весь народ до последнего грузина.
— Вы виноваты сами. Все ваши беды от вашей недальновидности, от вашего безрассудства. Если бы вы были умнее, вы избежали бы войны с хорезмийцами, вы снабдили бы султана золотом и войсками и мы вместе с вами, плечом к плечу, воевали бы с нашим общим врагом — с монголами. Теперь монголы надвинулись, и, если бы ваша страна была вовсе не тронутой Джелал-эд-Дином, все равно она была бы сокрушена и разорена монголами. Против них ли вам устоять?
— Монголы когда-то еще придут, а Джелал-эд-Дин терзает мою страну сегодня. И долг каждого грузина уничтожить тирана и спасти народ.
— Потому вы и страдаете, что не хотите видеть дальше одного дня. Если бы вы по-настоящему заботились о благе своей страны, то должны были бы понять, что нашествие Джелал-эд-Дина — есть мгновение, мимолетная тень по сравнению с той долгой и непроглядной ночью, которая надвигается в виде монголов. Джелал-эд-Дин — волна, которая перекатилась через вас и отхлынула снова. Монголы же — океан, которому нет конца ни вглубь, ни вширь, ни во веки веков.
— Может быть, все будет так, как говорите вы. Но все же только господь знает, что будет завтра. А мой народ страдает сегодня, и мой долг был избавить Грузию от тирана, терзающего ее.
— Долго же ты собирался… герой. Завтра наши головы отрубят вместе. Я думал, ты хоть пожалеешь, что так получилось, раскаешься, ибо я ни в чем не виноват, попросишь прощения. Да, видно, нет на земле человека, который заплатил бы за добро добром. Ну да ладно. Пусть исполнится воля аллаха и приговор судьбы. — Несеви встал и, не глядя больше на Торели, как будто его уже не было, вышел из шатра.
Шатер окружила усиленная стража, состоящая из мамелюков Джелал-эд-Дина…
Торели задумался, вспомнил, как все произошло.
Он не знал, почему хорезмийцы метнулись снова на север. Он думал, что они затеяли новый набег на Грузию. Трудно было точно представить себе, где сейчас находится лагерь хорезмийцев. Но Торели чувствовал, что Грузия где-то совсем близко, и если бы удалось бежать и предупредить соотечественников и рассказать им, что Джелал-эд-Дин не тот, что был раньше, и справиться с ним не так уж трудно… Кто знает, может быть, тогда снова привелось бы встретиться Торели с ненавистными хорезмийцами, но только по-другому, не пленником, живущим тише воды, ниже травы, но свободным воином на боевом коне с мечом в руках, в боевом грузинском строю.
Когда как следует стемнело, Торели немного отодвинул полу шатра и увидел, что стражи поблизости нет. Не зная еще, что будет дальше, пленник сунул себе за пазуху кинжал, оставшийся от того времени, когда ходили казнить Шереф-эль-Молка. Несеви тогда был так обрадован удачным завершением столь неприятного поручения, что не обратил внимания на недостачу кинжала, и Торели припрятал его на всякий случай. Теперь, сунув этот кинжал за пазуху, Торели выскользнул из шатра. Ночь была такая, когда ничего не видно в двух шагах. Странно, что около шатров не было стражи.
Вдруг почудилась тень человека. Торели припал к шатру и обнажил свое оружие. Тень поравнялась с Торели, и он узнал султана. Джелал-эд-Дин шел напевая, как видно, пьяный. Остановился, махнул рукой на телохранителей, бесшумно передвигавшихся следом.
— Убирайтесь прочь, оставьте меня в покое. Всюду тащутся по пятам, надоели!
Тени телохранителей согнулись до земли и, отступив задом, растаяли в темноте. Султан пошел дальше. Торели, видя, что телохранители отстали, тоже пошел вперед по следам султана. Джелал-эд-Дин как будто почувствовал, что за ним крадутся, убыстрил шаг и поспешно скрылся в шатре Несеви. Торели подкрался и приник ухом к стене шатра.
Кинжал по-прежнему был в руках. Конечно, Торели ничего не стоило сейчас прыгнуть в шатер. Но он слушал беседу Джелал-эд-Дина с Несеви и так увлекся ею, что забыл про свое намерение. Однако, когда султан схватил Несеви за воротник, Торели сорвался с места и стремительно прыгнул к входу. Откуда ни возьмись и спереди и по бокам как из-под земли выросли стражники. Видимо, они, несмотря на то что господин их прогнал, добросовестно несли свою службу, охраняя предводителя хорезмийцев. На своей груди Торели почувствовал острие копья. Руки заломило от боли, кинжал выпал на землю. Знать, не судьба была пасть Джелал-эд-Дину от руки поэта. И ведь один на один были среди ночи за миг перед тем, как султану уйти в шатер. Для кинжала и нужен один миг. А теперь завтра отрубят голову, и, точно так же, как тогда у Шереф-эль-Молка, лязгнут зубы, когда голова упадет и покатится по земле.
Торели чуть не заплакал, вообразив себе, как все это завтра будет, и удивился. Сколько раз, живя в плену, он мечтал о смерти. Когда он думал о несчастьях своей Грузии, о ее терзаниях и о своем бессилии, ему хотелось немедленно умереть. Теперь, когда смерть так близка и даже неотвратима, оказывается, не хочется умирать, жалко расставаться с жизнью. А что жалеть?..
Глубокой ночью Торели услышал слабый шум. Душераздирающе завыла собака. Торели казалось, что собака воет на смерть, которая медленно движется, гремя белыми костями, а путь ее — к шатру, где сидит в одиночестве он. Торели отодвинул полость, выглянул. Стража исчезла. Торели вышел.
Вой собаки слышал и Несеви. Но ему не спалось по другой причине. Он был возмущен неблагодарностью и вероломством этого грузина, к которому он, Несеви, привязался за эти годы, как к родному, хотя и не признавался себе в этом. Но теперь, пожалуй, все равно — будет ли жить Торели, будет ли жить сам Несеви, будет ли жить султан. Всему приходит конец. Судьба приговорила, и ничто и никто не в силах изменить приговора судьбы. Что из того, что Несеви не спал ночей, сочиняя послания соседним странам, дабы спасти султана. Что из того, что стражники вышибли кинжал из рук Торели и тем самым продлили султану жизнь. Надолго ли они продлили ее?
Все заранее решено. Предрешена была бурная жизнь, неутомимая деятельность Джелал-эд-Дина, предрешены и ослабление этой деятельности, и ее закат.
Людям только кажется, будто они действуют самостоятельно, живут, борются, завоевывают земли, покоряют народы. Им кажется даже, что они не только управляют своей судьбой, но и распоряжаются судьбой других людей. Наивность и тщета! Вся деятельность человека — беспомощное барахтанье в могучих руках судьбы. Она двигает человеком, как шахматист передвигает фигуры. Иногда и пешки выходят в ферзи. Но разве сами? И разве тот же игрок не смешает потом все фигуры в одном ящике или не расставит их снова на доске, чтобы начать новую партию. И вряд ли одна и та же пешка вторично станет ферзем.
Вот и Джелал-эд-Дин, как только он ни сопротивлялся судьбе, но ничего не смог. Ни личная отвага, ни ум, ни хитрость не помогли остановить монголов. Умер Чингисхан, султан оказался на краю света, но монголы по-прежнему неотвратимы, и нет силы, чтобы остановить их.
Так бывает всегда. Где-нибудь вдалеке, в землях, о которых никто почти ничего не слышал, вдруг возникает, зарождается злой, разрушительный дух войны. Он крепнет, растет, вовлекая в разрушение все новые и новые просторы, и, наконец, срывается с места, и, подобно урагану или смерчу, устремляется вдаль. Бесполезно его утихомиривать, бесполезно ему противостоять. Тщетны все попытки задержать его или поворотить в другую сторону. Этот мятущийся, по неведомым законам возникающий дух успокоится и утихнет сам. Но он должен отбушевать, должен истратить ту силу, которая вызвала его из небытия, взметнула его и гонит неведомо куда. Постепенно его порывы будут становиться все слабее, и наконец он замрет, как будто его и не было, и только следы разрушения, как это бывает после всякого урагана, останутся на земле. Бесполезно бороться с этим смерчем, но бесполезно и отстраняться, чтобы спрятаться в стороне. Это тоже не зависит от воли человека, но зависит единственно от судьбы.
Отец Джелал-эд-Дина, великий Мухаммед, хотел отстраниться, бежал от Чингисхана, но бегство не помогло ему. Сам Джелал-эд-Дин решил сопротивляться, бороться и победить. Не помогло и такое решение. Выбор сына оказался не лучше выбора отца. И разве не все равно, где придется умирать, и разве все мертвые не равны между собой: Чингисхан, Джелал-эд-Дин, враги и друзья, немощные старцы и крепкие отроки, красавицы и уродки. Всех уравняет смерть.
Жизнь настолько разочаровала султанского летописца, настолько разуверился он в конечном торжестве добра, которого почти не встречал на земле, над злом, которое царит повсюду, что не хотелось и потусторонней жизни, обещанной пророками. Хватит того, что было здесь. Несеви не хотелось ничего бесконечного, даже бесконечного райского блаженства. Только полное забвение, только полное небытие без проблесков мысли и чувства. Оно-то теперь и подползает к нему. Хоть бы уснуть и не проснуться, было бы так легко и просто.
Но после наступления темноты приснился сон. На своих коленях Несеви держал свою собственную голову. Она была без волос, без бороды, точно ее отрубили и палили на огне.
Несеви проснулся в настроении еще худшем, чем засыпал. Свое сновидение он истолковал так. Голова — это султан. А раз голова явилась во сне отсеченной и безволосой, то, значит, и гибель султана близка и неминуема. Волосы бороды — это приближенные султана, а волосы головы — его богатства. И того и другого не было, значит, и то и другое будет потеряно вместе с гибелью султана.
Обо всем этом Несеви думал в странном полусне и не успел еще раз все обдумать и взвесить, как в шатер ворвался Торели. Он закричал:
— Вставай, господин, монголы напали на лагерь!
Не дожидаясь, пока Несеви сообразит, что произошло, пленник совал ему в руки одежду и помогал просунуть руки в рукава. Руки старца дрожали. Одевшись и схватив оружие, Несеви даже не взглянул в сторону сундука, где хранилось его богатство (султанский секретарь был отнюдь не беден), но взял лишь две книги, переплетенные в кожу.
Торели знал эти книги. Это была летопись жизни хорезмшаха в двух экземплярах. Долгие годы, всю свою жизнь, несчастный Мохаммед Несеви скрипел пером, создавая летопись и считая эту работу главным делом жизни и единственным оправданием своего путешествия по земле. И теперь, когда дорого каждое мгновение и сама жизнь повисла на волоске, он заботился больше не о спасении жизни, а о спасении книг. На ходу, застегивая пояс и прицепливая саблю, Несеви говорил:
— Неизвестно, что ждет меня впереди. Мне хотелось успеть написать эту книгу до смерти. Но, как видно, завершение моей жизни и завершение жизни султана, а значит, и завершение летописи наступит одновременно. Возьми второй список моей книги и сохрани его. Может быть, спасенный тобой, он дойдет до потомков. За спасение моей летописи тебе скажут спасибо не только все мусульмане, но и твои соотечественники, грузины. Ибо народы должны хорошо знать не только историю друзей, но также историю врагов.
Тем временем они выскочили на улицу и сели на коней. Несеви оглянулся на шатер султана и увидел, что шатер окружен отрядом монголов. Видимо, султан еще спал после вчерашнего пьянства и не знал, что происходит вокруг шатра.
Внезапно налетели султанские мамелюки. Изрубили и рассеяли вражеский отряд, несколько мамелюков бросились в шатер и вывели оттуда султана в ночной одежде, но в шлеме. На ходу, пока шли до коня, султан все еще продевал в рукава руки. Затем на ходу же он опоясался большим золотым поясом, на котором даже теперь, ночью, мерцали ряды драгоценных камней. Затем он вскочил на коня, что-то тихо сказал одному из командиров, натянул поводья, отпустил их, и конь прыгнул в ночь.
Несеви и Турман тоже сорвались с места, но их кони мчались не в ту сторону, в которую ускакал конь Джелал-эд-Дина. Всем в этом бегстве руководил Торели, и направление выбирал тоже он. По звездам Несеви определил, что они скачут на север. Разбрызгивая воду, миновали мелкую речушку. Стороной обскакали лес. Долго ехали по ровному полю. Когда снова попалась на пути река, Торели остановил коня.
— Немного отдохнем. Погони не слышно. — Оба спешились, разнуздали коней, отпустили подпруги. — Хорошо мчались наши кони, пусть немного отдохнут. Погони не слышно, наверное, они отстали и потеряли наш след.
— За нами никто и не гнался. Кому мы нужны. Все монголы погнались за султаном. Хотел бы я знать, удалось ли спастись моему повелителю?
— Наверное, спасся. У него конь лучше наших. Вряд ли монголы успели за ним на своих коротконогих лошаденках. К тому же, прежде чем устремиться в погоню за султаном, нужно было перебить отряд телохранителей, да и другие отряды.
— Никто не знает, все в воле божьей. Без него и волос не упадет с головы человека.
При упоминании о волосах Несеви сразу вспомнил свой страшный сон. Может быть, в эту минуту голова боготворимого им султана уже валяется на земле и монгольский ноион небрежно поворачивает ее с боку на бок носком сапога либо рукояткой камчи.
— Здесь наши пути расходятся, дорогой Турман. Ты поезжай к себе на родину, в Грузию. А я…
— Нет, и вы поедете со мной. Мой родной дом будет вашим домом. Грузины гостеприимны, когда видят в человеке не врага, а друга. Я расскажу им, и вы увидите, как вас примут.
— Ничего этого не нужно. Джелал-эд-Дин и Шереф-эль-Молк добились того, что теперь каждый хорезмиец — кровный враг каждого грузина. К тому же я хочу отыскать след султана. Вся жизнь моя прошла рядом с ним и была посвящена ему. Зачем же умирать я должен отдельно. У тебя есть родина, и она близка. Тебе хорошо. Я же не могу возвратиться на родную землю, а уж если умирать не на родной земле, то не все ли равно где… На берегу этой реки или другой, в лесу или в поле.
— Но где же искать следы султана? Ведь неизвестно, куда унес его быстрый конь.
— Поеду в Амид, к Моджаферу. Если только Джелал-эд-Дин спасется, то убежище себе он будет искать в Амиде.
— Воля ваша. Я готов служить вам по-прежнему верой и правдой.
— Я знаю, дорогой Торели. Но твоя служба мне больше не нужна. На этом месте наши пути расходятся, чтобы никогда не сойтись.
— Тогда возьмите свою книгу. Вам теперь ничего не грозит, и вы сами сумеете сберечь ее.
— О какой безопасности ты говоришь? Вокруг монголы, разве известно, где и когда настигнет смерть?
— Пусть сохранит вас всевышний в пути и поможет напасть на след султана.
— Смерти я не боюсь. Одно горько, что умирать приходится вдали от родины, что не видно конца мраку, окутавшему ее. Не брезжит во мраке рассвет ее освобождения. Вспоминаю стихи вашего грузинского поэта. Хорошо он сказал:
Что ты вертишь нас и крутишь, бессердечный мир земной?
Всякий, кто тебе поверит, будет сетовать со мной.
Ты откуда нас приводишь, где сровняешь нас с землей?
Только бог один заступник всем, отвергнутым тобой!
Стихи Руставели Несеви прочитал по-арабски, нараспев. Из-под полуоткрытых век во время чтения потекли слезы.
— Давай обнимемся на прощанье, друг Торели. Забудем вчерашнюю обиду. Может быть, на твоем месте и я поступил бы точно так же. Иногда и очень благородных людей жизнь заставляет совершать не очень благородные поступки. Теперь все уже позади.
Обнимаясь, оба растрогались. Перед ними пробежали дни и годы, проведенные вместе, бессчетные ночи, которые они просидели за одним столом, переводя творение Руставели. Прощались не господин со своим рабом, не победитель с побежденным, но отец с сыном. Расцеловались еще раз, и Несеви вскочил на коня. Не оборачиваясь больше к Торели, он взмахнул плеткой, и конь понес его вдоль берега реки на запад, за те холмы, за которыми в этом месте заходит солнце.
Второй день одиноких скитаний Торели подошел к концу. Торели устал за это время. На всем пути не повстречалось ему ни одного очага, камни которого были бы теплы. Ни постоялого двора, ни жилища с людьми, у которых можно было бы попроситься на ночлег, тоже не попалось ему. Отдыхал он в безлюдных, безжизненных развалинах домов. За их стенами, под их полуобрушившимися кровлями все же можно было укрыться от жары или от ночной росы. Но не было нигде человека, который мог бы дать кусок хлеба и показать дорогу.
На реках не уцелело ни одного моста. Приходилось подолгу ехать вдоль берега либо вверх, либо вниз по течению в поисках брода. Стояла осень. Время зрелого винограда, веселых хлопот на виноградниках, время брызжущего виноградного сока и виноградарей, поющих свои длинные многоголосные песни. Время плодов, отягчающих ветви, время довольства и благополучия в каждом доме.
Но нигде не было видно ни одной виноградной лозы. Сады и виноградники были вырублены, обезображены, вытоптаны конями, сожжены. Даже на развод не осталось нигде ни одного плода. Цветущие некогда деревни обезлюдели и пребывали в запустении. Люди в них либо вымерли, либо угнаны в плен, либо убиты, либо убежали в горы.
Почти семь лет не видел Торели родной земли. Он слышал о жестокости Джелал-эд-Дина, знал о зверствах, творимых Шереф-эль-Молком. Но все же он не представлял, что можно до такой степени ограбить, разорить целую страну.
Иногда вдали на развалинах показывался человек, но, увидев всадника, тотчас исчезал, как будто проваливался сквозь землю, либо убегал без оглядки к густому лесу. Торели в этих случаях кричал, умолял остановиться, звал на помощь, но все его призывы были напрасны, ни один не оглянулся, не остановился, не вернулся обратно. Сначала Торели не мог понять, почему его так боятся, а потом, взглянув на себя, увидел хорезмийские одежды и все понял. Он тотчас отбросил шапку и широко распахнул халат, чтобы хоть немного нарушить вид заправского хорезмийца.
У одной речки Торели увидел трех пареньков, старательно удивших рыбу. Они так увлеклись своим занятием, что не слышали, как к ним со спины подъехал всадник.
Торели окликнул их:
— Ребята!
Но ребята тотчас бросились врассыпную и проявили такую прыть, что, пожалуй, не догнать бы и на коне.
— Стойте, вернитесь, я грузин, христианин, я такой же, как вы.
Но юные рыболовы не слышали этих призывов Торели. В корзине, брошенной ими, была живая форель. Турман встал на колени перед корзиной и долго разглядывал красивых рыб, серебристых, усыпанных красными крапинками. Поодаль лежал небольшой хурджини, из которого выглядывал небольшой бурдючок. Торели не ел три дня. При виде свежей форели и бурдючка с вином у него закружилась голова. Можно было бы, конечно, без промедления развязать хурджини и достать вино. Наверно, и еда есть в нем сыр, хлеб, вяленое мясо. Но после этого ребята окончательно убедились бы, что всадник, вспугнувший их, — враг, хорезмиец. Торели догадался, что рыбаки не убежали далеко, но спрятались где-нибудь в кустах и следят за каждым движением незнакомца. Вот почему Торели не стал развязывать брошенного мешка. Он, напротив, снова начал призывать людей:
— Где вы, люди, грузины, христиане? Я тоже грузин и христианин, как вы.
Никто не ответил и на этот призыв. Тогда Торели лег на траву и негромко запел, хотя хотелось ему в эту минуту не петь, а плакать. Он запел песню, знакомую каждому грузину от мала до велика:
Ничего прекрасней нет на свете
Золотого солнца на рассвете.
Храму Джвари не отыщешь пару,
Нет цариц, похожих на Тамару.
Хитрость Торели удалась. Не успел он спеть свою песню до конца, как из кустов появились рыболовы. Они робко, поглядывая друг на друга, подошли поближе к поющему Торели и остановились в отдалении.
— Эй, дядя, ты, правда, христианин?
— Ну конечно, христианин, разве вы не видите?
— А ты, правда, грузин?
— Самый настоящий грузин. Если не верите, то смотрите. — Торели встал на колени и трижды осенил себя крестным знамением. Крестясь, он каждый раз приговаривал: — Всеми святыми клянусь, что я грузин.
Парни немного осмелели после такого решительного поступка незнакомца и подошли поближе.
— Вы здешние? — спросил у них Торели.
— Мы-то здешние, — отвечали они, — но в этих местах никто теперь не живет, все скрываются в лесу. Мы тоже пришли из леса.
— Три дня я ничего не ел, — сообщил им Торели, выразительно поглядывая на хурджини с бурдючком.
Ребята развязали хурджини и на зеленой траве разложили еду: вареную курицу, хлеб. Торели не стал ждать особого приглашения. Тотчас подошел он к самобранному столу, сел тут же на камень, переломил хлеб, вырвал у курицы ногу и стал есть так жадно, что хозяева только переглядывались. Незнакомец торопился, будто боялся, что сейчас у него все отнимут и он снова останется без пищи. Сами хозяева хурджини к еде не прикасались сидели в некотором отдалении.
— Может, выпьешь вина? — спросил один из них.
— Как не выпить, если бы вы оказали такую милость.
— Так кто тебя знает, некоторые мусульмане не пьют.
— Какой же я мусульманин! Говорят вам, я настоящий христианин. Вы не глядите на мою одежду. Я действительно жил среди мусульман. Семь лет я находился в плену у султана хорезмийцев Джелал-эд-Дина.
— Семь лет!
— Да, доходит седьмой год, ни много и ни мало. — Торели принял в руки полную чашу. — Да благословенна будет благодать этого вина. Пусть вечно здравствует народ и процветает страна, дающая это вино. Пусть минует их черное горе, пусть окружают их светлые радости. Ах, что за вино!
Торели перевел дух, вытер усы и снова принялся за еду.
— Сам-то откуда? — спросили они его, в свою очередь.
— Сам я из Тори, из Ахалцихского края.
— Шалва Ахалцихели, говорят, был из Тори, — осведомленно сообщил один из ребят.
— Все торцы и Ахалцихели погибли у Гарниси, — еще осведомленнее объяснил второй. — Ни одного не осталось в живых.
— Кто выжил, тот оказался в плену, — сокрушенно покачал головой Торели. — Вот и я тоже. Шалва Ахалцихели был вместе со мной, но я вот остался жив и пью ваше вино…
— Правда, что Шалву замучили злые нехристи?
— Да, правда, отрубили голову нашему Шалве.
— А ты как спасся?
— Долго рассказывать. Всякого я повидал за эти семь лет. Но, верно, суждено мне было снова увидеть родную землю.
— В народе ходит слух, что Шалву Ахалцихели постигла в бою у Гарнисских высот какая-то неудача. А если бы не это, то хорезмийцы и шагу не ступили бы по грузинской земле.
— Говорят еще, что была измена. Правда ли, что была измена?
— Трудно теперь сказать.
— Как это трудно сказать, если ты там был и даже попал в плен.
— Да, я там был, но я сражался в рукопашном бою с хорезмийцами. Нам некогда было оглядываться по сторонам. От нас, с переднего края, не видно было, что происходит в ставке амирспасалара.
— Что же там могло произойти?
— То-то и оно, что об этом никто ничего не знает. Я был в ту ночь вместе со всеми моими земляками в передовом отряде. Когда рано утром хорезмийцы напали на наше укрепление, мы первыми, как тигры, бросились на врагов. Сначала мы даже оттеснили их, но их было так много, что наш передовой отряд был поглощен их лавиной, как одну каплю поглотило бы нахлынувшее море. Главное грузинское войско стояло позади нас, на самых Гарнисских высотах. Там же была и ставка амирспасалара. Что там у них произошло, никто ничего не знает. Известно только, что братья Ахалцихели много раз посылали гонцов, прося подмогу, но подмога не пришла, главное войско не вступило в бой. Они и пальцем не пошевелили, когда избивали нас, передовой отряд. Вскоре та же участь постигла и их самих.
— Что тут думать, ясно, что была измена, — принялись обсуждать юнцы, как заправские воины и стратеги.
— Амирспасалар пожертвовал вашим отрядом, ясно как белый день.
— Эх, быть бы мне там на вашем месте! — сжал кулаки третий.
Торели между тем доел второе крылышко и спохватился:
— Что я наделал, съел всю курицу один и оставил вас голодными.
— Ешь на здоровье, мы уже поели.
— Мы и рыбы сварили бы тебе, да боимся разжигать костер. Хорезмийцы, как только увидят дым, сразу наскакивают на конях. Понимают: где дым, там и еда.
Действительно, не успели ребята пожаловаться на хорезмийцев, как показались всадники. Рыболовы вскочили и снова, как час назад, бросились прятаться в кусты. Торели пригляделся к всадникам. Их было пятеро, и, по всему судя, это были хорезмийцы. Но всадники, видно, и сами стали бояться людей. Они потоптались на месте, повернули обратно и пустились вскачь.
Торели думал, что юнцы сами выбегут из укрытия, но они не показывались. Он звал их, они не шли. Тогда Торели решил двинуться в путь и сел на коня. Парни, увидев, что их новый знакомый сейчас уедет, вышли из укрытия.
— Пора мне ехать, — сказал Торели. — Не знаете ли, где можно поблизости переночевать?
— В деревнях никто не живет. Если только поднимешься в монастырь.
— Неужели монастырь уцелел?
— Да. Только один этот монастырь и остался на всю Грузию.
— Каким же чудом?
— Одни говорят, его спасла молитва монахов. На самом же деле — сон Джелал-эд-Дина.
— Да, сон, — подтвердил и другой парень. — Джелал-эд-Дину приснился Магомет, сидящий верхом на льве. Явился и говорит, что я, мол, нахожусь в таком-то монастыре и чтобы Джелал-эд-Дин прибыл в этот монастырь, поклонился Магомету и принес пожертвование. Джелал-эд-Дин нашел монастырь и увидел на церкви точь-в-точь такое же изображение Магомета, какое видел во сне. Султан подарил монахам много золота и драгоценностей, а своим хорезмийцам приказал не тревожить монастырь. Погрозился отрубить голову каждому, кто обидит монахов.
— Это все сказки. Откуда в христианском монастыре взяться изображению Магомета?
— Ничего не сказка. Мы видели сами. На куполе храма изображен Магомет верхом на льве, а под ним надпись непонятными буквами.
— Ну ладно, поеду погляжу. Как думаете, доеду я дотемна?
— Как будешь ехать. Не будешь прохлаждаться, доедешь.
Торели пожал рыболовам руки, поблагодарил за еду и поехал по дороге, как показали ему ребята.
Совсем стемнело, когда показались стены и ворота монастыря. Монахи долго не открывали ночному путнику, расспрашивали, кто и откуда, а потом, расспросив, ушли докладывать настоятелю. Настоятель, услышав имя Торели, так обрадовался, что привел в изумление смиренных монахов. Он велел как можно скорее привести к нему путника.
Торели как вошел, с порога узнал Павлиа, хотя мудрец весь поседел, а борода его выросла и закрывала всю грудь. Почтенный брат несчастной красавицы Цаго и ее несчастный муж обнялись, точно были родными братьями. Торели начал расспрашивать первым:
— Ну как все наши, как они пережили все эти невзгоды? Все они живы?
— Живы, — тихо ответил настоятель, отводя глаза подальше от глаз Торели. — Мальчик подрос за это время, вполне здоров.
— Но Цаго, Цаго?!
— Цаго… тоже… Хотя я слышал, ей нездоровилось в последнее время.
Павлиа не знал, куда девать свои глаза, шарил ими по полу, по темным углам своей настоятельской кельи.
— Павлиа! Ты от меня что-то скрываешь. — Торели бросился в угол, взял там икону с изображением архангела, поднес ее перед самое лицо Павлиа, поднял его подбородок, заставив таким образом взглянуть на икону. — На этой иконе поклянись, что моя Цаго жива и здорова. Поклянись!
Вместо клятвы и вообще какого-либо ответа Павлиа уронил голову на стол и начал рыдать, колотясь о доску стола головой и еще ударяя себя по голове тяжелыми кулаками.
Когда оба выплакались и немного успокоились, их беседа вошла в колею. Рассказывали друг другу о многом, что было пережито за эти страшные годы, разговор сам собой все время сворачивал к началу, к истоку всех бед — к Гарнисской битве.
— Что же все-таки произошло у Гарниси? Семь лет меня мучает этот вопрос, но сколько я ни думал, не нахожу ответа. Неужели нас и вправду предали и обрекли на гибель Мхаргрдзели и остальные военачальники?
— Не думаю, Турман, чтобы это было так. Не посмел бы амирспасалар на глазах у целого грузинского войска совершить такое большое, такое явное преступление.
— Мхаргрдзели враждовал с братьями Ахалцихели, он им завидовал.
— Все равно. Не верю я, что он мог из-за личной вражды поступиться судьбой всего царства. Да если бы он и захотел, ведь рядом были другие военачальники: Цотне Дадиани, Эгарслан Бакурцихели, Варам Гагели, Сурамели… Они разодрали бы его на части, если бы только заподозрили измену.
— Братья Ахалцихели много раз посылали гонцов Мхаргрдзели. Под конец сам Иванэ, потеряв терпение, помчался в главную ставку, но был убит по дороге. Говорят, его убили камнем, брошенным из нашего грузинского лагеря.
— Не все тут ясно. Все, кто был в то время в лагере амирспасалара и кому удалось спастись, рассказывают одинаково, не могли же они сговориться. Они рассказывают, что за день до рокового сражения в наш лагерь приходили караванщики из Ширвана. У них были какие-то торговые дела к Мхаргрдзели.
— Нашел когда торговать!
— Они поднесли ему дорогие подарки, а также много вина. В это время все еще праздновали рождение наследника, и вино было кстати. Затеяли новый пир. Все много пили. А в вине оказался дурман. После пира все уснули как мертвые. Сам Иванэ Мхаргрдзели то ли потому, что был посильнее других, то ля потому, что пил поменьше, всю ночь не спал, но его беспрерывно рвало, а в желудке были дикие боли.
Братьев Ахалцихели, как известно, на пиру не было. Нашлись люди, которые даже это толкуют превратно, будто бы братья знали, что вино отравлено, но не предупредили амирспасалара и других.
— Несусветная ложь, — возмутился Торели, — я все время был рядом с ними в тот последний день. Мы расстались в полночь. Братья и знать не знали не только о вине, но и о самом приезде караванщиков.
— Так и было. Ширванских караванщиков подослал Джелал-эд-Дин. Они сделали свое дело и той же ночью ускользнули из лагеря. Когда начался бой, все мертвецки спали, одурманенные отравленным вином. И сам Мхаргрдзели был полуживой, хотя и не спал. Садясь на коня, он упал от слабости и не смог подняться. И конь его упал, потому что у него были перерезаны сухожилия. Как только амирспасалар упал, поднялся крик: «Спасайтесь, убит Мхаргрдзели! Убит Иванэ Мхаргрдзели». Началась всеобщая паника. Все в лагере смешалось, и в это время хорезмийцы ворвались в укрепление. Растерянные, никем не ведомые грузины сразу показали спину. Бежали, обгоняя друг друга, кто пеший, а кто на коне, но и тех и других настигали упоенные победой хорезмийцы. Во время бегства каждый думал только о своей жизни, брат не узнавал брата, отец забывал про сына. Тем более никто не думал остановить всех бегущих, организовать войско и дать отпор. Амирспасалара спас слуга. Он посадил его полуживого на коня и умчал с поля битвы. И получилось так, что большой, прекрасно укрепленный лагерь, наполненный отборными войсками, достался врагу без боя. Джелал-эд-Дин потом, осмотрев наши укрепления и поле боя, сказал, что взять такой лагерь было бы выше человеческих возможностей, если бы не судьба, не аллах.
— Все это так. Но битва при Гарниси — это только одна битва. Лишь через полгода после нее Джелал-эд-Дин осмелился подступить к Тбилиси. За это время можно было опомниться, собраться с духом, составить новое войско и встретить врага как полагается. Однако ничего этого не было сделано.
— У Гарнисских высот закатилось солнце великой и могучей Грузии. Эта битва была не сама болезнь, но лишь признак, следствие некоего тайного недуга, который давно уж подтачивал силы нашего царства. Эта болезнь ослабление силы государственной власти, влияния и могущества царя. Как только ослабла царская власть, начался разброд среди грузинских правителей и эристави. Большим несчастьем нужно считать преждевременную смерть царя Лаши. После него у власти оказалась красивая, но слабая женщина. Она не унаследовала от великой блистательной Тамар ни светлой мудрости, ни железной воли. Царедворцы, почувствовав, что узда ослабла, начали забывать, что их единственная обязанность — служение трону, а тем самым всему Грузинскому царству, всему народу. Каждый начал думать о расширении своих владений, о приумножении своих богатств.
— Дело не только в ослаблении царской власти. Среди приближенных царицы нет больше сильных разумных мужей, готовых жертвовать своими интересами и даже жизнью ради общего блага. Нет таких верных трону визирей и вельмож, какими были братья Ахалцихели или Захария Мхаргрдзели. На них ведь опиралась, совершая свои великие дела, солнцеподобная царица Тамар.
— Горе Грузии, но это так. При дворе больше думают о развлечениях и лицедействах, нежели о защите царства и о его усилении. Прямые наследники доблестных Мхаргрдаели — их сыновья Аваг и Шамше — стараются увильнуть от забот о троне. Им бы только наслаждения, охоты, пиры, на глазах измельчали люди, и нет больше тех мужей, которые создали и хранили великое Грузинское царство.
— Значит, погибла Грузия. Если царь перестает быть истинным предводителем своего народа, царство гибнет. И вот мы свидетели этой гибели. Можно сказать, что мы сами, своими руками погубили свою страну.
— А ведь потомки нам этого не простят. Кто знает, может быть, никогда уж не воссияет снова солнце могучей Грузии. Может быть, оно закатилось навеки и наш народ отныне будет влачить зависимое горькое существование. И жить грузины будут одними лишь воспоминаниями о лучших днях, годах, веках.
— Да, едва-едва воссияло солнце Грузии, как мы возгордились, зазнались и утратили способность здраво и действовать и рассуждать. Говорят, что человеку только один раз в жизни открывается небо и рука господня благословляет его. Но встретить это мгновение человек должен быть готовым всю жизнь. То же и для народа. И вот мы прозевали это великое мгновение, проразвлекались, пропировали, и небо закрылось для нас и, вероятно, больше никогда не раскроется.
— Потомки будут проклинать наши имена, если только они дойдут до них.
— Сейчас на земле поднялись со всех концов и пришли в движенье стихийные силы, великие ураганы, и такому народу, как мы, нужно много мудрости, терпенья и сил, чтобы уберечь себя, выжить, спастись во время всемирной бури и выйти из нее способными к дальнейшему существованию. Мы не смогли прозреть будущее и правильно распределить свои силы в этой борьбе за существование. Большую часть своих сил мы растратили на борьбу с хорезмийцами, а теперь, когда еще более страшный враг подступает к нашим пределам, мы не можем не только остановить его, но и оказать хоть какое-нибудь сопротивление.
— Если бы нас не разгромили у Гарниси, страна не была бы разорена, и мы теперь могли бы встретить монголов достойно, лицом к лицу, как мы встретили их во времена Лаши. Теперь хорезмийцы выпустили растерзанную Грузию из своих когтей. Обессилели и разжались сами собой лапы хищника. Может быть, монголы нападут не завтра, и мы успели бы собрать хоть какие-нибудь силенки. О чем думают наши князья и сама царица? Где она? Где ее правая рука — Мхаргрдзели?
— Царица укрылась за Лихским хребтом. А Мхаргрдзели… Мхаргрдзели я сам закрыл глаза в этом монастыре, сам принял его исповедь, сам проводил в последний путь.
— Как, Иванэ Мхаргрдзели скончался?!
— Да. Умер послушником этого монастыря.
— Мхаргрдзели постригся в монахи! — все больше и больше удивлялся Торели, не веря своим ушам.
— В годовщину Гарнисского сражения он прибыл в наш монастырь. Привез великие дары, взмолился, чтобы мы его постригли в монахи.
— Да ведь он же был некоронованным царем Грузии. У него было все. Видно, нечиста была его совесть перед Грузией, видимо, великие грехи мучили его душу, если он решился на такой шаг.
— Не знаю, дорогой Турман, ничего не могу сказать. На исповедях он не раскаивался ни в каких необыкновенных грехах, кроме присущих всем нам, грешным. Молился ревностно, послушание нес легко. Больше всего сидел один в своей келье. Там-то в одиночестве он и раскаивался и молил господа отпустить его грехи. Однажды ночью я услышал сквозь стену громкие возгласы и причитания. Тотчас я выкатился на своем стуле из кельи. Стенания доносились из кельи Мхаргрдзели. Я прислушался, но это была просто молитва. Мхаргрдзели ударял себя в грудь и ревностно восклицал: «Блаженны те, кому не послал господь испытание грехов и чей дух далек от коварства. Господи, тяжела стала твоя рука для меня. Стал я нищий и утратил свет, стал хуже слепого, ибо не вижу ничего впереди себя. Но покаялся в грехах моих и не скрыл даже самого страшного греха — неверия моего. Вот стою я перед тобою, господом своим, прости ты мне темноту сердца моего, прости мне безбожие мое, в котором погрязал, приумножая грехи свои». Старец молился жарко, его басовитый голос звучал надтреснуто и больше был похож на плач, чем на простую молитву. Потом он услышал, должно быть, скрип моего стула, замолк, появился на пороге и спросил в темноту:
«Кто здесь?»
«Это я, — ответил я, смутившись, точно застигнутый за чем-нибудь нехорошим. — Не спалось, вот и выкатился я подышать и услышал твою молитву. Что не спишь, брат?»
«Спокойствие и сон души давно ушли от меня. Все ночи я молюсь, дабы очистил меня господь от всех грехов моих, а пуще того, чтобы скорее принял мою измученную душу. О смерти молюсь от вечера до утра».
«Господь милостив. В руце его и живот и смерть».
На другой день в келье Мхаргрдзели было тихо, обитатель ее не показывался до позднего вечера. Я приказал сходить и узнать, здоров ли он. И точно, его нашли в сильном недуге, он отказался от пищи, от воды и только тихо стонал. Я отправился проведать своего необыкновенного послушника. Старик метался в постели, его как будто сжигало изнутри сильным огнем. Он весь был в жару, часто дышал. Этот некогда статный могучий великан показался мне маленьким и жалким старичком. Только в глазах по временам вспыхивал и метался еще тот огонь, который раньше вел полки и направлял жизнь целого государства. «Прости, отец», — прошептал больной старец.
«Бог простит».
«Услышана молитва моя, ибо вступил я под конец своей жизни на путь праведный. Услышана молитва, и призывает господь, посылая смерть». Больной помолчал, как бы собираясь с силами, и вдруг спросил: «Правда ли, отец, что пишешь ты летопись грузинской земли?»
«Надоумил господь и вразумил. С божьей помощью взял я на себя этот нелегкий крест».
«Тогда напиши там, что каждый человек должен служить своему отечеству, как умеет и насколько хватает сил. И я служил, пока мог, своей стране, Грузии, жизни не щадил ради ее могущества и славы. И не говори обо мне худого слова. Чужие грехи принял я на себя».
«О каких грехах говоришь?»
«Чужая измена тенью легла на меня, и я теперь выгляжу виноватым перед народом и перед царицей. А ведь я ничего не знал о предательстве, которое погубило столько лучших грузин, из-за которого упало и рассыпалось сияющее величие Грузии… — Послушник закашлялся, полежал некоторое время, бессильно откинувшись на подушки, и продолжал: — Да, я был атабеком, опорой трона. Царь, воспитанный мною же, шагу не ступал без моего совета и ведома. Я был и предводителем, амирспасаларом грузинского войска. Значит, чья бы ни была вина, чья бы ни была измена, в ответе перед богом, царицей и народом один только я. „В чужом бою каждый мудр“ — так говорит наш народ, так повторил эту мудрость и наш великий певец Шота. Другие лучше меня смогут потом разобраться во всем, что я сделал, будучи атабеком. Но судить легче, нежели делать. Об одном только прошу, святой отец, будешь писать, гляди на все мои дела и свершения, помня, что и я старался быть бескорыстным и честным».
Несчастный замолчал. После полудня ему стало еще хуже. Ни лекари, ни лекарства ему уже не могли помочь. Мы его соборовали, и при заходе солнца он скончался.
— В чужом бою каждый мудр, — как эхо повторил Торели народную мудрость, когда Павлиа кончил рассказывать про Мхаргрдзели, — так он и сказал?
— Да, так и сказал. И, признаться тебе, дорогой Турман, после разговора с Мхаргрдзели охладел я к своей летописи, не лежит душа и не поднимается рука. Только подумай: великаны с львиными сердцами кидают друг на друга несметные полчища. Побеждает то один, то другой. Иные рассеиваются в прах, иные торжествуют победу. А какой-нибудь калека, ничтожный калека, вроде меня, ни разу в жизни не державший меча, не познавший его остроты и тяжести, берется судить об их делах. В тишине монастырской кельи он разбирает, кто прав, кто виноват, и выносит им приговор. Бумажный червь судит львов, орлов, тигров, богатырей. Разве не смешно, если я буду копаться во всем, что сделали Мхаргрдзели и Ахалцихели, и вынесу их деяния на суд потомков уже со своим приговором, в который потомки, безусловно, поверят.
— Всегда было так. Одни писали историю своей страны боевой саблей, другие пером. Потомки по достоинству оценят и того и другого. Горе таким, как я, кто не сумел послужить отчизне ни пером и ни саблей.
— Ты не можешь этого сказать про себя, дорогой Турман. Ты как раз владел и тем и другим.
— А что толку! Где плоды моей службы? Разоренная страна, утраченное могущество, ослабленная власть царя.
— Это не только твоя вина. Виновато целое поколение. Что мог поделать ты один, Турман Торели.
— В том-то и дело, что я принадлежу к поколению, которое будет проклято потомками в бесчисленных коленах наших родов. Ярмо, приготовленное дедами, всегда наминает шею внукам.
Наступило печальное молчание. Оба собеседника были согласны с тем, что говорилось о судьбе Грузии. Наконец Торели спросил:
— Мхаргрдзели умер, кто же теперь амирспасалар?
— Аваг Мхаргрдзели наследовал должность отца.
— Как?! Аваг Мхаргрдзели — амирспасалар? Этого не может быть, он мой друг, я его хорошо знаю. Правда, он честен, но беззаботен и беспечен. Он изнежен, он любит развлеченья. Не этими качествами подобает обладать амирспасалару. Аваг совсем не подходит к этой роли.
— Увы. Царица назначила его амирспасаларом как прямого наследника Иванэ.
— Наследовать могут одни цари. По наследству могут передаваться казна, драгоценные камни, но для верховного командования всеми войсками Грузии требуются качества, которые никому нельзя передать по наследству. Поэтический дар не переходит от отца к сыну. Точно так же и талант полководца. Разве нельзя было пожаловать осиротевшего Авага какой-нибудь иной должностью при дворе, если уж царице хотелось оказать ему милость. Разве мало военачальников, достойных получить амирспасаларство? Тут ведь судьба страны.
— Он сам умолял царицу.
— Мало что умолял. Давид Строитель, царь царей, учил, что выбирать визирей государь должен по уму, по мужеству, по опыту. Если царь не может назначить себе визиря и передает эту должность по наследству, значит, он сам не уверен в своей силе. Захария и Иванэ Мхаргрдзели были крупными деятелями Грузии, но в то время, как они воевали, проливая кровь, их сынки Шамше и Аваг развлекались, охотились, пировали, нежились в объятиях красавиц. Разве могут сыновья, привыкшие к беспечности, взвалить себе на плечи бремя, которое несли их отцы, разве они могут понести его дальше? Нет, Павлиа, чтобы править страной, нужна разумная, трезвая голова, нужна железная рука, иначе все рассыплется, как игрушечный домик из дощечек.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Чем ближе подъезжал Торели к Тбилиси, тем сильнее он волновался. Торели заранее знал, что он увидит на месте Тбилиси, той прекрасной грузинской столицы, которую ему пришлось покинуть семь лет назад.
Канцелярия Несеви всегда передвигалась по следам Джелал-эд-Дина и его войска. Поэтому Торели представлял себе, что такое разрушения, произведенные хорезмийцами.
Он вспоминал все любимые уголки Тбилиси, воображение рисовало ему их лежащими в руинах, в золе и пепле, и сердце поэта сжималось от тоски и боли. Он знал из расспросов очевидцев, что нет больше плавающего дворца Лаши в Ортачале, нет новых палат царицы Русудан, нет нового моста через Куру, который был украшением города.
Все-таки теплилась надежда, что, может быть, хоть что-нибудь уцелело, пусть не столь величественное и знаменитое, как царские дворцы и палаты, но близкое и дорогое его сердцу. Но и эта надежда становилась все слабее, по мере того как сокращалось расстояние до любимого города.
В пригороде Ортачала Торели остановился у того места, где раньше был дворец Лаши. Этот дворец был сделан из камыша и плетеных циновок, он был построен на плотах и поэтому всегда покачивался, как лодка. Из дальних восточных стран выписал Лаша искусных мастеров, и они под наблюдением самого царя пять лет сооружали этот дворец. Здесь, в своем плавучем дворце, Лаша любил отдыхать, здесь же устраивались пиры. Торели тоже немало дней и ночей провел в сказочном дворце Лаши, слава о благоустройстве и роскоши которого гуляла далеко за пределами Грузии.
Когда Джелал-эд-Дин взял Тбилиси, то тбилисские персы первым делом привели победителей к этому дворцу. Чем можно было удивить сына хорезмшаха, владевшего всем Востоком? Джелал-эд-Дин, повидавший множество дворцов, храмов, мавзолеев в далеких и близких городах, все-таки был поражен, когда увидел дворец Лаши. Долго глядел он на эту дорогую, покачивающуюся на волнах игрушку, обошел все залы, опочивальни, подивился изобретательности строителей и утонченности вкуса заказчика, наконец обратился к своим визирям и сказал:
— Это не для меня. В таком дворце жить только изнеженным царям. Раскиньте мне мой походный шатер, и я буду спать в нем, как подобает воину и предводителю войск.
После Болнисской битвы разъяренный Джелал-эд-Дин приказал сжечь дворец Лаши. И все, что так кропотливо возводилось в течение пяти лет, сгорело чуть ли не за одну минуту.
Теперь на Куре по-прежнему покачивались одни только почерневшие плоты, на которых стояло некогда, может быть, самое удивительное сооружение на всем свете.
При въезде в Тбилиси Торели слез с коня и теперь шел пешком, ведя коня на поводу. И справа, и слева, и всюду стояли скелеты домов с закоптелыми стенами, с пустыми провалами окон. Караван-сараи, мастерские ремесленников, лавки торговцев были начисто стерты с лица земли. От берега Куры и до подножия гор не было видно ни одного дома, которого так или иначе не коснулись бы пожар и разрушение. Кое-где виднелись наспех отремонтированные дома. Видимо, хорезмийцы это сделали для себя. Но теперь и эти дома пустовали.
Увидев Метехскую скалу, Торели остолбенел. У величественного собора был снесен купол, стены его обгорели. Почти ничего не осталось от дворцов Георгия III, Тамар, Лаши и Русудан. Стоял только дворец Давида Строителя. Но и то без крыши и весь выгоревший внутри. Огонь не справился лишь со стенами, сложенными из огромных камней. Но то, что было разрушено, наспех починили хорезмийцы, должно быть, именно здесь располагались их войска.
Опоры моста через Куру тоже уцелели, но на них были настланы теперь какие-то жалкие деревянные мостки. Весь город был похож на кладбище. Напрасно надеялся Торели, что, может быть, остался целым дворец Русудан или хотя бы его развалины.
Тоска по Цаго вспыхнула с новой силой. И было у Торели такое чувство, что он не возвратился в родной и любимый город, а спустился в холодное, мрачное, пустынное подземелье. Город напоминал склад гробниц, нагроможденных друг на дружку беспорядочными рядами. А сколько счастливых людей, сколько веселья и шума, сколько торговли и ремесла, сколько вина и яств, сколько шуток и смеха было здесь шесть лет назад.
По улице босая девочка вела слепца — седого, оборванного, заросшего бородой человека. Слепец одной рукой ухватился за плечо девочки, а в другой держал палку, которой шарил и постукивал впереди себя. Торели подумал, что девочка тоже испугается его вида, как испугались недавно мальчишки-рыболовы, и встал в укрытии в проломе стены.
Девочка подвела слепого к тому месту, где стояли раньше палаты Русудан, и усадила его на камень. Она что-то сказала ему, а сама повернулась и побежала вниз по склону.
Торели вышел из своего укрытия и подошел к одиноко сидящему на камне слепцу.
— Не заслоняй солнца, — сказал слепец довольно грубо и нетерпеливо махнул рукой.
Турман похолодел — это был голос Ваче. Турман отошел в сторонку, чтобы не загораживать солнце, и стал приглядываться к слепцу. Нос горбинкой, толстая, чуть отвисшая нижняя губа. Все точь-в-точь как у Ваче. Но особенно руки… Большие, как бы крестьянские, но в то же время с длинными, тонкими пальцами. Руки художника Ваче Турман Торели мог бы узнать из тысячи других рук.
Слепец чувствовал, что кто-то стоит рядом с ним. Он спросил, не поворачивая головы:
— Кто ты?
— Это я, Торели. — Выдержки больше не хватило у поэта, и он упал около Ваче на колени и обнял несчастного слепца.
— Торели, Турман, неужели ты еще жив, бедняга? Видишь, на кого я похож! Зачем мне жить, зачем ходить по земле, если я не различаю ни тьмы, ни света, если я не вижу и людей. Несчастный я человек.
— Твое счастье в том, что ты ничего не видишь, Ваче! Ты не видишь нашего разорения, нашего позора, не видишь ужасных развалин на месте прекрасного Тбилиси.
Ваче смутился и замолчал. То же самое, почти слово в слово, сказал ему и Гочи Мухасдзе несколько лет назад. Видно, и правда страшно теперь смотреть на Грузию, если вот уже второй человек позавидовал участи слепца. В ответ на мысли Ваче Турман снова горестно заговорил:
— Хорошо, что ты не видишь опустошения, царящего вокруг. Хоть бы и мои глаза не глядели на все, что я вынужден видеть.
— Ничего, Грузия вновь встанет из пепла, отстроится, расцветет. Раны ее заживут.
— Кто знает, придется ли увидеть даже потомкам нашу страну в таком величии и блеске, как посчастливилось нам с тобой, Ваче.
До Грузии доходили слухи один невероятнее другого. Кто говорил, что Джелал-эд-Дин убит монголами, кто говорил, что он покончил с собой, кто утверждал, что монголы схватили султана и теперь он у них в плену, кто доказывал, что султан бежал в Багдад и теперь вместе с халифом они собираются поднять весь мусульманский мир на войну с монголами. Некоторые говорили, что Джелал-эд-Дин сидит не то в Хлате, не то в Арзруме, что он собирает новое войско для войны с монголами, а также для нового похода на Грузию.
Слухов было много, правды не знал никто. Правдой было пока что только то, что все хоремзийцы вдруг поспешно покинули Грузию, так что на всей грузинской земле вдруг не осталось ни одного хорезмийца. Грузинам только этого и было нужно. Не все ли равно, где, в каком городе или краю умрет ненавистный Джелал-эд-Дин? Страна освободилась от нашествия, страна вздохнет теперь полной грудью, снова наладится мирная жизнь.
Так думали все грузины. Плохо то, что так думали и те, кому полагалось бы думать о будущем страны, о ее спасении, о ее защите от нового, еще более страшного врага. Только самые дальнозоркие и умудренные из них понимали, что, как ни странно, уход с исторической сцены Джелал-эд-Дина не на руку Грузии. Следом за Джелал-эд-Дином шли монголы. И какие бы несчастья ни нес Грузии султан, все же для нее было бы лучше, чтобы он как можно дольше сопротивлялся монголам, обескровливая их и сам истекая кровью.
Так думал и Торели, хотя он видел своими глазами ночное бегство Джелал-эд-Дина и сомневался, что султану удалось спастись. Но, кто его знает, та судьба, которая вырвала его из рук врагов на берегу бушующего Инда, может быть, помогла ему и на этот раз.
В Грузии между тем быстро налаживалась мирная жизнь. Повсюду распахивали поля, сажали виноградные лозы, строили мосты, расчищали площадки, чтобы закладывать новые дома.
Каменщиков и плотников не хватало — они были нарасхват. Впрочем, каждый становился плохим ли, хорошим ли каменщиком и плотником, чтобы скорее возвести стены, устроить кровлю над головой, развести очаг.
По Грузии вновь потянулись караваны со всех концов света. Почти сразу же появились разнообразные товары, но стоило пока все очень дорого. Караванщикам приходилось путешествовать большими партиями и нанимать многочисленную вооруженную охрану. Да и не решались они заезжать слишком далеко.
Один караванщик, только что прибывший из Арзрума, нашел Торели и, уединившись с ним, тайно передал ему письмо от Мохаммеда Несеви.
«Когда ты получишь это письмо, — писал бывший начальник канцелярии и летописец Джелал-эд-Дина, — твоего покровителя и друга Мохаммеда скорее всего не будет в живых. Как мне горько, что великий аллах не услышал моей молитвы и не пресек мой жизненный путь раньше, как просил я его об этом. И вот я сделался очевидцем ужасных событий, о которых тебе пишу. Кроме того, за мои тяжкие грехи аллах не дал мне возможности продолжить летопись великого и доблестного Джелал-эд-Дина.
Помнишь, в час нашего расставания, когда моя жизнь висела на волоске, я вручил тебе один список моей книги, дабы мои труды дошли до потомства. Но колесо судьбы повернулось иначе. Сам я пока что жив, тогда как возвышеннейшего и благороднейшего среди всех людей, избранного богом человека, по сравнению с которым я и все мы, оставшиеся в живых, лишь дорожный прах, этого человека не пощадила злая судьба. Аллах, без ведома которого не падает и волос с головы человека, лишил жизни того, кто был смыслом моего жалкого и недостойного существования, всех моих бессонных трудов. Лишив жизни Джелал-эд-Дина, аллах тем самым поставил предел и моей летописи. Хотя более справедливо было бы лишить жизни меня, устроив так, чтобы султан продолжал жить на земле, а кто-нибудь другой продолжал бы за меня описание его трудов и подвигов.
Но мы, бедные, смертные люди, не можем проникнуть в сокровенный смысл воли аллаха. Я не знаю, зачем он оставил меня в живых, но я должен, покорный его воле, влачить свое существование на земле до последнего вздоха и не должен роптать, ибо жизнь, как и смерть, есть дар божий.
Но, может быть, я затем и остался жить, чтобы еще раз взять в руки перо и дописать последнюю страницу моей летописи. И хотя на бумагу попадает больше моих слез, нежели чернил, все же я ставлю точку и говорю опять: слава аллаху. Теперь я посылаю тебе окончание моей книги, дабы ты присовокупил его к списку, хранящемуся у тебя».
Торели с жадностью прочитал о последних днях и часах жизни Джелал-эд-Дина.
…Когда султан увидел, что монголы мчатся к нему и окружают, он приказал мамелюкам атаковать монгольский отряд. Яростная атака мамелюков оказалась успешной. Монголы смешались и отступили. Султан воспользовался этим замешательством, повернул коня и пустил его в сторону Амида. Монголы, по-видимому, пустились в погоню по его следам, но с большим опозданием. Во всяком случае, когда султан подъехал к Амиду, их еще не было видно. Самого властителя Амида не было в городе. Жители же, боясь гнева татар, не открыли Джелал-эд-Дину городских ворот, а, напротив, начали забрасывать его камнями, желая отогнать его подальше от крепостной стены. Медлить было нельзя. Облачко погони зажелтело далеко на горизонте. Султан плюнул в сторону крепости и повернул коня к Басианским горам. Скакать пришлось вдоль извилистых оврагов и узких проходов, так что нельзя было решить, сохраняется ли расстояние между ним и погоней.
Когда стемнело, султан решил дать отдых коню и освежить свои силы. Он выбрал укромное место на гумне, на краю деревни, и ему удалось вздремнуть, положив голову на седло. Те несколько человек, которые не оставили его в беде и скакали вместе с ним, расположились вокруг, охраняя драгоценные минуты сна султана.
Монголы, видимо, тоже отдыхали ночью, потому что топот их коней послышался только на рассвете. Снова нужно было скакать. Султан пошел на последнюю хитрость. Он приказал своим спутникам скакать всем в разные стороны. Он надеялся, что монгольская погоня растеряется, не зная, кого же догонять.
Сначала султан подумал, что хитрость не удалась, ибо большая часть погони устремилась все-таки за ним. Но, по-видимому, монголы все-таки растерялись. Они метались на своих конях, кружили их на одном месте и не знали, какое направление выбрать. В конце концов только два всадника пошли по следу Джелал-эд-Дина. Сначала они были видны, точно две мухи, ползущие по ровному месту, потом они стали казаться величиной с собак. Это не потому, что конь Джелал-эд-Дина был хуже, но потому, что Джелал-эд-Дин решил расправиться с этими двоими и тем самым освободиться от погони. Он был воин и хотел либо умереть в бою, как надлежит настоящему воину, либо убить врагов.
Расстояние между ним и погоней все сокращалось. Пока еще не оборачиваясь, султан положил стрелу на тетиву лука. Спиной он ощущал расстояние между собой и погоней. Когда почувствовал, что нужное мгновение настало, неожиданно обернулся и спустил стрелу. Монгол, обмякнув, свалился с коня, а конь, поняв, что для его хозяина все кончилось, остановился и свернул в сторону с тропы погони.
Второй монгол тоже схватился за лук. Дело теперь могли решить доли секунды: кто быстрее и метче выстрелит. Опередил султан. Встав на стремена, он яростно отпустил тетиву. Монгол в это время был совсем близко, стрела пробила его чуть ли не насквозь. Так султан одержал еще одну, может быть самую трудную, свою победу.
Он спешился и, оставив коня, вскарабкался на холм, оканчивающийся скалой, чтобы разобраться в местности и сообразить, куда ехать дальше. Погони не было. На всей земле, которую охватывал с холма взгляд, не виднелось ни пешего, ни конного. Но султан смотрел вдаль, а между тем тут же, на склоне холма, в трех шагах, его подстерегала новая опасность.
Когда он повернулся, чтобы спуститься с холма к своему коню, он увидел, что между ним и конем, загораживая ему дорогу, стоят люди. Внешне они были похожи на курдов, в руках держали длинные палки, и Джелал-эд-Дин принял их в первый момент за мирных пастухов. Но, приглядевшись, он увидел, что эти люди как следует вооружены, и тотчас понял, что это не мирные пастухи или крестьяне, а настоящие разбойники.
Джелал-эд-Дин надеялся обежать разбойников и прорваться к коню, бросился было в сторону, но тут же запутался ногами в палке, ловко брошенной одним из разбойников. Султан упал, сильно разбив губу. Он сидел на земле, утирая кровь, тогда как разбойники, обнажив кинжалы, громко заспорили между собой. Наконец тот, в ком можно было признать главаря, схватил Джелал-эд-Дина за пояс и приподнял. В это мгновение Джелал-эд-Дин вспомнил надпись на поясе царя Кей-Кавуса: «Всякий, кто незаконно опояшется мной, — умрет». Страх оледенил султана. Как высокомерно он смеялся над этой надписью, когда пояс достался ему. Как он рассердился тогда на визиря, который советовал не брать пояс, а сдать в казну. Неужели это и правда приговор судьбы и Джелал-эд-Дин падет жертвой этой золотой, усыпанной драгоценными камнями безделушки? От приговора судьбы не ушел еще ни один человек.
Султана погнали вниз к подножию холма. Главарь как вцепился в пояс, так и не отпускал своей руки. Он шел рядом, его дыхание Джелал-эд-Дин слышал на своей щеке. Не поворачивая головы, Джелал-эд-Дин тихо прошептал главарю:
— Я султан Джелал-эд-Дин.
Разбойник от неожиданности даже споткнулся и чуть не упал на камни. Джелал-эд-Дин между тем продолжал так же тихо, чтобы не услышали другие:
— Если вы причините мне вред, вам не уйти от расплаты. Мои войска перережут все ваше племя, выжгут все ваши деревни. Ни одного не останется в живых.
Главарь приказал остальным разбойникам идти вперед, а сам вместе с султаном остановился. Когда разбойники ушли довольно далеко, он внимательно оглядел своего пленника.
— Я повелитель всех мусульман, — уже тверже и громче говорил Джелал-эд-Дин. — Как мусульманину, я приказываю тебе провести меня к государю этой страны мелику Эль-Молк Моджаферу. Он щедро наградит тебя золотом и другими милостями. Он даст тебе столько золота, сколько весу во мне самом.
Разбойник явно заколебался. Он не сомневался больше в благородстве пленника. Больше всех слов его убеждал в этом тяжелый золотой драгоценный пояс, который увидеть можно только на царе.
— Если же ты боишься появиться на глаза к государю своей страны, отведи меня туда, где стоят мои войска. Я дам тебе в награду обширные владения, сделаю тебя эмиром, и ты будешь самым счастливым человеком в моем беспредельном государстве.
Разбойник прикидывал в уме. На одной стороне был только пояс, да и то придется делиться с товарищами. А на другой стороне все блага, которые обещает ему этот необыкновенный человек. Весы клонились на эту сторону. А убить и снять пояс в крайнем случае никогда не поздно.
— Хорошо, я выполню твою просьбу и отправлю тебя туда, где стоят твои войска.
После этих слов главарь шайки подозвал остальных разбойников, долго с ними разговаривал. Вероятно, они делили будущую добычу, все, что было обещано Джелал-эд-Дином.
Наконец Джелал-эд-Дин с разбойником остались одни. Они пошли в другую сторону, снова в гору по крутой и запутанной тропинке. В полдень они пришли в деревню. Курд ввел султана в небольшой дом, крепко запер дверь изнутри. Султан сел на стул. В его осанке было что-то такое, что и на простом деревенском стуле он выглядел, как на троне. Курд тотчас упал перед султаном на колени.
Жена курда глядела на своего мужа, ничего не понимая. Наверно, ей не раз приходилось принимать в этом доме разбойничью добычу и пленных. Но чтобы ее муж, главарь беспощадной шайки, падал перед ограбленным им же человеком на колени, такого не бывало еще никогда.
Видя недоумение жены, курд вывел ее в другую комнату и долго тихо с ней говорил. Сначала он заставил ее поклясться, что она никому не выдаст великой тайны. Когда женщина поклялась, курд рассказал ей, что его пленник на этот раз не просто купец или путешественник, но хорезмшах, высочайший из государей, богатейший, могущественнейший султан Джелал-эд-Дин. Тут же курд похвастался, какая награда, какие царские милости ожидают его, если он спасет жизнь султана и проводит его куда нужно.
Жена слушала мужа с восторгом, но все же как будто и не очень верила ему. Вид султана после погони, после всех мытарств и правда мог внушить недоверие.
Курд еще раз строго наказал жене хранить тайну и пошел позаботиться о лошадях.
Усталый Джелал-эд-Дин прилег на постель курда, прикрыв полами халата злосчастный пояс, и стал ждать возвращения хозяина. Он твердо знал, что теперь будет спасен, ибо разбойник не захочет упустить из рук такой невероятный случай. Поэтому султан был спокоен и даже собирался вздремнуть.
В комнату время от времени заходила жена курда. Она проходила на цыпочках, брала то, что нужно, и так же на цыпочках уходила. Комната была затемнена наружными ставнями. Лица курдянки Джелал-эд-Дин не видел, но по гибкости, по походке было видно, что это молодая и сильная женщина.
Джелал-эд-Дин смотрел на низенький потолок хижины и думал о превратностях своей судьбы. В который раз судьба вышибает из-под ног его трон, оставляя его одиноким и беспомощным на земле. И приходилось протягивать руки за милостыней и все начинать сначала. Да стоит ли трон, сама жизнь стольких мучений, унижений, горечи? И да и нет.
В комнате снова промелькнула тень жены разбойника. Мужское начало Джелал-эд-Дина, которое заставляло его видеть в женщине прежде всего женщину, притом женщину, не смеющую не подчиниться ему, вдруг вспыхнуло в нем с редкой, неожиданной силой. Он привстал на кровати и готов был броситься на женщину, но та выскользнула так же мгновенно и неслышно, как вскользнула.
Джелал-эд-Дин усмехнулся своему безрассудному желанию и настроению: в такой час, в такой хижине, в таком положении! Но через желание к курдянке вспомнилась последняя юная жена, атабекская дочка, из чьих объятий пришлось убежать, когда напали монголы. Где-то она теперь? На чьей руке покоится ее красивая головка? И в чьей постели? А может быть, обесчестив, ее убили, как обесчещивали и убивали всех его жен, когда они попадали в руки врагов… Постепенно Джелал-эд-Дин задремал.
Он проснулся и открыл глаза, потому что почувствовал опасность. Дверь в комнату была открыта, и на пороге стоял огромный, весь заросший волосами человек. Не только лицо, но и огромные красные руки его были волосаты. В руках у чудовища был острый меч, который, несмотря на всю свою огромность, казалось, был мал и легок для этого человека. Неужели судьба послала, чтобы исполнить свой приговор, это страшилище? Неужели Джелал-эд-Дин жил и боролся только для того, чтобы пасть от руки… В это мгновение Джелал-эд-Дин увидел, что полы его халата распахнуты и что человек, стоящий на пороге, не отрываясь смотрит именно на золотой пояс. «Всякий, кто незаконно перепояшется мной, — умрет», — услышал султан в самом деле таинственный голос, и страх снова сжал сердце холодным и липким сжатием. Султан почувствовал вдруг, что пояс очень тяжел, что он давит, душит, надо его как можно скорее сбросить. Но вид у мохнатого курда был такой, что султан боялся пошевелиться.
— Кто такой? — громко спросил курд у хозяйки дома. — Почему вы держите его живым, разве не видите, что это хорезмиец?
— Он наш гость. Мой муж обещал ему безопасность под этой кровлей.
— Вы что, спятили с вашим мужем? Хорезмийцев, которые разорили нас, вы прячете у себя, да еще обещаете им безопасность. Я его сейчас же убью.
— Его нельзя убивать! Это султан, муж выдал мне тайну, и я клялась…
— Сумасшедшая дура, откуда здесь оказаться султану? Этот проходимец придумал это для того, чтобы обмануть вас и спасти свою шкуру. Но меня-то он не обманет. Да пусть хоть он и султан. Тем более его надо прикончить. Эти хорезмийские собаки убили около Хлата моего сына. Я поклялся уничтожать их всех, где бы они ни повстречались.
Джелал-эд-Дин не понимал, о чем говорят по-курдски разбойник и хозяйка дома. Но по интонации он чувствовал, что разбойник хочет его убить, а женщина защищает. Нарочно прикрыв глаза, султан ждал, чем кончится все это, вполне осознавая, что ничего изменить он теперь не в силах. Волосатый незнакомец вдруг одним прыжком подскочил к кровати, и Джелал-эд-Дин увидел над собой сверкнувшую острую сталь, и тотчас наступили тишина и темнота, и все перестало быть.
Когда Эль-Молк Моджафер узнал, что в его владениях убили султана Джелал-эд-Дина, он приказал разыскать коня, седло, саблю султана, а также и золотой пояс. Отыскали и труп Джелал-эд-Дина. Его похоронили с подобающими почестями вблизи Амида, отметив для потомков, что великий хорезмшах скончался 17 августа 1231 года.
Царица Русудан возвратилась в Тбилиси. В разрушенной столице не нашлось ни одного подобающего здания, и двор расположился в летней резиденции в Агареби. Здесь много уцелело после хорезмийцев. Правда, резиденция была разграблена, но сам дворец уцелел, и в нем можно было жить.
В первый же день после своего переезда царица приняла придворного поэта Торели. Войдя в тронный зал, поэт не поверил своим глазам. Вероятно, и он тоже изменился за эти шесть-семь лет, но все же он не ожидал увидеть столь изменившейся свою молодую красивую царицу. Перед ним сидела на троне рано постаревшая, усталая, надломленная женщина. Глаза ввалились, краски не могли скрыть ни преждевременных морщин на лице, ни преждевременных седин. Значит, враги терзали не только саму Грузию, но и ее царицу. Хотя она жила в относительной безопасности за хребтом, через который не переступил ни один вражеский воин, семь лет не прошли бесследно. Бессонные ночи, проводимые в бесплодных, бессильных думах и заботах о делах страны, бесконечные сетования про себя на свою судьбу, на день и час, когда она появилась на свет, отняли не только красоту Русудан, но и ее прежнюю жизнерадостность. Она глядела теперь на все вокруг себя не глазами молодой избалованной женщины, но холодными глазами мудреца, который все видел, все познал и пришел к последней мысли, что, как ни борись, как ни сопротивляйся, все равно судьба будет права и за ней останется последнее слово.
Торели поразила перемена в царице. Ему стало жалко Русудан. Ведь она была нисколько не виновата в том, что родилась царицей. На ее нежные хрупкие плечи, видимо, легло такое бремя забот, ее окружило вдруг столько горя, что, верно, выдержать все это было бы тяжело самому мужественному и сильному человеку. Никогда еще Грузия не переживала такого лихолетия, и никогда еще у нее не было такой женственной, такой утонченной, но и такой слабой царицы.
Не устроилась и ее личная жизнь, хотя каждое ее желание было законом и беспрекословно выполнялось. Ее жизнь, ее царствование пришлись на годы, когда налетела страшная буря и все смешала, все скомкала, все смела. А теперь вот, едва-едва утихли порывы этой бури, нависает на небосклоне черная туча нового урагана.
Торели побывал в самой середине бури и вышел из нее живым. Теперь, глядя на усталую женщину, сидящую на троне, он увидел, насколько она слаба, насколько она неспособна встретить и остановить новую волну беды, движущуюся для того, чтобы окончательно, может быть, смести с лица земли Грузинское царство. Чтобы принять удар этой волны, нужна мощная грудь и мощные руки. Со слезами на глазах ожидала царица новое испытание. Но что могут сделать слезы женщины? Разве они могли остановить монголов?
Торели, не в силах выдержать полный слез взгляд царицы, печально, безмолвно преклонил колена перед ее троном. Царица произнесла:
— Мы очень рады приветствовать тебя, рады твоему возвращению в Грузию. Мы потеряли надежду увидеть тебя живым и невредимым. Ходили слухи, что тебя сразила вражеская сабля и что ты отдал жизнь за Грузию, так же как твои доблестные родственники Шалва и Иванэ Ахалцихели, так же как все другие грузины, сложившие свои головы во славу и процветание грузинской земли.
— Господь оказался милостив ко мне, хотя я почел бы за счастье умереть там, у Гарнисских скал, и не видеть такой печали на лице боготворимой царицы, не видеть таких притеснений, такого горя, такого разорения нашей родины.
— Нам известна твоя верность трону и Грузии. Но мы бессильны достойно отблагодарить тебя за твое геройство и за твои страдания. Бог воздаст тебе достойнее, нежели мы, ибо ни один земной царь не сравнится с царем небесным милосердием и мудростью. Мы же, с нашей стороны, решили пожаловать тебе княжество — и тебе, и детям твоим, и всем потомкам твоим на вечные времена. Как только успокоится страна и наладится жизнь, ты получишь и владения, соответствующие твоему новому званию.
Царица взяла из рук первого министра жалованную грамоту и подала ее Турману Торели. Новый князь опустился на колени и трижды с благоговением поцеловал край одежды царицы. Русудан приказала ему сесть на скамью. Поэт тотчас присел на то место, на которое садятся обыкновенно визири и эристави. Царица между тем говорила:
— Великий государь Иконии прослышал про красоту нашей дочери, прислал нам великие дары, умоляет отдать ему в жены нашу Тамар, но мала еще наша дочь.
Торели слышал о могуществе Кей-Кубада. Кей-Кубад именовал себя властителем восточных и северных стран. Еще до прихода монголов он положил предел владениям хорезмшаха. В своих же владениях он держал почти всю Византию по ту сторону моря, и здесь, в Передней Азии, у него не было серьезных соперников. Но Кей-Кубад был уже пожилым человеком, и поэтому Торели переспросил:
— О ком вы изволите говорить, царица, неужели о Кей-Кубаде, сыне великого Рукн-эд-Дина?
— Кей-Кубад скончался. Но его младший брат Киас-эд-Дин занял теперь его трон.
— О Киас-эд-Дине я тоже слышал, царица. Он очень миролюбив. Не любит ни войн, ни смуты. И говорят, что весьма просвещен. Говорят, что он собрал со всего света зверей и птиц. Чтобы смотреть на диковинных зверей и послушать диковинных птиц, приезжают люди из других стран.
Торели умолчал о том, что, помимо зверей и птиц, Киас-эд-Дин известен еще как покровитель магов, волшебников, а также любит пить вино и его гарем, вероятно, не менее обширен и оригинален, чем его знаменитый зверинец.
Царица добавила:
— Доблестный султан Киас-эд-Дин клянется, что не заставит нашу Тамар отречься от Христовой веры, и обязуется построить для нее особую православную церковь.
— Великое благо для Грузии породниться с таким могущественным и знаменитым султаном. Пока я был в плену, царская дочь выросла, слава о ее красоте достигла вот и далеких стран. Да благословит господь будущее царствование Тамар в Иконии. Пусть будет счастливой дружба двух наших стран.
Торели, воздев руки, взмолил бога о благоденствии царицы и принцессы. Затем опустился на колени, поцеловал край одежды царицы и снова сел на свое место.
До поздней ночи он рассказывал царице о Гарнисской битве, о своих злоключениях в плену, о судьбе Шалвы Ахалцихели, о летописце Мохаммеде Несеви, о самом Джелал-эд-Дине, о его бегстве и о последних днях и часах его жизни.
Вскоре царица собрала дарбази. После ухода хорезмийцев и переезда царского двора из-за Лихского хребта в столицу это было первое собрание дарбази. Торели тоже был приглашен в соответствии со своим новым княжеским титулом.
Когда Торели, усевшись на свое место, обвел глазами дарбази, то немало удивился. Не было многих из тех, кому полагалось быть. Не пришел Варам Гагели. Не видно было и амирспасалара Авага, занявшего место своего отца. Из князей Западной Грузии не присутствовали Дадиани и аристави Сванетии.
Пока господствовали хорезмийцы, князья, чьи владения находились по ту сторону Лихских гор, отсиживались в своих крепостях и теперь отвыкли от двора и даже вот не явились на зов царицы, чтобы участвовать в обсуждении и решении дел единой и неделимой Грузии.
В дарбази было много молодых лиц — сыновья, наследники, сменившие своих отцов, князей и вельмож, погибших во время нашествия.
Обсуждались внутренние и внешние дела Грузинского царства.
Все были рады уходу хорезмийцев. Эта радость, — хотя о какой радости могла идти речь! — может быть, и не удивила бы Торели, когда бы новая, еще более страшная беда не нависла над страной.
Все в один голос воздавали хвалу царице за то, что она своим мудрым управлением сумела выиграть эту войну. Потоки красноречия изливались по поводу героизма, отваги, непобедимости грузинских войск.
Торели попросил слова. Все слушали затаив дыхание подробности о битве при Гарниси. Но дальнейшая речь Торели понравилась уже не всем. Он снова напомнил о том, что надвигаются полчища монголов, шутить с этим нельзя. Именно в страхе перед монголами рассеялись войска Джелал-эд-Дина и сам бесстрашный и могущественный султан погиб, преследуемый ими. На юге монголы появились чуть не у границ грузинской земли. Надлежит как следует подготовиться к их приходу, иначе наше государство и наш народ будут стерты с лица земли раз и навсегда.
Торели кончил говорить и окинул взглядом присутствующих. Большинство отводило глаза от его взгляда. Члены дарбази либо смотрели в пол, либо морщились, переговариваясь между собой. Речь Торели не понравилась дарбази. От придворного поэта ждали воспевания, восхваления и прославления грузинской царицы и грузинского воинства. А он вместо этого начал говорить о могуществе врагов Грузии. Получалось, что именно Торели, точно ворон, накаркал на Грузию новую беду. К монгольской угрозе, как видно, никто не отнесся серьезно. Пока что монголов не слышно и не видно. Кто знает, доберутся ли они до Грузии и захотят ли ее завоевывать.
На втором заседании дарбази разбирались внутренние дела. Первый визирь Арсений долго говорил о зверствах хорезмийцев и о разорении всей страны, лежащей по эту сторону Лихских гор. Торели все ждал, что сейчас визирь начнет говорить о том, как скорее возвратить бежавшее в горы население, как помочь этим людям, чьи жилища сожжены, возродить свое хозяйство, виноградники, скот, как скорее добиться, чтобы грузинская земля вновь зацвела садами.
Но первый министр начал говорить о том, что самое важное — построить для царицы новый дворец, такой, чтобы он своей красотой и славой затмил все предыдущие дворцы, включая и палаты Русудан, которые были отделаны перед самой войной. Это нужно для того, пояснил визирь, чтобы имя царицы Грузии не потеряло в глазах иноземцев своего величия, а царский венец своего блеска.
Но из дальнейшей речи первого министра выяснилось, что казна совершенно пуста. Большая ее часть досталась Джелал-эд-Дину, когда он взял Тбилиси, а все остальное, что хранилось за Лихским хребтом, истрачено на войну с хорезмийцами.
«Тем более, — думал Торели, — нужно заботиться в первую очередь о восстановлении сил страны. Тогда и казна скоро пополнится. Тогда хватит денег и на армию, и на новую войну, и на царские дворцы. Но начинать с дворцов…» Строительство роскошных дворцов в условиях разоренной страны казалось Торели не только неразумным, но и преступным.
Но когда первый министр, обращаясь к дарбази с призывом, вдруг растроганно провозгласил, что нельзя допустить, чтобы царице Грузии негде было переночевать, то на глаза вельмож набежали слезы. Дарбази единодушно принял решение взять золото для строительства новых царских палат из кладохранилища Хвамли, то есть из самых неприкосновенных государственных сокровищ.
Среди восторгов и всеобщего воодушевления Торели заметил, что несколько вельмож, членов дарбази, как и он, недовольны поспешным решением. Но никто из них не осмелился идти против общего настроения, и все они предпочли промолчать.
Заседание дарбази кончилось. Торели ушел в тяжелом и мрачном настроении. Он шел длинными коридорами и думал, как быстро, за какие-нибудь шесть лет, расшатались основы могущественной Грузии. Многие влиятельные князья отошли от трона, отстранились от государственных дел. Царские визири разучились говорить правду, развилось лицемерие, подхалимство, лукавая лесть. Все думают о своем благоденствии, а заботы о государстве переложили на богородицу, надеясь на ее заступничество, а не на свой разум, на свои силы.
Беспечность правителей Грузии уже теперь расшатала и подорвала могущество царства. В дальнейшем же она грозит окончательной гибелью.
За этими тяжелыми раздумьями застал Турмана Торели посланец от первого министра. Арсений зачем-то вызывал поэта к себе.
Первого министра Торели застал в таком благодушном настроении, будто тот только сейчас положил к ногам грузинского трона новое вассальное государство и принял великую дань. Он обнял Торели, похлопал его по плечам, всячески обласкал, похвалил его талант, геройство при Гарниси, а потом уж высказал пожелание.
— Наш народ, — сказал первый министр, — очень нуждается в ободрении. Нашествие хорезмийцев поколебало в нем веру в непобедимость Грузии и в богоравное всемогущество трона. Мы должны вновь укрепить в нем эту поколебленную веру. Народ должен снова поверить в свою силу, а воплощением этой силы он должен считать царицу Русудан. Он должен считать ее источником добра и счастья, так же как он считал и считает великую царицу Тамар.
Епископ Саба уже сочинил стихотворное послание к народу, и в этом обращении он высказал те же мысли, что и в сегодняшней речи. Но слог епископа тяжел. Его ямбы звучат искусственно, и народ едва ли полюбит их. Его обращение, конечно, будет произноситься священниками во время богослужения, но сейчас надо сочинить что-то такое, что народ заучивал бы наизусть, передавая из уст в уста. Только твой вольный сладкопевный стих может пригодиться здесь. Твои стихи будут распевать во всех уголках страны, их будут пересказывать друг другу.
Итак, ты должен воспеть и восхвалить царицу. Но теперь нельзя ограничиться восхвалением только бровей и ресниц, ланит и уст, очей и жемчужных зубов, как это делалось во дни благоденствия государства. Нет. Нужно восхвалить мудрость царицы, ее заботы о государстве, ее самопожертвование ради интересов народа.
Турман смущенно пробормотал:
— Подумаю… Постараюсь.
— Главное, ничего не пиши о приближении монгольского войска. Только напугаешь народ. А народ нуждается в ободрении, и ни в чем больше. Можешь написать и о заступничестве богородицы.
Торели снова забормотал:
— Подумаю… Если смогу… Я давно уж ничего не писал…
— Зайди к казначею, он отсчитает тебе плату за эти стихи. Правда, ты теперь князь, и тебе эта царская милость может показаться незначительной…
Торели уходил быстрым шагом, задыхаясь от злости и не слыша последних слов первого министра.
После того как царица Русудан сердечно приняла Турмана Торели и пожаловала ему княжеский титул, все князья Грузии почли за должное пригласить его к себе в гости. Его звали то в один край Грузии, то в другой. И везде он, как вернувшийся с того света, рассказывал о том, что пришлось пережить за пять-шесть лет плена и странствий вместе с канцелярией Джелал-эд-Дина, о самом Джелал-эд-Дине и его гибели.
Самым первым пригласил Турмана Торели амирспасалар Аваг. О Гарнисском сражении ходило в народе и при дворе множество самых разнообразных слухов. Люди утверждали, если не прямо, то намеками, что виноват в поражении был амирспасалар Мхаргрдзели. Теперь, если живой герой Гарниси Турман Торели пришел бы в гости к сыну покойного амирспасалара, унаследовавшему его должность, Авагу, то народ убедился бы, что Иванэ Мхаргрдзели не виноват.
Вот почему Аваг встретил своего приятеля с искренней радостью. Ведь и раньше, до войны в годы цветения и благоденствия, они все время пировали и развлекались вместе.
В Биджниси Аваг устроил пышное празднество. Он пригласил избранных людей государства, чтобы достойно встретить живого героя Гарнисской битвы.
Так как Торели во время пира снова начал рассуждать о монголах, то Аваг довольно сухо сказал:
— Может быть, и придут. Но с тем же и уйдут, с чем пришли, как было однажды.
— Тогда они приходили просто так, на разведку, а не для того, чтобы завоевать Грузию и утвердиться здесь. Этим отрядам Чингисхан приказал лишь разведать подступы к нашей стране. Теперь же по дорогам, разведанным теми отрядами, двинулись основные силы татар. Они надвигаются, как саранча. Они уничтожают все на своем пути, оставляя голую землю. Разве непонятно, что нам следует подготовиться лучше, чем тогда, в первый раз? Нам нужно собрать больше войск, чем было у царя Лаши при первой схватке с монголами.
Амирспасалар невольно рассмеялся:
— Ты шутишь, Торели. Такое войско, какое имел Лаша, Грузия соберет не скоро. Страна разорена хорезмийцами, селения уничтожены, народ разбежался в горы, он напуган, и дух его сломлен.
— Так что же, открыть монголам двери в свой дом — словом, сложить на груди руки и ждать, пока они придут? Отдать страну без боя?
— Ну… Почему без боя? Каждый должен сделать свое. Грузия — страна горная. Наши крепости неприступны. Монгольские кони непривычны к нашим горам. Здесь нет привольных пастбищ для такого несметного войска. Одним словом, монголам не понравится в нашей стране, и они постараются как можно скорее ее покинуть…
Разговор с амирспасаларом окончательно испортил настроение Торели, и с пира он ушел еще мрачнее, чем шел на него. Еще бы! Главнокомандующий войсками Грузии, который в первую очередь должен заботиться о защите страны, совсем не разбирался в обстановке и к надвигающейся войне относился беспечно.
По дороге с пира Торели заехал к двоюродному брату Шалвы Ахалцихели Вараму Гагели. Седовласый ветеран, весь изрубцованный в боях, бессменный визирь царицы Тамар, а потом и ее наследников, Варам Гагели тоже был недоволен положением в стране.
— Гибель нашей страны началась со смерти Лаши. Если бы у Грузии был сильный царь, не случилось бы Гарнисского поражения и хорезмийцы не проникли бы в пределы Грузии, — сетовал Варам своему молодому другу.
— Я тоже об этом думал. У Лаши была твердая рука, капризных и своевольных князей он либо приручал, либо по принципу Давида Строителя резко отстранял от себя. Лаша сам водил войска, мгновенно пресекал распри между военачальниками.
— Да. А что требовать от слабой и нежной женщины.
— А теперь говорят, будто мы непрерывно воевали с Джелал-эд-Дином.
— Воевали, попрятавшись в крепостях и в горах. Когда основное войско султана уходило дальше, выскакивали и щипали оставшиеся отряды. Султан возвращался и жестоко карал, расправляясь с нами, словно с маленькими детьми. Одни только мои владения Джелал-эд-Дин разорял восемь раз. А под конец, разъярившись за сожжение Тбилиси, ночью напал на Гаги и Шамхор и не оставил там камня на камне.
— А говорят, что много раз собирались бесчисленные войска, но только не могли одолеть султана.
— Войска-то, может, и собирали. Но для всякого дела, а тем более для войны, нужна еще и голова. Мы только еще начинали готовиться к войне или к сражению, а весь мир уже знал об этом. Враг опережал нас и поэтому побеждал.
Возьми хотя бы последнее большое сражение, то, что произошло у Болниси. Все ведь было хорошо рассчитано, взвешено и перевешено. С юга должны были прийти союзные нам войска хлатского мелика и румского султана. Немало было и нас, грузин. Если бы мы успели соединиться, то Джелал-эд-Дин ни за что не справился бы с нами и мы могли бы отпраздновать победу. Но что же произошло? Мы еще не тронулись с места, а султан уже знал все, что мы будем делать. Он знал также и место, где мы должны были собраться в один кулак. Конечно, султан с его решительностью и стремительностью опередил наши действия. Наши союзники не вышли еще из своих городов, а султан уже напал на нас, рассеял и истребил. Нет, если сам царь не воин и не может лично вести войска, не жди победы.
— Великая Тамар не водила войск, но был разбит напавший на нас султан Рукн-эд-Дин, да и все остальные войны тогда кончались для нас победой. А ведь войска Рукн-эд-Дина были ничуть не хуже, чем у хорезмийского султана.
— Тамар! Тамар действительно была богоравной. Пожертвовать ради нее жизнью считал за честь каждый грузин — и великий и малый. Тамар богом было дано провидеть будущее. Она была награждена мудростью. Если каждый считал за радость умереть за нее, то и она готова была пожертвовать собой ради своих подданных. Она жертвовала всем ради страны и трона. Не в пирах, не в развлечениях проводила она свои ночи, но в усердных молитвах, в заботах о своем народе. Верных ей она награждала царской милостью, а неверных обращала в правоверных умом и добротой сердца. Если бы наследники Тамар оказались достойными ее самой, если бы Грузия хотя бы еще сто лет шла по пути, намеченному Тамар, то государство наше успело бы укрепиться настолько, что никогда уж и никто не сумел бы его сломить.
— Какие были мечты! Горе нашему поколению, что мы погубили эту исконную мечту всех лучших грузин.
— Погубили. И, кто знает, может быть, навсегда.
— Кто знает, — горестно вздохнул Торели. Много всего было в этом вздохе. В нем надежда так сплелась с отчаянием, что трудно было понять, верит или не верит Торели в возрождение могущества Грузии.
— Грузию погубило излишнее богатство, роскошь, беззаботная жизнь. Мы забыли, что все богатство наше добыто мечом. Значит, мечом же нужно было его защищать. Богатство — как кувшин с вином, стоящий на высоком треножнике. Если треножник упадет, вино прольется, а сам кувшин разобьется о камни. Наслаждаясь жизнью, мы увлеклись и забыли, что наше благополучие держится на могуществе государства. И вот, когда оно расшаталось и развалилось, кувшин очутился на земле.
— Все несчастны в нашем поколении, от царя до мелкого азнаури. От нас зависело будущее нашего царства, и что же мы ответим на суде, который устроят для нас потомки? Вместо цветущей, благоденствующей страны мы оставляем им пожарища и развалины, вместо вольной и гордой жизни завещаем рабство и кандалы.
— Ты не совсем прав, Турман. Не только наше поколение виновато в упадке царства. Червь давно уж подтачивал тот самый треножник. Мы виноваты лишь в том, что развалился он на наших глазах. Велика богоподобная Царица Тамар. У какого грузина повернется язык, чтобы хулить ее? Но да простит меня ее святость, кое-что можно спросить и с нее. Да, она во всем отказывала себе ради благ народа. Да, она была чужда пиров, развлечений, забав, роскоши, беззаботной жизни. Она лишала себя даже отдыха — все это так. Но все, чего она лишала себя, она в избытке предоставляла своим детям, наследникам грузинского трона. Строгая и требовательная к себе, она вырастила своих детей изнеженными, избалованными, капризными. В этом подражали Тамар и мы, царедворцы. Мы охраняли от всяких испытаний, от всякого ветерка своих сыновей и вырастили из них беззаботных кутил. Наши дети думали, что за спиной отцов всю жизнь они проведут в неге и холе, а что получилось? Один за другим ушли закаленные в испытаниях, видевшие беды и горе отцы, остались на сцене сыновья, умевшие лишь одно — прожигать жизнь. Они быстро пустили по ветру все, добытое мечами отцов, они оказались неспособными управлять страной, государство ослабло и почти развалилось. Как видишь, дорогой Турман, виновато не только твое поколение. Может быть, и великая Тамар, и доблестный Захария Мхаргрдзели, и я, и другие столпы Грузинского царства одинаково повинны будем перед потомками в той горькой доле, на которую мы их обрекли.
— Как же так? Все понимают причины, отчего гибнет царство, и никто ничего не может сделать. Почему никто не может внушить нам всем дух единства и патриотизма, нам, разбредающимся в разные стороны?
— Вселить дух может только бог либо его же волею царствующий царь. За тобой или за мной никто не пойдет. Все князья и вельможи никогда не подчинятся кому-нибудь другому, кому они и сами равны. Один должен быть выше и сильнее всех. А главное, его власть должна быть не взята им самим тогда каждый будет думать: почему он, а не я? — но предопределена. Нам нужен сильный, умный и заботливый царь. Пока у Грузии не появится такого царя, не видать ей добра.
— Пока нет у Грузии сильного царя, должны встать рядом с царицей сильные люди, подобные тебе, Варам Гагели. Ты и твои друзья-ветераны, те, кто еще жив, должны окружить царицу опекой и советом, должны своими могучими плечами, могучим духом поддержать трон. Пусть вы будете помощниками Русудан, так же как были помощниками Тамар братья Мхаргрдзели. Вы должны прогнать от двора лицемерных и корыстных царедворцев, лживых, льстивых, думающих только о себе. Вы должны укрепить корону на голове царицы, вы должны вернуть уважение к границам Грузии. Вы должны укрепить народ и армию для встречи нового врага. Ты сам, Варам Гагели, храбро сражался с монголами при появлении около Грузии их передового войска, ведомого Джебе и Субудаем. Теперь надвигается основная масса монголов. Государства куда сильнее нас не смогли им противостоять. Время еще есть, может быть, сможем приготовиться.
— Э, — махнул рукой Варам Гагели, — ничего все равно не выйдет. Десницей Джелал-эд-Дина нас покарала сама судьба. Мы теперь так разорены и обессилены, что нечего и думать воевать с монголами, а главное — Грузия сломлена духовно. Нужно время, чтобы перевести дух. Монголы нам этого времени не дадут. Мы обречены. Единственная надежда на то, что монголы не нападут на Грузию.
Торели слушал своего старшего друга и думал, что на это нужно меньше всего надеяться. Но так как больше не было вовсе никакой надежды, то и у него в глубине души шевелилось смутное чувство самообмана… А вдруг монголы увязнут в войне с могущественным Багдадским халифатом и всеми другими мусульманскими странами, вдруг им будет не до Грузии и уже занесенный над нею меч просвистит мимо.
Торели уехал в Ахалдабу, где жили мать Цаго и его единственный сын Шалва. Торели купил усадьбу и решил навсегда уединиться, посвятить себя воспитанию сына. Шалва уже подрос. Он весь был точная копия Цаго. Характером Шалва тоже походил на мать — такой же гордый, такой же добрый, но неуступчивый.
В оставшихся днях жизни Турман видел лишь один смысл — воспитать своего маленького сына, позаботиться о его счастье. С утра отец с сыном занимались грамотой. Потом они шли в поле, и тут начиналась другая грамота. Мальчик садился на коня, он обучался игре в човган, он обучался владению щитом и мечом. Наука мужества давалась ему так же легко, как и обыкновенная грамота. Торели радовался, словно ребенок, видя успехи сына.
«Будет похож на Шалву, на своего знаменитого дядю и тезку», — думал Торели в это время. В глубине души Турман только и мечтал, чтобы его сын вырос похожим на великого грузинского рыцаря, чтобы он вырос таким же большим, стройным, сильным и умным, как Шалва Ахалцихели. Отец старался внушить сыну бескорыстную любовь к родине и народу, он старался вырастить из мальчика образованного человека, просветителя, сказочного воина и верного слугу отечества.
Два месяца продолжались ежедневные занятия отца с сыном, как вдруг прискакал гонец. Он передал Торели письмо от первого министра.
Арсений по-отечески справлялся о здоровье Торели, сетовал, что не видно при дворе знаменитого придворного поэта, между прочим напоминал: все ждут обещанного восхваления царицы Русудан, о котором однажды было договорено. Снова напоминалось о том, что епископ Саба уже сложил свои ямбы, что они всем нравятся, но все-таки все с нетерпением ждут стихов поэта Торели. Под «всеми» надо было понимать, что ждет и сама царица.
Письмо живо напомнило Торели всю обстановку двора, в которой он столь разочаровался. Вспомнилась вся толпа льстецов, суетящихся у подножия трона, вспомнились лицемеры, для которых нет на свете ничего святого, которые все силы тратят на то, чтобы добиться высоких званий и степеней, а власть используют, чтобы умножить свои доходы, нахватать взяток.
Но письмо первого министра напомнило Торели и о другом, а именно о том, что он все же поэт и как давно он не брал в руки пера, не сидел, не мучился над бумагой. Уж не разучился ли он за это время писать стихи?
Торели сел писать восхваление, хотя в душе у него не было ничего, кроме жгучей горечи за Грузию, настигнутой бедами, и кроме возмущения беспечностью нынешних правителей страны.
Давно не брался за перо придворный поэт Торели. Сначала отвыкшая рука никак не хотела двигаться по бумаге, потому что в душе и в уме не могло зародиться ни одной строки. Потом тяжело и трудно легли первые строки, потом Торели забылся, крылья его вдохновения снова распрямились, и стихи легко и вольно полились один за другим. Пожалуй, никогда не писал Торели с таким подъемом и жаром. Только не получалось у него восхваление Русудан, заказанное царским двором, но выплескивались на страницы сокровенные душевные скорбь и боль, которые, как потом оказалось, были скорбью и болью всего народа. Торели писал восхваление герою Гарнисской битвы Шалве Ахалцихели.
В первых главах поэт воспевал сказочное мужество Шалвы, его бескорыстие и беспредельную любовь к Грузии. В тяжелых войнах, в Басиани и Шамхоре, во время взятия Гандзы и Нахичевана, в далеких легендарных походах к берегам Черного моря и в Иран, а также в жарких схватках с монголами всегда побеждала сабля Шалвы Ахалцихели. Один только блеск этой сабли заставлял врага зажмуриваться или отворачивать лицо, потому что она блестела ослепительно, как солнце.
В ужасном Гарнисском бою Шалва оказался единственным из всех грузинских военачальников, кто грудью встретил напор врага и не показал хорезмийцам спины. И хотя убили под ним коня и сабля переломилась по самую рукоятку, все же он как богатырь продолжал сражаться с врагом.
После воспевания мужества, силы и благородства Шалвы в поэме следовал плач по четырем тысячам месхов, которые все до одного положили свои головы у Гарнисских скал за родину.
Много было врагов, сто на одного месха, но месхи не отступили ни на один шаг. Поэтому нельзя сказать, что они были побеждены. Они были просто убиты. Они на веки вечные прославили грузинское мужество.
Эти главы поэмы были особенно поэтичны. Сила так и клокотала в них. Здесь Торели ярко живописал родную грузинскую природу, как это полагается в плаче. Здесь же он обрисовал и отдельных месхов, и отдельные картины боя, те, что врезались в память, ибо поэт сам ведь был там и все видел. С горечью и болью плакал поэт над памятью павших, с гневом и яростью проклинал тех, кто должен был помочь месхам и не помог.
В последних главах «Восхваления» Торели рассказал о пленении Шалвы Ахалцихели, о его достойном и мужественном поведении в плену и, наконец, о принятии мученической смерти. Поэт провозглашал Шалву Ахалцихели славой и совестью народа, героем и мучеником, умершим за величие родины, за святую веру.
От имени Шалвы поэт призывал всех грузинских рыцарей, в ком бьется еще честное сердце и в чьих сердцах живет еще хоть искра любви к Грузии, подняться на защиту родной земли.
Кончалось «Восхваление» гимном, прославляющим Грузию.
Несколько дней Торели ходил как в тумане. Все, что он думал и чувствовал, уже перенесено на бумагу, но все оно еще и в душе поэта. Он ходил, бормоча свои собственные стихи, мысленно перечитывал их, исправлял, зачеркивал, писал заново. Наконец наступило великое облегчение, которого не понять тем, кто не носил в гору камней на своих плечах, кто не писал стихов или картин и кто не освобождался от бремени.
Немного успокоившись, Торели переписал свое «Восхваление», сделав несколько одинаковых списков. Один список он послал семье Шалвы Ахалцихели, второй — в Гаги двоюродному брату Шалвы Вараму Гагели, третий — книжнику-летописцу Павлиа в монастырь. Несколько списков он положил в дорожную суму и отправился с ними в Тбилиси.
Всюду в столице Торели, оглядываясь по сторонам, удивлялся переменам. Всюду чинили, латали, обновляли разрушенные дома. Во многих местах возводились новые здания. В торговых рядах и лавках, тоже восстановленных, парило оживление, почти как в мирное время. Но многие дома и целые улицы все еще стояли покрытые сажей, с выбитыми стеклами и напоминали больше ямы и логова первобытного человека, нежели жилища современных людей.
Издали бросались в глаза поднимающиеся в небо леса над Курой: на месте бывших палат Русудан возводились новые, еще более пышные палаты. Бесчисленные вереницы арб со всех сторон тянулись к месту стройки. Они везли известь, камень, доски. На лесах и вокруг лесов был настоящий муравейник. Каменщики, плотники, подносчики камней трудились там.
На узенькой улочке внимание Торели привлек отсвет огня из гончарной мастерской. Что-то потянуло заглянуть и в саму мастерскую. В глубине полутемного помещения топилась печь, обжигались горшки, кувшины и миски. Недалеко от порога сидел на чем-то низком по-прежнему заросший бородой слепой Ваче. Он бренчал на чонгури и низким голосом про себя напевал какую-то песню.
Торели тотчас спешился, зашел в мастерскую, обнял и расцеловал своего несчастного друга. Ваче отложил чонгури, подвинулся, давая место Торели. Поэт присел рядом со слепцом на обрубке бревна.
— Ну как ты, что делаешь, зачем забрел в мастерскую?
— Копчу небо. Ни один живой человек не может жить без работы. Вот я и устроил себе эту маленькую мастерскую, леплю посуду, обжигаю. Глаз у меня нет. Но во время работы я руками вижу лучше, чем зрячий. Теперь это уже не пальцы живописца, а пальцы гончара.
Ваче вытянул руки и поразительно быстро заиграл пальцами, точно крутился в это время гончарный круг и под пальцами была мягкая глина, а не пустое место.
— Цаго, — крикнул Ваче в глубину мастерской, — Цаго, покажи гостю, какие кувшины и пиалы научился я делать.
Услышав имя Цаго, Торели смутился. Ваче, должно быть, догадался о смущении гостя. Он опустил голову и негромко, как бы извиняясь, сказал:
— Мою дочку зовут Цаго. Она всего лишь на два года моложе твоего Шалвы.
У полок с готовой посудой появилась девочка. Она снимала на выбор пиалы, кувшины, суры и азарпеши. Торели с восторгом разглядывал изящные изделия слепого. Исполненные в форме разных зверей суры и чинчилы, украшенные строгим, но красивым орнаментом пиалы были действительно редкими образцами искусства.
— Прекрасно, изумительно, великолепно! — то и дело восклицал Торели. — Ты молодец, Ваче. Дар первейшего художника Грузии не пропал и здесь.
— Тебе и правда понравилось? — обрадовался Ваче как ребенок, больше чем тогда, когда видные сановники хвалили его живопись во дворце Русудан. — Тогда возьми себе на память лучшее, что здесь есть. Цаго, отложи гостю павлинью суру и чинчилу в виде маленькой лани. Остальное пусть гость выберет сам на свой вкус.
Торели начал отнекиваться, но, видя, что подарков не избежать, отобрал некоторые вещи, отложил их в сторону, а сам снова сел рядом с Ваче.
— Бренчишь на чонгури?
— А что делать, Турман. Под чонгури лучше поется. А без песни, как и без работы, я не могу. Много горечи на душе. Отвожу душу песней, подбираю музыку к разным стихам.
— Вот как! Тогда прими и от меня подарок. Я только что закончил «Восхваление» Шалве Ахалцихели. Цаго тебе прочитает, и если стихи тебе понравятся, то под чонгури будешь их петь. — Торели достал из сумы список «Восхваления», уложил туда подаренную посуду и поднялся.
— Твои стихи, наверно, хороши, их легко будет петь под чонгури. Ваче стал ощупывать рукопись. — Подберу мотив, передам другим слепым музыкантам, мы здесь — друзья по несчастью — часто встречаемся друг с другом.
— Делай как знаешь. Я теперь пойду, но скоро я вернусь и тебя вместе с Цаго возьму погостить к себе в Ахалдабу.
— Спасибо тебе, Турман, не забываешь бедного слепца. Спасибо. — Ваче обнял плечи Торели своими огромными руками.
Подъезжая к летней резиденции царицы, Торели почувствовал, что волнуется. До сих пор он как-то не задумывался, зачем он едет. Теперь, когда цель поездки была близка, на него напали сомнения. Вместо заказанного первым министром «Восхваления» Русудан он везет «Восхваление» Шалве Ахалцихели. В его «Восхвалении» осуждаются беспечность, себялюбие, корыстолюбие людей, управляющих страной, то есть тех самых людей, которым он везет теперь свою поэму. Вероятно, она не доставит им удовольствия, вероятно, и царица, и все царедворцы останутся недовольны и даже разгневаются. Торели никогда не приходилось еще испытывать на себе высочайший гнев.
Из буйной зелени показался вдали дворец царицы. Царские слуги, придворные вышли встречать Торели, уже раскрылись перед поэтом двери, возвращаться поздно, надо идти вперед.
К счастью, ни царицы, ни первого министра сейчас, с утра, не было во дворце. «По крайней мере, не заставят читать „Восхваление“ вслух, — думал Торели. — А когда я уйду, пусть читают и наслаждаются». Поэт оставил списки «Восхваления» для передачи царице и Арсению, а сам, не мешкая ни минуты, покинул дворец и заспешил к себе в Ахалдабу.
Турман снова прочно засел в своем имении — ухаживал за посевами, за виноградником, за садом. Он целыми днями, как простой крестьянин, работал лопатой или топором. Он полюбил аромат подсыхающей на сено травы, запахи свежевзрыхленной земли. В эту минуту затихала боль в сердце, притуплялась печаль, забывались все беды и горести.
К тому же было еще одно, что скрашивало жизнь и веселило сердце. Это мальчик Шалва, растущий сильным, стройным, трудолюбивым и умным. Шалва скоро сделался вожаком всех деревенских мальчишек. Он командовал даже ребятами гораздо старше себя. Позови Шалва, и тотчас все сбежались бы на его зов. Поведи он их за собой, и все как один пошли бы. Прикажи броситься в бурную реку, и все, не раздумывая, выполнили бы приказ.
Торели молился на маленького Шалву, потому что это было единственное, что заполняло отцовское сердце. Общался Торели и с крестьянами, присматриваясь к их жизни, к их характерам, к их приемам труда. Впрочем, он сам вскоре стал походить на крестьянина. О своей внешности он не заботился теперь, как прежде, отпустил бороду, редко смотрелся в зеркало, не скрывал седин. Плечи его немного опустились, а руки как будто стали подлиннее. Пройдя через испытания, которых хватило бы на несколько жизней, он забыл о светском лоске и совсем потерял вкус к придворной изысканной жизни. В гости он ни к кому не ходил, зато и его никто не навещал в уединенном имении в Ахалдабе.
Однажды, возвращаясь из виноградника, Торели услышал песню. По дороге гнали отару. За овцами с обеих сторон, высунув языки, бежали лохматые овчарки. Скотоводы возвращались с летних пастбищ. Громкое блеяние овец, разноголосое блямканье колокольчиков, шарканье бесчисленных копыт, лай собак, окрики пастухов — все это слилось в общий шум, взбудораживший деревню. Солнце заходило за край холма. Пастухи остановили отару у околицы села, чтобы расположиться на ночлег. Утомленные жарой, пыльной дорогой и дальним переходом, овцы тотчас сгрудились и затихли. Пыль, поднятая отарой, постепенно рассеялась в воздухе. Через некоторое время, когда все окончательно затихло и успокоилось, послышался звук пандури и полилась песня.
Деревенские люди любят пение пастухов. Поэтому вскоре к костру потянулись крестьяне из деревни. Торели тоже пошел за ними. Вокруг пастухов, образовав плотный круг, стояли крестьяне. Из середины круга раздавалось бренчанье струн, и сильный звучный голос певца выводил песню. Голос поющего с каждым словом креп, становился увереннее, песня мужественно звучала в тишине.
Кто говорит, что то был бой,
То с неба гром упал,
Когда стояли мы с тобой
Среди Гарнисских скал.
Узнав свои стихи, Торели вздрогнул и похолодел. Сердце его часто забилось, к горлу невольно подступили слезы. Кое-как справившись с волнением, он отошел в сторону и сел на камень, чтобы слушать, никому не мешая.
О горе, горе, горе мне
Не умер вместе с ними я.
Песня все набирала высоту. Струны пандури рокотали, то осуждая, то призывая, то словно плача. Крестьяне слушали затаив дыхание. У многих на глазах заблестели слезы. Безвестный певец пел теперь последнюю главу из первой части «Восхваления», пел славу Ахалцихели и отваге рыцарей-месхов. Кое-где он вставлял свои слова, но Турман не обращал на это никакого внимания.
Все последние месяцы Торели чувствовал себя очень одиноким, хотя, может быть, сам не признавался себе в этом. Он чувствовал, что всеми забыт, никому не нужен, никто больше не интересуется не только его геройством и его подвигом во славу родины, но и его стихами.
И вот в одну секунду рассеялись все сомнения Торели. Оказывается, его стихи поют в народе. И уж если они проникли в те далекие горы, откуда возвращаются теперь эти пастухи, значит, они распространились и ближе, по долинам и холмам всей Грузии. Они звучат на пастбищах, по деревням, как звучат здесь, на окраинах Ахалдабы, и призывают грузинских рыцарей на новые подвиги.
Вы слышите, Шалвы призыв
Гремит среди долин.
Жену забыв, детей забыв,
На бой вставай, грузин!
Но если стихи поют даже в далеких горах, в народе, то, верно, они знакомы и князьям и при дворе. Там их не знают, конечно, наизусть, но, по крайней мере, читают. Судя по всему, царский двор разгневан. За это время, что Торели уединился в Ахалдабе, не однажды собирали дарбази. Однако Торели не получил ни одного приглашения. Да и вообще по другим делам его тоже не приглашают. Это молчание — несомненный признак гнева первого министра, а может быть, даже и царицы. Но с сегодняшнего вечера, с той минуты, как Торели услышал стихи из уст пастуха, ему ничего не страшно, даже царский гнев. Если народ понял и подхватил его стихи, если в глазах народа поэт разоблачил то, что хотел разоблачить, и воспел то, что он хотел воспеть, то, значит, ничего больше не нужно.
Между тем наступила осень. В садах отяжелели ветви, поспел виноград. Торели давно собирался пригласить к себе Ваче вместе с маленькой Цаго. Осень — самое подходящее время для того, чтобы звать гостей.
Родной дом Ваче после смерти его матери постепенно пришел в упадок и теперь стоял разоренный. Ваче, наверное, сам мечтает побывать в родной деревне. Но нет у него здесь никого, к кому он мог бы приехать, негде приклонить голову, нет очага, около которого можно было бы погреть руки.
Торели решил пригласить Ваче к себе, причем оставить его у себя надолго — пусть отдохнет в родном краю и если не увидит родных холмов, то, во всяком случае, подышит родным деревенским воздухом.
Он велел заложить быков в арбу и послал человека за Ваче и Цаго. Встречать гостей Торели вышел на край деревни. Еще издали он увидел, что на арбе сидит одна только маленькая Цаго, а Ваче нет. Девочка с плачем спрыгнула с арбы и бросилась к Торели, причитая:
— Дядя Турман, дядя Турман, они увели моего папу. Я осталась одна. Они его увели.
— Куда можно увести слепого человека, кто увел? Успокойся, не плачь. Это какое-то недоразумение, все уладится.
Но Цаго плакала пуще прежнего. С трудом удалось ее успокоить, и тогда она рассказала, как было дело.
— Два дня назад папа сел отдыхать у порога мастерской, — рассказывала девочка. — В руках, как всегда, он держал чонгури. Потихоньку он напевал те стихи, что ему подарили вы, когда заходили к нам в мастерскую в прошлый раз. Послушать песню собрались люди. Когда папа пел, всегда около мастерской толпился народ. Слушая ваши стихи, люди становятся печальными и задумчивыми. Так было и в этот раз. Некоторые подпевали отцу, некоторые всхлипывали и вытирали глаза.
Вдруг откуда ни возьмись появился епископ Саба в окружении свиты. Слушатели перед ним расступились. Он подошел к моему отцу и хотел вырвать у него из рук чонгури. Но отец сильный, и вырвать у него из рук что-нибудь не так просто. Старик обозлился, стал дергать за чонгури и кричать: «Как ты смеешь при всем народе петь такие непотребные песни о нашей царице и стране!»
Отец сначала не понял, кто это на него напал и что нужно этому человеку. Он мирно начал просить, чтобы его оставили в покое, что ему и без этого тошно жить на свете. Но обозленный старик не отставал. Он кричал, что все равно отнимет это проклятое чонгури и разобьет его о камни. Слушатели начали заступаться за Ваче, но только словами, конечно. Кто посмел бы дотронуться до епископа. Епископ разозлился еще больше и стал дергать за чонгури изо всех сил. Тогда отец, не видя и не зная, кто перед ним, размахнулся и ударил обидчика по голове. Епископ упал без памяти. Тут подскочили царские копьеносцы, отцу связали руки и погнали впереди себя. Я побежала вслед за ним. Я добежала до ворот тюрьмы, а дальше меня не пустили. Отца затолкали в тюрьму и заперли дверь. К кому бы я ни подбегала, все меня отталкивали, никто не хотел меня слушать, и я осталась одна.
Мастеровые моего отца ходили куда-то просить, но их тоже не стали слушать. Потом они взяли меня, и мы все вместе пошли к епископу просить прощения. Я его узнала, только он лежал с завязанной головой. Он обругал нас и велел слугам больше никого к нему не пускать. Когда мы уходили, я все еще слышала, как ругался епископ. Он кричал, что сгноит эту скотину в тюрьме, что не позволит возводить хулу на царя и народ, переловит всех чонгуристов и волынщиков, и всех, кто развращает народ, и всех их посадит в тюрьму, всех, кто распевает стихи хулителя народа — Торели.
Торели возмутился и разъярился. Но он понял, что за поступком епископа Саба, сочиняющего свои нелепые ямбы, которые никто не хочет слушать, скрывается больше, чем простая зависть. Если бы «Восхваление» Торели понравилось и было принято при дворе, епископ никогда бы не осмелился поднять на него руку. И, напротив, если епископ так смел и решителен, значит, «Восхваление» резко осуждено, значит, царедворцы превратно истолковали смысл содержания стихов Торели, значит, они поняли их как направленные против царицы и народа, значит, наконец, они успели уже восстановить против Торели саму царицу.
Но если они сумеют и народу внушить, что Торели выступил против царицы, то на поэта обрушится и народный гнев, а этот гнев страшнее, чем гнев царедворцев и даже самой венценосной Русудан.
Все это промелькнуло в голове Торели, однако главное теперь было не в этом. Главное — любыми путями, любой ценой помочь несчастному Ваче, невинно оказавшемуся в тюрьме.
Торели распорядился, чтобы девочку Цаго накормили и приласкали, а сам вскочил на коня и помчался в Тбилиси. Сначала он заявился к начальнику крепости. Тот принял его с большим почтением и с подобострастием, но, выслушав просьбу насчет Ваче, только развел руками: он-де человек маленький, ему что прикажут, он то и сделает. Никакого самовольного поступка он совершить не может, а тем более освободить узника. Как ни тяжело было для Торели идти ко двору, на поклон к первому министру, просить и умолять его отпустить на волю слепого певца — иного пути не было. Хотя первый министр, вероятно, зол на поэта не меньше, чем епископ, потому что именно заказ первого министра поэт выполнил столь своенравно и дерзко.
Торели повернул коня ко дворцу.
У дверей первого министра Торели долго ждал, а потом ему сказали, что у мцигнобартухуцеси много неотложных дел и что сегодня он вряд ли освободится. Оскорбленный Торели направился прямо на царскую половину дворца. Навстречу ему попались только что вышедшие от царицы Варам Гагели и, амирспасалар Аваг. Увидев Торели, они раскрыли ему объятья, обрадовались, расцеловались, отвели в сторону, расспрашивая о семье, о здоровье, уселись на скамью.
— Твое «Восхваление», Турман, привело меня в восторг, — говорил Варам. — Немало слез пролил я, пока читал твою поэму. Плакал над гибелью моего знаменитого двоюродного брата Шалвы. — У Варама и сейчас готовы были показаться слезы.
— И я тоже внимательно прочитал «Восхваление», — поддержал Варама амирспасалар. — Поэма твоя достойна похвалы, но многие толкуют ее так, будто бы ты косвенно осуждаешь моего отца Иванэ Мхаргрдзели. — Аваг смотрел на Турмана.
— Недостойно подозревать меня в этом.
— Вот и Варам свидетель, что амирспасалар тогда стал жертвой предательства и только чудом остался в живых. Мой отец не виноват в гибели передового отряда и вообще в Гарнисском разгроме.
— Да, это так, Турман. И я, и Мхаргрдзели, и все высокопоставленные грузины, находившиеся в то время в ставке амирспасалара, все мы одинаково не виноваты, но в то же время и виноваты в гибели месхов и в падении Гарнисских укреплений. Виноваты лазутчики, засланные Джелал-эд-Дином в наш лагерь. Они — настоящая причина нашего поражения и падения могущества Грузинского царства.
— Я никого и не обвиняю, — пробормотал Торели. — В своей поэме я только воспел геройство Шалвы, самопожертвование грузинских воинов, а также призвал народ к встрече нового нашествия, а оказывается, мое «Восхваление» толкуют по-разному, кто как вздумает. Поэтому я и пришел сейчас во дворец.
Варам и Аваг переглянулись.
— Вы, наверно, слышали о судьбе бывшего царского художника Ваче, Ваче Грдзелидзе, который расписывал палаты Русудан.
— О том, которому Джелал-эд-Дин выколол глаза?
— О нем самом. Так вот, с ним случилась беда. — И Торели вкратце рассказал все, что случилось с Ваче.
Вместо сочувствия оба князя дружно расхохотались. Торели было не до смеха в эту минуту, но друзья смеялись так заразительно, что у него отлегло от сердца.
— Не выбил он душу из этого выскочки? — спросил Аваг, рассмеявшись.
— Душу не вышиб, но голову расшиб основательно.
— Ну так плох твой Ваче, не мог ударить как следует!
— Дело в том, что епископ сам состряпал вирши, полные чужеземных слов. Я чуть не вывихнул язык, читая его творения.
— Я не мог прочитать его ямбы до конца, — подтвердил и Аваг, — а кто же в состоянии их выучить и распевать?
— Твои стихи поют по всей Грузии, а его ямбы не хотят слушать даже в церквах, когда он начинает читать их во время богослужения.
— В народе говорят так: Джелал-эд-Дин не заставил нас отказаться от веры, а епископ Саба, вероятно, отучит нас от хождения в церковь, если не прекратит чтения своих ямбов с амвона. — Князья снова весело рассмеялись.
— Мне не до смеха и не до ямбов епископа, — помрачнел Торели. — Они посадили в тюрьму слепого художника, моего друга, у меня горе, и с этим я пришел к нашей царице.
— Ну вот, беспокоить царицу такими мелочами.
— Начальник крепости сказал, что Ваче схвачен и посажен в тюрьму по высочайшему повелению. У кого же просить отмены этого повеления, если не у царицы. Арсений зол на меня и даже не принял.
— А вот приближается к нам мой двоюродный брат Шамше, его и попросим, — произнес Аваг так громко, чтобы услышал и подходивший Шамше.
После взаимных неторопливых приветов и расспросов о здоровье и благополучии друзья рассказали Шамше о столкновении епископа со слепым певцом, и Шамше тоже искренне рассмеялся.
Шамше, не откладывая дела, написал записку и протянул ее Торели.
— Передай начальнику крепости. Я подозреваю, что в этой истории замешан и первый министр. Но ничего не бойся. В его присутствии я так изложу дело царице, что и она будет смеяться. А когда цари смеются, всякое дело кончается благополучно.
Торели поблагодарил, распрощался со всеми и чуть не бегом кинулся из дворца.
Немного погодя Торели и Ваче уже ехали по дороге на Ахалдабу.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Торели уговорил своего друга и даже помог ему продать тбилисскую мастерскую. На прежнем пепелище, тоже, конечно, с помощью Торели, Ваче построил новый дом, и вот из семейного, из родового очага Грдзелидзе снова закурился в небо голубой душистый дымок.
Посадили и новый сад, развели виноградник, и на пустыре, куда забегали только чужие кошки, вновь залаял пес и закричал петух.
Росли, набирая кроны, молодые деревья в саду, росли и дети. Цаго и Шалва все время проводили вместе. Торели приглашал Цаго на уроки, которые он давал своему сыну, ну, а в играх дети и подавно были неразлучны.
Ваче не мог видеть, как резвятся дети, но их голоса постоянно долетали до него, и он думал в это время, что Цаго и Шалва так же дружны, так же любят друг друга, как когда-то дружны были он и та, другая Цаго.
До своей слепоты Ваче очень любил работать в поле или в саду. Теперь он не мог этого делать. Дочка подводила его к дереву, и он, шаря по ветвям, трогал плоды или держал в ладони тяжелую прохладную кисть винограда. Он шевелил губами, молясь богу о плодородии и благоденствии.
Однако совсем бездельничать Ваче не мог. Гончарной мастерской у него теперь не было, и он догадался заняться резьбой по дереву. Сидел у себя на крыльце и целый день что-нибудь вырезал. Его талантливые руки, руки настоящего художника, подчинили себе дерево так же легко, как до этого глину. Он вырезал весьма искусные деревянные чаши, тарелки и другую посуду и утварь.
Когда Торели видел это стремление слепого хоть чем-нибудь заполнить свою жизнь, его охватывала жалость. Что бы ни делал Ваче, он все-таки не жил, а влачил существование, покорно нес тяжелую ношу жизни по дороге, доставшейся ему в удел. Да ведь и сам Торели — разве он жил теперь? Разница была только в том, что Торели видел вокруг себя. Но кто знает, может быть, от этого было еще тяжелее.
Судьба друзей была почти одинакова. Для обоих счастье жизни, радость жизни кончилась тогда, когда погибли их мечты и закатилось солнце их Грузии. Они были рядом, как два дерева, которые хотя и обогревает солнце, и омывают дожди, и обдувает ветром, но на которых не вырастет больше плодов умиротворения и радости.
А на Грузию между тем надвигалась новая беда. Топот и ржанье некованых монгольских коней, казалось, за многие версты достигали ушей Торели и не давали ему уснуть.
Монголы продвигались к Грузии и с юга и с севера. Окотай-хан направил под предводительством Чормогон-ноиона четыре тумена на Иран и Адарбадаган. В то время как Чормогон-ноион покорял эти страны, в Каракоруме на курултае — великом собрании наследников и воинов Чингисхана — было решено идти на Кипчакию и на Русь. Хан Батый, внук Чингисхана, уже раньше бывавший на волжских берегах, снова устремился на север. Севернее Грузии, по ту сторону Кавказского хребта, запылали бесчисленные пожары, все перепуталось и смешалось.
Всегда, как только появлялся враг, с которым справиться не под силу, грузины обращали взоры на север. Первыми ближайшими соседями, у которых можно было позаимствовать военные силы, были кипчаки. Но сейчас им было не до грузин, у них были те же заботы, что и у грузин.
Батый обрушился и на другого, самого могущественного соседа Грузии, на Русь. Войсками, разорявшими Русь, командовал талантливейший из всех монгольских военачальников одноглазый Субудай. Он же был самым жестоким. Субудай громил города и крепости, жег все подряд, казалось — горит сама земля, поголовно вырезал население деревень и сел.
И с юга и с севера долетали до Грузии стоны женщин, плач детей, свист сабель, запах пожарищ.
Монголы разгромили все крепости в Иране и в Адарбадагане. Крепостные стены сровняли с землей. Тех, кто сопротивлялся, татары убивали в бою, тех, кто покорялся, они убивали после боя. Народам, которые оказывались на пути монголов, предстоял выбор: сопротивляться или сдаваться. Но и в том и в другом случае все равно настигала смерть. У сопротивляющихся было хотя бы то преимущество, что они погибали в сражении, в горячке боя, с оружием в руках, то есть умирали славной смертью; покорившиеся же умирали бесславно, после того как у них отбирали все имущество, ставили их на колени и тогда уж рубили головы.
Как вселенский мор, катилась лавина неподкованных коней, и оголенные сабли сверкали из облаков пыли. Впереди этой лавины катилась другая, незримая, она далеко опережала первую, она была — страх и ужас перед монголами.
Ваче никогда не видел татар, но слухи о их беспощадности и неминучести доходили до него, и он метался, не зная, что делать, более беспомощный, чем другие люди.
— Что со мной, Турман, — говорил он, — я боюсь. Я чувствую страх в своем сердце. Казалось, чего бы мне бояться, я и так давно прошу у господа смерти. Мне безразлично, где она найдет меня и когда. Упаду ли я, оступившись, со скалы, или меня зарубит татарин, чего мне бояться? Но я боюсь, или, может быть, это страх за Цаго. Что будет с детьми, когда придут монголы и убьют нас, взрослых людей?
— Да, детей надо спрятать, — согласился Торели. — Где-нибудь найдем надежное убежище и спрячем там.
— Говорят, от них не спрячешься ни в каком убежище…
Монголы заняли Тавриз, разорили Хлат и Валашкерт, сровняли с землей Бардав и подошли к Гандзе.
После взятия Гандзы наступила очередь Грузии. Сначала монголы небольшими отрядами начали совершать набеги на владения пограничных эристави, потом двинулись внутрь Грузии, осаждая по пути города и крепости.
Монголы широко разлились по долинам Грузии.
Торели видел, что монголы пришли сюда не как хорезмийцы под началом Джелал-эд-Дина. Те носились по Грузии из конца в конец, хватали, что плохо лежит, грабили, жгли и уносились прочь, чтобы грабить и жечь в другом месте. А в конце концов и вовсе унеслись, оставив после себя золу и кровь.
Монголы пришли не просто ограбить и потешиться, но и покорить. Они обстоятельно обосновывались в каждой завоеванной крепости, оставляли в ней войска, облагали население данью. Они устанавливали в стране такие порядки, при которых можно получить побольше прибыли. Как видно, они не собирались уходить отсюда, напротив, они везде говорили, что их господство не кончится никогда.
Торели понимал также и то, что отчаянная борьба грузин бессмысленна. Свои сомнения он таил про себя, не желал вносить смуту в ряды самоотверженных. Торели вел себя так, как будто он больше всех других уверен в победе.
Но в конце концов монголам надоела, как видно, эта затянувшаяся война, и они двинули на юг Грузии большие войска. Вода в реках Грузии замутилась от крови, а небо заволокло багряным дымом.
Грузины убедились, что сопротивляться бесполезно, и решили, по примеру других, покориться монголам, выхлопотать у них помилование и мирную жизнь.
С караваном, пришедшим из Антиохии, приехал и армянский купец, который снабжал монастырь книжными новинками со всего мира.
После нашествия монголов связь коренной Грузии с очагами грузинской культуры в Иерусалиме, Антиохии, Афоне, Петризоне почти прекратилась. Монголы перекрыли все караванные пути, они стремились выйти к побережью Черного моря, и если бы им это удалось, Грузия оказалась бы отрезанной от остального цивилизованного мира.
При таком положении дел всякая весточка из западных стран была большой радостью, ибо грузинские ученые, писатели и философы не могли существовать без связей с философами и богословами других просвещенных стран.
Павлиа раньше других узнал о приезде армянского купца и, набив суму свежими книгами, ехал к себе в монастырь. Он торжественно восседал на муле, он был весел, предвкушая ни с чем не сравнимую радость листать драгоценные книги, заочно беседовать с умнейшими и образованнейшими людьми своего времени.
Павлиа спешил. Его слуга едва поспевал за ним. Наконец показался и монастырь. Но тут навстречу путникам попался пеший монгол. Он шел по дороге, стуча о сапог рукояткой камчи, и оглядывался по сторонам. Повстречавшись с монахами, монгол остановился и улыбнулся, точно нашел то, что искал всю жизнь. Щелочки его глаз, и без того узкие, совсем смежились, но все-таки в глубине их мерцал огонек довольства и ехидства. Монгол схватил мула за уздечку и что-то закричал по-монгольски, очевидно предлагая слезть.
Павлиа не понял монгольской речи, он обратился к монголу по-персидски, сказав ему, что он смиренный служитель бога, монах, и просил уступить дорогу.
Теперь монгол, в свою очередь, не понял Павлиа. Книжник повторил все сказанное по-турецки и по-арабски. Но монгол из всего сказанного понял только то, что монах не понял его. Поэтому он прибегнул к более простому языку — дернул Павлиа за рукав, предлагая спешиться и освободить мула. Павлиа поднял правой рукой крест, как бы останавливая монгола от дальнейших посягательств, но монгол и не посмотрел на него. Напротив, он уставился на большую суму с книгами, на хурджини, который раньше, очевидно, не заметил. Он вдруг так проворно бросился к хурджини, сорвал его с седла и начал развязывать, что можно было бы рассмеяться, если бы в хурджини было что-либо менее драгоценное, чем новые книги.
Слуга тоже бросился к хурджини, но Павлиа остановил его:
— Не надо. Он думает, что в суме еда либо ценные вещи. Сейчас он увидит, что книги, и сам оставит его.
Монгол достал одну книгу, повертел ее так и сяк, даже понюхал и наконец со злостью швырнул о камни. Книга распалась, ее листы рассыпались и, подхваченные ветром, полетели к краю скалы. Слуга бросился со всех ног, бегая за каждым отдельным листом и ловя его на лету. Монголу понравилась эта забава. Он начал разбивать книги о камни, чтобы много листов летело по ветру. Слуга, растерявшись, не знал, за каким листом бежать, он прыгал из стороны в сторону, падал на листы плашмя, и это было еще смешнее. В конце концов монгол бросил весь хурджини со скалы, и он покатился вниз, рассыпаясь сначала на книги, а потом на многочисленные листы.
Монгол покатывался со смеху, глядя, как монах прыгает по скале, а Павлиа весь горел, видя, как развевается по ветру ни с чем не сравнимое богатство, и бесился от того, что у него нет ног и что он не может бежать вслед за монахом и собирать книги. Он громко закричал на монгола:
— Что ты наделал, невежда? Будь ты проклят на веки вечные, и будь проклято потомство твое!
Крик Павлиа напомнил монголу о муле. Он подошел и сердито дернул Павлиа, предлагая освободить место. Руки у Павлиа были сильные. Он протянул их навстречу монголу и начал обороняться. Монгол отскочил на один шаг и хлестнул Павлиа камчой по лицу. На щеке выступила кровь. Тогда Павлиа разозлился тоже. Он схватил монгола за шиворот и притянул к себе. Монгол сначала не обращал внимания на бестолково суетившегося и барахтающегося монаха. Но теперь, когда он почувствовал железную хватку рук бедного калеки, он постарался вырваться и начал бить Павлиа кнутовищем по голове. Но Павлиа тоже не мог остановиться, он добрался до горла своего врага и, наверно, задушил бы его, но юркий монгол, почувствовав смертельную опасность, вывернулся, упал и покатился кубарем по земле. Вскочив на ноги, он выхватил саблю и ринулся на калеку.
Прислужник к этому времени собрал часть книг и, кое-как в беспорядке затолкав их в хурджини, вышел из-под скалы на дорогу. Он увидел и окровавленное лицо настоятеля, и саблю, занесенную над ним. Схватив камень, он подскочил к месту схватки. Павлиа видел и монгола с поднятой саблей, и своего слугу с камнем в руке. Он хотел крикнуть что-то обоим сразу, но не успел. Камень, брошенный удачно, угодил прямо в затылок врагу. Монгол упал как подкошенный, с расколотой головой. Сабля выпала из рук, жалобно звякнув о дорогу.
Слуга увидел расшибленную голову монгола, побледнел и встревоженно уставился на своего настоятеля. Настоятель тоже был бледен, растерян и ничего не мог сказать. Он только перекрестил убившего.
Слуга наконец понял, что произошло. Он зарыдал, завопил, потом что есть мочи вдруг пустился бежать к монастырю. Павлиа кое-как поднял на седло брошенный хурджини и затрусил вдогонку за убежавшим.
Монастырь был недалеко. Слуга первым делом бросился к распятью молиться. За этим занятием и застал его Павлиа. Оба не ели целый день, но теперь забыли о голоде. Павлиа тоже подполз к распятию, и они вместе читали молитвы и клали земные поклоны.
Быстро темнело. Павлиа наконец тронул слугу за плечо и приказал подняться. Монах повернулся к Павлиа и припал к полу в земном поклоне.
— Кроме господа и тебя, никто не знает о содеянном мною. Бог свидетель, что я не хотел убивать. Не виновен я в пролитии крови. Не отдавай меня монголам, заступись за меня перед богом.
— Успокойся, сын мой. Молись усерднее, бог простит. Я буду свидетельствовать перед ним и перед всеми людьми, что ты невинен.
Он несколько раз перекрестил несчастного монаха и отпустил его спать.
У себя в келье Павлиа зажег свечу и развязал хурджини. Почти все книги оказались на месте. Он уложил их в стопу у своего изголовья и хотел почитать, но не мог сосредоточиться после всей этой истории с монголом.
Каждый день перед сном Павлиа раскрывал летопись и записывал в нее несколько строк. Последнее время он писал о жестокости, о злодеяниях, о насилии монголов, о том, что видел сам или слышал от людей, которым можно поверить. Пока Павлиа писал, все затихло в монастыре, монахи помолились и отошли ко сну.
Вдруг залязгали, загремели железные входные ворота. За окошком кельи замелькали факелы, шум и крики донеслись до ушей настоятеля. Калека перестал писать и прислушался, но еще раньше, чем прислушаться, он понял, что произошло и что будет дальше.
Шум приближался. Ворота, как видно, были сломаны, трещали двери и окна в самом монастыре. В коридоре послышался топот ног, брань, крики, вопли. Павлиа понял, что час настал. Он сложил летопись и воздел руки в последней своей молитве. В то же мгновение дверь кельи распахнулась, и на пороге появились монголы. Глазки монгольского ноиона разъяренно сверкали из узких щелочек.
— Ты настоятель монастыря? — спросил ноион по-персидски.
— Я, — ответил Павлиа, беспомощно опуская руки.
— Кто убил нашего воина?
— Мое дело заботиться о спасении своей души и о спасении душ моих братьев. В мирские дела я не вмешиваюсь, а тем более в дела войны.
— Не прикидывайся овцой. Мы точно знаем, что нашего воина убили твои монахи. Сейчас же позови сюда убийц. А если хочешь, чтобы мы ушли и оставили монастырь в покое, ты отдашь нам также все золото и серебро, которое хранится в твоем монастыре.
— Здесь нет никакого убийцы. И золота с серебром у нас в монастыре тоже нет. Откуда у нас золото, мы нищие слуги нашего господа. Все наше богатство — это книги. И на этих полках до самого потолка, и в этих сундуках. Здесь одни только книги. Золото мудрости, серебро знаний. А больше у нас ничего нет.
— Ну-ка, посмотрите, что в сундуках, — приказал ноион.
Монголы сорвали крышки с сундуков и начали выбрасывать оттуда книги. Ноион поморщился.
— Ладно, хватит. Слушай, монах, я не умею много и красиво говорить. Пока я буду считать до десяти, ты скажешь мне, кто убил нашего воина, а также согласишься отдать все золото и серебро. После десятого счета пеняй на себя. Мы, монголы, шутить не будем, от всей твоей обители не останется камня на камне. Раз… два… три…
С каждым счетом ноион загибал палец, а взгляд его, остановившись на Павлиа, с каждым счетом накалялся все больше. Павлиа не двигался и молчал.
— …десять, — выкрикнул ноион и, увидев, что Павлиа все еще сидит, озверел. — Как ты смеешь сидеть передо мной, встать!
— Я калека. С детства у меня не двигаются ноги. Я езжу на этом вот стуле с колесиками.
Ноион уставился на странный стул.
— А ну садись. Я хочу поглядеть, как ты ходишь при помощи этого стула.
Видимо, монгола искренне, как ребенка, заинтересовала непонятная игрушка. С помощью воинов Павлиа пересел на стул. Один из них покатил стул от стены к стене кельи. Ноион глядел и смеялся.
— А ну-ка, быстрее. Быстрее его катите, — приказал он своим воинам. Раскатите, а потом отпустите.
Воины толкнули стул что было силы. Он раскатился и сильно ударился о стену. Павлиа грузно шлепнулся на пол.
Вдоволь натешившись над калекой, монгольский ноион стал злым…
— Последний раз спрашиваю: кто убил нашего воина?
— Я его убил, — спокойно ответил калека, вытирая кровь с рассеченного лба.
— Ты, безногий калека, его убил?
— Да, я его убил. За насилье, за жестокость, за невежество.
— Не рассказывай сказки! Как ты мог его убить! Ты, видно, хочешь спасти убийцу, надеясь, что тебя, как настоятеля, мы не тронем. Но в «Яссе» Чингисхана ничего не сказано о настоятелях монастырей. Мы наказываем всех. Перед нами все равны — цари и рабы, настоятели и простые монахи.
— Вашего монгола убил я, — спокойно, но упрямо повторил Павлиа.
Ноион вдруг каким-то чутьем понял, что монах, может быть, и не врет.
— Хорошо. Сейчас мы тебя накажем. А чтобы не было ошибки и чтобы настоящий убийца не остался без наказания, мы так же, как тебя, накажем и всех остальных монахов.
— Виноват один только я, за что же наказывать остальных?
— Они виноваты уж тем, что служили и подчинялись такому настоятелю, как ты, настоятелю-убийце. Огня! — крикнул ноион, и нукеры, подстегнутые приказом, бросились вон из кельи.
Через некоторое время в окне показался огонь. Настоятель повернулся окровавленным лицом к распятью и начал молиться. Все вокруг него перестало существовать.
Монгол некоторое время с удивлением глядел на молящегося калеку, какая-то коварная мысль промелькнула у него в голове, и он сказал:
— Эй, вы, посадите его на то высокое кресло, на трон настоятеля монастыря.
Павлиа посадили.
— Выкатите кресло на середину. Так. Хорошо. Привяжите его покрепче. Нукеры выполняли каждое приказание своего начальника. — Обложите его со всех сторон драгоценными книгами. Сейчас он ими подавится.
Нукеры засуетились. Они срывали с полок и вытряхивали из сундуков тяжелые книги в дорогих и красивых переплетах. Для них это были просто непонятные предметы, которые могут гореть. А это были сочинения Аристотеля, Платона, Прокла Диадоха, блаженного Августина, Петрэ Ивери, Иоанэ Петрици… Некоторые книги раздирали на листы, некоторые клали целиком, стопками, обкладывая ими со всех сторон связанного монаха. Получилась пирамида из книг, поверх которой виднелась только голова настоятеля.
— А теперь зажигайте!
Трое воинов поднесли свои факелы к подножию чудовищной пирамиды, и тотчас взметнулся огонь. Пламя скользило поверху, к лицу Павлиа оно подобралось быстрее, чем к ногам. Старик закусил губу от боли, но тут же взял себя в руки и, обратив лицо к распятью, начал молиться:
— Благодарю тебя, господи, что удостоил меня мученической смерти. Прости их, господи, ибо не ведают, что творят.
Огонь постепенно разгорался. Пергаментные листы сильно дымили, по келье хлопьями носилась черная сажа. В завихреньях черных хлопьев и красных отблесков скакали и бесновались вокруг огня, гримасничали похожие на чертей казнители. Не скакал только ноион. Он не спускал глаз с лица монаха. Неужели не застонет, неужели не выдаст боли?
Павлиа скосил глаза на книги. Вот он увидел, как загораются переписанные красными чернилами листы «Одиссеи», вот начала коробиться на огне книга великого Руставели.
«Еще ни один мученик не удостаивался гореть на столь священном огне», — мелькнуло в сознании Павлиа.
Летопись Грузии, на которую он потратил всю свою жизнь, горела тоже.
«Пусть погибает и эта книга. Пусть. В ней свидетельство нашего падения и позора. Пусть она не дойдет до потомков. Пусть они ничего не будут знать о падении великого Грузинского царства. Буду терпеть, пока не догорит эта книга», — загадывал Павлиа и терпел. Потом он переводил взгляд на другую книгу. Сгорая, книга сохраняла свою первоначальную форму, хотя она была уже не книга, а только пепел.
Павлиа, со всех сторон охваченный огнем, вдруг привстал. Конечно, привстать, безногий и к тому же привязанный к стулу, он не мог, но он рванулся вверх, и в это время ему показалось, что он поднялся на ноги. Из дыма и пламени вдруг загремела песня: «Достоин воистину, коль славим его».
Монголы, потрясенные мужеством калеки, остолбенели, прекратили свои пляски, они смотрели затаив дыхание. Павлиа пел всей душой, всем сердцем. Он чувствовал свою близость ко всем тем, кто до него уже пожертвовал собой и принял мученическую смерть во имя бога или родины. Боль была где-то там, внизу, в руках, в ногах, вовне. В сознании же Павлиа не было никакой боли. В его сознании осталась только одна вера. Тело его было еще живо и болело, но душа была уже выше своего неуклюжего вместилища, выше огня, выше тлена. Она была около бога.
Подожженный со всех сторон, монастырь пылал, как свеча.
Монгольские отряды не осмеливались переходить по другую сторону Лихского хребта, или, может быть, им пока это было не нужно. В Восточной же Грузии они утвердились прочно. Ввели свои порядки, ввели десятки никому не ведомых до сих пор налогов. Чиновники по сбору налогов рыскали по деревням, отбирая у крестьян коней, быков, последний кусок хлеба. Грузия обнищала. Исчезли богатства и достаток. Зато расплодилось много бродяг и нищих. То и дело попадались на дороге люди, протягивающие руку за милостыней.
И все же тяжелее всего другого была воинская повинность. Насильно забирали молодых и сильных мужчин, отрывая их от семей, от родины и угоняя за тридевять земель завоевывать чужедальние страны. Повинность эта была бессрочной, она кончалась только смертью угнанных.
Под тяжким ярмом монгольского ига народ глухо бродил и волновался. Тетива терпения была натянута сверх всяких пределов. Мужчины, чтобы избежать воинской повинности, уходили в леса. Гнев назревал, но его нужно было направить.
Сначала царский двор, укрывшийся за Лихскими горами, искал поддержки в других странах. Была еще раз предпринята попытка собрать войско из народов, живущих по другую сторону Кавказского хребта, но из этого ничего не вышло. И за Кавказом хозяйничали монголы.
Тогда грузинская царица обратилась за помощью к султану Египта и к папе римскому. Она слала в Египет и Рим послание за посланием.
Монголы со своей стороны пытались склонить царицу к покорности. Через Авага Мхаргрдзели они передавали великие клятвы в том, что не тронут царицу и что она по-прежнему останется царицей, но будет царствовать в Грузии открыто и свободно, сидя в Тбилиси, а не за какими-то Лихскими горами. Но слухи о монголах пугали царицу. Она была уверена, что если попадет в руки к монголам, то они зажарят ее на огне и съедят.
Между тем царский двор из Кутаиси по мере сил пытался направить действия многочисленных отрядов повстанцев. Не привыкшие к рабству грузины восставали то в одном, то в другом месте. Правда, эти мятежи тотчас карались и затухали. Но и с юга, из Ирана, доходили слухи о восстаниях против монголов. Так, в Иране и Адарбадагане главари восстаний часто присваивали себе имя Джелал-эд-Дина, для того чтобы авторитетом этого имени привлечь к себе больше народу.
Единого плана действий не было. Мятежи вспыхивали и гасли, а мрак ночи после этого становился еще черней.
Монголы обосновались прочно. Политика кнута и пряника им была не чужда. Наиболее покорных и смирившихся князей и султанов они стали приглашать в свою столицу — в Каракорум.
В каракорумском дворце всякий прибывший на поклон властитель страны или княжества утверждался в своих владениях и в своей власти. С почестями его отпускали обратно. С почестями его встречали ноионы, когда он возвращался к себе домой. По приказу верховного хана его личность и его имущество становились неприкосновенными.
Хотя Аваг Мхаргрдзели первый покорился монголам, хотя он служил даже посредником между монголами и царским двором, все же он был для монголов лишь презренный грузин, и спокойной жизни в своих владениях он не знал. Как бы ни угождал монголам Аваг, как бы смиренно он себя ни вел, видно было, что ноионы не верят ему и считают его затаившимся врагом.
Владениями Авага монголы управляли, не спрашиваясь и не церемонясь. Аваг чувствовал, что если они захотят его арестовать — арестуют. Если захотят убить — убьют. Захотят унизить — унизят. И некому заступиться, не к кому идти жаловаться. В поисках покровительства Аваг невольно обратил свои взгляды к монгольской столице Каракоруму. Он стал искать грузина, который хоть немного знал бы монгольские обычаи, а также язык, чтобы такой грузин мог сопутствовать ему в далеком и опасном путешествии. Все указывали ему на Торели. Аваг написал поэту письмо, приглашая его погостить в Биджниси.
Торели давно не видел Авага, и теперь его ровесник показался ему сильно постаревшим и надломленным. Аваг в первый же день стал жаловаться Торели, что монголы его ни во что не ставят, и поведал о намерении съездить в Каракорум за поддержкой главного хана.
Князья уселись над картами. Мерили, рассматривали дорогу туда, на другой конец света, обратно домой, все прикинули и оробели. Оказывается, прежде чем попасть к главному хану, полагается обязательно побывать у хана Батыя. На это уйдет один год. Потом нужно добраться до Каракорума. Если все путешествие будет благополучным, то есть если не убьют разбойники, если не заболеешь в пути, если не утонешь при переправе через какую-нибудь великую реку, если не случится другой дорожной беды, то на путешествие и на пребывание при ханском дворе понадобится два с половиной года.
— Многовато, — признался Аваг. — Два с половиной года мне и дома не протянуть, не то что в дорожных лишениях. Ладно, пойдем к столу.
Тризна получилась печальная. Подняли по одной заздравной чаше, при этом каждый думал о своем.
— Не ехать — беда. А ехать еще хуже, — вслух размышлял Аваг.
— Путь опасен и долог. Кто знает, что будет твориться здесь в эти два с половиной года. Все же монгольские ноионы относятся к тебе лучше, чем к другим грузинским князьям. Если не будет притеснений больше, чем теперь, я бы не советовал отправляться в такое рискованное путешествие.
— Да, видно, уж не поеду. Но и здесь жить нет никакой мочи. О достоинстве князя я уже не помышляю. Хоть бы относились просто как к человеку. Хозяйничают в моих владениях, ни о чем меня не спрашивая…
Дверь в комнату, в которой трапезничали друзья, распахнулась. На пороге появился монгольский сотник. Сразу было видно, что он сильно пьян. Мутными глазами он долго смотрел на застолье, как бы соображая, что видит перед собой, и вдруг одним прыжком подскочил к столу, очутился перед Авагом.
— Как ты смеешь сидеть в моем присутствии, грузинская скотина, — и тут же ударил Авага по голове рукояткой камчи.
Торели схватился за кинжал, но Аваг опередил это движение и встал между Торели и сотником, так что пьяный монгол не успел ничего заметить.
За спиной сотника появились вооруженные нукеры. Для них избиение камчой грузинского князя было, как видно, забавным зрелищем. Сотник еще раз замахнулся камчой. Кончик ее с крепким, как железка, узелком задел за ухо Торели.
Сотник оттолкнул ногой стулья от стола, и нукеры набросились на еду и на вино. Набив себе рты, остальное похватали, сколько могли захватить в руки, и ушли, оставив двух грузинских князей в полной растерянности.
Бледный, дрожащий от злости Торели потрогал ухо. Из него текла кровь.
— Зачем ты остановил меня?
— Если бы ты успел пошевелиться, мы оба лежали бы сейчас на полу с раскроенными черепами.
— Туда нам и дорога. На что еще мы годимся после такого позора и унижения. Лучше смерть, тысячу раз лучше смерть, — застонал поэт и закрыл лицо руками.
Впервые за все свои взрослые годы плакал Торели. Он ревел в голос, не стесняясь Авага, но и не отнимая ладоней от глаз, чтобы не глядеть на столь оскорбленного и униженного первейшего князя Грузинского царства, наследника великих рыцарей Мхаргрдзели.
— Лучше отправиться в самый ад, чем терпеть такое. Завтра же поедем в Каракорум, и я поеду с тобой.
— Да, лучше в ад. Поедем, — подтвердил и Аваг, у которого от злости и горя не нашлось даже слез.
В сопровождении небольшой свиты Аваг поехал в Кутаиси к царице. Упав перед ней на колени, он взмолился:
— О, как ты мудра, венценосная, что не покорилась жестоким и коварным монголам. Они вероломны, и впредь не доверяй их лести и обещаньям, не подвергай опасности себя и надежду всей Грузии. И я виноват перед тобой, что советовал поклониться монголам и переехать в Тбилиси, дабы восседать на троне в настоящей столице Грузии. Хорошо, что не послушалась меня. Не слушай, что говорят их ноионы, не верь обещаньям до тех пор, пока не получишь клятву о неприкосновенности от самого главного хана.
— К большому хану, Аваг, я поехать не могу. Это путешествие не для слабой женщины. Да и боюсь довериться им, отпустят ли они меня обратно из своего Каракорума?
— Не ты, царица! Разве можем мы отпустить тебя к вероломному хану. Я, я решил отправиться в орду, чтобы выпросить у властителя монголов милость для тебя и для всей Грузии!
— Что ты, Аваг! Как мог ты подумать о поездке в Каракорум, ужаснулась царица.
— Я это решил не сегодня. Я много думал и считаю, что другого выхода нет. Сначала я поеду к хану Батыю, а потом уж к высочайшему повелителю всех монголов, наследнику Чингисхана.
— Как ты решился на такую жертву? Или тебе не дорога жизнь?
— Лучше уж смерть, чем это подобие жизни.
— Воистину это так. Бог свидетель, что я день и ночь молюсь о смерти, умоляю пресвятую деву поскорее взять меня к моей блаженной великой матери, — сказала царица, и голос ее задрожал. — Есть только одна забота, она-то и удерживает меня на земле — мой сын Давид. Он еще малолеток, и если я лишу себя жизни, то царство останется без хозяина, без головы. Буду влачить свое существование до тех пор, пока Давид войдет в совершенные лета и можно будет короновать его на престол Грузинского царства.
— Да продлит господь твои дни, царица. У грузинского народа осталась одна надежда, одно солнце, одна мать — это ты. Разве можешь ты обречь народ на сиротство?!
Русудан понравились слова Авага, она сквозь слезы улыбнулась ему.
— Не могу больше скрываться в горах. Надоело жить в страхе. Хочу спокойного царствования в Тбилиси. Монголы шлют ко мне одного посла за другим, зовут, уговаривают. Но я не могу решиться. Мне кажется, что одного моего унижения им будет мало, они разорвут меня живую на части. На примере русских князей мы видим, как трудно доверять монгольским ханам.
— Бог не допустит, чтобы ты попала к ним в лапы, не приведи господь. Осквернена грузинская земля, не хватает только, чтобы они осквернили и царицу. Нужно немного потерпеть. Вот я поеду и обо всем поговорю с главным ханом. Я привезу тебе ярлык на царство, и тогда ты будешь открыто царствовать в Тбилиси и тебя никто не посмеет тронуть.
— Уж если ты решился пожертвовать собой для грузинской царицы, молю тебя об одном, добейся, выхлопочи у монгольского хана, пусть признает царем моего сына Давида.
— Или я привезу милость хана для всех грузин, ярлык для тебя и твоего сына Давида, или не вернусь совсем, и тогда помяните меня здесь, на грузинской земле, в своих молитвах как погибшего за свою царицу и за свой народ. — Аваг потянулся поцеловать подол царицы, но Русудан обняла его как брата и вновь расплакалась. Аваг ведь знал ее с детства.
Проститься с Авагом и Турманом пришли все князья Грузии. Каждый принес им что-нибудь в дорогу: оружие, подарки на память и, конечно, снедь. Когда караван тронулся, то не только родственники вышли их проводить, но выходили на дорогу целые деревни. Знакомые и незнакомые бежали за караваном, воздевая руки к небу, били себя в грудь, по голове, царапали себе лица, одним словом, прощались так, как прощаются с отправляющимися на тот свет.
Большинство провожающих не представляло, куда уходит караван, увозящий первого рыцаря Грузии и первого поэта, героя Гарниси. Ходили слухи, что идут они на жертву ради спасения царицы и страны, едут в неведомую даль, куда отправлялся кое-кто и раньше, но откуда не возвращался еще ни один человек.
Прощались, просили прощения, если когда-нибудь пришлось невзначай обидеть. И снова били себя по голове, и снова до крови царапали себе лица, обнимали, рыдали и целовали. По таинственному пути растянулся караван, по неведомому, по нехоженому пути отправлялись первые высокопоставленные грузины в Каракорум.
Каракорум! Столица необъятного чудовищного монгольского государства. Все богатства: золото, серебро, драгоценные камни, государственная казна бесчисленных стран и княжеств ручьями стекались сюда, чтобы образовать то, что теперь называется Каракорум!
Самые лучшие мастера покоренных стран, каменщики и плотники, ювелиры и гончары, были согнаны сюда победителями.
Каракорум не походил на монгольский город — временное становище больших и маленьких быстро устанавливаемых и быстро разбираемых юрт. В столице монголов появились прямые улицы, широкие площади, прочные строения: дворцы и базары, караван-сараи и чайханы.
У кочующих дикарей, занимающихся к тому же грабежом, обычно скапливается много золота, но сразу бывает видно, что они еще не знают ему настоящей цены. Золото не прибавляет дикарям тонкого вкуса и не умеет в их руках превращаться в искусство.
Безвкусица бросается в глаза каждому и везде. И в быту монгольских князьков, и при высоком дворе самого хана, и в устройстве столицы. Напоказ выставлено то, что кричит. Ни в чем нет чувства меры, тонкости, благородства. Наибольшим уважением пользуется то, что ярче бросается в глаза.
Каракорум как новый Вавилон, в нем смешение многих языков и нравов. По улице снуют люди разных национальностей и религий. Каракорум галдит на всех языках мира.
Русские князья, индийские магараджи, армянские и греческие купцы, французские миссионеры, тибетские бонзы ходят, кружатся и в одиночку и группами, привлекая внимание других прохожих своими одеждами, своим обличьем, своим поведением.
Кипит жизнь в монгольской столице Каракоруме. Ей ничто уж не чуждо: ни турниры западноевропейских рыцарей, ни восточные гаремы, ни крайняя утонченность Европы, ни крайности азиатской пресыщенности.
Столица только отпраздновала восшествие на престол верховного властителя бескрайних монгольских владений от границ Чехии до Японии Гуюк-хана. Столица полна еще участвовавшими в параде войсками, участвовавшими в торжествах гостями. Развлечения все еще продолжаются. По улицам ходят заносчивые хозяева города, подвыпившие монголы.
Перед въездом в столицу по обеим сторонам дороги расположены воинские части. Тут тоже смесь племен. Среди желтолицых монголов мелькают и русые и рыжеволосые воины. Монгольское войско уж не то, что водил не так давно Чингисхан. Теперь в монгольских войсках чаще всего монголы только командиры, остальная масса набрана из покоренных народов. Группами стоят воины — армяне, грузины, иранцы, кипчаки. Вот один из них, грузин, взмахнул руками и побежал к дороге.
— Бьюсь об заклад, что это грузины! — закричал он.
По улице шли грузинские князья. На груди у них висели золотые пластины. Прохожие уступали им дорогу.
— Грузины, ей-богу же, это наши! — закричал и другой воин.
— Разрази меня гром, если это не Аваг Мхаргрдзели, сын атабека Иванэ.
— Да они и есть, грузинские князья Аваг Мхаргрдзели и Турман Торели. Мне вчера еще один купец сказал, что из Грузии к хану приехали два князя. Это они и есть.
— Что здесь делать грузинским князьям?
— Теперь цари и князья маленьких царств и княжеств обитают при дворе великого хана. Они приезжают, чтобы хан даровал им власть в их собственных владениях и странах.
— Может быть, князья знают что-нибудь о наших семьях. Сколько лет уж как мы ничего не слыхали, как там дома.
— Что они могут знать, если сами они уже два года в пути?
— Видите, у них на груди золотые пластины. Значит, уже были у хана и добились ханской милости. Теперь им открыты все пути от восхода солнца и до заката.
— Счастье людям. А кто еще с ними, этот монгол гигантского роста?
— Это ноион Шидун, близкий родственник хана. Говорят, первый князь Грузии так пленил сердце хана своим обхождением и щедрыми подарками, что хан пожелал породниться с ним и дал Авагу в жены дочь ноиона Шидуна.
Аваг и Торели между тем поравнялись с воинами.
— Откуда вы, братцы? — спросил у воинов Аваг, тоже с первого взгляда признавший в них соотечественников.
— Я из Хачена, — ответил по-грузински армянин.
— Я из Аниси.
— Я из Артаани.
— Я из Каспи.
Странно звучали здесь, в отдаленных монгольских степях, на краю света родные названия. Аваг и Торели со всеми поздоровались за руку.
— Давно вы здесь?
— В этой проклятой Монголии?
Аваг осторожно оглянулся, нет ли наушника, и строго поправил:
— Я имел в виду в монгольском войске.
— Пятый год как меня забрали и увезли из Грузии силой.
— А я служу седьмой год.
— Отпустят ли нас когда-нибудь домой?
— Хоть бы умереть под небом Грузии.
— Нет, живыми они нас не отпустят. Умирать будем в чужих краях. Хоть бы потом лежать в родной земле.
— Чего захотел. Повезут тебя, дохлого, в Грузию, если до нее нужно ехать два года!
— Трудно вам, братцы? — сочувственно спросил Аваг.
— Нам-то всегда трудно. Но здесь мы мечтаем о смерти. В боях нас гонят первыми, и первыми мы погибаем. Города и крепости берутся нашими руками, из добычи же не достается нам и десятой доли.
— Подозревают на каждом шагу, все им мерещатся измены да восстания.
— Лучше, и правда, восстать бы. Все равно, в каком бою умирать. Лучше бы в бою за свободу.
— Тише, услышат, вам же будет хуже, — одернул Аваг разговорившихся воинов.
— А что — тише? Нет никакого терпения.
— Злость кипит на сердце.
— А что у нас дома? Как в Грузии?
— Откуда нам знать, сами два года не видели грузинского неба. В тяжелом пути два года растянулись и кажутся целым веком.
— Вам хорошо, вы скоро поедете домой.
— Да, через два дня мы отбываем. Да и хватит уж с нас мучений, которые пришлось пережить за эти два года.
Ноион Шидун, ушедший вперед, нетерпеливо дожидался своих спутников. И они заспешили распрощаться с земляками.
— Ладно, братцы, будьте здоровы, не робейте.
— Будьте благоразумны, не губите себя даром.
Дав эти два наставления, князья обнялись с воинами и ушли своей дорогой. Оставшиеся проводили их взглядами, полными тоски. У многих текли слезы.
— Хорошо вам говорить «будьте благоразумны», вам бы побыть в нашей шкуре, — проговорил сквозь слезы один воин, так что слова долетели до слуха Турмана.
А ноион между тем был весел. Он показывал друзьям знамена полков, рассказывал о жизни и боевых делах багатуров. Он умел рассказывать смешно, но сам смеялся больше, чем слушатели.
Вышли на обширную площадь. Под богатым навесом сидели монгольские сановники и наблюдали за состязаниями. Простые воины сидели на земле, образовав огромный круг.
Шидун-ноиона и его друзей встретили с почетом, проводили на подобающие места. На мгновение все отвлеклись от состязаний и смотрели на гостей. По кругу пронесся шепот.
Вскоре всадники закончили игру в мяч, и на поле вышли стрелки из луков. После лучников состязались охотники. На поле выпустили лис и зайцев, в небо — прирученных беркутов. Все вскочили на ноги, все кричали «алай, алай». Хищные птицы, взмыв вверх, остановились, выбирая добычу, и, словно камни, пошли вниз. Обезумевшие от страха звери бросались к людям, но люди отпугивали их, отшвыривали обратно на середину круга и, наверно, казались бедным зверькам страшнее беркутов.
Один за другим беркуты когтили добычу и тут же на поле начинали расклевывать, раздирать и пожирать ее. Тысячи зрителей с вожделением смотрели на кровавое пиршество орлов. Монголы в это время были сами как орлы, с глазами, налившимися кровью, только не на кого им было бросаться и некого терзать. «А если бы подвернулась добыча, если бы, — подумал Торели, — выпустили сейчас их с Авагом, грузинских князей, на круг и крикнули — терзай! Все набросились бы, как один, и разодрали бы в клочья, и хищные птицы-беркуты позавидовали бы человеческой жестокости и кровожадности».
После охоты началась борьба — излюбленное зрелище монголов. Все сидящие широким кругом вскочили с мест, перебежали вперед и образовали более узкий круг.
Сначала в круг вышли монголы. Они были из разных туменов, поэтому каждый, выходя на поле, оглянулся на тот шатер, где сидели старшие его тумена. Борцы долго пыхтели, схватив друг друга за пояса, но ни тот, ни другой не мог осилить противника. Не могли они показать и красивой борьбы. Скоро всем надоело смотреть на ленивую и бесплодную возню незадачливых борцов, и их растащили в стороны.
Вторая пара была из других туменов. Ноионы в шатрах бились об заклад, кто победит. Низкорослый коренастый монгол не долго возился со своим долговязым противником. Он изловчился, перекинул его через себя и бросил на землю на обе лопатки. Поднялся неистовый шум, свист, крики, гиканье. Ноион тумена, к которому принадлежал победитель, вскочил, махал руками и кричал больше всех. Он радовался, ликующе бил по плечу хозяина побежденного воина.
Но вот крики сразу утихли. На поле вышла новая пара. Против монгола стоял громадного роста и прекрасного телосложения иранец. Его мускулистое тело блестело на солнце. Монгол тоже был рослый и широкоплечий, но по сравнению с иранцем выглядел все же ребенком.
Тысячи глоток поощряли монгола. Он без страха подбежал к великану и начал его трясти. Иранец от внезапности покачнулся, но тут же восстановил равновесие и встал так прочно, что нечего было и думать уложить его на лопатки. Почувствовав преимущество иранца, все зрители вскочили на ноги и начали потрясать кулаками и камчами в сторону того шатра, где сидели прибывшие в монгольскую столицу иранские султаны и атабеки. Соотечественники великана-борца оробели, побледнели, втянули головы в плечи в ожидании неминуемой расправы. Наверно, они молили своего бога, чтобы их великан-иранец был побежден.
Монгольский борец суетился, бегал вокруг иранца, наскакивал и отскакивал, в то время как иранец лениво перетаптывался на одном месте. А если противник попадал ему в клещи, то вместо того чтобы закончить прием, позволял противнику ускользнуть. Вдруг монгол встал на колено, перевалил кое-как иранца через себя и шлепнул его, как мягкую лепешку.
Шапки и камчи полетели кверху. Монголы из передних рядов бросились качать победителя. И теперь грозили кулаками и кнутами в сторону иранского шатра, но теперь в этой угрозе не было обиженности, а было только ликующее торжество превосходства. Благородные султаны и атабеки униженно улыбались разразившейся буре.
Когда иранец распластался на земле, Торели шепнул Авагу:
— Уверен, что этот буйвол лег нарочно.
— И хорошо сделал. Что было бы, если бы он победил!
— Что ты говоришь, князь? — вспылил Торели и даже побледнел. Настоящий мужчина бросил бы на землю эту кривоногую обезьяну и тем самым заткнул бы глотки этим тщеславным зверям.
Между тем вышла новая пара. Теперь все смотрели на турецкий шатер. Турку понадобилось меньше времени, чем иранцу, чтобы сделаться побежденным. Он кое-как удержался после двух подножек монгола, потом взял противника на прием через бедро, но вместо того чтобы перебросить его через себя, сам упал на спину.
Восторгам зрителей не было предела. Турецкие султаны и мелики сидели, опустив головы, бледные от переживаемого позора. Зрители орали, свистели, размахивали камчами, как пьяные или обезумевшие.
Ноион Шидун пошептался о чем-то с сидящим рядом с ним другим ноионом, а потом отдал распоряжение окружить своим туменом всю площадь. Сотник, получив распоряжение, ушел. Немного погодя Шидун встал и увел с собой Авага. На освободившееся место сел монах в черном одеянии. Народ на площади волновался, кое-кто расчищал место для новой пары.
В круг на этот раз вышло сразу четверо борцов: два монгола, грузин и армянин. Чужеземцы должны были бороться против монголов. В борцах Торели узнал тех воинов, которые недавно разговаривали с ним и с Авагом. Вновь поднялись кулаки и камчи над толпой. Торели поискал глазами, куда все глядят и кому грозят, и похолодел: все грозили ему, грузинскому князю Торели.
Черный монах тихо сказал:
— Если монголы не победят, вас убьют. Лучше вам отсюда уйти.
— Нет, я хочу, чтобы победили наши, и хочу видеть, как они победят.
Борцы схватились. Было видно, что теперь борцы не играют в поддавки, и с первых минут монголам пришлось не сладко. Толпа ревела на каждый ловкий маневр одного или другого монгола. Но ловких маневров у них было мало. Чужеземцы одолевали. Из толпы начали доноситься выкрики:
— Бей его в живот!
— Ногой, ногой его!
— Перегрызи ему горло.
Понукаемые публикой монгольские борцы не жалели сил. Нарушали правила борьбы, грубили, но с противниками ничего не могли поделать. Вот-вот должна была разразиться беда.
Монах в черном встал, взял Торели за руки и сказал:
— Уйдем отсюда, ничего хорошего здесь не будет.
Но Торели как завороженный смотрел на борьбу. Ему казалось, что он борется сам, что борется вся Грузия и вот побеждает, значит, можно, можно же победить монгола! Он отстранил руку монаха и даже не услышал его слов. Грузин был, как выяснилось в недавнем разговоре, георгицминдец, то есть из селения, носящего имя святого Георгия. Теперь Торели казалось, что на поле не просто спортивная борьба, но светлая сила Георгия побеждает темную силу змия. Уже дважды георгицминдец бросал своего противника на спину, но все же не на обе лопатки. Тот изворачивался и выскальзывал.
Так же и другой борец, армянин, настолько измотал своего монгола, что тот опустился на колено и казалось, вот-вот сам ляжет от изнеможения. Все видели и понимали, что монгольские борцы сдают. На поле не было ни одного сидящего человека, все были на ногах. Но не было и криков, все замерло, затихло, как перед бурей, перед взрывом, все повисло на волоске, и волосок должен был лопнуть.
Один только Торели радовался, как ребенок. Вдруг все, что жило в душе, в последнее время присмирев и не показываясь наружу, расправило крылья и ощутило себя в свободном и радостном полете. Все унижения, которые пришлось испытать, все желание отплатить обидчикам, вся жажда возмездия, все воплотилось в одном человеке, борце-грузине из селения Георгицминда.
Торели и сам глядел орлом. Забыв, что он один среди скопища врагов, что рядом с ним нет даже и Авага с новоявленным родственником.
Грузин на поле поднял монгола высоко над землей и грохнул его на землю на обе лопатки. Воцарилась могильная тишина. Она продолжалась несколько мгновений, но Торели показалось — очень долго. Совпало так, что именно в мгновение затишья лег на лопатки и второй монгол. Под его шлепок о землю тишина вдруг лопнула, раскололась, тысячи и тысячи бросились в середину круга. В это время победители стояли еще коленами на груди у побежденных. Они, видимо, знали, что будет дальше, и хотели продлить эти сладкие мгновения победы и гордого попрания поверженных.
Торели не успел даже восторженно вскрикнуть, увидев победу соплеменников, тотчас все смешалось на поле. Он схватился было за саблю, но что-то тяжело упало ему на голову, и день погас.
На площадь ворвались конные войска ноиона Шидуна.
— Именем великого хана разойтись, — кричали воины, лупя камчами направо и налево.
Они старались пробиться к тому месту, где недавно еще была арена борьбы.
Сам Шидун в сопровождении воинов ворвался в шатер, в котором избивали Торели. Кое-как ему удалось разогнать разъяренных монголов, топтавших и пинавших ногами бедного поэта. Его подняли с земли, обмякшего как тряпка, окровавленного, с пробитой головой. Четверо бегом потащили его в юрту Шидуна.
Когда же рассеялась свалка, на месте круга предстала страшная картина. На площади валялись разбросанные так и сяк руки и ноги борцов, позвоночники их были переломаны, а головы размозжены. Кровь, мозги, земля — все это перемешалось в отвратительную тошнотворную кашу.
Торели не считали живым. Побежали искать врача, но никто не шел. Аваг беспомощно окидывал взглядом всех, кто стоял вокруг. Из толпы вышел черный монах, тот самый, что во время соревнований советовал Торели уйти с ристалища. Он подошел к умирающему, осенил его крестом и опустился на колени, чтобы его выслушать. С трудом нащупал пульс.
— Он жив, — ободрил монах Авага.
Аваг тоже стал на колени, но не для того, чтобы слушать больного, а чтобы взмолиться перед монахом.
— Ради всего святого, ради креста, который у вас на груди, спасите его.
— Я не врач, а всего лишь монах. Я посол папы римского при дворе великого хана. Но мы умеем врачевать не только душевные, но и телесные раны.
— Спасите его, и я отдам вам все, что у меня есть.
— Мне ничего не надо. Все в воле господа и его спасение тоже.
— Стану твоим слугой, твоим рабом…
— Посол святого папы Джованни Пиано Карпинэ давно отказался от своих слуг, а также от своего имущества, и по примеру Франческа Асизского роздал бедным и нищим все, что имел. С тех пор, как я иду по пути Христа, моя радость в одном — помогать ближнему. Вот и сейчас я приложу все силы, чтобы спасти этого страждущего.
Святой отец обмыл раны Торели, наложил лекарства и повязки.
Наружные раны Торели зажили быстро, но оказалась отбитой одна почка. Веки Торели поэтому всегда были опухшими, как после долгой ночной попойки. Кроме того, начались перебои в сердце. Даже при полном покое Торели вдруг начинал задыхаться и жадно, судорожно, как рыба, выброшенная на горячий песок, хватал воздух широко раскрытым посиневшим ртом. Католик уверял, что пройдет и это, нужен только длительный покой и чистый воздух.
Авагу хотелось в Грузию, но он все откладывал отъезд, дожидаясь, пока окрепнет здоровье его друга, хотя Торели каждый день умолял трогаться в путь.
— Поедем, — говорил он, — если мне суждено поправиться, то исцелит меня только воздух Грузии, только ее солнце, только ее небо. Если же я обречен, то меня хотя бы похоронят в родной земле. Не хочу лежать в этих проклятых степях, где вместо хрустальной росы сверкает под луной злая соль. Здесь все соленое, все злое, все колючее. Не хочу оставаться здесь, отвези меня в родные края. Я знаю, в дороге мне будет легче, потому что я буду надеяться.
Аваг все медлил, терпеливо дожидаясь поправки друга. Тогда Торели начал заставлять себя больше есть, чтобы хоть немного выглядеть лучше, и действительно, дело двинулось с места. Но перебои в сердце и одышка не уменьшались.
Аваг заметил старания Торели поскорее поправиться и дружески его упрекал:
— Очень ты скор и нетерпелив. Сам торопишься и меня торопишь, но совсем не думаешь, чем это кончится. Я хочу довезти тебя до Грузии живого, здорового, чтобы ты жил, любовался своим сынком. В земле еще належаться успеешь. У тебя на первом месте сердце, а не разум. Это тебя чуть не погубило во время состязаний. Если бы ты послушался Джованни, внял голосу разума, то мы давно бы уж были дома. Вот как плохо следовать сердечным порывам.
— Да, я согласен. Сердце не пустило меня тогда, не мог я уйти, не увидев нашей победы.
— Победы! Хороша победа. Их, между прочим, тоже погубило сердце. Если бы они были поумнее, потрезвее разумом, порассудительнее, они легли бы, как иранец и турок. Тем самым они спасли бы свои жизни. Да и в мире, как видишь, от их победы ничего не перевернулось.
— Не то говоришь, Аваг. Если человеку раз в жизни представляется случай сделать то, о чем он, может быть, мечтал всю жизнь, разве может он оттолкнуть этот случай и пройти мимо? Разве жизнь стоит того, чтобы ради нее отказаться от исполнения заветной мечты? И разве исполнение заветной мечты не есть сама жизнь? Может быть, пройдет еще столетие и за все это время никто не осмелится так оскорбить и унизить наших врагов, как это сделали наши ребята. Монголы считают себя хозяевами всего мира. Они говорят, что все народы только затем и появились на свет, чтобы быть их рабами. Они не представляют, что кто-нибудь может осмелиться поднять на них руку или хотя бы перечить им. И вот чужеземцы, те, кого они не считают за людей, повергают их на землю и наступают ногой на грудь. Это герои. Их победа стоит больше побед, великих сражений.
— Не спорю, Турман. Наверно, это было красиво, когда грузин и армянин стояли, наступив им на грудь. Но это было одно мгновение. За него несчастные поплатились жизнью, да и сам ты едва не погиб.
— Если бы я умер тогда, я был бы счастлив, потому что я умер бы в минуту гордости и наслаждения победой, а не в минуту унижения, позора и горечи. Мне казалось: не просто монгольские борцы лежат на земле, не просто наши борцы наступили им на грудь, но повержены все монголы, все они лежат у ног наших народов, а наши народы гордо возвышаются над ними в торжестве победы.
Святой отец Джованни часто приходил побеседовать со своим пациентом. Эти беседы были для Торели целебнее всех лекарств. Он упрашивал итальянца рассказать о его родине, городах и храмах Италии. И тот рассказывал о Перудже, о Риме, о Флоренции, он рассказывал об итальянских долинах, реках, холмах и храмах, а Торели видел в воображении холмы и храмы Грузии.
Джованни с удовольствием беседовал с просвещенным грузином. Он давно уже находился послом в этом диком варварском стане, истосковался по разговору с европейски образованным человеком. Он не только рассказывал об Италии, но и с удовольствием слушал о красотах Грузии, о славном прошлом грузинского народа.
Отец Джованни, оказывается, был друг и сподвижник святого Франциска Асизского. С воодушевлением он рассказывал об удивительной жизни и о сказочных подвигах асизского чудотворца.
Франциск был сыном богатого купца из Умбрии и француженки из Прованса. Не зная ни в чем отказа, он рос изнеженным, избалованным, капризным, самовлюбленным. Он мечтал стать бесстрашным рыцарем, чтобы воевать, побеждать, проливать кровь. Однажды он заболел. Во сне и в бреду явился ему господь и велел отказаться от роскоши, от рыцарской славы, от светской жизни. И до этого был случай, когда Франциск обменял свои богатые одежды на лохмотья одного бедняка. Теперь же, после видения, он роздал все, что у него было, возненавидел богатство и вступил на трудный путь спасения.
Еще в колыбели Франциск слушал дивные песни народных певцов Прованса — трубадуров. Потом он и сам стал сочинять стихи и сочинил много прекрасных псалмов, которые теперь с благоговением поют по всей просвещенной Европе.
— Спойте хоть одну песню на своем языке, — начал умолять Торели.
И вот уже седовласый, важный, воспитанный при папском дворе святой отец точно стряхнул с себя и годы, и седину, и важность. Глаза его загорелись лукавым огнем, и он запел песню, вовсе не подходящую его возрасту и сану, песню о пламенной любви рыцаря к прелестной даме сердца.
— Как красив язык, — восторгался Торели. — Он, наверно, слаще, чем пение райских птиц.
— Итальянский язык самый красивый и благозвучный из всех языков, на которых говорят сыны Адама. — И отец Джованни запел снова:
«Слава тебе, боже, за сестер моих — за луну и звезды, светлыми, красивыми ты создал их на голубых небесах!
Слава тебе, боже, за братьев моих, за ветер и воздух, за облака и тишину, за то, чем живет все сущее на земле! Слава тебе, боже, за нашу сестру-воду, ибо она добро наше — безвредное, драгоценное, чистое!
Слава тебе, боже, за брата нашего, за огонь, ибо светом огня озаряется темнота ночи, красив он, радует глаз человеческий, яростен он и непобедим!
Слава тебе, боже, за нашу мать-землю, ибо она кормит нас, взращивает плоды, взращивает цветы и травы!»
Завороженный музыкой чужого языка, Торели глядел, не отрываясь, боясь пошевелиться и спугнуть столь сладостную и столь необыкновенную песню.
Монах допел псалом до конца, а потом перевел его на греческий. Ему трудно было переводить сразу, бегло, но Торели догадывался и сам подсказывал нужное слово.
— Слава тебе, господи, за луну и звезды, за ветер и воздух, за облака и за тишину! Как хорошо сочинил ваш святой отец, — воскликнул Торели, луна и звезды — сестры его, ветер и облака — братья. Как проста и возвышенна благодарность за тишину, за воду, за огонь, за земные плоды, за цветы и травы.
— После бедных людей цветы и птицы были главной заботой святого. Он разводил в монастыре цветы и сам поливал их, а птицы так любили его, что садились к нему на руки и клевали из его ладоней, если даже это происходило на улице многолюдного города… Не знаю, приведется ли мне перед смертью еще раз пройти по этим улицам.
— Должно быть, желание проповедовать веру Христа, нести его свет по земле привело вас в такую даль и в такую дичь. Ради другой цели вы, наверное, не оставили бы своей прекрасной родины.
— Проповедовать учение Христа этим дикарям очень трудно. Боюсь, что семя веры Христовой не нашло бы благодатной почвы, не проросло бы в их обросших шерстью сердцах. Они алчут и жаждут. Они алчут добычи и жаждут крови. Не всякий человек достоин учения и веры Христа. И не поехал бы я на край света обращать их, но долг перед своей страной, перед своим отечеством обязал меня. Ты, наверно, догадываешься, что я приехал в этот забытый богом край не только ради духовных дел.
— Догадываюсь, святой отец. Папу волнует то же, что и всех государей Европы. Монголы дошли до Чехии и только от ее границ откатились обратно. Временно откатились или насовсем? А если временно, то надолго ли? Не собираются ли они снова устремиться на Европу и какими силами располагают? Все это не может не интересовать каждого европейского государя и, конечно, папу.
Отец Джованни опустил глаза и с улыбкой ответил:
— Для того чтобы узнать намерения монголов, не нужно забираться к ним в логово. Они трубят на всех перекрестках, что мир уже принадлежит им. Теперь у меня есть письмо Гуюк-хана к папе. Этот варвар пишет главе христиан: «Волею бога весь мир от восхода и до захода принадлежит нам. Все должны добровольно признать себя нашими данниками и отдать нам все лучшее, что у них есть. Папа должен внушить всем государям, чтобы те явились ко мне с изъявлением покорности…»
Дальше идут ругательства и поношения, которых нельзя произносить вслух.
— Неужели монголы и правда завоюют Европу?
— Бог милостив. Наш долг молиться и внушить всем христианам, что они должны соединенными усилиями преградить путь этой страшной желтой волне.
К границам Грузии подошел немногочисленный караван. На родину возвращались те, кто был давно уж оплакан всеми родными, а многими и забыт. Обросший бородой, преждевременно постаревший, запыленный Аваг Мхаргрдзели погонял усталую лошадь. Он хоть и был измучен, но возвращался довольным. Счастье уж одно то, что удалось снова увидеть родную землю. Что теперь все лишения, тревоги пути, оскорбления и унижения, которые довелось испытать! Под ногами грузинская земля, а над головой грузинское небо. К тому же выполнена цель путешествия. Хан пожаловал царице Грузии ярлык на царствование. Авага он признал и утвердил наследником отца, с наследованием титула атабека Грузии, а также должности амирспасалара.
В путь отправлялся длинный караван из верблюдов, мулов и коней. Верблюды и мулы были тяжело гружены имуществом и снедью. Многочисленная свита следовала за Авагом и Торели в дальние, неведомые края.
На обратном пути всех людей можно было пересчитать по пальцам. И не было у этих людей ничего, кроме их душ. Во время странствия растаяли несметные богатства Авага и его пышная свита.
Торели выехал в путь, не оправившись от болезни. В пути ему стало еще хуже, и теперь его везли лежащего на конных носилках.
Отправляясь в столицу монгольского хана, он не надеялся там ничего приобрести. Так и вышло, что ничего не приобрел, кроме болезни и старости. Он отощал, осунулся, сделался ко всему безразличен, не спрашивал уж, как сначала, много ли проехали и далеко ли еще до Грузии. Безучастно смотрел он прямо в синее беспристрастное небо.
Аваг спешил. Он то и дело погонял свою лошадь, подгонял окриками свою поредевшую свиту. Он надеялся, что вид родных мест, воздух Грузии, свежесть ее трав, прохлада ветерка, прилетевшего с отдаленных гор, пение голубой воды по разноцветным камням, зелень тенистых рощ — что все это оживит Торели, вдохнет жизнь в его измученное, больное сердце. Аваг верил в это и потому спешил.
И вот они вступили в Грузию. Люди спешились. Они падали на колени, целовали землю, каждую травинку, каждый камень, наслаждались и не могли насладиться видом родных долин и гор. Дорога проходила через деревни. Торели приободрился и начал смотреть по сторонам. Селения как будто обстроились. На месте пепелищ стояли дома, из труб вились дымки, из-за оград лаяли, прыгая передними лапами на них, злые собаки.
Вдруг раздался истошный женский крик. Около одного дома собралась почти вся деревня. Правда, люди не смели подойти к дому, а смотрели издали, стоя по другую сторону дороги.
Аваг решил поинтересоваться, что тут происходит. Оказывается, монгольские сборщики налогов отнимали у крестьянки корову. Они били корову кнутом, тащили ее за веревку, а женщина в черном, с распущенными волосами, загораживала им путь, цеплялась за рога коровы руками, не отпускала ее.
— Убейте лучше меня и всех моих детей. Все равно они умрут с голоду. Не дам! Последняя кормилица… Не дам! Убейте лучше меня!
Вокруг бегали маленькие ребятишки и ревели во весь голос.
Монголы оттолкнули женщину, она упала, и дети бросились к ней. Монголы повели корову со двора. У ворот они передали ее двум воинам-грузинам, а сами вскочили на лошадей и поскакали вдоль деревни. Корову повели в ту сторону, куда только что ускакали монголы. Аваг загородил им дорогу.
— Вы грузины? — спросил он у растерявшихся и оробевших воинов.
— Грузины.
— Где же ваша грузинская честь? У вдовы отнимают последнюю корову, лишают ее последнего куска. И вам не стыдно!
Воины покраснели, они не смели поднять на Авага глаз. Один наконец невнятно оправдался:
— Стыдно… Но мы воины. Если не послушаемся, нас убьют.
Второй воин вскинул вдруг глаза и сердито ответил:
— Стыдно должно быть тому, кто вовлек нас в это ярмо. Мы невинны. Позор тому, кто отдал нашу страну, нашу Грузию этим нехристям. Открыли ворота крепостей, надели нам на шею ярмо, а теперь спрашивают стыда и совести. Где вы были раньше? Почему вы не спросили у нас, хотим мы или не хотим быть рабами?
— Они и тогда были господами, — осмелел и первый воин, — и теперь разъезжают на конях.
В свою очередь, Аваг опустил глаза в землю. Он не поднял своих глаз даже тогда, когда воины, обойдя его стороной, повели корову. Жители деревни бросились через дорогу на двор пострадавшей, и улица наполнилась причитаниями сострадающих.
Караван к этому времени прошел вперед. Аваг догнал своих спутников и поехал в хвосте каравана. Он ехал, оглушенный увиденным, убитый горем. Торели со своих носилок тоже видел, как грабили бедную женщину. Когда Аваг поравнялся с носилками, Торели сказал:
— Совсем убило меня горе этой вдовы.
— Не говори, Турман. Ударь меня сейчас ножом, не вытечет и капли крови, так я зол. А с какой ненавистью смотрели на нас воины и крестьяне, словно мы повинны в несчастьях всей нашей страны.
— Мы и повинны, Аваг. Никто не виноват, кроме нас. Воин сказал правду. И ты знаешь, что он сказал правду. Иначе ты им ответил бы. Но тебе нечего было отвечать. Словами этих воинов нас обвиняет и настоящее и будущее Грузии. Запомни это, Аваг.
Аваг хотел что-то возразить, но взглянул на Торели и промолчал. Лицо Турмана стало землистым, со лба текли крупные капли пота. На щеках они смешивались со слезами.
Гонец с радостной вестью о возвращении князей всего лишь на полдня опередил караван. Он прискакал в Тбилиси в полдень, а под вечер и Аваг и Торели увидели с холма столицу Грузии.
Оказалось, что царица Русудан, потеряв надежду на возвращение князей, послала в Каракорум своего сына Давида. Не имея от него вестей и тоскуя в разлуке, царица скончалась от горя. О наследнике же и по сей день не поступило ни одной вести. Грузия осталась без царя. Ею правили временщики, возвышенные и поддерживаемые монголами. Турман Торели и дня не захотел оставаться в Тбилиси. Он не захотел даже отдохнуть с дороги. Он попросил тотчас увезти его в родное имение — в Ахалдабу.
Подъезжая к селу, Торели не узнавал окрестностей. Наполовину вырубленные, одичавшие сады стояли без плетней. Виноградники заросли высокой травой. Лозы, оставленные без присмотра и хозяйского ухода, расползались по земле как попало. Полуодичавшая скотина ходила по ним и топтала их.
Сердце у Турмана билось все чаще и все тяжелее. Он нашел силы оставить носилки и побрел вдоль деревни. Под деревом на камне сидел слепой Ваче. Греясь в лучах заходящего солнца, слепец, как видно, дремал. Однако, услышав шаги, он вскинул голову и прислушался.
— Кто тут? — спросил он с тревогой в голосе.
Турман подошел и обнял бедного Ваче.
— Это я, Турман Торели.
Руки слепого судорожно зашарили по человеку, обнявшему его. Друзья разрыдались.
— Турман, да ведь мы тебя давно уж похоронили. Неужели вернулся и живой?
— Вернулся живой. А вы-то, вы-то как, все ли живы и здоровы?
— Да вот я… жив. Смерть, видно, забыла обо мне. Никому я не нужен, даже смерти.
— А Цаго… Где твоя Цаго, наверно, уж вышла замуж!
— Цаго… Если бы Цаго… Разве я мечтал бы о смерти.
— Но где она и что с ней?
— Да правда, откуда ты можешь знать. Вот уж год, как нет у меня Цаго. А я все еще жив. Потерял первую Цаго и остался жив. Потерял жену мою Лелу и остался жив. Потерял глаза и остался жив. Потерял мою дорогую Цаго и все еще остаюсь живым! Где же справедливость, Турман, где же бог?
Слепец отдышался и начал рассказывать по порядку:
— Цаго выросла. Я сам не мог видеть, но все говорили, что она красавица. Многие хотели взять ее в жены, но всем она отказывала наотрез. Она говорила: у моего слепого отца нет никого, кроме меня, как же я могу его бросить? Но она, оказывается, любила твоего Шалву. И Шалва тоже любил ее. Оттого-то она и отказывала всем другим женихам.
Ваче вздохнул и замолчал. Может быть, он ждал, что Турман спросит о чем-нибудь. Но Турмана не было слышно.
— В прошлом году проезжал мимо монгольский ноион. Увидел мою Цаго, а вечером прислал своих воинов, чтобы ее похитить. Она входила в ворота, когда они набросились на нее. Связали, кинули на коня и увезли. Цаго кричала, я вопил и метался по двору, натыкаясь на стены, но что я мог сделать. Никто из деревенских жителей не пришел к нам на помощь. Все боятся монголов.
Шалвы в это время не было дома, но вечером он появился. Ему удалось уговорить нескольких отважных мужчин, и они погнались за похитителями. Говорят, что в поле они догнали татар. Некоторых поубивали, некоторые татары спаслись бегством. Но и Цаго и Шалва с тех пор исчезли. Одни рассказывают, что они скрываются в лесу, а другие говорят, что Цаго убита в той схватке с татарами. — Слепец неожиданно улыбнулся. — А Шалва твой в лесу. Все обездоленные и обиженные, оскорбленные, все настоящие грузины бегут к нему. Он у них предводителем. Отряд большой. Монголы боятся Шалвы. Шалва убивает каждого монгола, которого только увидит. Он нападает на их отряды, отнимает у них награбленное и раздает бедным.
Молчаливо слушавший Торели заговорил:
— Напрасно он это делает. Что даст нам убийство нескольких монголов, если их тьмы и тьмы. Каждое убийство еще больше озлобляет завоевателей. Они еще свирепее будут расправляться с нашим народом.
— Это правда, расправляются. Наше село дважды сжигали дотла. И твой дом тоже сожгли.
— Пойдем, поглядим хоть на золу, — сказал Торели и помог слепому подняться.
Друзья, один слепой, другой едва передвигающий ноги от болезни, печально побрели по улицам.
— Да… Значит, мой дом сожгли. Это так. Монголы злы, и нельзя их злить еще больше. Я их видел, я знаю. Они могут перебить всех до последнего грузина, а на месте грузин поселить других.
— Возможно ли это, Турман? Нельзя перебить целый народ.
— Для них нет ничего невозможного. Они не отвечают ни перед богом, ни перед людьми. Для них нет ни законов, ни правосудия. Они завоевали почти весь мир. Многие народы, гораздо сильнее нашего, покорны им. Их владения растянулись на год пути. Для них мы — капля в море. Они могут сдуть нас с лица земли, и что им какой-нибудь Шалва со своим отрядом. Нет, Ваче, каждый, кто любит свой народ и думает о его будущем, должен смотреть вперед. Разъярять татар не стоит. Свободы мы не добьемся. Разъярив же такого мощного врага, мы можем навеки погубить свою Грузию.
— А что же делать ожесточившимся и готовым к битве?
— Из битвы ничего не получится. Надо терпеть, чтобы сохранить себя.
— До какого дня сохранять? До каких пор терпеть?
— До подходящего дня. До лучших времен.
— А наступят ли эти лучшие времена?
— Наступят. Ждать их придется долго, но они наступят. Монголы нахватали себе слишком много земель и народов. Они не справятся с ними. Наследники Чингисхана враждуют между собой. Чем дальше, тем грызня будет злее. Когда ханы бросятся друг на друга, тогда и покоренные народы начнут восставать один за другим. Монгольское государство рассыплется снова на разные страны и народы. Вот до этих-то пор мы и должны сберечь себя и свои силы. Тогда мы ударим по врагу и наша сабля будет разить не как сейчас.
— А мне кажется, что свобода не придет никогда. Точно так же, как не смогут видеть мои глаза, так не наступит дня после этой ночи, опустившейся над Грузией.
— Ночь будет долгой, но рассвет придет.
— Мы помним, что было светло. Мы помним солнце над Грузией. На наших глазах стемнело. Не знаю, вернет ли Грузия ясное синее небо. Говорят, для народа небо открывается один раз. Если народ прозевает его, не успеет укрепить себя навечно, обеспечить себе могущество и бессмертие, то потом будет поздно.
— Грузия бессмертна. Немало рассветов ждет ее впереди.
— Может быть, может быть. Но мы-то с тобой не дождемся хотя бы одного.
— Мы не дождемся. Мы самое несчастное поколение грузинского племени. Поколение, которое видело торжество и блеск Грузинского царства, поколение, на глазах которого наступила долгая и темная ночь. Мы оказались беспечными, избалованными, слабыми. Мы не сумели противостоять судьбе.
— Но я думаю, что, если рок вверг Грузию в темную пучину истории, он же ее и возродит. Возродится, расцветет новая Грузия. Она будет сильнее, мудрее нашей, и сыны ее будут не столь беспечны, как мы.
— Ты думаешь, родится еще новый Давид Строитель и снова настанет золотой век?
— Думаю и не сомневаюсь в этом.
— Нам-то с тобой не дожить. Я себя давно уж считаю мертвецом. Моя жизнь кончилась в ту минуту, когда у меня отняли мои глаза. Солнце исчезло для меня, ушла и жизнь. А все, что могло бы остаться от меня потомкам, погибло в огне пожара, когда горели палаты Русудан.
— Да, Ваче. Мы давно не живем, а только так… существуем. Ты слеп, и тебя окружает тьма. Но ведь и я живу во мгле. Я зряч, у меня есть глаза. Но и для меня, как и для каждого грузина, вокруг — мгла долгой ночи.
В это время они подошли к бывшему дому Торели. Среди обугленных стен лежали горы холодной золы. Это все, что осталось. Даже деревья, даже трава вокруг дома обгорели и умерли. Турман почувствовал, что ему не хватает дыхания, остро кольнуло в сердце. Он покачнулся, но Ваче поддержал его. Слепой шарил вокруг себя палкой.
— Зола?
— Зола.
Они уселись на камень среди пожарища. Оба уставились впереди себя невидящими глазами, оба не шевелились, оба были похожи на черные обгоревшие пни. Их белые бороды, седины на их головах лежали, как пепел на обгоревших пнях.
Вдали зародилась песня.
— Шалва! — встрепенулся слепой. — Я знаю, это Шалва со своими удальцами.
Торели не отвечал. Но слепой и не ждал ответа, он говорил про себя: «Слышишь песню? Говорю тебе, это Шалва. Я уже слышу конский топот. Едут всадники. Впереди Шалва с белым знаменем, а рядом с ним моя Цаго. Ветер развевает ее косынку и треплет волосы. А ты слышишь топот коней? А ты видишь белое знамя? Ты счастлив, ты можешь увидеть его, Шалву и его молодцов всегда узнают по белому знамени. Оно ведет их сквозь ночь. Все говорят, что белое знамя Шалвы светит в ночи. Говорят также, что оно развеет всю тьму. Ты слышишь топот коней? И песню? Я даже разбираю слова:
Вы слышите, Шалвы призыв
Гремит среди долин.
Жену забыв, детей забыв,
На бой вставай, грузин!
Турман, ведь это твои стихи они поют! Это твоя песня ведет их под белым знаменем сквозь черную долгую ночь. Неужели ты не слышишь этой песни, неужели ты не видишь этого белого светлого знамени? Турман, где ты, почему ты молчишь?! Ну вот, и он ушел от меня…»
На самом же деле Турман никуда не ушел. Он лежал рядом у ног слепого. Он замолк, чтобы никогда ничего не сказать. Он закрыл глаза, чтобы никогда ничего не увидеть.
ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРЬ
Августин — Блаженный Августин (354–430 гг.), философ и богослов.
Автократор — самодержец, император.
Агареби — летняя резиденция грузинских царей под Тбилиси.
Аграк — Сейф-эд-Дин Мелик Аграк — союзник Джелал-эд-Дина. В битве под Перваном командовал левым флангом войск султана.
Адарбадаган — Южный (ныне Иранский) Азербайджан. В описываемое время — государство атабеков Ильдегизидов.
Азарпеша — серебряная чаша с ручкой.
Азнаури (азнаур) — дворянин.
Аланы — предки современных осетин.
Али — четвертый праведный халиф в Арабском халифате, родственник, последователь и соратник пророка Мухаммеда.
Аллаверды — букв: «Бог дал!» — возглас пирующих при передаче чаши, наполненной вином, соседу.
Амид — область в верховьях Тигра и Евфрата с главным городом Амид (позднее — Диарбекир).
Амирспасалари (амирспасалар) — высший военный чин в Грузии XII–XIII вв., главнокомандующий войсками.
Ангелы — династия византийских императоров (1185–1204 гг.), свергнувших Комнинов.
Аниси (Ани) — древний город Армении.
Антиохия — крупный торговый и культурный центр древней Сирии, одна из столиц державы Селевкидов. В 1098–1268 гг. — центр Антиохийского княжества крестоносцев.
Ардебиль — город на берегу Каспийского моря, столица одного из иранских государств. В 1208 г. был взят грузинами.
Арзрум (Эрзерум) — город в государстве шах-арменов, один из его центров.
Армази — древняя крепость Мцхеты, древней столицы Грузии. На горе Армази находился языческий пантеон Грузии.
Арран — одно из названий Западного Азербайджана.
Арсений — первый министр (мцигнабатухуцеси) при дворе царицы Русудан.
Арсианские горы — горы в Южной Грузии (ныне в Турции).
Артаани — провинция в Южной Грузии.
Арчеш — город на берегу Ванского озера, в государстве шахарменов.
Арчил — грузинский царь, правивший в XVII в. Известен как поэт.
Атабек — титул высших придворных лиц в некоторых мусульманских странах, а затем и в Грузии. Первоначально атабеки были воспитателями царских детей, но потом некоторые из них стали самостоятельными правителями областей и государств, так что этот титул получил значение: «правитель». В Грузии атабек — один из высших государственных титулов.
Афон — крупный религиозный центр в Греции. На Афоне находился грузинский монастырь (построен в 980–983 гг.), сыгравший роль значительного очага грузинской культуры.
Ахалцихели — грузинский дворянский род. Шалва Ахалцихели был крупным полководцем времен царицы Тамар и Георгия Лаши.
Ашот Куропалат — князь из рода Багратидов, основатель Тао-Кларджетского княжества в Южной Грузии.
Багдадский халиф — титул духовного главы, почитавшегося в качестве преемника пророка Мухаммеда. Халифы часто совмещали духовную и светскую власть.
Багратиды (Багратионы) — династия грузинских царей.
Бакурцихели Эгарслан — видный государственный деятель.
«Балавариани» — «Мудрость Балавара»; так называли грузинскую редакцию широко распространенной в мировой литературе повести «Варлаам и Иоасаф», рассказывающей о жизни Будды.
Бардав — город в Азербайджане.
Басиани — местность около Арзрума, неподалеку от которой в 1204 г. произошло большое сражение между грузинскими войсками и войсками румского султана Рукн-эд-Дина. Румские войска потерпели поражение.
Батый (Батухан) — монгольский завоеватель. Основатель Золотой Орды, внук Чингисхана.
Бека Опизари — знаменитый художник-чеканщик XII в.
Бетания — местность и монастырь около Тбилиси.
Биджниси — местность в Армении.
Болниси — местность близ Тбилиси. Славится красивым строительным камнем.
Болнисский Сиони — памятник древнегрузинского зодчества V в.
Вахтанг — грузинский царь, правивший в XVIII в.
«Ваша!» — «ура!», «да здравствует!».
«Висрамиани» — грузинская версия поэмы Гургани «Вис и Рамин».
Виси Рамин — героиня и герой поэмы «Вис и Рамин» персидского поэта Гургани (XI в.).
Визирь — министр, советник.
Гагели Варам — крупный государственный деятель, визирь при царице Тамар и ее детях.
Гаги — область в Армении.
Гандза (Гянджа) — город в Адарбадагане.
Гарниси (Гарни) — город и крепость в Армении.
Гвелиспирули — кривой («змеежалый») меч.
Гегути — резиденция грузинских царей в Западной Грузии. Развалины дворца сохранились до наших дней.
Гелати — крупный культурный центр Грузии и Ближнего Востока близ города Кутаиси. Здесь находилась знаменитая академия.
Георгий Руси — князь Юрий, сын Андрея Боголюбского, князя Владимирского, первый муж царицы Тамар.
Георгий III — грузинский царь (1156–1184 гг.), отец царицы Тамар.
Георгий IV Лаша — царь Грузии, родился в 1192 или 1193 г.; с 1207 г. — сопровитель своей матери, царицы Тамар, с 1213 г. — единоличный правитель. Умер в 1222 г.
Гилян — провинция Ирана.
Горгасал (Вахтанг Горгасал) — грузинский царь V в., основатель Тбилиси; добился независимости Грузии от персов.
Григорий Хандзтели — известный церковный деятель Грузии VIII–IX вв.
Гурджи — тюркское наименование грузин, Гурджистан — Грузия.
Гурхан — властитель тюркского государства кара-китаев, находившегося на территории современных Узбекистана и Киргизии, по соседству с Хорезмом. Государство гурханов было разгромлено Чингисханом.
Гуюк-хан — Великий хан (1246–1248 гг.) Монгольской империи, внук Чингисхана.
Давид — библейский царь, пророк.
Давид Сослан — второй муж царицы Тамар.
Давид Строитель — царь Грузии (1089–1125 гг.), при котором Грузинское государство достигло большой мощи и расцвета.
Дадиани Цотне — видный государственный деятель конца XII начала XIII в.
Дарбази (дарбаз) — царский совет. В Грузии дарбази обладал значительной властью и ограничивал власть царя в пользу феодалов.
Датуна — уменьшительное от «Давид».
Двин — город в Армении.
Деви (дэв) — сказочное чудовище, великан.
Деметре — грузинский царь (1126–1156 гг.), сын Давида Строителя и отец Георгия III.
Дешты-кипчак — кипчакская степь.
Джвари (Мцхетский Джвари) — храм в Грузии, выдающийся памятник грузинского средневекового зодчества. Построен в 586–604 гг.
Джейхун — Аму-Дарья.
Джики — северокавказские горцы.
Джованнидель Пиано Карпинэ — итальянская форма имени Плано Карпини, францисканского монаха, посланного папой римским с политической и религиозной миссией к монголам. В результате этой миссии написал книгу «История монголов».
Дзурдзуки — народ, живущий в ущельях центральной части Главного Кавказского хребта.
Диван — государственная канцелярия.
Дидоэти — горная область в Дагестане.
Динар — денежная единица.
Железные ворота — дорога (Дербентская, Дарубандская) через Кавказский хребет.
Зекари — перевал Аджаро-Имеретинского хребта.
Зинджан — город в Северном Иране.
Ибн-эль-Асир — арабский историк. Его труд содержит ценные сведения о Кавказе периода монгольского нашествия.
Икалтойская академия — Икалто, местность в Восточной Грузии, где в XII в. существовала академия.
Икония — древний город Малой Азии. В ХIII в. — столица Иконийского султаната.
Ильдегиз (1136–1174 гг.) — родоначальник феодальной династии в Адарбадагане.
Имам — духовное лицо в мусульманских странах, настоятель мечети, иногда глава теократического государства.
Имеретины — жители Имерети, области в Западной Грузии со столицей Кутаиси. От Центральной Грузии отделена Сурамским (Лихским) хребтом.
Ирак — название двух областей на Среднем Востоке. Арабский Ирак древняя Месопотамия, современный Ирак. Персидский Ирак — часть Ирана, населенная персами.
Исани — крепость в Тбилиси, так называется и весь район, где была крепость.
Исмаилиты — одна из сект ислама.
Кабахи — состязание по стрельбе в цель.
Кавкасиони — Кавказский хребет.
Казвин — город в Иране.
«Калилаи Димна» — сборник индийских басен и притч.
Камча — плетка.
Караван-баши — предводитель (глава) караванщиков.
Караван-сарай — постоялый двор для караванов.
Карамелик — полководец Джелал-эд-Дина.
Карс — город в Турции. В начале XIII в. принадлежал Грузии.
Картли (Карталиния) — историческая центральная область Грузии с главными городами Тбилиси, Мцхета, Гори.
Каспи — местность в Восточной Грузии.
Католикос — патриарх, глава грузинской православной церкви.
Кахети (Кахетия) — область в Восточной Грузии.
Керман — область на юге Ирана.
Керчульское сражение — упоминаемая в грузинской летописи битва с персами в XII в.
Киас-эд-Дин — брат Джелал-эд-Дина.
Кипчаки — половцы, кочевой тюркоязычный народ, обитавший в степях, начиная от Днепра и на восток до Семиречья.
Кистины — жители Кавказских гор; ингуши.
Коджори — дачная местность близ Тбилиси, расположенная выше города в горах.
Комнины — византийская правящая династия. В 1185 г. были свергнуты династией Ангелов. Потомки Комнинов с помощью Грузии основали Трапезундскую империю.
Криманчули — своеобразное вокализирование в грузинских хоровых песнях.
Курултай — собрание, съезд. Совет знатнейших монгольских феодалов. На нем присутствовали также главные военачальники.
Кутлу Арслан — крупный феодал, один из руководителей оппозиции в царствование Тамар.
Лазареоба — процессия из женщин и детей с целью вызвать дождь (в засуху) или ведро (в ненастье), языческий праздник.
Лампроба — языческий праздник.
Ласкарь Феодор — основатель Никейской империи.
Лашарела — ласкательное имя от «Лаша».
Лашари — древнее языческое божество у пховцев и хевсуров, покровитель и бог войны. Пережитки культа Лашари сохранились и при христианстве в виде праздника Лашарской святыни (Лашарского креста).
Лейли и Меджнун — героиня и герой древнего арабского сказания, популярного на Ближнем Востоке, а также в Грузии, особенно после появления поэмы Низами «Лейли и Меджнун», основанной на этом сказании.
Леки — лезгины, а также общее название народов Дагестана.
Лихский хребет — Сурамский хребет, разделяющий Грузию на две части — Восточную и Западную.
Лихтимерети — Западная Грузия.
Мавераннахр — Семиречье, область на территории Средней Азии.
Магриб — восток.
Мамелюки — воины-рабы.
Мандатури — дворцовый служитель.
Мандатуртухуцеси — один из визирей грузинского двора, главный над мандатурами.
Марага — город в Адарбадагане.
Маранд — город в Адарбадагане.
Марула — скачки на большую дистанцию.
Машрик — Лавант, Ближний Восток.
Мегрелия — княжество в Западной Грузии.
Мелик — царь, правитель города.
Месхети — область Южной Грузии.
Метехи — местность и крепость в Тбилиси.
Миджнур — влюбленный, возлюбленный.
Мияна — город в Северном Иране.
Моисей — библейский пророк.
Мсахуртухуцеси — один из высших чинов при грузинском дворе, главный управитель двора.
Мтиулети — горная область Восточной Грузии.
Мугань — Муганская степь — участок Кура-Араксинской низменности в Адарбадагане.
Мухаммед-хорезмшах — отец Джелал-эд-Дина.
Мхаргрдзели Иванэ — выдающийся государственный деятель Грузии XII–XIII вв.
Мцигнобартухуцеси — первый министр грузинского двора.
Найманы — кочевые племена на восточной границе Хорезма.
Нарды — род игры в шашки.
Нахичеван — провинция и город к югу от Грузии.
Несториане — одно из течений в христианской церкви. Монахи-несториане проводили большую миссионерскую деятельность в странах Дальнего Востока, в частности, в Китае.
Ниали — местность в Южной Грузии, где произошла битва между приверженцами князя Юрия — первого мужа Тамар — и царскими войсками.
Никейская империя — государство, основанное неподалеку от Латинской империи после падения Константинополя в 1204 г. Основал его Феодор Ласкарь, родственник свергнутого рода Ангелов. Существовала до 1261 г.
Нино (святая) — святая Нино, проповедница христианства, родом из Каппадокии. По преданию, обратила в христианство грузинского царя Мириана (337 г.). Считается «первосвятительницей» Грузии.
Ноион — князь монголов.
Нукер — воин из личной дружины хана.
Оглаз-хан — сын хорезмшаха Мухаммеда.
Олоферн — военачальник армии Навуходоносора.
Окотай (Угедей) — сын Чингисхана.
Ортачальские сады — сады под Тбилиси.
Орхан — полководец, эмир, родственник Джелал-эд-Дина.
Пайцза — золотой жетон, выдаваемый монголами сугубо доверенным лицам.
Пандури — струнный музыкальный инструмент.
Перуджа — город в Италии.
Перхисули — народная хороводная песня.
Петрицон — местность в Болгарии. В Петрицонском монастыре и семинарии работал Иоанэ Петрици, откуда и происходит его прозвище Петрици, Петрицонели.
Петрици Иоанн — выдающийся грузинский философ, умер около 1125 г.
Питаретский храм — храм в Южной Картли.
Прокл-Диадох — философ-неоплатоник (410–485 гг.).
Пхови — горная область Грузии.
Рача — горная область Грузии.
Ромгур — Центральный Иран.
Ромеи — греки, византийцы.
Рукн-эд-Дин — римский султан. Вторгся в пределы Грузии во главе большой коалиции мусульман. Был разбит наголову грузинами под Басиани в 1204 г.
Рум — первоначальное мусульманское название Византии; в описываемое время — название тюркских, сельджукских владений, основанных на бывших византийских землях в Малой Азии. Румский султанат — Иконийский султанат.
Салмас — город около озера Урмия в Адарбадагане.
Самцхе — южная часть Грузии.
Самшвилдэ — крепость на юге Грузии по пути в Тбилиси.
Сванетия — горная область в Западной Грузии.
Светицховели — храм в Мцхета, построенный в XI в.
Синай — гора на Синайском полуострове в Аравии. На Синае находился ряд христианских грузинских монастырей.
Сиони — храм в Тбилиси.
Соганлуг — пригород Тбилиси.
Соломонов дворец — дворец библейского царя Соломона, славившийся богатством и красотой.
Сомхити — область в Южной Грузии.
Султаншах — сын ширваншаха, правителя дружественного Грузии соседнего государства — Ширвана.
Сулхан-Саба Орбелиани — писатель, государственный деятель XVII–XVIII вв.
Супрули — застольная песня.
Сура — стих Корана; род кувшина.
Сурамели — князь, правитель области Сурами (в Восточной Грузии).
Тамар — царица Грузии (1184–1213 гг.). Родилась около 1165 г. С 1178 г. соправительница своего отца — Георгия III. Период царствования Тамар известен как время расцвета феодальной Грузии.
Тариэли Нестан — герой и героиня поэмы Руставели «Витязь в тигровой шкуре».
Тбилели Иосиф — известный грузинский поэт XVII в.
Саргис Тмогвели — известный поэт, государственный деятель времен Тамар.
Тонэ — печь для выпечки хлеба.
Тори — село и область в Южной Грузии, владение князей Торели-Ахалцихели.
Трапезунд — город и царство (Трапезундская империя). Трапезундская империя была основана царицей Тамар (1204 г.).
Тумен — десять тысяч. Монгольская армия имела соединения по 100, 1000, 10000 воинов.
Тушети — горная область Восточной Грузии. Тушины — жители Тушети.
Уйгуры — туркоязычный народ, цивилизация которого имела большое влияние на монголов.
Умбрия — область в Италии.
Ургенч (Гургандж) — столица Хорезма.
Урмия — город в бассейне озера того же названия.
Фарс — провинция Ирана.
Франгули — старинный хевсурский меч, выкованный по европейским образцам.
Хамадан — город в Персидском Ираке.
Хвалынское море — Каспийское море.
Хвамли — гора в Западной Грузии.
Хведурети — село в Картли.
Хевисбери — старейшина общины у горцев.
Хевский монастырь — монастырь в ущелье Арагвы.
Хевсуры — горцы, жители Хевсурети — горной области Восточной Грузии.
Хлат — город у озера Ван, столица мусульманского государства шах-арменов.
Хорезмшах — правитель Хорезма, области по нижнему течению Аму-Дарьи. В описываемое время хорезмшах Мухаммед завоевал почти всю Среднюю Азию и Иран, а затем был разбит монголами.
Хунанская долина — долина на юге Грузии, ныне на территории Азербайджана.
Хурджини — переметная сума.
Цацлоба — древний обычай интимного общения мужчины и женщины, исключающий половые сношения, распространенный в прошлом в горных районах Восточной Грузии.
Цигрузашенский храм — храм, расположенный недалеко от Тбилиси.
Чанги — струнный музыкальный инструмент.
Черетхева — перевал, дорога в Западную Грузию.
Чини Мачин — грузинское название Китая.
Чинчила — сосуд для питья вина с узким горлышком.
Човган — конное поло — игра в мяч.
Чонгури — струнный музыкальный инструмент.
Чормагон — монгольский ноион, правитель завоеванной части Кавказа.
Шам — Сирия.
Шамхор — город в Северном Азербайджане. В 1195 г. здесь произошла битва между войсками Грузии и атабека Адарбадагана Абубекра, закончившаяся победой грузин.
Ширван — соседнее с Грузией государство (в северной части Азербайджана).
Шушня — город у озера Урмия.
Эмир — правитель в мусульманских странах, наместник области.
Эрети — область в Восточной Грузии.
Эристави — владетельный князь, правитель области в Грузии.
Юдифь — согласно библейскому преданию, красавица, убившая страшного поработителя, военачальника армии Навуходоносора — Олоферна.
Юлиан — римский император (361–363 гг.), прозванный христианами «Отступником» за неудачную попытку вернуться к язычеству.

* * * * * * * *

"Лашарела"


Грузинская хроника XIII века


ГЛАВА ПЕРВАЯ


Толпа молящихся, стоявших всенощную, всколыхнулась: все бросились к церковной ограде — на взгорье въезжали всадники. Впереди — царь на сером жеребце.
— Лаша! Лаша! — раздались голоса.
Уставшим от ночного бдения и молитв людям казалось, что перед ними само победоносное божество Лашари.[1] Глядя на царя, скачущего на коне с развевающейся по ветру гривой, они благоговейным шепотом повторяли имя могучего бога — покровителя горцев.
Между тем всадники поднялись на взгорье. Царь спешился у ограды Пховского храма. Вслед за ним сошли с коней сопровождавшие его князья и вельможи.
Толпа расступилась. Из храма вышел хевисбери, торжественно неся в руках зажженные свечи. Приблизившись к царю, он о чем-то спросил его и, когда тот кивнул, дал знак служкам.
Те сорвались с места. В толпе послышались возгласы:
— Дорогу!.. Дорогу!
В ограду ввели бычка с колокольцем на шее. К рогам его были прикреплены горящие свечи. Четверо дюжих молодцов подтащили бычка к краю вырытой для жертвоприношения ямы, едва удерживая ревущее животное на туго натянутых цепях.
Бычок упал на передние ноги и пригнул к земле крепкую шею. Хевисбери подпалил свечой шерсть меж рогов жертвы и снял колокольчик. Молодой царь, не сводя глаз с хевисбери как завороженный, приступил к обряду. Сверкнул клинок, и голова бычка упала на землю.
Священный обряд был окончен. Старший в свите царя — Шалва Ахалцихели, поднял руку, призывая народ к молчанию. Царь Грузии Георгий IV Лаша выступил вперед и заговорил глубоким звучным голосом.
Он напомнил о благодеяниях своей покойной матери, великой царицы Тамар, выразил сожаление, что во времена ее царствования пховцы отступились от престола и церкви, но осудил и слишком суровую расправу с повстанцами, возложив вину за это на своевольных князей. Веру пховцев он назвал истинной и обещал защищать и укреплять ее.
Горцы внимательно слушали молодого царя. Когда в конце своей речи Георгий объявил, что жертвует Лашарской святыне большие земельные наделы и богатые дары, по толпе прошел радостный гул, раздались крики благодарности.
Хевисбери и старейшины приблизились к царю, чтобы коснуться края его одежды. За ними потянулись остальные. Толпа заволновалась, — всем хотелось пробраться поближе к царю. Матери высоко поднимали детей, калеки и немощные упорно прокладывали себе дорогу к царю в надежде на исцеление.
— Лаша! Лашарела! — гремело кругом.
Особенно настойчиво пробиралась вперед немолодая женщина, подталкивая девушку лет пятнадцати, ошеломленную шумом и давкой и растерянно оглядывавшуюся по сторонам. Вдруг взгляд девушки остановился на юноше богатырского сложения, на целую голову возвышавшемся над толпой. Юноша тоже не сводил с нее взгляда, и девушка вовсе смешалась. Она попыталась было выбраться из толпы, но твердая рука матери упорно толкала ее вперед, туда, где стоял царь.
Они подошли совсем близко. Девушка привстала на носки, чтобы лучше видеть царя, и едва слышно произнесла:
— Боже, как он красив!
Всего несколько человек отделяло ее от Георгия, когда она вдруг почувствовала, что мать убрала с ее плеча руку. Она обернулась. Прикрыв лицо платком, словно боясь быть узнанной, мать выбиралась из толпы. Девушка проводила ее удивленным взглядом, но, поддавшись безотчетному страху, поспешила вслед за нею.
Около полудня было позволено приступить к трапезе. Пологие склоны холма покрылись белыми и синими скатертями.
Богомольцы, собравшиеся со всех уголков Пхови, а также пховцы, приехавшие из Кахети, куда их переселили совсем недавно, расположились группами.
Пахучий пар, словно туман, курился над огромными котлами, тугие бурдюки валились набок, как пьяные дэвы, оседая и съеживаясь по мере того, как иссякали в них кахетинское вино, горское пиво и крепкая водка.
Царь и его свита — Шалва Ахалцихели и Торгва Панкели, Турман Торели и Гварам Маргведи, Мемни Боцосдзе и Библа Гуркели — вместе с пховскими старейшинами и хевисбери сидели за отдельной скатертью, накрытой на самой вершине холма.
Отсюда все было видно как на ладони: там и сям стояли распряженные арбы с навесами, валялись пестрые хурджини со снедью, от одной группы к другой бродили подвыпившие горцы в одежде, расшитой яркими узорами.
Беспорядочный гомон мешался с песнями. Кругом царило буйное веселье, и только за царским столом соблюдался строгий порядок. Тамадой здесь был Торгва Панкели, человек, близкий к пховцам.
У Торгвы Панкели было легко на душе. Сбылась его давнишняя мечта: он добился прочного, как ему казалось, примирения пховцев с грузинским престолом. Произнеся очередную здравицу, тамада передавал хевисбери огромный турий рог с отменным кахетинским вином.
В спокойной задумчивости сидел за столом богатырь Шалва Ахалцихели. Старший в царской свите, знаменитый военачальник, герой Шамхорской битвы, Шалва был немногословен. Он поднимался неторопливо, с завидной легкостью осушал рог с вином и снова опускался на свое место, погружаясь в прежнюю задумчивость. Время от времени, когда кто-нибудь затягивал песню, он, как бы очнувшись, вторил поющим своим низким басом.
Из общего хора выделялся мелодичный мягкий голос придворного стихотворца Турмана Торели. Вот кто веселился от всей души! Стоило где-нибудь забренчать пандури, как он был уже там и внимательно слушал пховских певцов-сказителей.
Вот он снова исчез куда-то и вернулся к столу, ведя за собой слепого пандуриста-хевсура. За ними шел еще какой-то старец, судя по одежде хевисбери. Торели подал слепцу рог с вином:
— Выпей за здоровье царя, а потом спой нам что-нибудь.
Слепой отложил пандури, взял обеими руками рог и произнес здравицу в честь царя.
— Будь здоров и ты, хевсур! — ответил Георгий. — А теперь садись с нами, послушаем песни твои!
Осушив рог и утерев губы, хевсур стал искать пандури, беспомощно шаря руками.
Торели подал ему пандури и усадил рядом с собой.
— Эх, что же спеть мне, чтобы угодить царю и не разгневать придворных! — Улыбка сомнения прошла по лицу слепого. Не дожидаясь ответа, он тронул струны.
Я сложу тебе крылатый
Стих, родившийся в огне,
Коль умру, живых порадуй,
Им напомни обо мне.
Под пандури напевая,
Люди вспомнят песнь мою.
Будет мир цвести, играя,
Я в сырой земле сгнию.
Пандурист тихо перебирал струны маленького горского пандури, и голос его был проникнут печалью. Казалось, поет он о своей тоске, о несбывшихся надеждах, о жажде славы и бессмертия. Лицо его, обращенное к царю, становилось то багровым от приливавшей крови, то мертвенно-бледным.
Лишь бы в будущие годы
Эта песня донеслась,
Лишь бы в памяти народа
Эта песня прижилась.
Лишь бы дерн моей могилы
Цвел веселым цветником,
И вдова бы не забыла,
И не рушился бы дом.
Плакали слепые очи хевсура, плакали, ибо он, и незрячий, видел свою горькую судьбу, судьбу бедняка, забытого родней, друзьями и сверстниками. Еще молодой и полный сил, но погруженный в вечную тьму, он пел о быстротечной жизни, сетовал на время, предающее забвению славу и подвиги отважных витязей…
Жалобным стоном прозвучали последние слова песни, замер последний аккорд пандури. Но казалось, еще звенит в воздухе печальный голос слепца.
Все молчали. Лицо слепого было бледно от волнения: пришлось ли царю по душе его пение? Никто не смел нарушить тишину. Тогда хевсур отложил пандури и громко кашлянул. Словно очнувшись от волшебного сна, зашумели присутствовавшие, раздались возгласы горячего одобрения. Радостная улыбка озарила лицо слепого, он понял, что покорил сердца слушателей.
Царь в знак благодарности пожаловал певцу золотой. А тот, обрадованный и осмелевший, снова настроил пандури.
— Чалхия, а что, если спеть про атабека? — обратился он к старцу в одежде хевисбери, который пришел с ним.
Тот вопросительно взглянул на царя. Царь улыбнулся и кивком дал согласие.
— Пой! — сказал певцу Чалхия, и струны пандури зазвенели снова.
От гнева позабыв себя,
К нам в горы ринулся Мхаргрдзели,
Детей и женщин убивал
Из пховских гор, долин, ущелий.
Кахети, Картли в страхе ждут,
Имеретины оробели.
А если к нам он повернет,
Нам не увидеть здесь веселья.
Песню подхватили пховцы и хевсуры, сидевшие вблизи и поодаль, а допев ее, завели другую, полную негодования против атабека, разорившего горские племена.
Наконец-то пховцы отвели душу!
Слепой снова ударил по струнам. И Лаша услышал хорошо знакомые слова:
Как быстротечен этот мир
И как обманчив солнца свет!
Он меркнет, меркнет с каждым днем
Весь мир туманами одет.
И много ль стоит эта жизнь?
Она, что птица — есть и нет!
Умрем — обрушится наш дом,
Травою зарастет наш след!
Это была любимая песня царя, и написал ее придворный поэт Турман Торели. Не раз, чтобы разогнать тоску, Лаша упрашивал своего неразлучного друга спеть именно эту песню.
Царь взглянул на Торели. Тот опустил глаза и покраснел, в радостном смущении от того, что стихи его известны в народе.
— Все эти песни ты сам сочинил? — спросил царь, когда слепец кончил петь.
— Моя только первая, — отвечал хевсур, ладонью накрывая струны.
— А песня о Мхаргрдзели?
— Ее Шота сочинил, Руставели.
— А это, последняя, чья? — допытывался царь, с улыбкой взглядывая на Торели.
— Ее тоже Шота написал, чьей же ей быть еще! — недоуменно вскричал певец, сдвигая густые брови над незрячими глазами.
Только теперь поднял голову Турман Торели и широко улыбнулся царю:
— У царей и поэтов схожая судьба, государь! После царицы Тамар сколько ни возводи крепостей, сколько ни проводи каналов, народ все припишет ей, и сколько ни сочиняй стихов после Руставели, народ все отдаст ему.
Тамада встал, чтобы произнести новый тост, и за столом снова стало тихо.
Пиршество продолжалось.
Вначале царю нравился этот шумный народный праздник. Но когда к его столу отовсюду потянулись изрядно захмелевшие пховцы, хевсуры и тушины, настроение Георгия изменилось. Какой-то горец нагнал на царя тоску длиннющей здравицей, другой хрипло затянул песню, третий, согнувшись в почтительном поклоне, просил о чем-то. А самые хмельные лезли целоваться вымазанными жиром губами.
Запах водки, чеснока и овчины донимал изнеженного, привыкшего к благовониям царя, и он с трудом удерживался, чтобы не уйти.
Вдруг до слуха его донеслись воинственные выкрики и звон мечей.
Неподалеку от царского стола рослый, широкоплечий кахетинец отбивался от трех хевсуров.
Задорные, как петухи, хевсуры, обнажив мечи, окружили юношу.
Но огромный, на первый взгляд неповоротливый, молодец с удивительным проворством отражал удары вражьих франгули, с молниеносной быстротой оборачивался он в ту сторону, откуда грозила опасность, и разил без промаха своим гвелиспирули. Искусно прикрываясь щитом, он удачным ударом обкорнал у одного противника ухо и выбил меч у другого.
Оступившись, он едва не упал. Хевсуры оправились, воспрянули духом и снова стали наседать на богатыря. Они все больше теснили смельчака, который медленно отступал, прикрываясь щитом и не переставая размахивать мечом.
Вокруг сражавшихся сгрудились любопытные.
Царь восхищенным взором следил за богатырем, с таким мужеством и ловкостью отражавшим атаку трех горцев.
— В присутствии царя драться не след. Вели, государь, прекратить… шепнул царю Ахалцихели, но Георгий только отмахнулся от него.
Сам же боец ничего не видел вокруг себя, кроме противников своих, только раз, повинуясь какому-то странному чувству, он глянул в сторону. И взгляд его встретился с глазами молодой девушки в голубом платье, напряженно следившей за поединком. Она нервно теребила концы платка, накинутого на плечи, словно повторяя движения юноши, то нападавшего, то отступавшего.
Мать девушки, стоявшая рядом с ней, только изредка взглядывала на сражавшихся, глаза ее были устремлены на царя.
Как ни был увлечен сечей юный витязь, он узнал обеих женщин, и память подсказала ему, что утром они пробирались сквозь толпу, чтобы увидеть царя.
Почувствовав необыкновенный прилив отваги под пристальным взглядом восторженно горящих глаз девушки, кахетинец с силой замахнулся мечом на отступавшего хевсура, у которого из уха сочилась кровь, но тот ловко отразил удар своим франгули, и все услышали, как задребезжал сломанный клинок. В руках у богатыря осталась одна лишь рукоять меча.
Он еще не успел осознать происшедшего, как вдруг с плеч девушки сорвался платок и, затрепетав птицей в воздухе, опустился между сражавшимися.
Руки с занесенными мечами медленно опустились — по обычаю горцев, женский платок, брошенный между противниками, прекращает поединок.
Толпа заволновалась. К бойцам подходил царь, на ходу отстегивая меч, сверкающий драгоценными камнями. Он обнял богатыря, похвалил его за храбрость и протянул ему свой меч.
— Ты заслужил его. Защищай этим мечом царя и отечество! — проговорил Лаша, похлопывая юношу по плечу.
Тот стоял, застыв от радости и неожиданности, держа в руках драгоценный дар. На рукояти царского меча было вытиснено изображение святого Георгия. Покровитель земли грузинской был облачен в белые одежды и сидел на белом коне. В самое сердце дракона, распростертого под копытами коня, вонзал свое копье Победоносец.
Наконец награжденный пришел в себя и поднес меч к губам, опустившись на колени перед царем. Царь ласково велел ему подняться и спросил:
— Как тебя зовут, храбрец?
— Я из рода Мигриаули, зовусь Лухуми, — ответил богатырь.
— Из-за чего вы повздорили? — Царь перевел взгляд на стоявших в стороне хевсуров.
Они все еще держали в руках обнаженные мечи, и, в бессильном гневе воткнув клинки в землю, глазами пожирали счастливца.
— Они хотели отомстить мне за кровь, пролитую моим отцом. Мы отсюда родом. Их отец не поладил с моим отцом и пал от его руки. Чтобы спастись от кровной мести, отец переселился в Кахети. Его давно нет в живых, а я первый раз пришел из Велисцихе поклониться нашей Лашарской святыне. Кровники узнали мою мать и напали на меня…
— Хочешь стать моим телохранителем? — спросил Георгий.
— Если сочтешь меня достойным, государь… — Лухуми, не в силах продолжать от радости, бросился в ноги царю.
Царь поднял своего нового слугу, позвал его противников и пригласил всех четверых к столу. Им поднесли турьи роги, наполненные вином:
— Пусть не будет отныне меж вами крови и вражды, — сказал Георгий, обнимитесь и поцелуйтесь!
Когда стемнело, пир стал совсем уж шумным и беспорядочным.
К царю подошел пховский хевисбери Чалхия и тихонько спросил, не желает ли он отойти ко сну.
Георгий встал, дал знак Ахалцихели, Маргвели и Торели следовать за ним и незаметно удалился. Только Лухуми видел, как они скрылись меж крытых коврами арб.
Образ девушки в голубом, которая спасла его от верной гибели, неотступно стоял перед глазами Лухуми. После ухода царя он решил, что теперь и ему позволительно уйти, и неприметно спустился вниз, туда, где пировал простой люд.
Еще издали он заметил велисцихцев, освещенных факелами. Там, наверное, была и его мать, но сердце тянуло его в другую сторону, и он направился к шатру тушинов.
У шатра, перед скатертью, разостланной прямо на траве, сидели незнакомые Лухуми тушины. Захмелевшим гулякам не по душе пришлось появление незваного гостя. Они поглядели на него косо, но обычая гостеприимства не нарушили — протянули пришельцу полный турий рог.
Лухуми принял рог, все еще беспокойно оглядываясь по сторонам.
— Кого ты там ищешь, пей! — сверкнул на него глазами тушин, стоявший на коленях у скатерти.
Лухуми поднял рог и только приник к нему, как услышал голос матери:
— Это мой Лухуми, ищет меня, верно!
Мигриаули осушил рог и, удивленный, оглянулся на шатер: у входа стояла девушка в голубом. А ее мать рука об руку с его матерью приближались к нему. Мать девушки на этот раз не закрывалась платком, приветливая улыбка озаряла ее все еще красивое лицо.
— Пожалуй к нам, Лухуми! Кетеван — наша гостья, и ты заходи! — ласково проговорила она.
Лухуми с изумлением глядел на женщин, не в силах двинуться с места.
— Хорошо, что ты нашел меня, сынок. Я просила наших передать тебе, что буду у Цицино. — Кетеван с любовью улыбнулась сыну.
Она взяла его за руку и повела за собой в шатер.
Лухуми жизни бы не пожалел, лишь бы очутиться в этом шатре, но ноги не повиновались ему, он едва ковылял, спотыкался на каждом шагу, и обе женщины чуть ли не силой тянули его.
— Лилэ, дочка, поди сюда — принимай гостя! — окликнула Цицино дочь.
Смущенная девушка стояла, низко опустив голову.
Лухуми тоже понурился и стоял, огромный, плечистый, неловкий, даже не догадываясь поздороваться с девушкой. Не вымолвив ни слова, опустился он на скамью.
Женщины завели беседу, но им не удалось вовлечь в нее Лухуми, он словно онемел от смущения.
— Твоему сыну скучно с нами, Кетеван! Ему, конечно, будет веселее с мужчинами, — обратилась наконец Цицино к матери Лухуми.
Она встала, выглянула из шатра и окликнула одного из тушинов:
— Утурга! К нам в гости пожаловал Лухуми Мигриаули — телохранитель царя. Примите его и попотчуйте по достоинству!
От группы пирующих отделился тот самый молодец, что давеча так грозно глядел на Лухуми, вразвалку подошел к шатру, взял гостя за руку и повел его к своим сотрапезникам.
Только глубокой ночью затихла Лашарская гора. Богомольцы спустились в лесок и расположились там на ночлег.
Было далеко за полночь, когда Ахалцихели, Маргвели и Чалхия Пховец поднялись на плоскую крышу пховского дома, отведенного под ночлег царю, разделись и легли, но ни один из них не мог уснуть. Они глядели в звездное небо и молчали, каждый уйдя в свои мысли.
Лашарский хевисбери Чалхия при жизни царицы Тамар был одним из самых близких к царю людей.
Безусым отроком покинул он родные места и обошел чуть ли не весь свет. Получив образование у философов Антиохии и Константинополя, Пховец долго проповедовал потом в грузинском монастыре на горе Синай. Его свободомыслие и смелые речи привлекали множество слушателей из разных стран, во всей Передней Азии появились у него ученики и последователи.
Для строгих ревнителей православия деятельность пховского мудреца не осталась незамеченной. Они запретили ему проповедовать, отлучили от церкви и, предав анафеме, изгнали из лавры.
С тех пор Чалхия не задерживался долго на одном месте. Он странствовал по большим городам Магриба и Машрика, сходясь с близкими ему по воззрениям людьми, преследуемый отцами церкви. Но шло время, и тоска по далекой родине поселилась в сердце Чалхии, — утомленный странствиями, он вернулся в Грузию.
Царица Тамар, чьей поддержкой и покровительством пользовались многие образованные и просвещенные люди страны, с радостью приняла уже забытого церковниками мудреца, пожаловала ему звание придворного врача и допустила его к воспитанию наследника престола.
Новый наставник покорил сердце царевича своим рыцарским благородством и обширными знаниями. Он увлекательно рассказывал о дальних странах и их истории, о самоотверженных героях, сложивших головы во имя счастья отчизны, о принявших мученичество за веру, о великих ученых и философах древности, о безграничности вселенной. С одинаковым вдохновением рассказывал он тянувшемуся к знаниям наследнику о сущности буддизма и христианства, о мудрости Платона и Аристотеля, о полной опасности жизни Юлия Цезаря и Александра Македонского, об их великой славе и победоносных походах.
Он внушал будущему царю Грузии веротерпимость и критическое отношение к догмам и канонам. Он же раскрыл ему красоту мифов и легенд, поэзию языческих верований, еще бытовавших в народе.
Тайком водил он переодетого в простое платье Лашу на языческие праздники — лампроба и лазареоба, на престольные праздники Илорского и Алавердского храмов, на торжества Гуданской и Лашарской святынь. Он объяснял царевичу, что христианство заимствовало у язычества много обрядов и традиций, без которых оно не могло бы укрепиться.
Себя Чалхия называл слугой и данником Гуданской и Лашарской святынь, и, невзирая на то что в горах у него не было ни дома, ни родни, пховцев он считал своими родичами, тайно и явно пекся о них.
Пховцы же слагали сотни сказаний о придворном лекаре царицы Тамар.
— Чалхия, — говорили горцы о своем соотечественнике, — был еще младенцем, когда его похитили злые духи — каджи. Жизнь в плену так опостылела ему, что он решил умереть. Увидел он раз, как каджи варят себе на обед змей. Дай, думает, съем змеиное мясо и умру. Но мало того что жив остался, — отведав змеиного мяса, научился понимать язык птиц и трав, великим мудрецом стал Чалхия…
Пховцы прозвали Чалхию змееедом и искренне верили в то, что он научился от каджей всяческим премудростям и искусству врачевания.
При дворе на Чалхию поглядывали косо. Вельможам не нравилось, что он подолгу просиживает один в башне звездочетов, редко ходит в церковь, водится с бродячими дервишами и принимает у себя пховских хевисбери. Он прослыл колдуном и чревовещателем, его тайно обвиняли в отречении от бога и в поклонении дьяволу.
Пастыри церкви и князья завидовали влиянию Чалхии при дворе. Не имея явных улик, они не осмеливались открыто выступать против любимого воспитателя царевича и искусного лекаря, но усиленно интриговали против него, внушали царице недоверие к нему.
А дело шло к тому, что после воцарения Георгия Лаши Чалхия Пховец несомненно занял бы место первого советника, если бы не важные события, происшедшие как в государстве, так и в личной жизни Пховца.
В последние годы царствования Тамар восстали горные области — Пхови, Мтиулети и Дидоэти.
До поры до времени жадные руки феодалов не дотягивались до отдаленных горных уголков, где ютилось бедное население. Занимаясь охотой и скотоводством, горцы кормились кое-как, потуже затягивая пояса и исправно платили подати. На них-то и позарился кахетинский эристави. Лелея мечту превратить свободолюбивых горцев в своих крепостных, он сначала пытался привлечь их уговорами и лживыми посулами. Когда эти попытки не увенчались успехом, эристави прибег к насилию. Начались набеги на селения горцев.
Пховцы, мтиульцы и дидойцы поднялись на борьбу, устраивали засады в ущельях и теснинах и, не ограничиваясь обороной, сами стали нападать на кахетинские села. В дело вмешалась царица Тамар: обуздав зарвавшегося эристави, она принудила его отказаться от мысли распространить свое господство на жителей гор. Но ущемила она и горцев: увеличила подати, стала преследовать пережитки древней языческой религии и силою насаждать христианство.
Царские зодчие начали строить церкви там, где раньше были языческие капища и молельни. Доставлять камень и возводить храмы обязаны были сами горцы.
Строительство каменных церквей в недоступных горах и ущельях, требовавшее огромных средств и множества рабочих рук, тяжелым бременем легло на плечи и без того бедствовавшего населения. Все это было не под силу истощенным, обнищавшим горцам. Насильственное обращение в христианство переполнило чашу терпения.
В горах вспыхнуло восстание.
Чалхия, находясь в столице, употребил все свое влияние, чтобы защитить горцев от притеснений кахетинского эристави. И в этом он преуспел. Но когда было решено обложить племена дополнительной данью и обратить их в христианство, Чалхия оказался бессилен. Визири даже не допускали его к царице. Убедившись, что он ничем не может помочь восставшим, находясь при дворе, Чалхия ушел в горы и стал во главе непокорных, обнажив меч за свободу и исконную веру горцев.
В открытую и тайком, днем и ночью повстанцы преследовали, уничтожали и захватывали в плен проповедников христианства, сборщиков податей и других царских посланцев.
Восстание разрасталось, охватывая все новые и новые области и принимая опасный характер.
Царица Тамар обратилась за помощью к оставшимся верными трону горским племенам, вместе с тем она бросила против ослушников крупные отряды, командование которыми было поручено Иванэ Мхаргрдзели.
Мхаргрдзели поступил хитро: он не пошел прямо на повстанцев, засевших в неприступных теснинах, а обошел их с тыла, поднявшись на вершину Хади, возвышавшуюся над пховскими и дидойскими горами.
Все лето царские войска совершали набеги на горские селения: сжигали и опустошали дома, безжалостно истребляли жителей. Силы были неравны, и наконец упорство повстанцев было сломлено. Горцы, зажатые со всех сторон, выдали атабеку заложников, обещали повиноваться, хранить верность престолу, платить подати и исполнять все повинности.
Самым важным заложником был Чалхия.
Атабек готовил суровую кару вдохновителю и вождю повстанцев. Однако снисходительность Тамар и заступничество царевича спасли его от казни. Тем более что, находясь в темнице, Чалхия выразил желание постричься в монахи. Пострижение состоялось в монастыре Джручи.
Но не долго удержался Чалхия в слугах Христовых. Не по вкусу пришлась ему монастырская жизнь. Он бежал в горы. Пховцы с радостью и великими почестями приняли «змеееда», не покидавшего их ни в горе, ни в радости, и возвели его в хевисбери Лашарской святыни. Теперь, когда горцы верно служили трону и держались в повиновении, судьба постриженного в монахи и, как все думали, окончательно сокрушенного Чалхии никого не трогала.
Никто не вспоминал о нем до тех пор, пока Тамар была здорова и благополучно управляла царством. Но шло время, и неведомый недуг поразил царицу. Знаменитые лекари Востока и Запада были приглашены в столицу для излечения Тамар. Из разных стран доставлялись всевозможные снадобья и лекарства. Но все было тщетно. Государыня угасала.
Тогда ее приближенные и члены царской семьи, а в первую очередь царевич Лаша, вспомнили о Чалхии Пховце, придворном лекаре, постриженном в монахи.
Мхаргрдзели не желал допускать во дворец «колдуна» и бывшего главаря бунтовщиков, но, когда последняя надежда на спасение царицы была потеряна и оставалось только служить молебны, атабек не мог более препятствовать воле царевича.
Сам Георгий Лаша в сопровождении Шалвы Ахалцихели и Турмана Торели поехал в горы за Лашарским хевисбери.
Нелегко было Чалхии идти во дворец, но, видя горе воспитанника, он без колебаний последовал за ним.
Едва вступив в опочивальню царицы, Чалхия понял, что его искусство бессильно. Он опоздал, Тамар находилась уже во власти смерти. Бывший главарь повстанцев пал на колени перед ее ложем и попросил прощения.
— Да простит тебя бог! — прошептала Тамар. Она хотела перекрестить повергнутого ниц Пховца, но рука ее, бледная, словно воск, безжизненно упала на постель.
Тамар дала знак приблизиться детям — Лаше, с трудом удерживавшему слезы, и заплаканной Русудан.
Ошеломленный Чалхия, едва держась на ногах, вышел из покоев царицы.
Тамар окружили вельможи. Слабеющим голосом продиктовала она завещание, причастилась и опочила вечным сном.
Как только жизнь царицы оборвалась, Чалхия покинул дворец, не дожидаясь погребения.
— Спишь, Чалхия? — нарушил молчание Ахалцихели.
— Не до сна мне. Думы одолели.
— О чем же твои думы, Пховец?
— Я сегодня гадал на песке и по звездам: тревожные времена ждут страну нашу.
— Что ж, царь наш любит беспокойную жизнь.
— Тогда отчего же не стремится он к бранной славе и войнам?
— Он-то стремится, да власти у него маловато.
— Это как же?
— А так. Ты, брат, давно в Тбилиси не был, не знаешь, что происходит. Иванэ Мхаргрдзели еще при жизни Тамар достались и должность амирспасалара, и звание атабека. У наследника не осталось почти никакой власти. Он и хотел бы действовать, но не может самолично объявить войну и управлять государством. Иванэ же будет воевать только тогда, когда это прославит его имя. При деятельном царе он будет бездеятелен, ибо успех царя ничего ему не принесет. Вот когда все будут знать, что это он, атабек, добился новых успехов, он пойдет на войну.
— Какие же доводы он выдвигает, чтобы оправдать свое бездействие?
— Атабек так заявил царю и дарбази: нельзя непрестанно гнуть лук и натягивать тетиву — в нужную минуту они могут отказать.
— Да разве не знает атабек, какими соседями окружена Грузия? Они только того и ждут, чтобы мечи наши заржавели в ножнах. Пусть ты храбрец и богатырь, но, когда ты спишь, тебя одолевает и бессильный трус. Не дело отвыкать нам от бранной доблести, не время забывать меч и копье.
По лестнице неслышно поднялся Георгий Лаша. Он был утомлен долгим и шумным днем. Услышав голоса, он насторожился и тихо опустился на ступеньку.
— Атабек считает, что Грузии сейчас никто не грозит, ни с запада, ни с востока, — отвечал Ахалцихели. — Почему бы нам не отдохнуть, говорит он, не насладиться плодами наших побед.
— Да, хорошо, если соседи наши рассуждают так же. Но дадут ли они нам спокойно пожинать плоды победоносных войн? Будут ли данники платить нам дань, когда увидят, что богатырь погрузился в глубокий сон?
— Атабек говорит, что у нас достаточно неприступных крепостей и дозорных башен на границах — враг не застанет нас врасплох.
— Много стран видел я на своем веку, любезный Шалва, бывал на Востоке и на Западе, и знаю, что не крепостями и башнями сильны царства. В странах слабых в самом деле всегда много крепостей и замков. Но они не спасают от вторжения сильного неприятеля, не уберегают народ от разорения. Если я не прав, пусть меня поправит Маргвели. Много стран объездил он, будучи послом грузинского царя, лучше нас знает, на чем мир держится.
— Правда твоя, Чалхия, — подтвердил молчавший до сих пор Гварам Маргвели. — Больше двадцати лет езжу я по белу свету. И не видел я крепостей в расцветающих государствах, ибо, могучие и грозные, они сами наводят страх на соседей. А вот в слабых странах — крепости на каждом шагу, да что в них толку! От вторжения мощного войска не уберегут ни крепости, ни стены неприступные!
— Вот еще о чем говорил Мхаргрдзели, — продолжал Шалва, — нас, грузин, мало, а вокруг великое множество иноверных, и нам со всеми не справиться. Если, мол, мы хотим одолеть их, вам нужна мирная жизнь, дабы население увеличилось, и тогда мы сможем закрепить за собой покоренные страны, распространяя веру Христову, превращая инородцев в подданных Грузинского царства.
— Не так уж нас мало, — возразил Чалхия. — С тех пор, как большая часть армян с нами, подчинены горские племена, Трапезундская империя зависит от нас, Ширван — наш данник, Адарбадаган, Хлат и Арзрум исправно платят нам дань, — не назовешь Грузию маленьким государством! А мир, о котором говорит атабек, очень скоро придется защищать с мечом в руке. Наш царь станет непобедимым, и дела его пребудут в веках, если он сумеет поставить перед всей страной, ее союзниками и данниками великую цель, если он вселит во всех единую волю, единую мысль, единое стремление.
— Как же может свершить все это наш царь! — вскричал Ахалцихели. — Он ведь не властью владеет, а лишь троном да венцом. Вельможи, а особенно атабек, чрезмерно возгордились. Я бы сказал, что они стали выше самого царя и не подчиняются царскому слову и царской воле.
— И самые непокорные покоряются сильному, могучая десница повергает всякого врага. Мне думается, что у моего воспитанника хватит сил, чтобы взять в свои руки управление страной. Помни, Шалва, всего важнее для царя — ясный разум и живая мысль.
Чалхия и Ахалцихели умолкли, погрузившись в раздумья.
Георгий жадно ловил каждое слово. Его тронули рассуждения о высоком призвании и долге государя.
— С той поры, как Иванэ Мхаргрдзели стал амирспасаларом и получил звание атабека, — снова заговорил Ахалцихели, — он роздал все важные должности своим родственникам и приближенным. Он отобрал верховную власть у мцигнобартухуцеси, лишил его сана первого визиря страны и отстранил от дел.
— Величайшее бедствие для государства, когда один властолюбец распоряжается десятью делами, а десяток честных людей стоит в стороне от управления. За время болезни Тамар Мхаргрдзели удалось забрать большую власть в свои руки, теперь будет нелегко его обуздать.
— Твои мудрые советы и твоя поддержка, Чалхия, были бы очень полезны юному царю. Думаю, ты не захочешь остаться в стороне от той борьбы, которая разгорается между Георгием и вельможами. Если бы ты стал мцигнобартухуцеси, ты бы возвысил и укрепил власть первого визиря страны, как это было в царствование нашего великого Давида Строителя или при Георгии Третьем.
— Меня не привлекает жизнь при дворе, да и силы у меня уж не те, чтобы бороться с сильными мира сего. На своем долгом веку я изведал и славу и унижение. Теперь мне вконец опостылел двор с его церемониями, все эти козни и интриги, чуткий, тревожный сон… Я вернулся к своему народу, полюбил первозданную чистоту, трудолюбие и простодушие. Я не променяю пховскую одежду не то что на наряд визиря, но и на царскую порфиру. Что принесла мне близость к трону? Только лишь горечь. Я понял теперь одно: хотя разумный царь и должен собирать вокруг себя мудрецов, мудрецу должно избегать царей. Лучший из царей тот, кто ищет общества мудрецов, но худший из мудрецов тот, кто стремится все время быть на виду у царя. Я уже немолод, в таком возрасте трудно прельститься роскошью и богатством, они только умножают заботы и связывают крылья. Пусть я нынче беден, но я ближе к родной земле, а от нее и до неба недалеко. Хоть и летаю невысоко, да вижу далеко. Заботы мои невелики, да крылья широки и крепки.
— Счастливец ты, Чалхия! — вздохнул Ахалцихели и, отвернувшись к стене, сомкнул отяжелевшие веки.
«И ты счастливец», — мысленно произнес Лаша. Он осторожно поднялся по лестнице, подошел к приготовленному для него ложу, разделся и лег. Утомленный впечатлениями дня, Георгий тотчас уснул.
Утром, когда солнце стояло уже высоко, царь со свитой тронулись в путь.
Кетеван прижала к груди своего сына Лухуми, свою единственную отраду. Со слезами радости и сожаления провожала она его. Впервые покидал он родительский очаг и ступал на путь славы и величия или, кто знает, быть может, на путь опасностей и испытаний.
Лилэ с Лашарской горы смотрела на едущего впереди свиты царя. Не только взгляд, но и сердце ее устремлялось вслед за всадником, чье величие и блеск околдовали ее. О нем промечтала она ночь напролет, первую в жизни ночь, когда девушка почувствовала себя взрослой.
Толпа людей — конных и пеших — провожала царскую свиту. Песня в честь Лашарской святыни гремела в ущелье и гулким эхом отдавалась в горах.
Помчался Лашарелы конь,
Тряхнув своею черной гривой.
И облака над головой
Сопровождают бег ретивый.
Пусть сердце верных день и ночь
Надеждой полнится счастливой.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Довольствоваться малым свойственно людям робким… Желающий сидеть на ковре величия должен печься о больших доходах, а желающий возвыситься и достигнуть венца должен опоясаться поясом дерзания.
«Калила и Димна»
Визири и царедворцы встретили царя у северных ворот столицы. Толпы горожан, вышедших встречать царя, стояли по обеим сторонам дороги. Ветви деревьев были унизаны детворой, глазевшей на пышную свиту. Матери высоко поднимали младенцев и с волнением ожидали появления царя.
Заиграли трубы, и в ворота въехал царь на сером жеребце. В солнечных лучах ослепительно сверкали доспехи Георгия. Жеребец шел рысью, грива его развевалась, и ветер срывал пену с закушенных удил.
Поравнявшись с придворными, царь придержал коня.
Лухуми, ехавший за Лашой, окинул взглядом встречающих и вдруг почувствовал, что кто-то пристально на него глядит. Царский телохранитель обернулся и встретил взор двух горящих глаз. Эти глаза так глядели из-под черных ресниц, словно собирались поглотить юношу. На левой щеке красавицы темнела родинка.
Не выдержав вызывающего взгляда, Лухуми опустил голову и, чтобы не свалиться с коня, схватился за луку седла.
Серый жеребец царя шел медленно. Понурившись, ехал за царем Мигриаули. Когда он наконец поднял голову, то увидел группу знатных горожан, направляющихся с подношениями к царю.
Лухуми поглядел на Шалву Ахалцихели. Тот понял немой вопрос телохранителя, кивком головы позволил допустить горожан и шепотом пояснил:
— Царю подносят дары богатейшие купцы города. Тот, что впереди, купеческий старейшина Шио Кацитаисдзе.
Купцы опустились на колени перед царем. Кацитаисдзе поднес ему драгоценный подарок, поздравил с благополучным возвращением и склонился, чтобы приложиться к полам царской одежды. Георгий подобрал поводья, собираясь спешиться. Лухуми молнией слетел с коня, чтобы поддержать стремя. Но, опустившись на землю, он почувствовал, что наступил кому-то на ноги и испуганно отскочил в сторону.
За его спиной кто-то охнул. Лухуми обернулся и увидел ту самую женщину, которая давеча привлекла его внимание. Вымученная улыбка блеснула на ее побледневшем от боли лице.
— Чуть не раздавил меня, медведь! — прошептала она едва слышно.
В этих словах Лухуми почувствовал больше ласки, чем упрека. Растерявшись, он не сумел даже извиниться — ринулся к царскому коню и схватился за стремя.
Георгий неторопливо спешился, с улыбкой приветствовал вельмож и горожан, приветил каждого, как то подобало его сану, обласкал детей. Затем вновь сел на коня и, миновав городские ворота, направился ко дворцу.
Проехав немного, Лухуми оглянулся. За царской свитой следовали купцы. Взгляд Мигрпаули снова встретился с горящим взглядом черных глаз. Красавица, сидевшая в седле боком, по-женски, ехала рядом с купеческим старейшиной и все так же вызывающе улыбалась Лухуми.
Торели, заметив смущение новичка, чуть отстал от Георгия и, поравнявшись с Мигриаули, прошептал ему на ухо:
— Эта женщина, которую ты едва не раздавил, жена Шио Кацитаисдзе, дочь персидского купца. Она известна не только своей красотой. От отца ей досталось большое наследство, и муженек обязан ей своим богатством.
Католикос в неистовстве терзал свою бороду, меряя быстрыми шагами большую приемную палату Мхаргрдзели.
Еще вчера он получил подробные сведения о том, что происходило на Лашарской горе. Католикос пребывал в ярости. По его мнению, юный царь своим поведением оскорблял христианскую церковь. Поездка на праздник Лашарской святыни, да еще свершение обряда жертвоприношения — это ли не поощрение язычества!
Еще больше возмущало католикоса пожалование Лашарской святыне новых угодий. И это в то время, когда царь не только не жаловал земель церкви, но сильно урезывал ее владения! Пример царя мог отвратить от церкви и народ, влияние христианства могло уменьшиться, а язычество, еще жившее в народе, могло усилиться и начать новую борьбу против истинной веры. Раскол грозил упадком могущества церкви, ослаблением государства.
Католикос, убежденный ревнитель христианства, не страшился схватки за веру даже с самим царем. Осторожный и предусмотрительный, кормчий церкви хорошо понимал, какого сильного союзника приобретало в лице Георгия язычество.
Тревога охватила и Иванэ Мхаргрдзели.
Молодой государь отошел от атабека, окружил себя его недругами, действовал вопреки советам и намерениям многоопытного визиря.
Поездку царя на лашарское торжество Иванэ расценивал как открытое выступление против него самого. Еще бы! Ведь совсем недавно атабек лично расправился с восставшими, примерно наказал мятежников и полностью подчинил их трону.
Великая Тамар по достоинству оценила преданность Мхаргрдзели, осыпала его милостями и благодеяниями. Вся страна, казалось, восхваляла амирспасалара за его искусные действия и военные успехи.
Но нет конца злобе и зависти в этом мире! До слуха атабека уже доходили язвительные насмешки: что-де, вместо того чтобы миром привлечь горцев на сторону царской власти, объединить все грузинские земли и совместно противостоять внешнему врагу, он, Мхаргрдзели, проявил доблесть в избиении своих соотечественников.
На злые наветы атабек не обращал внимания до тех пор, пока его враги — Шалва Ахалцихели и Цотнэ Дадиани, Торгва Панкели и Кваркварэ Цихисджварели — не осмеливались высказывать свои мысли вслух.
Теперь же, когда на грузинский престол вступил Георгий Лаша, все изменилось. Царь приблизил явных противников своего бывшего воспитателя и сделал их своими советниками. Правда, он не мог отнять у атабека его громадную власть — царь для этого был слишком слаб, — но кто мог поручиться за то, что произойдет впоследствии, когда Георгий укрепится?
Лаша с детства отличался упрямством и своенравием. Избалованный родителями, он привык своевольничать и не считаться ни с чьим мнением. Невзлюбив кого-нибудь, он упорствовал в своей неприязни. Но, доверившись кому-нибудь однажды, он полагался на него во всем.
Царевичу шел пятый год, когда Иванэ Мхаргрдзели прибыл к царице в Гегути, где она проводила зиму.
Иванэ пользовался правом входить к царице без доклада. Как раз в момент его прихода Давид Сослан, супруг Тамар, играл с сыном. Став на четвереньки, он изображал коня, а Лаша, усевшись ему на спину, погонял его длинной плетью.
Царь смутился, что Мхаргрдзели застал его за таким занятием. Быстро поднявшись, он взял сына на руки и шагнул навстречу гостю.
Мальчик, разозлившись на пришельца, помешавшего забаве, вцепился ему в бороду.
Несмышленое дитя нанесло жестокое оскорбление герою Басиани, Ниали, Шамхора. Иванэ страшно обиделся, но сдержался и только улыбнулся, беспомощно разведя руками.
Давид с трудом оторвал от него царевича. Избалованный мальчик ревел и снова тянулся к длинной бороде царедворца.
На плач наследника сбежались няньки и мамки; они выхватили Лашу из рук отца и унесли прочь.
Мхаргрдзели, оглаживая растрепанную бороду, успокаивал смущенного Сослана: ребенку-де все простительно.
Тем временем вошла Тамар. Обеспокоенная происшедшим, она усадила визиря рядом с собой и стала извиняться перед ним за сына, чрезмерно избалованного Давидом. Под ласковым взглядом царицы растаяла обида Мхаргрдзели, растворилась боль. Он весь так и просиял.
Какими чарами владела царица Тамар? Один ее взгляд, ласковое слово проливали бальзам на душу этого сурового воина и безжалостного правителя. Иванэ и сам не понимал, в чем причина его безграничной преданности государыне. Может быть, в любви? Но Мхаргрдзели не признавался в этом даже самому себе.
…Тамар вовлекла атабека в любезную беседу, и он перестал чувствовать под ногами землю, витал где-то в облаках. Односложно отвечал царице, не в силах поднять на нее глаза.
Вдруг из соседней комнаты донесся детский плач. Сердце Давида Сослана не выдержало. Даже не извинившись перед посетителем, он сорвался с места и вышел.
Иванэ про себя осудил такую несдержанность, но ничем не выдал своего раздражения. Только пальцы нервно застучали по спинке стула.
Тамар с улыбкой поглядела вслед супругу, который не мог скрыть безграничной привязанности к своему наследнику, и проговорила негромким мелодичным голосом:
— Царь теряет рассудок от любви к сыну… Плач Георгия лишает его покоя, заставляет обо всем забыть.
Иванэ хотел было ответить, что это свойственно всем мужчинам, поздно ставшим отцами, но промолчал и только тихонько, незаметно для царицы, вздохнул.
…Много времени прошло со дня неудачной встречи царевича с атабеком. Лаша подрастал на глазах у Иванэ, и наконец царская чета полностью доверила Мхаргрдзели воспитание наследника. Но ни лаской, ни забавами, ни подарками, ни баловством не смог он снискать любви и доверия своего подопечного.
Царевич с годами все более неприязненно относился к своему наставнику. Внешне он держался с ним очень вежливо. Но за показной любезностью проглядывала враждебность.
Иванэ видел всю тщету своих стараний и побаивался, что может утратить свое влияние при дворе и не осуществить далеко идущих планов усиления своего могущества.
Отчаявшись завоевать сердце наследника, Мхаргрдзели перенес свои честолюбивые надежды на дочь — красавицу Тамту.
Чего же недоставало Иванэ Мхаргрдзели — первому вельможе двора, некоронованному правителю страны? Может, он стремился к царскому венцу?
Красота дочери заронила ему в душу надежду, что он может породниться с царской семьей. Тамта была необычайно красивой, и это в сочетании с добрым нравом и поистине царским воспитанием, а также богатством и всесилием отца позволяло мечтать о том, что корона Багратионов увенчает ее прелестную головку.
Тамта и Лаша росли вместе. Они были очень привязаны друг к другу, но отношения их не походили на любовь. Тогда Иванэ обратил свои взоры на сестру Лаши — Русудан. Если дочь Мхаргрдзели не удостоилась чести занять трон грузинской царицы, то, может, царевна из рода Багратидов станет женой его сына? А там будет видно, как повернется дело. Отчего невестке атабека не ступить на престол своей матери — великой Тамар?
Но и этой мечте не суждено было осуществиться.
Аваг, первенец Иванэ, больше всего на свете любил поесть и выпить. Женщины его не интересовали. К трону и власти он не тянулся. Аваг держался в стороне от дворцовых интриг и укрывался в отцовском поместье от суеты придворной жизни. Да и у Русудан не лежало сердце к сыну атабека. Ей казалось, что ленивый увалень Аваг начисто лишен мужества, и она могла представить его кем угодно, только не своим суженым.
В конце концов Иванэ понял, что и Аваг не принесет величия его дому.
Отказавшись от мысли пристроить дочь и сына, он решил сосредоточить свои силы на том, чтобы укрепить свое влияние на Русудан. Она могла помочь ему удержать в руках кормило власти.
Лаша был неоспоримым и законным наследником престола. Тамар сделала его соправителем сразу после смерти Давида Сослана. Наследник был храбр, крепок духом, хорошо образован, искусен в воинском деле. Но ведь ни один смертный, думал Мхаргрдзели, включая царей, не огражден в этом мире от опасностей. Все может быть… Но желанный случай все не представлялся, а атабек старел, враги его множились, объединялись вокруг царя и уже не стеснялись открытых выпадов против Иванэ.
Мхаргрдзели видел, как юный царь изо дня в день старается принизить его, отстранить от власти, но молча, с напускной покорностью переносил обиды, исподволь готовясь к решающей схватке.
Он знал, что в случае открытого разрыва с царем тот не ограничится лишь отстранением его от государственных дел и изгнанием его из дворца. Враги постараются уговорить царя наложить руку на его владения и огромные богатства.
Лаша был упрям, но как у всякого правителя, выросшего в неге и холе, настойчивости его хватало ненадолго. Случалось, что перед грозящей опасностью он внезапно отступал. Поэтому уверенный в конечной победе атабек терпеливо дожидался решающей схватки.
Он был спокоен и, хотя чувствовал себя оскорбленным больше, чем католикос, внешне не проявлял особого волнения.
…Мхаргрдзели поглубже уселся в кресло и, откинувшись на спинку, чуть прищуренными глазами смотрел куда-то вдаль. Едва заметная насмешливая улыбка играла на его губах.
Католикос неистовствовал.
Он несколько раз во всех подробностях, сильно преувеличивая, пересказывал атабеку то, что происходило на лашарском празднике, но ему не удавалось вывести Мхаргрдзели из равновесия. Под конец он решился прибегнуть к последнему средству.
— Не хотелось мне говорить тебе об этом, — обратился он к честолюбивому вельможе, — но, оказывается, они громогласно распевали песню, сложенную о тебе Руставели, и смеялись над тобой, потешая народ.
Иванэ изменился в лице. Как ни старался, он не смог скрыть волнения.
— Какую песню? Какого Руставели?
Атабек знал, о чем идет речь, но не желал подать и виду, будто ему что-нибудь известно.
— Гм! Какого Руставели? — горько улыбнулся католикос. — Того самого, Шота, стихотворца из Месхети, Христом проклятого! — Не спуская с Иванэ глаз, католикос прочитал:
От гнева позабыв себя,
К нам в горы ринулся Мхаргрдзели,
Детей и женщин убивал
Из пховских гор, долин, ущелий.
Кахети, Картли в страхе ждут.
Имеретины оробели,
А если к нам он повернет,
Нам не увидеть здесь веселья…
Как волк, ощетинился Иванэ, в глазах его сверкнул гнев. Католикос прикусил язык: он выдал себя, показал, что даже глава грузинской церкви знает эту ужасную песню.
Мхаргрдзели и сам слышал ее не в первый раз, но его возмутило, что сам католикос не погнушался повторить эти богомерзкие слова. Какую же известность приобрела эта гнусная песня, если проникла в высочайшие сферы, в святейший храм, врата которого извечно закрыты для грязной болтовни!
Дрожа от гнева и не зная, на ком его сорвать, атабек схватил подвернувшуюся ему под руку дорогую фаянсовую чашку и с силой швырнул ее об стену.
Вдруг с улицы в окна ворвался веселый гомон толпы и звуки бубнов.
Мхаргрдзели кинулся к окну и отодвинул занавеску. По улице проезжал царь со свитой.
Помчался Лашарелы конь,
Тряхнув своею черной гривой.
И облака над головой
Сопровождают бег ретивый.
Пусть сердце верных день и ночь
Надеждой полнится счастливой.
Когда царь со свитой поравнялись с дворцом атабека, Ахалцихели подтолкнул локтем Торгву Панкели и проговорил:
— У него хоромы пышнее царских! Только трона и недостает, а властью и силой он и так превосходит царя!
Между тем католикос тоже поспешил к окну и, приподняв другой край занавески, выглянул на улицу.
— Се грядет Юлиан, царь языческий! — проговорил он злобно, провожая взглядом Георгия, едущего впереди блестящей свиты.
Проезжая мимо дворца, царь невольно вскинул глаза на окна, и взгляд его встретился со взглядом атабека. Заметил он и католикоса.
Оба отпрянули от окна.
— Юлиан Отступник! — скрежеща зубами, процедил католикос.
— Гром небесный поразит его! — гневно отчеканил Мхаргрдзели и, смутившись, что невольно выдал свою тайну, пристально взглянул в глаза католикосу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Придворные и дворцовая прислуга вышли к воротам встречать царя.
Двое молодцов схватили царского коня под уздцы, и Георгий легко соскочил с седла.
Свита спешилась и последовала за ним во дворец.
Двор был вымощен разноцветными мраморными плитами. Отполированные и блестящие, они в первое мгновение ослепили Лухуми. В страхе, как бы не поскользнуться, он осторожно переставлял ноги.
Дворец поразил его своим великолепием. Высокие колонны и порталы, причудливая резьба орнаментов, крытая золочеными дощечками крыша — все приковывало к себе его взгляд, удивляло изысканностью и богатством.
Внутреннее убранство дворца было еще красивее. И Мигриаули словно зачарованный следовал за царской свитой, потрясенный и ослепленный.
В простенке, между колоннами, на позолоченном фоне сверкала мозаика работы искусных мастеров. Мозаика изображала сцены из царствования царицы Тамар, рассказывала о победоносных войнах, о неустанных трудах правительницы. Мраморная мозаика пола показывала богатство и красоту природы Грузии.
Больше всего поразило деревенского парня обилие золота и серебра во дворце. Стены и потолки, пол и колонны во многих палатах казались выкованными из чистого золота и серебра.
Георгий и его приближенные легко и бесшумно ступали по дорогим коврам, устилавшим пол.
У каждой двери, у каждого поворота и прохода стояли тяжело вооруженные исполины.
В приемном зале сопровождавшая царя знать откланялась ему, и все разошлись по разным залам.
Лаша направился к спальным покоям, двери которых тотчас распахнулись перед ним. Лухуми последовал за ним. Царь приказал ему охранять вход в опочивальню и никого не пропускать.
Мигриаули застыл у дверей, окованных золотом, крепко сжимая в руках меч и копье.
Женский смех вывел его из оцепенения. К нему приближались три молодые девушки.
Самая красивая и нарядная из них с громким смехом направилась прямо к царской опочивальне. Подойдя вплотную к дверям, она остановилась, ожидая, что телохранитель распахнет их перед нею. Но могучий страж не шелохнулся. Лицо девушки выразило удивление. Она смерила Лухуми надменным взглядом, и глаза ее на миг задержались на его пестрых ноговицах. На минуту она замерла в недоумении и вдруг звонко расхохоталась.
Богатырь смутился, неуклюже подался вперед и уставился на свои ноги.
Перестав смеяться, девушка потянулась к ручке. Лухуми выпрямился во весь свой гигантский рост и загородил вход.
— Посторонись! — презрительно бросила девушка.
Телохранитель царя даже бровью не повел.
— Говорят тебе, пропусти! — уже сердито проговорила девушка, дернув его за рукав.
Лухуми продолжал стоять, как каменное изваяние.
— Как ты смеешь меня задерживать? Отойди с дороги, не то… вскричала она гневно, топая ногами.
Тут дверь распахнулась, и на пороге появился царь.
Девушка в это время стояла отвернувшись и не заметила появления Георгия.
Царь улыбнулся, незаметно подкрался к ней сзади и прикрыл ей ладонями глаза.
— Это еще что такое! Пустите! Лаша! Лаша, на помощь! — испуганно воскликнула девушка и разрыдалась.
— Да это я и есть!
Лаша опустил руки, повернул ее лицом к себе и заключил в объятия. Мигриаули был ошеломлен неожиданным оборотом дела. Он быстро отошел от двери и опустился на колени, пропуская мимо себя царя.
— Это моя сестра, царевна Русудан. Она может входить ко мне в любое время, — пояснил на ходу Лаша и увлек сестру за собой.
Пристыженный Лухуми с трудом поднялся с колен и, борясь с головокружением, застыл перед дверью.
Смутное томление теснило ему грудь. Перед глазами стоял образ царевны с гордо закинутой головой и прикушенными губами. Как же он так оплошал не узнал сестру царя! Опозорился в первый же день! Что подумает царь?! Что скажут придворные, слуги, стражники!..
Мысли Лухуми унеслись далеко, на Лашарскую гору, и в памяти возникла девушка в голубом… Лилэ… А что сказала бы Лилэ и где она теперь? Как не похожа скромная и застенчивая тушинка на своевольную и решительную Русудан. А кто из них все же красивее: Лилэ или Русудан? Эта мысль невольно запала в голову Лухуми, и он начал сравнивать обеих девушек. Лилэ тоненькая, стройная, а Русудан больше похожа на зрелую женщину. Лилэ смуглая, черноглазая, Русудан белокожая, с голубыми глазами. Лилэ застенчива, Русудан — гордая, смелая…
Дверь вновь отворилась. Прислонившийся к ней Лухуми покачнулся и едва не упал. Он вздрогнул, словно боясь, что в его мысли кто-нибудь проникнет, и, опустив глаза, почтительно склонился перед Лашой и Русудан.
Царевна успела позабыть о своем огорчении и опять была весела. Поравнявшись с Лухуми, она задержалась на миг и проговорила:
— Царю так понравилась твоя родина, пховец! Ты тоже поклоняешься Лашарской святыне?
Лухуми молчал, не зная, что ответить.
— Как могуч твой телохранитель, Лаша! Гляди, какие у него богатырские плечи, я даже с места не смогла его сдвинуть! — снова защебетала Русудан.
— Он просто герой, Русудан. Ты бы видела, как он сражался один против трех хевсуров! — похвалил Георгий юношу, покрасневшего то ли от радости, то ли от смущения.
Лукавая улыбка пробежала по лицу Русудан.
— А ты должен знать, что во дворце не носят мужицкую одежду! Смени это тряпье! — бросила она Лухуми.
Царь кивком головы подтвердил повеление сестры.
Дворцовые слуги накормили Лухуми, потом повели его в баню и сдали с рук на руки терщику. Лухуми опасливо переставлял свои огромные босые ступни по разноцветным плитам пола. Блаженно растянувшись в мраморном бассейне, наполненном теплой водой, он с любопытством принялся разглядывать узорчатые стены бани.
Когда он распарился, снова вошел терщик и, остановившись у порога, кашлянул, давая о себе знать. Хриплый кашель гулко отозвался под сводчатым потолком.
Терщик велел Лухуми лечь на гладко отполированную скамью, а сам бесцеремонно вскочил ему на спину и принялся растирать его разгоряченное тело.
Сначала Мигриаули стало не по себе от такого непочтительного обращения, но позже он почувствовал приятную истому во всем теле.
— Ты грузин? — спросил он, улыбнувшись, терщика, который, словно черт, восседал на его спине.
— Не знай! — коротко отрезал тот.
Странный ответ удивил Мигриаули.
— Почему ты такой худой? — снова задал он вопрос.
— От баня! — так же коротко отозвался терщик. Было очевидно, что он не расположен к беседе с царским телохранителем.
Лухуми замолчал, но одна мысль все же донимала его.
— Уж если слуги моются в таких банях, в каких же должны мыться цари! — обратился он опять к неразговорчивому банщику.
— Не знай! — резко прозвучало в ответ. Шлепнув Мигриаули по спине, терщик велел ему спуститься в бассейн.
— Давно не мылся? — спросил он.
— В реке нашей каждый день купался, — смущенно ответил Лухуми.
— Река — вода холодный, грязь не отмоешь.
Наконец терщик закончил возиться с Лухуми и, буркнув что-то вроде «на здоровье!», покашливая и постукивая деревянными сандалиями, вышел из бани.
Вместо него тотчас же появился какой-то юноша. Брови его были тонко подведены, словно у женщины, и шел он странной кокетливой походкой. В руках он держал какие-то шкатулки и баночки. С предупредительной улыбкой юноша опустился на скамью рядом с Лухуми. Открыв свои коробочки, он растер на ладони благовония и стал умащивать ими нагое тело Мигриаули. Тому не очень понравился одуряющий запах мазей, но, решив, что, вероятно, так принято во дворце, он покорился.
Когда дело дошло до волос, Лухуми запротестовал.
— Такой приказ! — коротко пояснил прислужник, смазывая жесткие, как щетина, волосы Лухуми. Потом накинул на него дорогой восточный халат и потушил свечи.
— Почему тушишь? — удивился Лухуми.
— Следуй за мной, — прошептал незнакомец и взял Лухуми за руку.
Лухуми недоверчиво пошел за ним. Они долго шли в темноте. Вот проводник провел богатыря за занавес и, отпустив его руку, исчез.
— Куда ты, братец? — окликнул его Мигриаули, шаря руками по стене.
— Сюда, Лухуми! — услышал он женский голос.
Лухуми прислушался — голос казался знакомым.
— Не бойся, иди сюда, — вновь услышал он шепот.
— Кто ты? — воскликнул удивленный Лухуми и осторожно двинулся в ту сторону, откуда раздавался призыв.
Сделав несколько шагов, он наткнулся на кого-то. Лица и фигуры в темноте нельзя было разглядеть, и только по прикосновению нежных длинных пальцев, он почувствовал, что это женщина. Лухуми во мраке последовал за незнакомкой. Вот она остановилась и нагнулась, — очевидно, села.
— Присаживайся, — услыхал Лухуми.
Он опустился на тахту и вдруг вспомнил, что он почти не одет, а рядом — незнакомая женщина. Лухуми поежился от смущения.
— Научи меня вашим ласкам — цацлоба, — прошептала женщина и приникла к мочке уха Лухуми страстным поцелуем.
У Лухуми потемнело в глазах, он обнял и притянул к себе женщину.
— Тише… Осторожно… Поломаешь мне ребра, медведь! — шептала она, обвивая руками шею Лухуми.
«Медведь!» Не в первый раз за сегодняшний день слышал он это слово и этот голос. Но где? Впрочем, сейчас было не до воспоминаний.
Лухуми весь дрожал. Незнакомка немного отстранилась от него.
— Не надо… Не надо… Научи меня вашим ласкам… — шептала она.
Он знал, что, по обычаю, ласка — цацлоба не разрешает большего, но, не в силах владеть собой, крепко поцеловал женщину, вскочил, подхватил ее на руки, однако поскользнулся, и оба упали на мраморный пол.
— Ой, рука… — Слабый стон донесся до слуха смущенного Лухуми. — Что ты наделал, медведь… Руку мне вывихнул… Как я теперь людям покажусь!.. — всхлипнула женщина и исчезла в темноте.
Лухуми голос ее опять показался знакомым, особенно когда она вскрикнула от боли. Он нахмурился.
— Неужели?.. Неужели это была она? Не может быть того! — Он потер рукой лоб, чтобы отделаться от навязчивой мысли, и встал.
Вновь послышался шум шагов.
Кто-то взял его за руку, и он опять услышал голос того самого человека, который привел его сюда:
— Ступай за мной!
Они шли во тьме еще дольше, чем в первый раз, и, наконец, очутились перед какой-то дверью.
— Одевайся и иди во дворец! — приказал незнакомец и исчез.
Устав от стольких неожиданностей, Лухуми осторожно приоткрыл дверь. Глаза не сразу привыкли к свету свечей.
Он находился в маленькой комнате. На тахте была расстелена новая одежда, точно такая, какую носила дворцовая стража. Он сел и, ошеломленный приключениями, стал одеваться.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
При жизни царицы Тамар Георгий Лаша, в четырнадцать лет объявленный соправителем матери, не вмешивался в государственные дела. Он увлекался охотой, верховой ездой, путешествовал по Грузии и вассальным странам.
Наследник престола не замечал, как умный царедворец Мхаргрдзели ловко прибирает к рукам власть, заранее лишая будущего царя влияния на дела государства.
Тамар благоволила и к Иванэ, и к его брату Захарии — амирспасалару грузинского войска, осыпала обоих своими милостями.
Бесстрашный и неутомимый рубака, искусный полководец, Захария был прост правом, искренен и бескорыстен.
Зато его младший брат был хитер и дальновиден, скрытен и расчетлив.
Братья Мхаргрдзели бессменно состояли визирями царицы и немало сделали для преуспеяния и возвеличения Грузинского царства.
Все походы и крупные сражения, прославившие грузин как непобедимых воинов на всем Востоке и Западе, совершались под руководством Захарии.
Будучи мсахуртухуцсси — главным управителем двора, Иванэ принимал участие во всех битвах и сражался плечом к плечу с братом. Он прекрасно понимал, что подлинным правителем страны, располагающей многочисленным войском, может быть лишь человек, за которым это войско пойдет. Поэтому Иванэ ничего не жалел, чтобы завоевать любовь воинов. Он щедро награждал мелких и крупных военачальников, содействовал их продвижению по службе, открыто покровительствовал им.
Иванэ Мхаргрдзели надеялся занять место амирспасалара после смерти Захарии. А между тем у войска был свой избранник, более молодой, чем Иванэ, но имевший больше военных заслуг. Героем этим был Шалва Ахалцихели. С юности закалившийся в военных походах, Шалва не имел себе равных во владении мечом, стрельбе из лука и верховой езде.
Захария давно заметил и оценил способность этого прирожденного полководца, в котором осторожность счастливо сочеталась с отвагой. В битвах амирспасалар часто направлял его туда, где дело бывало самым жарким, где решался исход сражения, и успех никогда не изменял юному воину. С поля брани Шалва всегда возвращался победителем.
Впервые Ахалцихели обратил на себя внимание в Шамхорской битве.
Он возглавлял тогда передовой отряд. Основные силы, предводительствуемые самим Давидом Сосланом и братьями Мхаргрдзели, задержались в пути, и натиск вражеских полчищ принял на себя отряд Ахалцихели.
Под Шалвой убили коня, дружина его была изрядно помята, но он не обратился в бегство. Дождавшись прибытия главных сил, он вместе со всеми перешел в наступление и в кровопролитной схватке захватил у персов знамя, которое прислал халиф, чтобы воодушевить мусульманских бойцов.
После сражения все приходили смотреть на это знамя. С ним предстал Ахалцихели и перед самой царицей Тамар. С того дня слава о нем разнеслась по всей стране и имя его произносили с уважением и гордостью.
Ратные подвиги Шалвы Ахалцихели умножались день ото дня. Многие думали, что он будет преемником престарелого Захарии Мхаргрдзели. Однако после смерти Захарии амирспасаларом стал все же Иванэ Мхаргрдзели.
Своей преданностью трону Иванэ полностью завоевал расположение царицы и в последние годы ее царствования пользовался почти неограниченной властью.
Не довольствуясь достигнутым, Иванэ добился от царицы сана атабека.
На Востоке атабеками называли воспитателей наследников престола, величали их отцами царей. Многие из них становились наместниками правителей в завоеванных областях, а иногда и сами садились на престол.
Царица Тамар без колебаний даровала своему верному слуге этот высший после царского титул. Став атабеком, Мхаргрдзели не покинул поста амирспасалара; больше того — он незаметно отстранил от дел мцигнобартухуцеси, захватив власть первого визиря страны, и таким образом сосредоточил в своих руках военную и гражданскую власть.
На пост главного дворецкого он поставил вместо себя своего двоюродного брата, младшего из рода Мхаргрдзели, Варама Гагели.
Затем, чтобы отразить нападки недругов и прекратить толки, возникшие в народе, Иванэ испросил у царицы назначения Шалвы Ахалцихели мечурчлетухуцеси — главным придворным казначеем.
Тамар удивило желание атабека отозвать ко двору Ахалцихели, постоянного участника всех походов, прославленного в сечах героя.
Но, зная, что титул визиря — большая честь и желанная награда, царица решила оказать милость знаменитому воину.
Назначение Ахалцихели визирем было на руку Иванэ: этим он утверждал за собой славу справедливого человека, а из войска удалял опасного соперника.
Мхаргрдзели рассчитывал также, что воин, проведший всю жизнь в походах, не справится с управлением казной. Шалва очень скоро, думалось Иванэ, обнаружит перед всеми свою явную неспособность к делам государственным, и тогда будет легко вовсе устранить его с пути.
Однако надежды Мхаргрдзели не оправдались: Шалва с большим рвением и тщанием взялся за непривычное и как будто чуждое ему дело.
Он собрал вокруг себя преданных и знающих людей и с их помощью стал весьма успешно править государственную казну.
Влияние Ахалцихели при дворе особенно упрочилось после воцарения Георгия Лаши.
Царица перед смертью взяла с вельмож клятву сохранять верность царевичу и единство в управлении царством. Сыну же она говорила: «До тех пор, пока Мхаргрдзели и Ахалцихели, эти два столпа Грузии, будут верны тебе, управлять царством будет не трудно и Грузии не будут страшны никакие угрозы. Поддерживай согласие между ними, ибо распри поколеблют твое могущество и приведут к гибели государство».
Но согласие между двумя великими мужами оказалось невозможным, и с воцарением Лаши это стало очевидно для всех.
Наследовав престол, Георгий, если он хотел обладать действительной, а не призрачной властью, должен был повести за нее борьбу с атабеком, и главной его опорой в этой борьбе стал Шалва Ахалцихели.
У Шалвы были свои счеты с Иванэ Мхаргрдзели. Будучи с юных лет неизменным участником битв и походов, он был глубоко предан братьям Мхаргрдзели. Для него они были олицетворением государственной мудрости и военной доблести. Самая незначительная встреча или беседа с Иванэ вселяла в молодого воина спокойствие и бодрость духа.
Да и атабек любил Шалву. Он ценил в нем отвагу и силу, быстрый ум, достоинство и благородство, с которым всегда держался Ахалцихели.
Но денно и нощно пекущийся о собственном возвеличении царедворец был дальновиден и осторожен. Он старался держать подальше от двора Шалву и его брата Иванэ Ахалцихели, чтобы приостановить рост их влияния на царское окружение. Вот почему Иванэ Ахалцихели в свое время был назначен эмиром только что присоединенной провинции. Занятый непрерывными стычками с турками на границе, он не мог часто бывать при дворе. А Шалва, вечно находясь в походах, подолгу не навещал столицу. Случалось поэтому, что награды за одерживаемые им победы доставались не ему, а тем, кто находился поближе к царю. Но Шалва Ахалцихели не обращал внимания на придворные козни, не жаловался, что владения его не растут, не слушал наговоров завистников и шептунов. Он продолжал любить и почитать Иванэ Мхаргрдзели, как родного отца. Причину такой глубокой преданности он тщательно скрывал и никому не открывал ее. Причиной этой была любовь к Тамте — прекрасной дочери атабека. Эта любовь, давняя и тайная, делала Ахалцихели слепым ко всем проискам управителя дворца. Он не ведал о том, что честолюбивый Иванэ мечтает о царском престоле для своей дочери. Заметив зарождавшееся между молодыми людьми чувство, Мхаргрдзели заспешил с осуществлением своих планов.
Убедившись, что Тамте не суждено стать грузинской царицей, Иванэ обратил взор свой за пределы страны, выбирая достойного зятя среди царей и султанов близлежащих государств.
Молва о несравненной красоте Тамты давно разнеслась по свету и лишила сна многих венценосцев. Иванэ взвешивал силу и богатство каждого, сравнивал одного с другим и для окончательного выбора ждал только подходящего случая.
И случай не заставил себя ждать.
Однажды братья Мхаргрдзели осадили крепость Хлат, где находился и сам хлатский мелик Аухад, сын египетского султана.
Граждане Хлата, в большинстве ремесленники и мастеровые, не хотели сдаваться врагу и самоотверженно переносили все трудности осады.
Мелик же Аухад, малодушный и трусливый, часами просиживал перед портретом Тамты, покуривая кальян. Если бы не страх перед подданными, обезумевший от любви правитель давно бы сдался в плен грузинам, только бы увидеть прелестную дочь Мхаргрдзели.
Но провидению было угодно иначе.
Как-то раз под вечер Иванэ, будучи несколько навеселе, задумал объехать осажденную крепость в сопровождении десятка всадников. Дорога шла через мостик, который осажденные подрубили и замаскировали соломой. Как только лошадь атабека ступила на мост, она провалилась в ров вместе с седоком. Пока сопровождавшие Иванэ воины помогали своему начальнику выбраться, осажденные заметили их со стен крепости. Они выслали за ограду крупный отряд до зубов вооруженных всадников, которые захватили Иванэ в плен.
Потерявший было всякую надежду мелик ликовал. Он не сомневался, что грузины не оставят своего военачальника в беде и ничего не пожалеют, чтобы выкупить его.
У мелика Аухада появилась возможность не только выиграть войну без сражения, но и добиться исполнения своей давнишней мечты — получить в жены красавицу Тамту.
Разъяренный пленением брата, Захария Мхаргрдзели вначале решил сровнять с землей Хлат. Он был в силах привести в исполнение свою угрозу, но боязнь за жизнь Иванэ умерила его пыл. И он вступил в переговоры с меликом. Тот потребовал за своего пленника немало: свободы для находившихся в грузинском плену пяти тысяч своих соотечественников, уплаты десяти тысяч динаров выкупа и руки дочери атабека.
Вчерашние враги породнились.
Аухад был безмерно счастлив неожиданным поворотом дела — заветная мечта его осуществилась. Честолюбец Иванэ в конечном счете тоже остался доволен — он породнился с могущественным султаном Египта, а его дочь сделалась царицей Хлата.
Да и в Грузии все были довольны приобретением нового союзника и счастливой судьбой Тамты.
Одна только Тамта, отныне царица хлатская, не считала себя счастливой. Ее навсегда разлучили с избранником сердца и лишили любимой родины. Ее не привлекало ни высокое родство, ни честь быть женой мелика, ни власть над Хлатом, прославленным своим богатством.
Нескончаемым пирам в пышных садах на берегах Ванского озера предпочла бы она жизнь в маленькой деревушке Тори — на родине Шалвы, не столь роскошную, но исполненную счастья разделенной любви. Там не было бы у нее царского трона, не окружали бы ее дочери знатных вельмож, не услаждали бы ее слух певцы и музыканты, но, преклонив голову на грудь любимого, она бы безмятежно засыпала даже на жестком ложе и была бы счастливее всех венценосных женщин на земле.
Нежной, любящей Тамте, лишенной отцовского тщеславия и честолюбия, не нужно было иного счастья, кроме права назвать себя супругой славного витязя Шалвы Ахалцихели.
Тамта понимала, что отец желал ей добра и брак с хлатским меликом почитал за великое для нее счастье, но знала она и то, что этим браком он купил себе жизнь и свободу. Мысль эта жгла ей грудь, разрывала сердце, сердце любящей дочери.
В то самое время, когда Шалва Ахалцихели проводил бессонные ночи под стенами хлатской крепости, обдумывая, как бы ворваться в цитадель и освободить отца прекрасной Тамты, Иванэ торговался с хлатским меликом, продавая любимую дочь.
Как был рад Ахалцихели, когда атабек вернулся целым и невредимым из вражеской крепости! Он не сожалел об огромном выкупе. Шалва был готов погибнуть под Хлатом, лишь бы освободить Мхаргрдзели.
О главном условии перемирия Шалве не было известно. Он узнал о нем лишь по возвращении в Грузию, слишком поздно для того, чтобы можно было спасти Тамту. Караван с приданым уже потянулся к хлатским степям, а впереди, под роскошным балдахином, сидела, поникнув в безысходной печали, Тамта.
Обезумев от горя, Шалва покинул двор и, как подобало миджнуру, укрылся в диких лесах и жил в пещере до тех пор, пока друзья-побратимы не уговорили его вернуться. Они старались развлечь несчастного влюбленного охотой и пирами, и, казалось, он несколько утешился в своей потере.
После долгих усилий Вараму Гагели удалось примирить его со своим именитым дядюшкой. Но примирение это было чисто внешним, ибо Шалва не мог испытывать приязни к Иванэ Мхаргрдзели, раскусив, насколько тот был тщеславен и корыстолюбив. Будь я побогаче и познатнее, думал Ахалцихели, атабек сам бы сватал за меня Тамту.
Верой и правдой служил Шалва Ахалцихели родине и трону, немало крови пролил в сражениях, а наградами избалован не был. Как говорили при дворе, царской щедрости едва хватало на то, чтоб удовлетворить алчность Мхаргрдзели, и другим перепадало немного.
Раз Шалва не удержался и высказал свои мысли рачинскому эристави и мегрельскому князю Дадиани. А те словно только того и ждали, чтобы раскрыть глаза доверчивому воину, не искушенному в дворцовых интригах.
— Кто они такие, эти Мхаргрдзели! — кричали, перебивая друг друга, эристави и мегрельский правитель. — Никому не известно, откуда они ведут свой род: то ли от курдов, то ли от персов. Сначала они служили армянским Багратидам, крестились там по армянскому обычаю, богатство нажили, а после, когда Грузия усилилась, а династия армянских царей угасла, переметнулись к нам.
Прежде Ахалцихели не задумывался над тем, какого происхождения Мхаргрдзели, но теперь его неприязнь к Иванэ была так велика, что он закрывал глаза на все добрые деяния братьев Мхаргрдзели и видел только корысть и двоедушие в поведении уважаемого им прежде вельможи.
Уверившись в своей правоте, Ахалцихели вступил с атабеком в открытую борьбу. В этой борьбе он мог опереться на юного царя и на мелких князей, ненавидевших хитрого визиря, торговцев, ремесленников и ратников из низшего сословия. Все эти люди отстаивали свои интересы: мелкие князья видели единственную возможность для собственного преуспеяния в ослаблении именитых вельмож, дружинники из простолюдинов непосредственно на себе испытывали гнет правителей, преграждавших им путь к наградам и богатству. Торговцы же и ремесленники питали к атабеку особенную вражду, ибо он, не довольствуясь доходами со своих огромных поместий, стремился прибрать к рукам и торговлю.
При таком разделении сил в стране завещание царицы Тамар крепить согласие между Ахалцихели и Мхаргрдзели становилось невыполнимым.
Грузинское царство находилось на вершине своего величия и славы. Ослабление и разобщенность мусульманских государств, падение Константинополя и расчленение Византии открыли Грузии путь к дальнейшему усилению и возвышению. Грузины предпринимали далекие походы как вдоль берегов Черного моря, так и в глубь Ирана, брали крепости, облагали данью захваченные страны и возвращались с добычей. Не довольствуясь этим, они вмешивались во внутренние дела соседних держав, их междоусобные распри и борьбу за власть использовали для усиления своего влияния.
Восшествие на престол юного наследника, сильного и отважного Георгия Лаши, сулило Грузинскому царству еще больший расцвет и усиление могущества.
Грузины нашли новое объяснение своим походам на страны, расположенные к югу от Грузии. При восшествии на трон Георгий во всеуслышание объявил завещание великой Тамар — перенести ее прах в Иерусалим. И юный царь главной задачей своего царствования объявил выполнение последней воли матери.
После неудачи четвертого крестового похода западные христиане и их духовный пастырь папа римский стали готовиться к новому походу. Не видя свежих надежных сил, они обратили свои взоры на юного царя грузин, «равного по могуществу и силе Александру Македонскому».
Пекущийся о славе и могуществе Грузии Иванэ Мхаргрдзели был приверженцем идеи покорения новых стран и расширения влияния Грузинского царства. Но у него были и свои расчеты. В походах на Багдад и Иерусалим он хотел быть не только военачальником, подчиненным юного государя, выполняющим послушно его волю. Для возгордившегося, не уступающего по могуществу самому царю, влиятельного царедворца такой поход был бы выгодным только в том случае, если бы он был предпринят по его плану и под его началом. Так бывало до воцарения Лаши. Братья Мхаргрдзели именем грузинского царя вели войны в Иране и Византии, полностью отвечая за вооружение и подготовку войска.
А новый государь не особенно считался с заслугами атабека, не признавал его права на управление войском. Вот почему Иванэ Мхаргрдзели не очень-то было по душе начинать большую войну и предпринимать дальний поход. Он всячески тянул и предполагал начать активные действия тогда, когда упрямый и своевольный царь наконец будет сломлен, признает его права и свыкнется с тем, что надо во всем подчиняться своему воспитателю.
Для того чтобы Георгий убедился в собственном бессилии и убоялся непреодолимых преград, нужно было время. А о создании этих препятствий позаботился сам Мхаргрдзели. Неприметно, но неуклонно и последовательно предстояло ему сломить волю упрямца царя.
Разногласия обнаружились на первом же заседании царского совета дарбази.
Георгий Лаша потребовал исполнения воли матери — перенесения ее праха в Иерусалим.
Атабек похвалил царя за его уважение к памяти царицы, по заявил, что сейчас обстоятельства не благоприятствуют столь дальнему походу.
— Что же нам все-таки мешает? — нетерпеливо прервал его царь.
— Войско не готово к такому трудному переходу, государь, — ответил атабек.
— О войске позабочусь я сам! — отрезал Лаша.
— Забота о войске лежит на амирспасаларе. Царица Тамар изволила возвести меня в этот высокий сан при поддержке и согласии дарбази, твердо проговорил Мхаргрдзели.
— Я царь и глава над всеми визирями, мне и ведать делами страны и войска.
— Хоть ты и царь, но не превзошел еще великой Тамар, милостиво снисходившей к намерениям нашим. Ты еще молод, государь, и для блага страны и твоего собственного тебе лучше обратить слух свой к советам тех, кто опытен в управлении государством.
— Не бывать тому, чтобы Багратиды склонялись перед своими слугами и отстранялись от государственных дел. Я сам призван исполнить волю моей матери, государыни всея Грузии и величайшей из царей! — запальчиво выкрикнул Лаша.
Атабек понял, что Георгий не собирается поступаться своими правами и удовлетворяться положением некоторых восточных правителей, которые три дня в неделю занимались раздачей даров и пребывали в блаженстве и отдохновении, другие три дня проводили в пирах и утехах и только по воскресеньям вершили дела государственные.
Георгий, уже с юных лет обнаруживший честолюбие и стремление к власти, не изменился, вступив на престол. Безмерно избалованный родителями, он готов был умереть, но добиться исполнения малейшего желания своего.
Атабеку стало ясно, что царь постарается ограничить его власть и прежде всего, очевидно, захочет взять в свои руки управление войском, а после доберется и до остального.
Могущественный вельможа, Мхаргрдзели обладал достаточными средствами для борьбы с кем угодно и даже с самим царем, но сейчас выступление против Георгия он считал преждевременным.
Сама причина разногласий с государем — отказ исполнить завещание царицы Тамар — могла скомпрометировать атабека в глазах народа и войска, тогда как Лаша выглядел бы любящим сыном, свято чтящим заветы матери. Вот почему Мхаргрдзели постарался убедить царя и дарбази отказаться от намеченного похода в Иерусалим.
Крестовый поход европейского рыцарства на Восток к этому времени закончился почти полной неудачей, и мусульманский мир располагал достаточными силами, чтобы выставить против грузин многочисленное, закаленное в боях войско. А в тылу у грузин находились враждебно настроенный владетель византийской Азии Ласкарь и султан Рума. Следовало также опасаться нападения со стороны Адарбадагана и Ирана.
Мхаргрдзели говорил, что теперь главное — закрепить за собой присоединенные территории, приобщить их население к христианству, укрепить рубежи страны, расположить в завоеванных городах хорошо вооруженные дружины.
— Народ и воины наши утомились от сражений и походов, им пора, наконец, вкусить плоды побед, они хотят отдыха и мира. Нельзя до отказа сгибать лук и натягивать тетиву, — заключил Мхаргрдзели.
Против атабека выступил Ахалцихели. Он стоял за продолжение того пути, по которому шли Давид Строитель и его преемники и который привел Грузию к богатству и процветанию. Не об отдыхе и наживе следует сейчас думать, а о том, чтобы предупредить нападение врага. Отовсюду грозят нам вражеские мечи и копья, и только в единении и постоянной готовности к борьбе можно найти спасение.
Дарбази разошелся, так и не приняв определенного решения ни о переносе праха царицы Тамар в Иерусалим, ни о военных действиях.
Одно стало ясно царю: сила атабека не в несметных богатствах, которыми он владеет, не в том, что у него много сторонников, а в том, что ему подчинены войска. Георгия приводило в негодование положение, при котором даже его, царя, личная гвардия, состоящая всего лишь из двухсот человек, подчинялась не ему, а Иванэ Мхаргрдзели.
Надо, значит, либо забрать в свои руки начало над войском, либо противопоставить ему силу, еще более могучую.
Юный царь и Шалва Ахалцихели решили добиться того и другого.
Ведя борьбу со знатными феодалами, Георгий всегда имел перед глазами пример своего великого предка Давида Строителя.
Для осуществления своей цели — обуздания непокорных вассалов и усиления военной мощи страны — он помышлял, по примеру Давида Строителя, завести наемное кипчакское войско. Это намерение разделял и Ахалцихели. Вскоре царь начал через грузинских и русских купцов тайные переговоры с кипчакским ханом Котяном. В то же время он постепенно заменял военачальников в постоянном грузинском войске своими людьми.
Прежде всего Георгий постарался обновить свою личную гвардию, чтобы лишить Мхаргрдзели возможности быть осведомленным о каждом шаге царя. Двести отобранных самим атабеком телохранителей он заменил преданными ему воинами. Во главе этого небольшого отряда он поставил бывшего раба, своего телохранителя еще с отроческих лет, Эгарслана.
Самозабвенно преданный государю, Эгарслан был надменен и горд. Ради Георгия он пошел бы в огонь и воду, но из всех вельмож он никого не считал выше и достойнее себя. Втайне Эгарслан мечтал о падении двоедушных царедворцев и о собственном возвеличении.
Внешне Эгарслан как будто подчинялся Мхаргрдзели, но без ведома царя не делал ни одного шага. Не считаясь с желаниями амирспасалара, он действовал зачастую по собственному усмотрению. Дружина царя постепенно становилась независимой, высвобождалась из-под надзора атабека.

ГЛАВА ПЯТАЯ


Пусть светит мне свет глаз твоих,
пусть радость льет вино,
В молитвах время проводить
бесплодно и смешно!
Омар Хайям.


Уже много дией жил Лухуми во дворце, и все это время он как тень повсюду следовал за царем.
Почти каждую ночь Лаша уезжал в загородные сады развлекаться, и Лухуми неизменно сопровождал его. Он становился на страже у двери, за которой скрывался царь, но сам ни разу не переступал порога таинственной комнаты. За полночь, а часто и до утра оставался Георгий за охраняемой Лухуми дверью, а Мигриаули и понятия не имел, что за ней происходит. Лишь иногда долетали до его слуха песни и женский смех.
Расхаживая взад и вперед у дверей царской опочивальни, Лухуми предавался размышлениям… Да и что оставалось ему еще делать, как не обозревать мысленно по нескольку раз на день свое дорогое Кахети, не заглядывать в Пхови, родину предков, и, наконец, не следовать за своей мечтой по горным тропинкам в Тушети, где жила его ненаглядная Лилэ.
Сегодня с самого рассвета Лухуми был не в духе, какое-то дурное предчувствие томило его. Облачившись в новую кольчугу, надев на голову сверкающий шлем и вооружившись огромным мечом и щитом, Мигриаули вытянулся у царской двери. И вдруг мимо него проскользнула она… Жена купеческого старейшины… Увидев Лухуми, она зарделась, растерялась и прошла мимо, низко опустив голову. Мигриаули, скользнув по ней взглядом, приметил, что правая рука у нее перевязана. Тотчас же он вспомнил первый вечер во дворце, и от смущения только крепче вцепился в копье.
«Неужели это была она? Неужели?..»
Царю доносили: по всей Грузии священники престольных храмов и сельских церквушек ведут яростное наступление на язычество. Говорили ему и о том, что, не смея вслух называть его имя, служители божьи обвиняют его в пособничестве идолопоклонству.
Церковники распускали в народе слухи, будто царь воздвиг в Лашарском капище идола в своем обличье, а теперь начал восстанавливать также кумирни в Армази и Зедазени, разрушенные еще крестительницей Грузии святой Нино.
Встав утром пораньше, Георгий облачился в парадное платье. Царь торопился к началу обедни, ее служил сам католикос.
Над толпой, набившейся в Сионский собор, на целую голову возвышался велисцихский телохранитель царя. Зоркими серыми глазами разглядывал он присутствующих.
Впереди всех по одну сторону амвона стоял царь. Там же находились Варам Гагели и братья Ахалцихели. По другую сторону стоял Иванэ Мхаргрдзели и сестра царя Русудан.
Лухуми во все глаза рассматривал немолодого, но все еще крепкого, рослого и широкого в плечах атабека. Седина придавала внушительность его суровому, испещренному шрамами лицу.
Русудан доверчиво прислонилась к плечу своего воспитателя. Рука Иванэ лежала на плече его любимицы, и оба они с благоговением взирали на высокий свод храма, где были изображены парящие ангелы.
Вот Шалва Ахалцихели на миг поднял голову и, заметив в толпе нового царского телохранителя, приветливо ему улыбнулся.
Лухуми просиял. Из всех придворных по душе ему пришелся один Ахалцихели.
Искренний и прямодушный, Шалва умел враждовать с врагом и дружить с другом. Он любил Георгия и считал своим долгом ценить преданных царю людей. Статный, с могучим разворотом плеч, Шалва выделялся из толпы. Густые сросшиеся брови хмуро нависали над его большими черными глазами и орлиным носом, на левой щеке оставил глубокую борозду вражеский меч, но шрам этот не портил его, придавая лишь выражение некоторой суровости лицу, всегда готовому расплыться в доброй улыбке. Однако при малейшем волнении шрам начинал подергиваться, искажая всю левую половину лица. Вот и сейчас, когда Ахалцихели взглянул в сторону атабека, лицо его искривилось.
Вот так же стоял совсем недавно перед амвоном Мхаргрдзели спокойный, степенный. Но тогда рядом с ним стояла его дочь, красавица Тамта.
Безжалостно оторвал от сердца родную дочь честолюбивый Иванэ и забросил ее далеко к берегам Ванского озера. Отдав дочь в руки нечестивого мусульманина, он погубил ее душу навеки.
Время от времени до Грузии доходили слухи, будто мелик Аухад обожает свою молодую супругу, и Тамта имеет безграничное влияние на него и на все государственные дела. Жители Хлата слагают хвалебные гимны и стихи в честь прекрасной грузинки. К числу ее поклонников прибавился и младший брат мелика — царевич Ашраф, мечтавший о смерти Аухада, чтобы заполучить его красавицу жену.
Шалва верил слухам, ибо лучше других знал ум и красоту Тамты. Но не мог он поверить, что так быстро угасла в ее нежном сердце любовь к нему.
Даже здесь, в святом храме, воспоминания одолевали Шалву. Но вот грянул церковный хор, и он очнулся от своих мыслей.
На амвон поднялся католикос. В храме воцарилась мертвая тишина. Католикос трижды осенил собравшихся крестным знамением.
Атабек перекрестился и, уподобляясь святым мученикам, сложил на груди руки. Шалва глядел на него, погруженного в религиозный экстаз, и думал о его «самоотверженной преданности вере».
Легко отказавшись от армянской веры, Мхаргрдзели принял крещение по грузинскому обычаю. И все это так просто, без колебаний, словно одежду переменил.
Не раз вспоминал Шалва, что брат атабека Захария, мужественный амирспасалар грузинского войска, с резкостью и прямотой воина заявил царю, что не переменит вероисповедания, и, презрев выгоды вступления под эгиду новой церкви, остался верен прежней религии.
Католикос постепенно возвышал голос, он громил язычников и проклинал их.
Он приводил верующим примеры из Ветхого завета, говорил о том, как были повержены перед истинной верой ложные кумиры и идолы.
Царь с удивлением наблюдал обуреваемого яростью престарелого католикоса и не мог согнать с лица насмешливой улыбки.
Лаша, воспитанный на учении византийских и грузинских неоплатоников, считал религиозный фанатизм корыстолюбивых епископов и монахов лишь ловко носимой маской.
Юный царь, любивший веселье и пиры, не находил ничего привлекательного в христианской проповеди умерщвления плоти. Перед ним, ценителем мужества и красоты, язычество со своими наивными аллегориями, пышными празднествами, торжеством плотской силы и мощи представало в романтическом ореоле. Георгий называл язычество религией героев, а христианство он считал прибежищем немощных духом и рабов. Царь с болью в душе замечал, как под натиском православия гибнет культ рыцарства и геройства. В низменных районах Грузии язычество было уже почти истреблено, и только в горах население сохраняло некоторые пережитки древних суеверий. Но и там язычество применялось к новым условиям. Языческие празднества, посвященные солнцу и луне, справлялись теперь в честь святого Георгия и богоматери, и священники часто отправляли церковную службу рядом с хевисбери и провидцами.
Лаша хорошо видел отрицательные стороны христианства.
Когда-то поборник новизны, христианская церковь теперь сама боролась со всем новым и передовым. Ее служители проповедовали аскетизм и покорность богу, а сами соперничали в роскоши с вельможами и купцами.
Царь не выносил нескончаемых споров между церковниками, их нетерпимости в вопросах веры.
Сам он принимал участие не только в языческих празднествах, таких, как лашароба и лампроба, но также любил посещать армянские богослужения и мусульманские мечети. Во всех этих — то занимательных, то скучных ритуалах его привлекала внешняя сторона.
Георгий потешался над долгими спорами между сектантами и догматиками. Сам Лаша не придерживался твердо ни одной из религий. Всякая новая вера легко увлекала его вначале, но так же быстро надоедала ему. Увлеченный неоплатонизмом, он одно время сблизился с суфиями — мусульманскими мистиками, но вскоре отошел от их аскетизма, так же как раньше отошел от аскетизма христианского. Молодого государя, привыкшего проводить время на охоте и пирах, готового за один взгляд красавицы отдать целый мир, стихи Омара Хайяма привлекали куда больше, чем Коран и Евангелие, а чтение Гомера и Горация услаждало несравненно сильнее, чем заучивание христианских догм.
Католикос все больше распалялся. Посрамив ересь, он принялся рассказывать историю византийского кесаря Юлиана, прозванного Отступником. Его возвращение к язычеству он заклеймил как неразумную попытку возврата к варварству.
Рассказ католикоса напомнил царю о том, что он читал о Юлиане. Георгий ясно представлял себе Юлиана, гонимого своим же двоюродным братом Констанцием. Просвещенный и отважный Юлиан был поднят на щит легионерами и провозглашен императором.
Ученик философов Ливания и Эдессия, Юлиан смело повел борьбу с ненавистным ему христианством и начал восстанавливать прекрасную эллинскую веру. Но поэтически настроенный кесарь оказался слишком оторванным от действительности и сложил голову в благородной, но неравной борьбе.
Лаша Георгий понимал всю безнадежность попытки Юлиана, и все же у него щемило сердце, когда он думал о печальной судьбе императора, пытавшегося повернуть вспять колесо истории.
Сам он не помышлял о восстановлении грузинского язычества, не обладавшего даже такой силой, как эллинская вера при Юлиане. Но он не мог до конца примириться с самовластием и жестокостью Христова воинства.
Между тем католикос, увлекшись собственным красноречием, живо рисовал перед слушателями образ Юлиана Отступника. Он изображал его вздорным, необузданным человеком; язвительно говорил пастырь грузинской церкви о нраве и повадках язычника-императора, о его внешности и образе жизни. И Лаша вдруг понял, что католикос рисует пастве образ грузинского царя.
Многие из присутствующих тоже понимали, куда клонит католикос, и исподтишка следили за выражением лица Георгия.
А он стоял, гордо откинув голову, и внимательно слушал проповедь, словно речь шла вовсе не о нем. С насмешливой улыбкой беспечно глядел он на распаленного гневом, взлохмаченного старца.
Католикос открыто вызывал на бой того, кто был облечен властью и возгордился чрезмерно, кто позабыл, что власть земная преходяща и что над всеми владыка — всевидящий, безначальный и бесконечный бог. Католикос грозил геенной огненной и адским пламенем.
— Отступника от веры Христовой да поразит стрела небесная! — провозгласил он, с грозной торжественностью воздев руки кверху.
И внезапно в угрюмой тишине громко прозвучало в ответ:
— Не дай, господи!
Католикос умолк, мертвенная бледность разлилась по его высохшему лицу, он обратил взор в ту сторону, откуда раздался возглас, и при виде атабека, упавшего на колени, замер от неожиданности.
— Не дай, господи! Не обрушивай гнева своего на Грузию, спаси и помилуй царя нашего Георгия!
Молящиеся все, как один, опустились на колени и с благоговением повторили молитву, возносимую атабеком:
— Не дай, господи! Не обрушивай гнева своего на Грузию, спаси и помилуй царя нашего Георгия!
Только двое в храме остались стоять на ногах — царь и католикос. Георгий почувствовал себя в ловушке. Молитва атабека сняла покров со скрытого смысла проповеди католикоса, притча раскрылась, и грузинский царь, отвернувшийся от веры Христовой, был обличен перед всем народом.
Двое стояли на ногах — юный царь и католикос. Дрожащий от волнения старец глядел на царя, словно наседка на грозного ястреба.
Заколебался Лаша, хотел было повернуться спиной к католикосу и покинуть храм, но вокруг него, благоговейно опустившись на колени, стоял народ, его друзья и приближенные. Они горячо молились за него. И он замер на месте. Его уход был бы только на руку католикосу, Мхаргрдзели и их приспешникам. Лаша едва держался на ногах, он мог бы упасть от малейшего толчка и готов был по-детски разрыдаться, когда вдруг почувствовал, как склонившийся перед ним Ахалцихели незаметно для других обвил руками его ослабевшие колени и мягко потянул вниз. Царь тяжело опустился рядом с ним. Когда он поднял голову, католикоса уже не было на амвоне.
С безграничной благодарностью смотрел на царя Шалва, да разве только он один, — все, кто находился в храме, поняли смысл этой краткой, но смертельной схватки между царем и его недругами и пережили ее вместе с ним.
Один лишь атабек был по-прежнему спокоен и безмятежен. Своим холодным и бесстрастным видом он резко выделялся среди всех, словно где-то далеко от него и помимо его воли произошли события, минуту назад бушевавшие в церкви.
Желающие причаститься святых даров подходили к католикосу. Последним подошел к нему Лухуми Мигриаули. И только тогда пастырь опомнился и обвел глазами церковь. Вид царского телохранителя напомнил ему о Лаше.
Но царя уже не было в церкви. Он ушел, не причастившись и не приложившись к руке католикоса.
В то время как глаза старца тщетно искали царя, Лаша упивался ласками своей возлюбленной — Хатуны, жены гробовщика Хамадавла, и, вместо того чтобы целовать сморщенную руку старого католикоса, ласкал нежную грудь прославленной на весь город красавицы.
Царь со смехом рассказывал, как он досадил священнослужителю, сбежав от причастия и благословения, и целовал родинку, украшавшую верхнюю губку красавицы.
— Нет, сначала изволь приложиться к моей руке, царь-государь, только к руке! — шутливо повторяла Хатуна. — И целуй не как безумный, а спокойно, с благоговением, будто я католикос!
Лаша взял ее ручку в свою, полюбовался нежными точеными пальцами и приник к ним страстным поцелуем.
Гробовщик Хамадавл со своей женой появился в Тбилиси всего несколько месяцев назад.
Сначала он открыл торговлю мебелью прямо напротив царского дворца, на другой стороне Куры.
Царь и его придворные долго не обращали на новую лавку никакого внимания. Лавка как лавка. Заходили горожане, покупали столы, стулья, тахты. Однако среди покупателей почему-то преобладали молодые люди. Подъедет на коне какой-нибудь юноша, торопливо спешится, скроется за дверью, и долго потом дожидается своего седока понурая лошадь, привязанная к столбу у входа.
Лавка, возможно, так и осталась бы не замеченной царем, если бы не один случай. Как-то поутру, когда Лаша со своим почетным гостем ширваншахом стоял у открытого окна и обсуждал план очередной увеселительной поездки, он обратил внимание на лавку, расположенную прямо напротив дворца, уставленную гробами. Царь побледнел от гнева и, чтобы не оскорбить гостя подобным зрелищем, отошел от окна и увлек его за собой.
Спустя некоторое время, оставшись один, Георгий вызвал мандатуртухуцеси и, указывая на лавку с гробами, спросил строго:
— Что это значит?
— В городе вспыхнула чума, государь, — хмуро доложил тот.
— Когда? И почему мне до сих пор об этом не доложили?
— Всего пять дней, как она началась. Лекари распознали не сразу. Болезнь охватила весь город, лечебницы переполнены. Мы сегодня собирались докладывать тебе.
Встревоженный царь прошелся по залу и вновь остановился у окна.
— Распорядись убрать отсюда эти гробы! — произнес он, не оборачиваясь. — Знаешь ведь, кто у нас гостит. Пошли ко мне придворного лекаря, я хочу посетить лечебницы.
Мандатуртухуцеси тотчас же послал к гробовщику слуг. Георгия, который не отходил от окна, удивило, что посланные так долго не возвращаются. Через некоторое время сам мандатуртухуцеси с золотым жезлом в руке подошел к лавке.
Но сам он тоже долго не выходил оттуда, а когда появился в дверях, его провожала женщина, которой он отвесил низкий поклон.
Гробы по-прежнему красовались вдоль стены, а женщина, проводив царского визиря, беззаботно уселась на тахту перед лавкой.
— Жена хозяина лавки просила передать, государь, чтобы ты сам пожаловал, иначе она не подчинится, ибо приказ исходит не из царских уст, — доложил по возвращении мандатуртухуцеси и загадочно улыбнулся.
Лаша нахмурился.
Царедворец низко поклонился, поднес к губам край царской одежды и тихо проговорил:
— В жизни не встречал я женщины подобной красоты, государь!
Глаза юного царя заблестели. Он не мешкая покинул дворец и направился к лавке гробовщика.
Тучный мандатуртухуцеси с трудом поспевал за ним.
Зачем понадобилось ему тащить царя к жене гробовщика? Ведь он мог бы послать слуг, и те в мгновение ока снесли бы с лица земли и гробы, и всю лавку. Однако, едва увидев хозяйку, хитрый царедворец сообразил, что может угодить Лаше, и теперь, сопровождая царя, то ликовал, то впадал в отчаяние при мысли, что женщина может не понравиться ему.
Подойдя к лавке, Георгий замедлил шаг и остановился изумленный.
Много красавиц видел он, но та, что с лукавой улыбкой на устах шла ему навстречу, затмила всех.
— Добро пожаловать, великий царь, благодарение богу, что мы удостоились чести лицезреть тебя! — произнесла женщина, и Лаша не посмел даже взглянуть ей в лицо, так прекрасна она была.
Хозяйка пригласила его во внутренние комнаты, и обычно смелый Лаша робко пошел за ней, не сводя глаз с ее стройного стана, едва покачивающегося при ходьбе.
В тот день царь долго не покидал лавки гробовщика, и отныне стал часто навещать ее. Пользуясь потайным ходом, он приходил ночью, а нередко и днем.
Ослепленный любовью, Георгий даже не замечал, что гробы не были убраны, как он велел, а напротив, число их росло, и лавка все расширялась, захватывала соседние лавчонки и стала занимать почти целый квартал.
Чума продолжала косить горожан. Хамадавл один снабжал гробами весь город. Превратившись в одного из богатейших купцов Грузии и занятый прибыльной торговлей, он как будто забыл о своей красавице жене.
Так, по крайней мере, думали его приказчики и подручные, но сам Хамадавл был не так наивен, чтобы не понимать истинной причины своих торговых успехов.
Высокий сан возлюбленного его жены делал его слепым и глухим. Больше того, он всячески способствовал сближению Хатуны с ее царственным покровителем.
Никто ничего не знал о прошлом гробовщика. Одни считали его персом, другие греком. Он объездил много стран, знал язык, нравы и обычаи многих народов.
Некрасивый лицом, Хамадавл был к тому же хром на одну ногу, и, когда он волочил ее за собой, проходя по улице, лопавшиеся от зависти купцы злобно хихикали ему вслед.
— Эта нога дана ему для того, чтобы загребать ею тысячи, — говорили они.
Многие завидовали его богатству, но еще больше было таких, кто не мог простить ему красивой жены. Все удивлялись, что могло заставить ее выйти замуж за такого урода.
Богатство? Но какой богач отказался бы назвать ее своей женой? Судили-рядили, а объяснения не находил никто, и в конце концов все сошлись на том, что, если кому что суждено, — тому и быть.
Многим казалось также странным, что Хамадавл открыл лавку как раз напротив царского дворца, где участок земли обходился много дороже.
И никто не знал, какие силки расставлены перед дворцом. Только когда Хамадавл превратился в одного из крупнейших купцов Грузии, когда шепотом заговорили о подлинных истоках его быстрого обогащения, стал ясен расчет гробовщика.
Когда царь впервые увидел супруга своей возлюбленной, ему едва не сделалось дурно. Представив себе, как ее чудная головка склоняется на впалую грудь этого калеки, он брезгливо отвернулся.
Целый день Лаша не мог прийти в себя, ужасался мысли, что любит женщину, которая принадлежит такому уроду. Но вечером его снова потянуло к дому гробовщика, и сияющая красота Хатуны заставила его забыть обо всем.
Безобразное видение иногда посещало его, и тогда он выходил из себя, предлагал возлюбленной освободить ее из этого ужасного плена, убрать из ее жизни Хамадавла так, что никто не узнает, куда и при каких обстоятельствах исчез гробовщик. Но, ласкаясь к нему, Хатуна просила со слезами на глазах:
— Не делай этого, милый! Если бы ты только знал, сколько добра сделал мне Хамадавл! Не думай о нем дурно, он заменяет мне отца, ибо слишком стар, чтобы быть мужем.
Мягкосердечный Лаша принимался успокаивать ее, и в дурмане ласк тонула безобразная тень гробовщика.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Вдали на горизонте показался белый парус.
Венецианская армада приближалась к берегам Грузии.
Одна за другой все новые и новые мачты вырисовывались на фоне неба. Будто гонимые ветром облака, приближались надутые паруса. И вскоре от них забелел весь небосклон.
Из гавани навстречу гостям двинулись грузинские корабли.
Лаша поднялся на возвышенность. Прекрасное зрелище раскрылось перед ним: огромные корабли плыли, строго соблюдая строй. Весла на галерах поднимались и опускались так равномерно, точно бесчисленные чайки дружно взмахивали крыльями.
Громадный венецианский флот словно поглотил приблизившиеся к нему для встречи корабли хозяев, которые тут же затерялись среди высоких мачт и парусов.
Лаша с интересом глядел на победоносную армаду западных властителей моря.
Вот, оказывается, кто разгромил столицу Византии! Да и какая сила могла противостоять столь могучему флоту, где каждый корабль снабжен камнеметными машинами и сам является неприступной крепостью, полной непобедимым войском.
Вот какие суда должна иметь Грузия, и тогда не будет у нее соперников не только на суше, но и на море. Тогда грузины превратили бы Черное море в собственное, грузинское море, подхватили бы знамя мирового господства, выпавшее из рук Византии, и пронесли бы его, одерживая все новые и новые победы.
Лаша закрыл глаза. Мечта унесла его далеко к берегам Египта и Италии. Но когда он очнулся, вид грозного венецианского флота опять смутил его.
Вот таким же дружеским визитом начала Венеция свои взаимоотношения с Византией. Западные крестоносцы собрались в Константинополе под предлогом освобождения гроба господня.
Византийская столица была богатейшим городом мира. Роскошь ее дворцов ослепила алчных крестоносцев, и вместо похода на Восток, который еще неизвестно чем мог закончиться, они предпочли овладеть Константинополем. Воспользовавшись внутренней смутой в Византии, они захватили столицу. И то, что не успели разграбить и унести, предали огню и уничтожению.
Быть может, с такими же намерениями вступают теперь венецианцы и в грузинское море?!
Они умеют показывать белые зубы в любезной улыбке, но, как только приспеет время, с такой же легкостью покажут они свое черное сердце. И если единоверие не спасло Византию, разве пощадят они Грузию!
Но нет! Грузия прочно стоит на земле.
Византия потеряла свою мощь на суше, потому и осилили ее с моря. Грузия крепка на суше, и, пока сила ее не поколеблена, с моря ее не взять.
От невеселых размышлений царя отвлекли крики и барабанный бой.
Флот гостей был уже в гавани.
Ступивших на грузинскую землю венецианских послов приветствовали царские вельможи под предводительством Гварама Маргвели.
Георгий, решив, что с его достоинством несовместимо встречать послов страны — «владычицы морей» в гавани, вернулся в Гегути.
Встреча и прием венецианцев осуществлялись по заранее продуманному плану. Грузины должны были продемонстрировать свое могущество покорителям Константинополя.
С этой целью западногрузинское войско в полной боевой готовности двигалось так, чтобы время от времени появляться на пути знатных гостей. У каждого горного перевала или моста через большую реку послов останавливали крупные отряды. Дорога закрывалась, гости и хозяева часами ожидали, пока пройдут войска.
Венецианцы оценивающе приглядывались к грузинским воинам, их оружию и доспехам, гладким коням и богатым обозам.
Вначале они не обратили особого внимания на это передвижение войск, но, когда задержки в пути стали часто повторяться, посол дожа с вкрадчивой улыбкой обратился к Маргвели:
— Не враг ли напал на вашу страну? Что-то слишком часто мы встречаем готовые к бою войска.
— Уже давно вражеская нога не ступала на землю Грузии. В окрестностях Карса и Арзрума наше войско проходит боевое учение, и эти отряды направляются для соединения с основными силами.
— Благоуханен воздух вашей страны. Только жаль, что, вкусив грузинского вина и яств, нам приходится глотать пыль, вздымаемую войсками, — с тонким упреком проговорил посол.
— Они и нас беспокоят, господин посол. Но это, верно, и у вас так: у воинов всегда свои планы, и они не спрашивают у нас, какое время им избрать и по какой дороге двигаться…
Первую аудиенцию послу царь дал в Гегути.
Посол передал Георгию послание дожа Венеции. Дож изъявлял желание установить дружеские взаимоотношения с единоверным государем, просил о разрешении свободного хождения по Черному морю и, со своей стороны, предлагал для продажи военные корабли, оружие и множество других товаров.
Царь выразил свое удовлетворение по поводу письма и добрых пожеланий дожа и обещал послу, что всячески будет помогать осуществлению благих намерений, содействовать торговле, и заявил, что готов к дружбе и союзу с Венецией.
После легкого завтрака гостей пригласили на ипподром. Начались скачки, называемые марула. Стрелой понеслись породистые скакуны, понукаемые грузинскими всадниками.
С каждым новым заездом расстояние увеличивалось и под конец так возросло, что часть коней сдавала уже на полпути. Победителем вышел чалый жеребец. Взмыленный конь потряхивал растрепавшейся гривой, из раздутых ноздрей вылетал горячий пар. Когда скачки подходили к концу, зрители как один вскочили с мест. Гул голосов и гром рукоплесканий огласили окрестности.
— Ва-шаа!
— Ва-шаа!
Царь на мгновение отвел взор от поля и поглядел на сидящего рядом гостя.
Венецианский посол ерзал на месте, и, видимо, ему стоило больших усилий не вскочить на ноги и не закричать вместе со всеми.
Взглянув на государя, он вновь принял безразличный вид и изобразил на лице спокойствие.
Марула закончилась. Началось кабахи.
На всем скаку всадники посылали издали стрелы в цель, укрепленную на высоком столбе. Они свешивались с мчащихся коней, повисали под брюхом скакунов, гарцевали, повернувшись лицом к хвосту.
Ловкость конников пленила венецианца.
— Отменные всадники у вас, государь. Мне не приходилось видеть таких, — вслух поделился посол своим восторгом.
— Да, грузины издревле отличные наездники. Наш предок, царь Фарсман, был большим другом римского императора Адриана. Император часто посылал Фарсману дорогие подарки. Однажды по просьбе императора царь посетил Рим. Фарсмана сопровождала большая свита. В знак особого уважения нашему царю разрешили принести жертву в Римском Капитолии.
Царь Фарсман и сопровождавшие его всадники-грузины, облаченные в тяжелые доспехи, показали римлянам военные упражнения и покорили зрителей. Адриан был восхищен, он приказал отлить конную статую грузинского царя и поставить ее в Риме, на Марсовом поле.
— Об этой статуе и я наслышан. Говорят, она отличалась редкой красотой. К сожалению, она не сохранилась до наших дней. Но у нас и сейчас воздвигают прекрасные памятники, и если царь Грузии пожелает посетить Венецию по приглашению дожа, то его изваяние украсит площадь святого Марка. — Посол почтительно и восторженно оглядел Георгия и с видимым воодушевлением добавил: — Римские императоры были ценителями всего прекрасного, но не думаю, чтобы друг Адриана, Фарсман, превосходил красотой и статью ныне царствующего государя.
На поле выехали тяжело вооруженные всадники, обнажили мечи и ринулись в бой.
Это было захватывающее зрелище! Воины сшибались конями, звенели щиты, булатные клинки рассыпали искры. Казалось, будто поле внезапно объяла буря, что пронзает лес стрелами молний и клонит к земле могучие деревья. Удивленные венецианцы глядели затаив дыхание. Маргвели наклонился к послу и негромко проговорил:
— Наш царь часто участвует в таких состязаниях, и, поверьте мне, я говорю не затем, чтобы польстить ему, всегда выходит победителем.
— Но перед иноземными гостями, согласно нашим правилам, царь может состязаться только с равным, — разъяснил Лаша. — Когда дож Венеции будет моим гостем, я с удовольствием обнажу меч для дружеского поединка.
Вечером во дворце был устроен роскошный пир. Венецианцам пришелся по вкусу грузинский стол. Они изрядно подвыпили и заметно повеселели.
На другой день, по приглашению настоятеля академии, царь и его гости отправились в Гелати.
Стоял солнечный, но нежаркий день, и путешествие было приятным.
Проезжая мимо утопающих в садах и виноградниках селений, немало повидавший на своем веку посол дивился множеству церквей и крепостей. На каждом холме стояла если не большая, то малая церковь, а на подступах к каждому селу и у входа в ущелье всадников встречала крепость.
Гористую и холмистую, изобилующую церквами и крепостями Умбрию напоминала Грузия венецианцам. Только на пригорках не росли миртовые деревья и не окружал их подернутый дымкой, слегка затуманенный воздух. Небо Грузии было чисто и прозрачно.
Гости проехали немало извилистых дорог, и наконец перед ними открылось изумительное зрелище. На плато меж поросших лесами скалистых гор возвышались величественные храмы.
Посол насчитал до пятнадцати церковных куполов. А вокруг храмов теснилось множество строений.
Все строения были обведены оградой из тесаного цветного камня.
Посол придержал коня. Окинул взором деревни, виноградники и сады, раскинувшиеся вокруг Гелати. На западе обширную равнину пересекала река. Вдали возвышались вечно снежные вершины Кавказа.
— Прекрасная, восхитительная местность! — вырвалось у посла, и он опять повернулся к Гелати.
— Это Гелатский монастырь и академия, именуемые Вторыми Афинами и Новым Иерусалимом. Отсюда растекается по всему миру мудрость и ученость грузинских богословов и философов, — разъяснил послу Маргвели.
— Большая часть Гелати построена нашим великим пращуром Давидом Строителем, — добавил Георгий, — после него каждый грузинский царь старался прибавить от себя новые строения, имения, дарил крепостных… Сам Давид похоронен здесь. Здесь же покоится наша блаженная мать, царица Тамар, и я, когда господь призовет меня к себе, опочию здесь.
— В Гелатской академии трудились знаменитые философы — Арсений Икалтоели, Иоанэ Петрици и ученик и соратник последователей Платона Иоанна Итала и Михаила Пселла. Их книги переведены на греческий и, если не ошибаюсь, на латинский языки, — сказал Маргвели.
На склонах холмов виднелись пчелиные ульи. В садах и виноградниках трудились одетые в черное монахи. Вокруг стояла удивительная тишина, и послу казалось, что он слышит, как заботливо и кропотливо трудится все сущее, начиная с ушедших в глубь земли корней, кончая реявшими в небе пернатыми.
Посол остановился и глубоко вдохнул чистый, живительный воздух.
Внезапно загудел басовитый колокол, и, словно дождавшись знака, оживленно затрезвонили несметные большие и малые колокола, вознося путешественников в недоступные для глаза выси, в непостижимое царство.
Священники и монахи вышли за ворота встречать гостей.
Епископы окропили путешественников святой водой, благословили и с песнопениями возглавили шествие. У ворот ограды их ждал настоятель.
Царь спешился, и все подошли под благословение настоятеля.
— Это глава Гелатской академии, или, как говорят греки, «дидаскалос тон дидаскалон»[2] философ Антоний, — тихо сказал Маргвели послу, когда царь подошел под благословение Антония.
Настоятель громко приветствовал гостей по-грузински и по-латыни и повел к монастырю.
Внимание венецианцев обратили на себя железные ворота, пестревшие восточным орнаментом и арабскими надписями.
— Это ворота Гандзы, — объяснил Лаша послам. — Когда дед нашей матери, Деметре, взял Гандзу, он снял эти ворота и привез добычу в Гелати. Вот и надпись, повествующая об этом, — указал Лаша на надпись, выведенную древним заглавным письмом.
Сами монастырские ворота были похожи на небольшую церковь. У входа посол ступил на огромный могильный камень, но, взглянув под ноги, приостановился и отпрянул назад.
— Здесь покоится прах нашего великого пращура — царя Давида. Он завещал похоронить его у самого входа, дабы каждый входящий ступал по груди его. Об этом говорят и слова могильной надписи, которые он сам подобрал из псалма: «Се место моего отдохновения во веки веков утвердится здесь, ибо угодно это мне».
Царь прочел надпись по-грузински.
Настоятель перевел для гостей, и все продолжили путь.
Венецианцы загляделись на высокую трехэтажную колокольню, щедро украшенную орнаментом. Оттуда доносился мерный, тихий перезвон малых колоколов.
Среди церквей и других построек возвышался большой храм богородицы.
Туда и повел настоятель царя и гостей.
Служба подходила к концу. Пел хор монахинь, и время от времени раздавался голос священника, читающего молитву.
Как только царь со свитой вошел в храм, загудел бас Протодьякона. Глубокий мощный голос наполнял церковь до самого купола, заставляя звенеть стекла в узких оконцах.
Георгий и послы встали впереди, близ алтаря, перекрестились и стали тихо слушать.
С конхи алтарной апсиды слепящим столбом лился солнечный свет.
Взор венецианского посла приковала к себе мозаика, изображавшая богородицу с младенцем Христом.
Богородица была облачена в темно-синие одеяния. Благодаря чудесному подбору красок и непринужденной позе Марии, повернувшейся чуть вправо, изображение получилось удивительно живым и выразительным.
Посол тотчас подметил, что матерь божья с миндалевидными глазами, тонким носом, нежно обрисованным ртом и удлиненным овалом лица больше напоминала грузинских красавиц, которых он видел при дворе, нежели изображения богородиц с суровыми лицами, украшавших стены византийских храмов.
Знаток и любитель искусства, посол Венеции приметил также и то, что камешки гелатской мозаики были уложены плотнее, чем в мозаике константинопольского храма Софии.
Маргвели уловил, каким жадным взором окинул венецианец творения грузинского художника. Ему тотчас же пришел на память покоренный латинянами Константинополь.
Дож Венеции Дандоло заботливо грузил на корабли уцелевшие от пожаров и уничтожения памятники искусства и отправлял их в свою столицу. Мало что спаслось от разгрома, учиненного латинянами, еще более ужасного, чем набеги варваров. Среди похищенных сокровищ были замечательные кони Лизиппа — краса и гордость константинопольского ипподрома. А теперь они украшали вход в венецианский храм святого Марка.
В свое время Гварам Маргвели был грузинским послом при дворе великого Андроника. Он советовал императору воспользоваться помощью его могущественной родственницы, царицы Тамар. Но Андроник не спешил, не думал, что так скоро нагрянет беда.
Когда из Пафлагонии к Константинополю двинулись верные ему войска, он обратился за помощью и к Грузии, но было уже поздно. Не только грузины, но и верные ему пафлагонцы не застали в живых последнего великого венценосца Византийской империи. Столичная чернь растерзала боготворимого ею прежде императора. Грузинский посол успел лишь спасти малолетних наследников Андроника, увезя их в Грузию.
Через много лет Маргвели вновь попал в Константинополь. При виде разгромленной столицы взор грузинского вельможи затуманили слезы: краса всего Востока и Запада, прославленный сказочной роскошью и богатством Константинополь был разгромлен, разграблен, поруган.
После этого Маргвели с недоверием относился к добрым помыслам и намерениям латинян. Он и теперь видел, что этот льстивый посол, широко раскрытыми глазами глядя на Гелатскую божью матерь, не умилению предавался, а рассчитывал в уме, как бы купить ее у грузин подешевле и перевезти в Венецию.
Служба окончилась. Царь и его гости подошли под благословение, и настоятель повел их осматривать академию.
Выходя из храма богородицы, посол тихо спросил Маргвели:
— Эта замечательная мозаика не похожа на византийскую. Неужели это работа грузинского мастера?
— Да, она создана руками грузинского мастера, — подтвердил Маргвели.
— Дож Венеции был бы весьма благодарен царю Грузии, если б он на время уступил ему этого мастера. Создатель этой мозаики, несомненно, великий художник, и его творение украсило бы наш главный храм — храм святого Марка.
Миновав небольшую церковь, царская свита вошла в здание академии.
Настоятель открыл дверь одного из залов. Подростки в монашеских рясах, затаив дыхание, слушали наставника.
Наставник что-то чертил на доске.
— Здесь урок геометрии, — пояснил гостям настоятель и, махнув рукой, велел продолжать занятия. Прикрыв дверь, он повел посетителей дальше.
Так на короткое мгновение он приоткрывал двери в залы, где шли занятия по арифметике, риторике, грамматике, философии и астрономии.
Приблизившись к отдаленному от других помещений залу, расположенному в конце этажа, гости услышали пение.
Маргвели вслух прочел надпись, выведенную крупными буквами над высокой дверью.
«Блажен народ, умеющий петь, величать и славить».
Маргвели перевел надпись на латинский язык.
— Хорошо сказано! Чьи это слова? — спросил посол.
— Это из песнопения, сочиненного грузинским стихотворцем, — разъяснил настоятель.
— Эти слова подходят не только к грузинам, но вполне применимы и к итальянцам. Так же, как у вас, у нас поют все — от мала до велика, смеясь, сказал посол.
Настоятель ввел гостей в огромный сводчатый зал.
Вдоль стен стояли длинные каменные скамьи, покрытые коврами. На них расположились молодые монахи. Во всех четырех стенах были устроены ниши, уставленные книгами в кожаных переплетах.
Зал освещался большими арочными окнами.
На возвышении посреди зала стоял пожилой человек и громким, взволнованным голосом держал речь.
При появлении высоких гостей послушники встали. Настоятель знаком позволял им сесть. Он пригласил царя и его свиту к длинному мраморному столу. Когда все расселись, настоятель обратился к оратору:
— Продолжайте, только желательно было бы — на языке греков или латинян.
Оратор произнес небольшую хвалебную речь в честь государя по-грузински, а потом, извинившись перед иноземными гостями, продолжал на чистой латыни.
— Наши высокие гости присутствуют на уроке философии в Голатской академии, называемой Новым Иерусалимом и Вторыми Афинами. Для нас большая честь — посещение послов просвещенной Италии.
После того как Римская империя обосновалась в Греции, Европа стала нашей непосредственной соседкой.
Темой нашей сегодняшней беседы были старый и новый Рим. О старом Риме мы уже говорили, и повторение было бы скучным для наших гостей, ибо им прекрасно ведомо прошлое их страны. Теперь же мы хотим говорить о том, каким должно быть новому Риму и кому надлежит управлять в нем.
После падения старого Рима Византия стала новым Римом. Долгое время Константинополь был той столицей, откуда исходили не только обязательные для всех народов законы и указы, но и распространялся по всему миру свет ученья и мудрости. Он являлся оплотом христианской веры и вторым Иерусалимом. Отсюда распространялось учение Христа, обращая идолопоклонников в истинную веру; добрые семена рассеивались на юг и север, восток и запад.
Но шло время. Внутренние смуты и постоянные набеги варваров подорвали былую мощь Византии. Она одряхлела и ослабла. Из рук ее выпало знамя христианства, знамя первенства и мирового господства. Но знамя не остается без знаменосца, и мир — без предводителя.
Оратор чуть задержался и окинул взглядом гостей. Превратившись в слух, те не сводили с него глаз.
Посол Венеции, воспользовавшись паузой, шепотом спросил у Маргвели:
— Кто этот мудрец?
— Петрэ Гелатели, — так же шепотом ответил Гварам.
— Грузины — один из первых народов, принявших христианство, продолжал Гелатели. — Раньше многих других держав вступили они под сень веры Христовой. В боях против последователей магометанства — арабов, турок и персов — закалялись грузины и утверждались в истинной вере. Грузинское воинство, предводительствуемое крестом, охраняет и будет охранять христианство от неверных.
Нынешнему нашему царю его светлейшая мать великая царица Тамар завещала освободить гроб господень и святые места. Грузинские цари потомки царя Давида и Соломона. Они так и зовутся царями Давидова и Соломонова рода, их первейшая задача быть верными долгу, верными мечу Мессии.
Повсюду, в Палестине и Греции, Сирии и Болгарии, разбросаны грузинские очаги веры, в которых молитвы возносятся на грузинском языке.
Ныне Грузия крепка и могуча. Она может выставить большое и хорошо оснащенное войско. Предводителем непобедимого войска нашего является наш юный царь, силой и статью, умом и отвагой подобный Александру Македонскому. И мы готовы смести с лица земли своих противников, освободить гроб господень и предать погребению прах великой царицы Тамар в святой земле Иерусалима. Сближение с латинянами и дружба с Венецией «владычицей морей» будут полезны для грузин в достижении этой святой цели.
Долгое время воюют крестоносцы с сарацинами, много крови пролито в этой войне, и святой долг грузинского царя помочь единоверным. К этому призвал его сам господь бог. Недаром Багратиды Давидова и Соломонова рода с рождения несут на плечах своих знаки орла и креста…
Долго говорил Гелатели о готовности грузинского Христова воинства к священной войне и о верности царя Георгия своему долгу.
Послам Венеции проповедь гелатского философа помогла понять, какой великий подъем просвещения и патриотического движения переживала Грузия.
Выйдя из зала, посланники «владычицы морей» в глубокой задумчивости последовали за царем. Вдруг посол поднял голову. Рядом с царем стоял Мигриаули, одетый в пховскую одежду. В тот день царь пожелал, чтобы его телохранители были одеты каждый в одежду своего родного края. Кресты, вышитые на одежде пховца и украшавшие его щит и меч, показались венецианцу знакомыми, и он удивленно спросил Маргвели:
— Неужели, князь, царские служители уже стали крестоносцами?
— Нет, — улыбаясь, ответил Маргвели. — У наших горцев на одежде и оружии еще до рождества Христова существовали изображения креста.
«В этой стране воистину все поразительно», — подумал посол и, пожав плечами, продолжил свой путь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Вдове эристави Цицино было двадцать пять лет, когда ей с маленькой дочерью на руках пришлось покинуть родной дом и искать убежище в горной Тушети, у преданного их семье Зезвы Гаприндаули.
Ни она, ни Зезва никогда никому словом не обмолвились о том, кто она такая и откуда родом.
От могучего когда-то рода остались в живых два слабых существа Цицино и маленькая Лилэ. Муж Цицино и все его родственники были казнены за измену престолу. Цицино с ребенком в то время случайно не оказалось дома, и ее успели предупредить добрые люди. Она поспешила в горы.
С тех пор прошло пятнадцать лет. Цицино продолжала жить в Тушети и, как простая крестьянка, занималась хозяйством — сбивала масло, трепала шерсть. В семье Зезвы старались не допускать к тяжелой работе привыкшую к роскоши супругу родовитого эристави, но чем иным можно было заняться в этой глуши, оторванной от всего мира?
Долгие холодные ночи просиживала Цицино за веретеном и прялкой, вспоминая о счастье, оставшемся где-то далеко, за девятью горами, навсегда утраченном.
Из всей знатной и многочисленной родни волей судьбы осталась у нее одна Лилэ, названная так обожавшим ее отцом в честь древней богини солнца.
Девочка вместо пышного дворца жила в простой хижине и не изучала ни греческого, ни арабского языков, зато тушинский говор стал для нее родным — она владела им не хуже, чем грузинским.
Цицино по мере возможностей старалась дать дочери достойное ее происхождения воспитание. Лилэ научилась грамоте, выводя буквы на бычьей или оленьей лопатке, овладела мастерством рукоделия и, вняв внушениям матери, что знатной дворянке негоже равнять себя с другими, держалась в стороне от сверстниц. Только удачное замужество, по мнению Цицино, могло возродить угасший род. Твое призвание — говорила она Лилэ — стать царицей Грузии или, по крайней мере, супругой всесильного вельможи — эристави над эристави.
Доказательством благородного происхождения для Лилэ были лишь воспоминания ее бедной матери да чудом сохранившийся медальон с фамильным гербом — тонко выведенный по эмали конь, скачущий по клинку меча.
Этот герб когда-то украшал боевые знамена, стены соборов и крепостей, им скрепляли договоры и дарственные грамоты. Было время, когда он едва не утвердился даже на серебряных и медных монетах.
С гибелью знатного рода герб был стерт со стен храмов и крепостей. Сгорел вместе с преданными огню знаменами и грамотами.
От надменных и могучих воителей осталась лишь одна хрупкая девочка, а гордый конь, скачущий по клинку, скрылся в крохотном медальоне.
Когда Лилэ подросла, Цицино удвоила свои заботы. Во все глаза следила она за тем, чтобы дочь не увлеклась кем-нибудь из простых тушинских парней и не разрушила ее последнюю надежду на возрождение древнего рода.
Цицино помнила каждую букву завещания, оставленного мужем. Перед казнью эристави написал письмо, которое передал через Зезву.
«Поручаю тебе дочь мою Лилэ, чтобы уберегла ты ее от врагов. И так как нет у нас сына, то воспитай ее так, если будет на то воля божья, чтобы могла она управлять владениями моими, не дала погибнуть роду и славе моей…»
В родовых имениях мужа давно утвердились новые хозяева. О восстановлении прав на принадлежавшие ей самой земли Цицино и помышлять не могла, ибо это открыло бы тайну существования Лилэ, последнего отпрыска мятежного рода.
Единственное, что оставалось у Цицино, — это надежда на красоту дочери. Только она одна и могла еще помочь выполнить завещание. Выросшая в высшем свете вдова эристави отлично знала, что красивая внешность открывала путь к сердцу любого мужчины, стоила дороже любых богатств и ценилась пуще знатности.
Природа щедро одарила Лилэ. Высокая, стройная, с черными томными глазами, окруженными густыми ресницами, девушка служила вдохновением для певцов и поэтов Тушети. И песни в честь ее красоты распевали не только юноши, но и гордые тушинки.
Подобно тому как весеннее солнце, пригревая все жарче и жарче, пробуждает к движению все живое, так и расцветающая красота дочери вызвала Цицино из ее уединения. Она стала появляться с Лилэ на сельских сборищах в храмовых праздниках. Но все было тщетно. Кругом был тот же простой люд, те же полудикие горцы. Знать чуралась крестьянских празднеств, а если кто и появлялся, то это были мелкопоместные азнаури, мало отличавшиеся от простых мужиков.
А Цицино метила куда выше, мечты ее кружились у самого царского престола.
Когда она представляла себе Лилэ восседающей на троне царицы Тамар, ей казалось, что на скорбном лице казненного мужа играет улыбка и что стоны и проклятия безжалостно уничтоженной и неотмщенной родни его стихают в глубине могил.
Мечта увидеть Лилэ царицей Грузии стала для Цицино священным призванием, долгом перед погибшими. Только ради нее она и жила еще. А после… После она соединится со своим супругом, с которым в этом мире не прожила и года, предстанет перед ним с радостным светлым ликом, чтобы отныне насладиться с ним вечным райским блаженством.
Немало юных горцев заглядывалось на прекрасную Лилэ. Были среди них и такие, что владели большими отарами овец, отличались мужеством и отвагой, но Цицино и слушать ни о ком не хотела.
Она боялась только одного: как бы эти отчаянные сыны гор не похитили ее Лилэ. Она спала с дочерью на одной постели, не позволяла ей выходить одной на улицу, гулять отпускала только в сопровождении сыновей Зезвы.
Сыновьями Зезвы Гаприндаули кистинские женщины пугали детей, рассказывали им, что этих молодцов боятся даже олени в горах и орлы в поднебесье. Какой же парень посмел бы косо взглянуть на девушку, любимую ими пуще родной сестры. Разве какой-нибудь безумец, которому жить надоело!
Однажды в гости к Зезве прибыла Кетеван, его родственница из Кахети. Она сразу же приметила Лилэ, была с ней ласкова, а уезжая, сделала ей подарок.
Когда она приехала во второй раз, Цицино поняла причину такого внимания к ее дочери. На этот раз родственница Зезвы привезла с собой единственного сына, уже взрослого юношу Лухуми.
Нельзя было не обратить внимания на этого богатыря. Чтобы пройти в дверь, он согнулся чуть не вдвое, а его широкие плечи закрыли почти весь дверной проем.
Рука Цицино, протянутая для пожатия, утонула в его огромной ладони.
С открытым мужественным лицом, орлиным носом и пронзительным взором серо-зеленых глаз, он выглядел несколько сурово и в то же время как-то по-детски наивно и застенчиво.
С Лилэ он держался робко, краснел до ушей при каждом брошенном на нее взгляде, точно не знал, куда девать свои огромные руки и ноги.
Но стоило только Лилэ отвернуться, как он во все глаза начинал разглядывать ее.
Цицино несколько раз перехватывала этот взгляд, обращенный к ее единственной утехе, и ее охватывал страх.
Вскоре мать и сын уехали в Велисцихе, а осенью Кетеван прислала Цицино и ее дочери вина, фруктов и чурчхел, а в письме к Зезве просила передать Лилэ сердечный привет от Лухуми.
Такая дерзость со стороны простой крестьянки возмутила Цицино.
— Моя Лилэ не нуждается в милостыне, — заявила она и запретила девушке прикасаться к подаркам Мигриаули.
Потом надменная вдова стала упрашивать Зезву отослать подарки назад и передать Кетеван, чтобы ее неотесанный верзила-сын не смел даже произносить имени Лилэ.
Огорченный Зезва успокоил Цицино обещанием, что съездит в Кахетц и поговорит обо всем со своей родственницей.
С той поры Кетеван и Лухуми не приезжали больше к Зезве, не писали писем его заносчивой гостье.
Кетеван чувствовала себя оскорбленной, но скрывала от сына свой разговор с Зезвой. Она предала бы забвению все случившееся, если б не печальный вид Лухуми и овладевшая им любовная тоска.
С того дня, как Лухуми побывал в доме Зезвы, он потерял покой. Иной раз он так глубоко погружался в раздумья, что, забыв про еду, просиживал за столом, уставясь в одну точку.
Горько было смотреть на это Кетеван, тем более что она сама была виновницей печали сына, так неудачно затеяв сватовство. И еще горше было ей от сознания того, что теперь нельзя ничем помочь делу. Хотя Зезва ничего не объяснял Кетеван, она поняла все сама: сын ее был слишком беден и незнатен для Лилэ.
Муж Кетеван Мгелика Мигриаули, спасаясь от кровной мести, переселился в Кахети и занялся земледелием. Однако сердце воина не лежало к столь мирному занятию, и через некоторое время Мгелика сменил мотыгу на копье.
В те времена на границах Грузии то и дело вспыхивали войны, и Мигриаули легко нашел себе место в дружине братьев Мхаргрдзели. Он принимал участие в походах на Хлат и Иран, во взятии Арчеша и Ардебиля. Когда Иванэ и Захария Мхаргрдзели повели войска на Хорасан, Мгелика Мигриаули первым вступил в Маранд вместе с пятьюстами отборными воинами, которыми командовал Такаидин Тмогвели. Амирспасалар Захария приказал передовым отрядам не вступать в схватку с врагом до тех пор, пока не будут подтянуты основные силы. В случае же обнаружения крупных вражеских сил Такаидин должен был немедленно известить военачальника и действовать по его указанию.
Передовой отряд поднялся на холм перед Марандом и расположился лагерем в виду города. Марандцы, как сказано в летописи, «узрели малые вражеские дружины, вооружились и налетели на них с превеликой яростью, ибо малые силы тех не внушали страха».
Тмогвели со своими ратниками самоотверженно ринулся навстречу неприятелю и перебил почти весь отряд. Оставшиеся в живых бежали, преследуемые грузинами.
Захария Мхаргрдзели, подведя тем временем к городу основные силы, был изумлен представшим его взору зрелищем: лагерь на холме был пуст, а поле перед ним усеяно трупами марандцев. Убитых пересчитали. Их оказалось ровно пятьсот, и каждый был проткнут копьем.
Обеспокоенный бесследным исчезновением передового отряда, амирспасалар не знал уже, что думать.
Скоро, однако, со стороны города потянулись поодиночке грузины-дружинники. Собрались все пятьсот. Тмогвели в этом славном бою не потерял ни одного человека. Но вместо ожидаемой награды Такаидин получил суровый выговор за ослушание. Мхаргрдзели отчитал его перед всей дружиной, как мальчишку, за то, что он вступил в бой, не известив амирспасалара.
В наказание Захария разбил отряд: половину воинов оставил в Тавризе в качестве охранного гарнизона, а другую часть отослал в Мияну.
Сюда, в добровольно сдавшуюся Мияну, попал и Мгелика Мигриаули. Войска, продолжая свое победоносное шествие, углубились в страну, заняли Зинджан, разорили Казвин.
Но до миянского гарнизона эти известия не доходили. Кто-то распустил слух о поражении и гибели грузин. Вероломный мелик Мияны поверил ложным доносам, захватил грузинский гарнизон и повесил на столбах Мгелику Мигриаули и его товарищей.
Вскоре грузинское войско, забрав большое количество пленных и отягощенное богатой добычей, повернуло обратно и подошло к Мияне. Узнав о происшедших здесь событиях, Захария Мхаргрдзели рассвирепел. Он приказал казнить всех виновных. Мелика с семьей и единомышленниками повесили на минарете, а город сожгли и разграбили.
Вернувшийся на родину Такаидин Тмогвели считал себя виновным в бесславной гибели марандских героев. Поэтому часть своего имущества он роздал семьям погибших в Мияне воинов, а сам постригся в монахи.
На деньги, врученные ей Тмогвели, вдова Мгелики Мигриаули Кетеван приобрела клочок земли и заложила на нем виноградник. Этот маленький виноградник и был единственной наградой отцу Лухуми за далекий поход, за жестокие сражения и победы.
Мать и сын трудились не покладая рук, но крохотный участок земли не мог, конечно, приносить им такого дохода, чтобы Цицино, мечтавшая о царском троне для своей дочери, признала Лухуми Мигриаули достойным зятем.
Таковы были дела у Лухуми и его матери накануне лашарского праздника. Кетеван посетило видение: будто бы явился к ней сам Лашари и стал упрекать ее за то, что она совсем забыла о жертвоприношениях и дарах божеству, и велел посетить празднество.
Мигриаули снарядили крытую повозку, привязали к ней жертвенного бычка и, захватив вино и другие дары, двинулись в Пхови.
Первая их встреча с Лилэ и Цицино была нерадостной.
Своим надменным приветствием Цицино словно ледяной водой обдала бедную Кетеван, и та печально отошла к своей арбе. Лухуми же, как тень, повсюду следовал за гордячками. Мать с дочерью и глядеть не хотели на «назойливого простака», избегали его всячески, но Лухуми не отступался и не оставлял их одних ни на минуту. Тогда Цицино решила пожаловаться сыновьям Зезвы, но обстоятельства сложились так, что помощь их не понадобилась.
Хевсуры, кровные враги отца Лухуми, узнали вдову Мигриаули, порасспросили о ней и, выяснив все, что им было нужно, решили свести старые счеты.
Велисцихский богатырь, уныло понурясь, шел по взгорью в поисках Лилэ, когда трое хевсуров преградили ему путь и, грубо толкнув его, приготовились к драке. Лухуми, словно не замечая вызова, продолжал свой путь. Тогда один из хевсуров догнал его и, схватив за плечо, хотел силой повернуть к себе, но не смог даже сдвинуть великана с места. Лухуми остановился и, не поворачивая головы, спросил негромко:
— Чего тебе, братец?
— Братца ты себе в хлеву поищи! А сейчас доставай меч из ножен, если ты не трус! — вскричал хевсур, обнажив свой франгули.
Только когда мечи сверкнули в руках двух других противников, Лухуми пришел в себя, стремительно отскочил назад и стал обороняться.
Цицино не возлагала больших надежд на посещение лашарского праздника. Испытав разочарование на праздниках в Гудани и Аласерды, она не надеялась на интересную встречу.
Лилэ стала уже невестой, а желанного суженого все не было видно. Мать слабела под бременем непрестанных забот и болезней, с каждым днем ей все труднее становилось отваживать нежелательных сватов.
Едва ступив в пховское ущелье, Цицино узнала, что лашарское празднество собирается посетить сам Георгий, царь царей. Разные толки шли по этому поводу в народе. Говорили, что у царицы Тамар не было детей до тех пор, пока она со своим супругом Давидом Сосланом не пришла поклониться Лашарской святыне. После того как она принесла жертву и провела ночь в молитве и бдении, Лашари даровал ей наследника, которого назвали в честь божества Лашой, а при крещении нарекли Георгием.
Сам хевисбери Чалхия так объяснял происхождение царского имени: в старину божеством солнца у всех грузин почитался Лашари, ему поклонялись почти на всем Кавказе. В Абхазии до наших дней, говорил он, верят в Лашари (по-абхазски его называют Алашари), и это означает «льющий на землю свет». Однажды царская чета пребывала на отдыхе в местности, носящей имя Лашапша, что означает река Лаши. Там тоже есть молельня Лашари. Находясь в Абхазии, царица зачала, и после появления на свет младенца Давид Сослан пожелал назвать его Лашой в честь абхазской святыни.
Богомольцы говорили также, что царь назвал сына так, потому что Лашари почитается божеством у аланов — осетин и у касогов — черкесов.
Так или иначе, рождение царевича приписывали милости Лашарской святыни. От самого царя, воспитанного пховцем Чалхией, горцы ждали всяческих благодеяний и с радостью готовились к встрече с ним.
Волнение охватило Цицино при виде царя со свитой. Сама она старалась не попадаться на глаза приближенным Георгия, боясь быть узнанной, но зато дочь она подталкивала поближе к царю. Когда народ повалил прикладываться к царской одежде, Цицино с дочерью удалось пробраться почти к самому Лаше, но тут вдова увидела Шалву Ахалцихели, одного из тех, кто истребил род ее мужа. Он мог сразу узнать ее. Охваченная страхом, Цицино отступила назад и смешалась с толпой.
Когда царь, заинтересовавшись поединком Лухуми с хевсурами, покинув свиту, спустился с вершины холма, у нее опять мелькнула надежда. Боготворя дочь, она была уверена, что стоит только царю взглянуть на Лилэ, все пойдет так, как рисовалось ей в самых сладких мечтах. К несчастью, Георгий не отводил взора от сверкающих клинков, и красота Лилэ осталась не замеченной им.
Неожиданное возвышение Лухуми вызвало в голове Цицино сотни новых планов и соображений.
Она разыскала Кетеван и, обласкав ее, пригласила к себе в шатер.
Кетеван поняла, что царская милость открыла ее сыну путь к сердцу Лилэ.
По возвращении с лашарского праздника Цицино, немного времени спустя, не теряя ни минуты, направила Зезву в Велисцихе подробнее разузнать о положении дел. Зезва вернулся с хорошими вестями: Лухуми пользуется великими милостями царя, днем он не разлучается с ним, а ночи проводит на страже у царской опочивальни.
Больше всего интересовала Цицино именно близость Лухуми к царской особе. Она почти пропустила мимо ушей рассказ о ценных подарках, которые Лухуми часто присылает матери, о том, что Зезва с трудом узнал дом своей родственницы, разбогатевшей за последнее время.
Цицино задумалась над судьбой дочери. Теперь Лухуми не казался таким уж недостойным Лилэ. Лухуми стал уже богатым, в дальнейшем, очевидно, станет азнаури и еще более богатым, его ждет слава и богатство. А Лилэ, судя по всему, не суждено стать царицей. Сама Цицино чувствовала, что силы ее на исходе, она смутно ощущала, как неведомый недуг овладевает ею. Не сегодня-завтра она свалится, и Лилэ останется одна-одинешенька. А где взять зятя, лучшего, чем Мигриаули: он и обеспечен, и положение занимает высокое. Знала Цицино и то, что Лухуми самозабвенно любит ее дочь. И поскольку другого выбора не было, она решила не отказываться от счастья, ступившего на ее порог.
В скором времени она, захватив с собой дочь, как бы невзначай заехала в Велисцихе. После взаимных приветствий и осторожной поначалу беседы Кетеван и Цицино открылись друг другу в своих желаниях и решили при первом же приезде Лухуми обручить молодых.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Стояли последние солнечные дни осени. У царя гостил трапезундский кесарь, Алексей Комнин. Царь и его приближенные были заняты тем, как бы развлечь гостя и получше показать ему страну.
Последний отпрыск прославленного рода Комнинов, нынешний гость грузинского царя — Алексей Комнин сам воспитывался в Грузии. В дни гибели его деда, императора Андроника, свергнутого с византийского престола лет тридцать назад, послу грузинского царя, Маргвели, удалось спасти малолетних наследников Алексея и Давида и, преодолев множество трудностей и опасностей, привезти их ко двору царицы Тамар, приходившейся им теткой.
Тамар не признавала Ангелов, династию, похитившую у Комнинов венец, и была враждебно настроена к ней. Изгнанный в свое время из Грузии первый супруг Тамар — сын князя Андрея Боголюбского, Юрий, или Георгий Руси, как называли его в Грузии, дважды находил убежище при дворе Исаака Ангела и оба раза при военной поддержке Византии пытался вторгнуться в Грузию. Тамар не могла простить этого Ангелам и намеревалась посадить на византийский престол одного из внуков Андроника — Комнина.
Когда Алексей и Давид подросли, Тамар поставила их во главе грузинского войска и направила к берегам Черного моря. Поход был успешным: удалось занять почти все прибрежные владения Византии. Здесь и была основана новая Трапезундская империя, поставленная в вассальную зависимость от Грузии.
Для Алексея Комнина, нового кесаря, грузинский язык был родным. Одеждой, нравом и повадкой он больше походил на грузинского царевича, нежели на грека.
После смерти царицы Тамар на побережье Черного моря многое изменилось. С юга на Трапезунд давил Румский султанат, весьма усилившийся после падения Константинополя. Султанат давно бы поглотил приморскую империю, если бы за спиной Комнина не стояла могущественная Грузия. Главной целью приезда Комнина было желание показать врагам свою дружбу с грузинским царем.
Шалва и Иванэ Ахалцихели устроили для монархов смотр войск у юго-западных границ Грузии.
Отдыхая, государи развлекались игрой в човган и верховой ездой. После смотра, покуда не наступили холода, Комнин пожелал проехать в Эрети поохотиться на кабанов.
Эретские леса с могучими каштанами, ореховыми и гранатовыми деревьями были хорошо знакомы Комнину. Он часто охотился там еще юношей.
Эристави и князья соревновались друг с другом в гостеприимстве. Но больше всех старался эретский эристави, ибо леса принадлежали ему и венценосных охотников он считал своими гостями.
Стоило царям придержать коней, как под сенью ближайшего дерева раскидывалась скатерть. Подавалась в изобилии дичь, тончайшие вина.
Алексей Комнин, как и Георгий, не принадлежал к числу ревнителей церкви.
Иногда венценосным охотникам приходилось заезжать во встречавшиеся по дороге монастыри и отстаивать там торжественные молебны. Но чаще цари старались объехать стороной укрывавшиеся в зелени и садах храмы. Во всяком случае, они ни разу не задерживались там подолгу.
Проезжая Гомборский перевал, невдалеке от женского монастыря в Шуамта, цари услышали в тишине лесной чащи пение. Словно серебряные стрелы, рассыпались по лесу звонкие высокие голоса, стройно и торжественно лилась мелодия.
Всадники остановили коней, прислушиваясь.
Вскоре на тропинке показался настоятель монастыря в парадном облачении, сопровождаемый хором монахинь в белых одеяниях. Очарование рассеялось.
Податься было некуда, и цари вынуждены были покорно принять благословение и выслушать длинную проповедь. Смиренно опустив головы, они исподтишка поглядывали на молодых монахинь.
Вдруг царская свита заволновалась, расступилась, и к ногам Лаши бросилась женщина в разорванном платье, с распущенными волосами. За подол ее цеплялись пять ребятишек — один меньше другого.
Слуги кинулись к женщине, стараясь оттащить ее от царя.
— Не уйду! — кричала она. — Убейте на месте, не уйду! Я обо всем должна рассказать царю. Он один поможет мне. Он сын всеблагой царицы Тамар!..
Лаша взглядом остановил слуг и поднял коленопреклоненную женщину.
— Какое горе у тебя? Расскажи мне все.
— На тебя вся надежда моя, — лихорадочно-быстро заговорила просительница. — Наши господа принесли семью нашу в дар монастырю. Нам велено было ухаживать за монастырским источником. Вот и все наши повинности. И грамота у нас есть, в ней все сказано! — Женщина извлекла из-за пазухи обернутую в тряпье бумагу.
Царь развернул ее и начал читать:
«…Сие до скончания веков, твердо и неизменно и незыблемо, для всякого смертного обязательно. Сия грамота пожертвования писана нами для раба нашего хизани Хахиашвили. Жертвуем вас монастырю Шуамта для воздыхания и моления о нас и поминания душ усопших матери нашей и отца нашего. Из рода Хахиашвили по одному человеку должно обучаться мастерству украшения источника монастырского. И других повинностей вам не нести, и другого ничего от вас не требовать ни нам, ни монастырю…»
Георгий взглянул на женщину.
— И деды наши, и прадеды — все только эту службу и несли. А теперь монастырь берет с меня оброк, как с других крестьян, а я вдова, у меня пятеро сирот, где я возьму хлеб и вино, когда детей кормить нечем, голодные они у меня, раздетые и разутые… — запричитала она и снова бросилась в ноги царю.
Настоятель побледнел.
Лаша снова обратился к грамоте.
«Положено сие нами навсегда, и никто — ни родня, ни потомки наши не вправе нарушить или изменить волю нашу. А ежели кто попытается, смертный грех на душу возьмет…»
Царь громко прочитал последнюю фразу и сурово взглянул на настоятеля.
— Почему же ты нарушил эту дарственную, отец?
— Не знал я, царь-батюшка! Без моего ведома кто-то стал требовать с них оброк, — залепетал настоятель.
— Знает он, все знает! — закричала женщина. — Я хотела жаловаться епископу, так он не допустил…
— Отныне вдову Хахиашвили освобождаю от ухода за монастырским источником и от всяких иных повинностей. А настоятель ответит перед царем и католикосом за нарушение закона, а за то, что преступил волю покойных, пусть господь с него взыщет! — заключил Георгий, трогая коня.
— Да живет вечно наш царь! Бог вознаградит тебя за справедливость твою! — кричала ему вслед вдова.
Комнин бросил ребятишкам горсть монет и поехал вслед за Лашой.
Некоторое время они ехали молча.
Спутники царя громким шепотом одобряли царское решение. Особенно горячо выражал свою радость Лухуми. Он и раньше считал Георгия справедливым и добросердечным государем. А теперь царь показался ему истинным защитником бедных и угнетенных. Были в свите и недовольные, но они не решались выразить своего недовольства вслух.
Посрамленный настоятель сказался больным, и его отвезли в монастырь на арбе.
Между тем в хоре недосчитались двух монахинь. Подозревали, что их увез с собой кахетинский эристави, сопровождавший царя, но доложить об этом и без того разгневанному владыке не решались.
Главный егерь устроил в тот день большую охоту с множеством гончих и борзых.
Царский шатер раскинули на опушке леса под могучим дубом. И пока загонщики гнали зверя, цари развлекались игрой в шахматы.
За шатром стояли оседланные кони. Все были наготове в ожидании сигнала о том, что кабан поднят.
У входа в шатер, закованный в железные латы, стоял Лухуми.
Он весь обратился в зрение и слух. Вот уже третий раз появляется возле дуба паренек лет шестнадцати, одетый в лохмотья. Он внимательно разглядывает не то самого Лухуми, не то богато убранных царских коней и потом скрывается за деревьями.
Еще в Алазанской долине приметил Мигриаули этого парня. Он все время, не отставая, следовал в некотором отдалении за свитой.
Лухуми замечал, что при всяком удобном случае мальчик пытается подойти поближе к коню трапезундского кесаря. Караковый жеребец Комнина при этом ржал и бил копытами оземь. Паренек тотчас отходил и на некоторое время куда-то исчезал.
Поведение его, замеченное и другими слугами, не вызывало подозрений, ибо на коня, на котором гарцевал Комнин, заглядеться было не мудрено.
Стройный и поджарый, словно борзая, жеребец и впрямь выглядел красавцем. Пышный хвост ниспадал до самых щеток, густая грива волнами переливалась по крутой шее, а караковая шерсть блестела, как зеркало. Он выступал горделиво, медленно, высоко поднимал свои длинные ноги и почти незаметно и плавно набирал такую скорость, что казалось, летел по воздуху, не касаясь земли.
Мальчишка снова выглянул из-за деревьев и нерешительно направился к Лухуми. Тот, подняв с земли копье, шагнул ему навстречу. Паренек подошел поближе, с опаской оглядываясь по сторонам.
— Ты ведь дядя Лухуми? — шепотом спросил он.
— Да, Лухуми. А чего тебе?
— Я из Велисцихе, Карума Наскидашвили. — Мальчик улыбнулся сквозь слезы.
— Вон какой стал большой! Я и не узнал тебя! — похлопал его по плечу Лухуми. — Что же ты здесь делаешь?
— Помоги мне, дядя Лухуми! Одна надежда на тебя…
— А что с тобой стряслось?
— Вот этот жеребец… он мой, дядя Лухуми… — глотая слезы, проговорил Карума, указывая на коня Комнина.
— Что ты плетешь? Да знаешь ли ты, чей это конь?! — рассердился Мигриаули и опасливо огляделся. — Этого коня наш царь подарил кесарю…
— Мой это жеребец, честное слово! Я пять лет батраком работал у купца в Хорнабуджи. Все деньги, что заработал, отдал за него, он еще совсем маленький был тогда. Я его купал, как ребенка, кормил, насилу вырастил — и вот…
— Свихнулся ты, что ли, малый! — все больше сердился Лухуми.
— Нет, дядя Лухуми! Я правду тебе говорю. Две недели назад он у меня пропал. День и ночь ищу с тех пор, оборвался весь, изголодался. Дней десять тому, как сказали мне, что видели его в Алвани. Я и туда подался, да попусту. Он вот где оказался! Выходит, моего жеребца кахетинский эристави царю подарил.
— Замолчи! — Лухуми прикрыл своей широкой ладонью рот Каруме.
— Помоги мне, дядя Лухуми, рабом твоим стану…
— Как же я могу помочь тебе… — с сочувствием произнес Мигриаули.
— О, ты можешь! Ты все можешь! — воскликнул ободренный Карума и бросился в ноги царскому телохранителю. — Допусти меня до царя, я все ему расскажу, упрошу его… Он сжалится надо мной… — не унимался Карума.
— К царю тебя допустить не могу. — Лухуми старался высвободить ноги из цепких рук Карумы. — Надо что-нибудь другое придумать… Вставай, вставай же!
Карума поднялся и с надеждой взглянул на своего земляка.
— Вот что… Ты здесь больше не показывайся, ступай назад и дожидайся меня завтра на Алазани. Я постараюсь что-нибудь сделать, — нерешительно закончил Лухуми.
Карума собрался было уходить, но остановился и, переминаясь с ноги на ногу, спросил с тревогой:
— А коня мне отдадут? Отберут его у греческого царя?
Лухуми не знал, что ответить. В самом деле, как вернуть коня? Лаша скорее полцарства отдаст, чем возьмет обратно подарок.
— Знаешь… Может, так сделаем: ты вроде и не видел меня, я вскочу на моего каракового и был таков! — зашептал Карума.
— Выбрось это из головы!
— Почему, дядя Лухуми?
— Да убьют тебя на месте, вот и все! Вместе с конем твоим!
— Пускай убивают! — горячился Карума. — У всех людей есть на свете кто-нибудь, у меня одного никого нет, кроме этого коня. Без него мне не жить…
— Нет, это не дело! Ты ступай, а я что-нибудь придумаю… — в растерянности бормотал Лухуми, не очень представляя себе, как он может помочь Каруме.
Еще раз поглядел Карума на своего коня, беспечно похрустывающего овсом, и ласково окликнул его.
Конь насторожился, прислушался к знакомому зову, повел глазами и громко заржал.
— Ступай, говорю тебе, с глаз долой! — прикрикнул обеспокоенный Лухуми, с трудом сдвинув упрямца с места.
— Уйду, бегом побегу отсюда, только помоги мне! — С этими словами Карума Наскидашвили исчез в чаще.
Взволнованный Лухуми принялся вышагивать перед царским шатром. Чем помочь бедняге? У парня — ни кола ни двора. Сироту вырастили односельчане. Кетеван не раз зазывала его к себе: то накормит, то одежонку какую сунет. У самих ничего не было, так она одевала его кое-как, в обноски с него, с Лухуми. Мальчик рос шустрый, сметливый, старательный. В деревне его любили. Кому воды натаскает, кому скотину пасти возьмется. И никто не жалел для него куска хлеба.
Когда Карума подрос, нанялся к приезжему купцу в батраки и уехал.
Пять лет проработал он в Хорнабуджи, и вот, пожалуйте, все заработанные деньги ухлопал на этого коня. Кто надоумил на это бездомного сироту? Купить коня, да еще такого, на которого все заглядываются. Разве убережешь жеребца, достойного царской конюшни! Но, с другой стороны, Карума ведь тоже человек. Он так же, как другие, может привязаться и полюбить. И разве царь и его закон не должны одинаково охранять всех от несправедливости и произвола?
Размышляя таким образом, Лухуми заглянул в шатер. Цари сидели за шахматной доской. Как далеки были они от забот Карумы, от тягостных мыслей Лухуми!
Лаша сделал хитрый ход. Комнин задумался. Георгий считал попытку гостя спасти своего короля безнадежной и привольно развалился на подушках, не интересуясь более игрой. Взгляд его упал на Мигриаули, расхаживающего у входа. Он подмигнул своему телохранителю, указывая на задумавшегося Комнина, и, радуясь победе, по-детски простодушно улыбнулся ему.
Улыбка царя, как это всегда бывало, развеяла мрачные думы Лухуми.
«Не знает он, ничего не знает о том, какая несправедливость творится вокруг него. Если сказать ему про недостойный поступок кахетинского эристави, он накажет его по заслугам и вернет коня обездоленному сироте. Ведь наказал же он настоятеля монастыря и заступился за вдову и сирот. Обязательно расскажу, в какую беду попал Карума Наскидашвиди. Выберу только время — и пусть тогда своевольный эристави держит ответ за то, что грабит крестьян», — думал Лухуми и, уверившись в благополучном исходе дела, совсем успокоился.
В это время раздались звуки охотничьего рога и лай собак. Из чащи выскочил преследуемый гоном кабан и закружился у шатра. Лаша и Алексей Комнин, схватив копья, вскочили на коней.
Первым метнул копье Комнин, но промахнулся.
Кабан подпрыгнул на месте, затем стремительно кинулся на коня трапезундского кесаря и полоснул его клыком. Конь свалился на землю, увлекая за собой седока. Пока Комнин пытался высвободиться из-под раненного насмерть жеребца, кабан разбежался и снова кинулся на своего врага. И конец бы пришел Комнину, если бы не копье Мигриаули. Оно вонзилось глубоко в бок кабану. Тот повалился на сторону. Вторым ударом Лухуми добил зверя.
Все бросились к кесарю.
Осторожно высвободив его из стремени, подняли и внесли в шатер. Правый бок и нога у него оказались изрядно помятыми, и при малейшем движении он чувствовал резкую боль.
Лухуми остался один возле издыхающего коня. В ушах у него звучали слова горемычного Карумы: «У всех людей есть на свете кто-нибудь, у меня же никого нет, кроме этого коня…»
Печально окончился этот день.
Комнин лежал в шатре, окруженный лекарями. Лаша не отходил от него.
Когда боль немного утихла, кесарь попросил привести к нему царского телохранителя.
— Чем отблагодарить тебя за то, что ты спас мне жизнь? — торжественно обратился он к входящему Лухуми. — Из великого рода Комнинов после смерти моего брата Давида остался только я один, — продолжал он взволнованно. Византия ждет, когда я верну ей былое величие и блеск. Я не могу умереть, пока не буду венчан на престол в городе святого Константина. Грешно мне было бы умереть так глупо. — Комнин немного помолчал, привстал, опершись на локоть, и заговорил еще более напыщенно: — Провидению было угодно, чтобы я остался жить и ты стал его орудием, спас от гибели надежду ромеев, последнего отпрыска прославленного рода Комнинов. Когда я взойду на престол, велю поставить тебе памятник на главной площади. А пока проси у меня, чего захочешь!
Лухуми стоял не шевелясь и молчал. Еще совсем недавно у него могла быть просьба к кесарю Трапезунда — вернуть каракового жеребца крестьянскому парню Каруме Наскидашвили. Но теперь жеребец был мертв. О чем же просить кесаря? Ничего путного не приходило в голову Лухуми, и он стоял по-прежнему молча, нахмурив густые брови.
— Ну, говори же, Мигриаули, чем пожаловать тебя? — повторил вопрос Комнин.
— По милости нашего царя, у меня есть все. Мне не о чем просить, государь! — произнес наконец Лухуми.
Ответ телохранителя понравился Георгию и его приближенным.
— Ну, тогда возьми пока хоть это, — Комнин взял из рук визиря кисет, набитый золотом, и протянул его Лухуми, — и знай, что наследник престола византийского будет помнить о твоей услуге…
Лухуми не двинулся с места. Рука с кисетом повисла в воздухе.
Стоявшие вокруг визири перешептывались, дивясь глупости и заносчивости царского телохранителя. Что ж он не падает на колени перед кесарем, не целует руку, не благодарит за оказанную милость?
Комнин решил, что Лухуми не берет денег, не получив на то разрешения своего государя, и выразительно поглядел на Лашу: дескать, прикажи взять награду.
— Возьми, Лухуми! Не обижай кесаря, нашего гостя… — приказал Лаша. — А я к тому еще жалую тебе звание азнаури да землю с крестьянами. Если у тебя будет какая-нибудь просьба, ты поведай мне, я не откажу.
Эристави и визири наклонили головы в знак согласия и одобрения, но на новоиспеченного азнаури поглядывали хмуро.
Лухуми принял кисет из рук Комнина, и опять ему вспомнился горько плачущий Карума. При последних словах царя Лухуми вскинул голову и глянул прямо в глаза стоявшему напротив него кахетинскому эристави.
Какая еще может быть просьба у Лухуми, как не о Каруме Наскидашвили! «Как только останусь с глазу на глаз с царем, расскажу ему всю правду, и тогда зарвавшийся эристави не избегнет справедливого гнева!»
Подумав об этом, Мигриаули пал на колени перед обоими государями.
В тот же вечер охотники из Курмухи рассказали Лухуми, что едва они подтащили задранного кабаном коня к пропасти, как из лесу выскочил какой-то оборванец, кинулся к коню, обхватил руками его голову, целовал мертвые глаза… От трупа его оттащили с трудом. Парень ничего не отвечал на расспросы и только просил не бросать коня на съедение воронью. Он сам взялся вырыть яму. Охотники согласились, помогли ему вырыть могилу и засыпать коня землей. Когда они уходили, незнакомец еще оставался сидеть у свеженасыпанного холмика.
Мигриаули слушал этот рассказ, едва сдерживая слезы.
— Не в своем уме, должно, парень, — заключили охотники.
Охота расстроилась. Георгий велел возвращаться в Тбилиси.
Лухуми отпросился на несколько дней у царя и поехал в Велисцихе.
У переправы через Адазани его дожидался Карума Наскидашвили. Мигриаули сошел с коня и молча подал ему руку.
— Если бы кабан не задрал твоего коня, я бы обязательно выпросил его у царя, — проговорил Лухуми. — Но что поделаешь! Мне посчастливилось спасти жизнь греческому кесарю, он наградил меня. Вот они, эти деньги, я взял их только для тебя. Возьми, на них ты сможешь купить целый табун коней, Карума! — Он протянул парню кисет с золотом. Рука Лухуми застыла в воздухе. Карума отвел глаза в сторону.
— А ты рассказал царю о моей беде? — спросил он, не глядя на Лухуми.
— Я не успел… Но непременно расскажу, как только останусь с ним наедине.
— Не надо… — почти со злобой проговорил Карума. — Я сам найду дорогу к правде! — Нахмурившись, он отошел от ошеломленного Мигриаули.
— Постой, Карума… Куда ты?
— Я и сам не знаю, — обернулся Карума. — Идти-то некуда… — махнул он рукой.
— Пошли ко мне, будешь у меня жить…
— Надоело мне по чужим людям мыкаться, не маленький я уже! Сам знаю, куда пойти! — с угрозой в голосе воскликнул Карума и решительно зашагал прочь.
— Постой, парень… Послушай! Не делай глупости… — кричал ему вдогонку Лухуми.
Но Карума Наскидашвили не слушал и удалялся быстрым и твердым шагом.
Получив дворянское звание, Мигриаули приобрел просторный каменный дом и женился на Лилэ.
Лилэ покорно, словно ягненок, следовала материнской воле. Она немногое понимала из того, что происходит вокруг нее. Лухуми был храбр, а теперь и богат, даже ее гордая мать уважала его, хотя сам он по-прежнему краснел и смущался перед невестой.
Лухуми подарил Лилэ много красивых нарядов и драгоценностей.
Разодетая в шелк и парчу, Лилэ стала еще прекраснее. Когда она стояла под венцом, вокруг завистливо шептались: «Повезло парню — какая красавица досталась ему!» Нежная, как цветок, головка невесты едва доставала до плеча жениха-великана. Во время венчания и Лилэ и Лухуми находились словно в каком-то тумане: один от безмерного счастья, другая — от томительного ожидания чего-то неведомого.
Цицино и Кетеван смотрели с балкона нового дома на подъезжавшую свадебную процессию.
Цицино провела эту ночь без сна, в думах о судьбе дочери. Ей казалось, что новоиспеченный дворянин Лухуми мало отличается от прочих низкородных людишек, которые, словно мухи, роились вокруг Лилэ и которых она считала недостойными даже прислуживать ей. По мнению Цицино, единственным преимуществом Лухуми было то, что дочь будет жить во дворце и получит возможность встретиться с царем… Сегодняшний азнаури завтра может стать эристави, а может, и больше. Наследники Лилэ и Лухуми будут всесильны и богаты, и кто знает, может, им суждено осуществить мечту Цицино, и продолжатели истребленного было Багратидами рода взойдут на грузинский престол. Ну, а что, если этот бесхитростный мужик Мигриаули по наивности своей вовсе и не стремится к возвышению и бедняжка Лилэ навечно останется женой простого азнаури? Эта мысль не давала Цицино покоя. Голова ее горела, в ушах стоял звон, словно тысячи молотков стучали в виски. Утро застало вдову эристави совсем разбитой. Она приписала это бессонной ночи и, превозмогая себя, с трудом оделась. Сначала взялась за свадебные приготовления, потом пошла помогать дочери наряжаться под венец.
Она проводила Лилэ в церковь и, когда вернулась, почувствовала себя совсем плохо. В изнеможении Цицино прилегла на тахту. Сильный жар сразу же охватил ее, глаза заволокло пеленой. Она поняла, что заболела, но решила держаться до конца свадьбы. Когда послышался веселый шум свадебного шествия и раздались песни дружек, Цицино вместе с Кетеван вышла на балкон и без сил прислонилась к столбу.
Пыль тучей клубилась над приближающимся свадебным поездом. Уже прискакали гонцы-вестники, расцеловали матерей и поздравили их. Гул пения нарастал: показались молодые. Кетеван с сияющими от счастья глазами, не отрываясь, глядела на сына и невестку, и слезы радости текли по ее изможденному трудом и заботами лицу.
Но Цицино в полубеспамятстве не узнавала Лухуми. Жар рождал бредовые видения в ее помутившемся разуме, и на месте велисцихского богатыря рядом с дочерью ей мерещился сам царь.
— Лухуми, родной! — радостно воскликнула Кетеван и побежала вниз по лестнице навстречу молодым.
Значит, на самом деле это Лухуми, сын простой крестьянки, а не царь Грузии, наследник великой Тамар, Георгий Лаша! — Цицино прищурилась и уставилась на зятя.
«…Осенен крестом с четырех сторон венец твой», — завел песню один из дружек.
Молодые под скрещенными мечами прошли в дверь, Лухуми ступил на положенную у порога тарелку, раздавил ее и с сияющим лицом направился к Цицино. Вот он встал перед ней, раскрасневшийся, зеленоглазый и рыжеватый сын Кетеван Мигриаули…
В глазах у Цитино потемнело, ноги подкосились, она охнула и без сознания рухнула на пол.
Цицино слегла.
Лухуми справил свадьбу по всем правилам. Три дня сменялись за столами гости. Но Лилэ не отходила от постели матери и двух раз не вышла к гостям.
Свою первую брачную ночь Лилэ провела в страхе за больную.
Мать, самое родное и единственное близкое ей существо, лежит в соседней комнате, мечется в жару и может навсегда уйти от нее.
А этот человек, чужой, далекий, держит ее, дрожащую и испуганную, в своих объятиях и ищет ее ласки. Робкой голубкой трепещет Лилэ на его могучей груди, и нет в ней радости от его поцелуев.
Мать, не дав ей освоиться с поспешно принятым решением, как проданную, сдала ее с рук на руки. Лухуми был чужим для Лилэ, и трудно было привыкнуть к мысли, что она его жена и должна любить его.
И все же Лилэ надеялась, что со временем она привыкнет к мужу и полюбит его. Тем более, что сам он боготворит ее, великодушен и терпелив, кроток с ней, как дитя.
Лухуми окружил больную тещу лекарями, но те ничем не могли помочь ей. Цицино угасала. В сильном жару она часто бредила: разговаривала с царем, визирями, эристави, смеялась и плакала, как безумная. Лилэ не допускала к ней посторонних и старалась не отходить от нее.
Однажды Цицино попросила дочь запереть дверь и подойти к ней поближе. Отрывистым шепотом поведала она ей так долго скрываемую тайну. Рассказала про гибель рода, про завещание отца, дрожащей рукой вручила последнее письмо его и заставила прочитать вслух.
— Я выполнила свой долг, — сказала она, — поставила тебя на верный путь, открыла доступ к царскому двору. Теперь все зависит от тебя! Если ты будешь вести себя умно, добьешься своего… Ты можешь, ты должна выполнить завет отца. Клянись… клянись на этой иконе, что ты сделаешь все, что я скажу…
Потрясенная Лилэ опустилась на колени и, простирая руки к иконе, стала произносить слова клятвы.
— Нет, подойди, поклянись вот на этом, — остановила ее Цицино и, сняв с шеи медальон, раскрыла его и протянула Лилэ.
Широко раскрытыми глазами разглядывала Лилэ медальон. На одной его стороне находилось изображение богоматери, на другой — конь, скачущий по клинку меча.
— Это герб твоего рода, дочка. Ты должна возродить силу и мощь его. Конь на обнаженном клинке должен занять место рядом со львом Багратионов.
Лилэ повторила слова клятвы вслед за матерью и трижды поцеловала изображение на медальоне.
Цицино надела медальон на шею дочери и перекрестила ее.
И вот Цицино скончалась.
Всего неделю назад Лилэ в подвенечном наряде стояла перед алтарем, а теперь ей пришлось одеться в траур. Днем причитала она над могилой матери, ночами плакала, прижавшись к груди Лухуми.
Она оплакивала умершую мать, погибшего отца, свою несчастную судьбу. Теперь, после смерти матери, у нее не было никого на белом свете, кроме Лухуми. Казалось бы, ей следовало именно сейчас привязаться к нему и полюбить. Но Лилэ вовсе охладела к супругу. Все чаще думала она о матери, о ее стоической верности завещанию мужа.
Красивая, молодая женщина, Цицино, овдовев столь безвременно, могла бы снова выйти замуж, но, преданная покойному мужу, она отказалась от всех житейских соблазнов. Скрываясь в диких горах, где никто, кроме Зезвы Гаприндаули, ничего не знал о ней, в лишениях и страданиях растила она дочь, готовила ее к царскому трону. Теперь Лилэ понимала, почему мать держала ее вдали от других, баловала, воспитывала в ней надменность и высокомерие по отношению к окружающим.
Никого не считала Цицино достойным стать рядом с ее дочерью. А перед самой смертью вынуждена была выдать ее замуж за велисцихского крестьянина, и теперь все зависело от того, сумеет ли Лухуми с помощью жены возвыситься при царском дворе.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Все купцы, сюда приехав,
представляются ему.
Все, что есть, ему покажут,
без него же — никому.
«Витязь в тигровой шкуре»
Царь принимал русских купцов, прибывших с посольской миссией.
Из визирей на приеме присутствовал один Ахалцихели.
К царю направился русский купец Тихон, облаченный в дорогие одежды. Седая его борода покоилась на широкой груди, румяное лицо расплылось в приветливой улыбке, из-под густых бровей сияли голубые глаза.
В дверях стояли грузинский купец Шио Кацитаисдзе и несколько русских купцов.
Приблизившись к трону, Тихон снял с головы высокую меховую шапку, перекрестился и, сделав несколько шагов вперед, преклонил колена.
— Могучий царь иверов! Тебе, брате, кланяется князь Руси Киевской Мстислав Романович! Он желает царю и единоверному народу иверскому благоденствия и победы над супостатами и посылает дары мудрому и славному государю Грузии.
Тихон приложился к краю царской одежды.
Царь поднял посла и усадил его напротив себя. Поблагодарил за ласку и привет от князя Киевского и, со своей стороны, осведомился о княжеском здоровье.
Тихон испросил позволения у царя и велел слугам внести дары. Те разложили перед Георгием горностаевые и собольи меха, беличьи и песцовые шкурки, черно-бурых лис, оружие в дорогой отделке.
Когда все подарки были представлены, Тихон бережно извлек завернутое в мягкие ткани распятие и, передавая царю, произнес:
— Это распятие посылает тебе великий князь Киевский. Да пребудет с тобой вечно благодать его! — Тихон перекрестился и поцеловал крест. Работа русских умельцев достойна твоего внимания, государь!
Царь принял распятие из рук Тихона, приложился к нему и стал разглядывать тонкую работу. Знаток чеканного искусства, он одобрил умелое распределение многочисленных драгоценных камней и передал крест Ахалцихели. Главный казначей бережно взял в руки распятие и, перекрестившись, почтительно надел его на шею Георгию.
Неожиданно в зал вошла Русудан. Тихон поклонился сестре царя. Русудан глаз не могла оторвать от дорогих даров Киевского князя. Лаша, заметив, что ей не терпится поближе рассмотреть их, обратился к Шалве Ахалцихели:
— То, что не подлежит хранению в казне, немедленно отошли сестре нашей.
Главный казначей распорядился отнести в царское хранилище оружие, расшитые золотом седла, драгоценные сосуды и чаши, а меха, ткани и шитье отослать в покои царевны.
Обрадованная Русудан поблагодарила брата и, поклонившись послам, удалилась из зала.
— Это еще не все дары, государь, — снова заговорил Тихон. — От хана половецкого табун — сто отборных коней. Повелитель половцев-кипчаков, хан Котян, шлет свой привет царю Грузии. Он велел передать, что грузины и кипчаки издавна были дружны. Кипчакские воины верно служили грузинским царям и впредь готовы, буде на то воля государева, вновь доказать ему свою верность.
— Я благодарю хана за доброту. С его помощью, опираясь на силу грузинского оружия, возможно, я сумею исполнить завещание моей блаженной матери, — молвил Георгий.
— О каком завещании изволит говорить государь? — спросил Тихон.
— Последняя воля матери моей была такова: чтобы прах ее предали священной земле Иерусалимской. Нам надлежит освободить гроб господень и присоединить Иерусалим к Грузии. То, чего не смогли сделать румийцы и франки, должны свершить грузины.
— Велики замыслы твои, царь! Господь милостив, и мы вознесем к нему молитвы об умножении сил твоих и исполнении завещания мудрой царицы Тамар…
— Отведите покои сопровождающим посла великого князя русского и воздайте им достойные почести. Табун мы посмотрим позднее, — повелел царь.
Тихон дал знать купцам, что прием окончен. Царь отпустил и своих слуг. В зале остались царь, Шалва, Тихон и Шио Кацитаисдзе.
Тихон и Шио вместе были у кипчакского хана. Шио отвез Котяну подношения от грузинского царя и передал ему тайное послание.
И русские и грузины были заинтересованы в сохранении мира и дружбы между кипчаками и грузинами.
Торговый путь из Киева в Хорезм пролегал через многие страны, в том числе через кипчакские степи и Грузию. Добрые отношения между степняками и грузинами означали безопасный путь для купеческих караванов, выгодную торговлю. Вражда же между ними грозила прекращением торговли.
Помимо этих, общих с русскими, интересов, старейшина грузинских купцов Шио Кацитаисдзе был движим еще иной причиной. Он вел скрытую борьбу с торговым могуществом Иванэ Мхаргрдзели и мечтал об окончательном поражении сильного соперника. Шио тайно был связан с Ахалцихели и царем, не раз доказывал им свою преданность и заслужил с их стороны полное доверие.
Когда Тихон возвращался через Тбилиси из Ирана, Кацитаисдзе присоединился к нему со своим караваном, и они отправились с царскими дарами сначала к кипчакскому хану, а затем к великому князю Киевскому. Георгий поручил Шио тайно переговорить с Котяном о найме и переселении в Грузию тридцати тысяч воинов и просил Тихона помочь ему в переговорах.
Кроме того, Шио было приказано вызнать, что творится в русских княжествах, и выяснить, что сулит Грузии дружба с ними. После изгнания из страны князя Юрия Грузия соблюдала осторожность в отношениях с русскими княжествами, ибо правили ими родичи Юрия. Однако после того, как род Боголюбских ослаб и утерял мощь, Грузия снова начала налаживать связи с единоверной Русью.
Юный царь Грузии внимательно следил также за передвижением кочевых кипчакских племен по северокавказским степям и со дня восшествия на престол искал с ними дружбы и союза. С той поры, как Георгий, по примеру Давида Строителя, решил держать у себя наемное кипчакское войско и с его помощью обуздать своевольных феодалов внутри страны, он уже во второй раз посылал Шио Кацитаисдзе с тайными поручениями и письмами к кипчакскому хану Котяну.
Кацитаисдзе был родом из Рачи. Он рано осиротел, изучил ремесло хлебопека, переселился на Северный Кавказ и вскоре открыл там торговлю. Затем он продал свою лавку и все имущество, на вырученные деньги купил табун кипчакских скакунов, пригнал их в Грузию и получил большой барыш. Здесь Шио расширил торговлю, стал возить грузинские товары на Русь и к кипчакам, не раз ездил в Хорасан и сделался одним из богатейших купцов.
Кацитаисдзе хорошо говорил по-русски и по-кипчакски, знал персидский и греческий. Женат он был на единственной дочери богатого персидского купца. Его лавки и караван-сараи были во многих городах, его многочисленные караваны, заполонили торговые пути. Он метил в первые купцы страны. И давно бы добился своего, если бы не Иванэ Мхаргрдзели. Ловкий Кацитаисдзе сумел бы разорить любого соперника, но дело было не только в деньгах. Мхаргрдзели обладал не только богатством, но и властью. Он не сопровождал свои караваны, подобно Шио, за него это делали купцы и караванщики. Там, где его ставленники не могли взять умом, на помощь им являлась власть атабека и открывала перед ними все дороги. Торговых соперников Мхаргрдзели обирали сборщики налогов и пошлин, на них часто нападали грабители, казалось бы, на совершенно безопасных дорогах. Ограбленные не подозревали, кто стоит за спиной разбойников. Жалобы попадали все к тому же Мхаргрдзели. Для виду он посылал мандатури на место происшествия, веля расследовать дело со всей строгостью. Те часто забирали ни в чем не повинных людей. Убытков пострадавшим, разумеется, никто не возмещал.
Человек проницательного ума, Шио сразу же оценил обстановку, сложившуюся после воцарения Георгия Лаши. Он сблизился с Шалвой Ахалцихели, а через него и с царем. В них он увидел своих союзников и, таким образом, ввязался в борьбу с всесильным атабеком.
Союз с богатым купцом имел большое значение для царя и его визиря. У Шио было много золота, и, кроме того, он пользовался большим уважением среди городского люда — торговцев и ремесленников. Все это можно было использовать для усиления царской власти, для борьбы с тем, кто притеснял не только Шио Кацитаисдзе, но и угрожал самому трону.
Царь с нетерпением ждал, когда купцы и придворные покинут зал. Его интересовал ответ хана Котяна на письмо.
Как только все ушли, Шио не спеша расстегнул застежки богатого архалука, подпорол шелковую подкладку и извлек письмо кипчакского хана.
Царь взял свиток из рук купца, развернул его, но послание оказалось написанным на незнакомом языке. Лаша протянул его обратно Шио.
Тот откашлялся и начал читать, переводя каждую фразу на грузинский.
Хан Котян обращался к Георгию с пожеланием здоровья и победы над врагами, выражал удовольствие по поводу того, что юный царь, следуя примеру своих предшественников, поддерживает дружбу и добрососедские отношения с кипчаками. Он благодарил его за дорогие подарки и выражал согласие на предложение переселить в Грузию тридцать тысяч кипчакских всадников с семьями. Котян принимал условия найма кипчакского войска, подтверждал получение частичной платы за него и извещал царя о готовности войск к отправке в Грузию.
Обрадованный Георгий поздравил послов с благополучным исходом дела. Потом велел подать ему золото и передал Тихону полный кисет.
Некоторое время прошло в любезной беседе. Затем царь заметил, что гость устал и его клонит ко сну.
— Теперь можешь отдохнуть, Тихон дорогой. В обед прошу к моему столу, — молвил он.
— Ну, давайте подумаем, в какой поход заслать Иванэ Мхаргрдзели, чтоб было подальше, — негромко проговорил Лаша, когда ушел Тихон.
— А нужно ли посылать его в поход, государь? — почтительно заметил Ахалцихели. — Атабек вернется во главе победоносного войска, и как бы не выступил он тогда против кипчаков и не вышел из повиновения.
— Пожалуй, ты прав, Шалва. Может, лучше тебе самому уйти в поход, но ваять с собой столько воинов, чтобы амирспасалару не с кем было выйти против кипчаков?
Ахалцихели молчал, погрузившись в раздумье.
— Что ты расскажешь о русских? — обратился царь к Шио.
— Из страны кипчаков мы с Тихоном отправились в Киев, государь, начал свой рассказ Кацитаисдзе, — хан Котян дал нам всадников, которые сопровождали нас в пути. Мы благополучно прибыли в Киев.
Это очень красивый город. Стоит он на холмах, подобно нашей столице, но горы там не столь высоки, и город раскинулся шире, чем наш. Издали он кажется зеленым садом или виноградником, тонет в кущах деревьев, а купола храмов сверкают так, что ослепляют глаза.
Раньше в Киеве было до шестисот церквей, но междоусобные войны, которые ведут русские князья, разорили город. Теперь церквей меньше, но все же количество их велико. Храмы прекрасно построены. Киев называют вторым Константинополем, так великолепен и могуч этот юрод.
Домов каменных доброй кладки в нем что песку морского, много хоромин княжеских. А есть дома малые, глиняные, крытые соломой, но очень чистые, и людей живет там видимо-невидимо.
Палаты великого князя Киевского прекрасны и богато убраны. Князь принял нас в тот же день, как ему доложили о прибытии послов грузинских. Тяжелым шагом вышел он нам навстречу, опираясь на посох, увенчанный золотым орлом. Белая борода его, разделенная пополам, ниспадала на большой золотой крест, висящий на груди. Князь казался утомленным. Говорят, что он прославлен не столь походами и войнами, сколь молитвами и постами.
— Не бедно ли выглядели наши подношения? — спросил Георгий.
— Князю очень понравились золотые сосуды и ткани — парча и шелк. Отведав вина нашего, он велел отправить в церковь: использовать для причастия.
— А велико ли войско у князя? — поинтересовался царь.
— Ныне оно не столь многочисленно, сколь было в прежние времена. Но воины русские сильны и отважны.
— Вспоминает ли родня о несчастном Георгии Руси, князе Юрии? — полюбопытствовал Георгий.
— И не вспоминает вовсе, ибо много времени миновало со дня ухода его из Руси. Во владениях отца Георгия Андрея Боголюбского княжат его двоюродные братья, Всеволодовичи, они враждуют друг с другом и разоряют друг у друга земли.
До самого обеда беседовал Георгий с Шалвой и Шио.
Купец рассказывал о бескрайней стране русских, о княжеских междоусобицах, о плодородных землях и полноводных реках, о мужестве народа, спокойном нраве и трудолюбии его, о красоте женщин русских, о русских песнях, приятных и напевных, и о многом другом, что приметил зоркий глаз посла.
За последние два дня атабек лишился покоя.
Позавчера утром проснулся он от звона бубенцов и выглянул в окно. Нескончаемой рекой лился по улице караван верблюдов и мулов, груженных огромными вьюками.
Для Тбилиси караван не был редкостью. Удивление Мхаргрдзели вызвала не величина каравана и не множество товаров. Караван возглавляли русские купцы, прибывшие с Тихоном и Шио Кацитаисдзе. Вот это и взволновало атабека.
Мхаргрдзели догадывался, что Тихон и Шио посредничают между царем и повелителями стран, лежащих к северу от Кавказского хребта. Но с кем именно и о чем ведутся переговоры, ему было неведомо.
Атабек подозревал, что Лаша собирается призвать кипчакское войско, и это не могло не волновать его. Он знал, против кого царь захочет использовать наемников, если только ему удастся привести в исполнение свои намерения. В первую очередь Георгий замахнется на него, Мхаргрдзели, а после постарается обуздать и других знатных эристави.
Иванэ принимал немалое участие в подавлении мятежа, поднятого Георгием Руси, и в изгнании его самого из Грузии, поэтому мысль об установлении дружеских отношений с русскими князьями была ему совсем не по душе.
Вот отчего так зорко следил Мхаргрдзели за дорогами, ведущими с севера, и за передвижением по стране русских купцов. Он боялся тайных связей царя с ними.
Появление каравана смутило Иванэ. В тот же день он приставил к купцам своих лазутчиков. В самом дворце атабек предупредил мсахуртухуцеси Варама Гагели, чтобы тот глаз не спускал с русских послов.
Около полудня атабеку донесли, что Георгий и Ахалцихели совещаются о чем-то с Тихоном и Шио Кацитаисдзе.
Иванэ не мог придумать ничего лучше, как послать Русудан в приемный зал, чтобы она подслушала, о чем там говорят.
Но любительница нарядов Русудан не сумела выполнить поручения своего воспитателя. Роскошные меха поглотили все ее внимание, и она позабыла обо всем остальном. Обрадовавшись подаркам брата, Русудан сразу же удалилась с ними в свои покои.
В этот день во дворце давали пир в честь Тихона и русских купцов. В полночь гости вернулись в отведенные им покои, и Мхаргрдзели ничего не мог узнать ни о совещании посла с царем, ни о том, с какой миссией прибыли русские в Грузию.
На другой день атабек опять прибегнул к помощи Русудан, заставив ее пригласить к себе Тихона, и сам явился в покои царевны.
Чтобы расположить к себе купца, Мхаргрдзели закупил нужные и ненужные ему товары, уплатив сполна чистым золотом. Он попросил Тихона привезти из Ирана много дорогих товаров для Русудан и своей семьи и пригласил к себе в гости довольного столь выгодной сделкой купца.
— Царь очень благодарен тебе за твое посольство, — вкрадчиво начал атабек, заметив, что Тихон изрядно захмелел, и подал ему снова полную чашу.
Тихон сощурился и подозрительно взглянул на царедворца.
— Выпьем за здоровье нашего царя! — продолжал Мхаргрдзели, поднимая свою чашу.
— Да помилует бог царя Георгия, — поднял чашу Тихон, — да поможет ему выполнить завет матери-царицы!
Мхаргрдзели насторожился.
Тихон одним духом осушил чашу.
— Ты говоришь, царь доволен мной? — заговорил он. — Еще бы! Вчера он такой подарок получил от кипчакского хана, видел небось сто отборных коней!
— Как же, видел своими глазами, — подтвердил Иванэ, придвигаясь поближе к Тихону и снова подливая ему вина.
— Что ж, выпьем еще, атабек! Вино в Грузии отличное! Я попрошу купцов привезти мне в Киев побольше. Пусть себе торгуют у нас, пусть князь пьет, и я пить буду! Будем здоровы, атабек! За успех нашего дела христианского. Ты важный человек в Грузии. Страна у вас сильная. Говорят, вы собираетесь разрушить басурманские крепости и спасти гроб господень от поганых. Тихон расчувствовался, на глазах у него блеснули слезы. — Вспомни тогда и обо мне, друг. Поставь свечу за спасение моей души в Иерусалимском храме.
Иванэ в знак согласия кивнул и опять поднял чашу.
— За твое здоровье, Тихон, грузинский народ и царь Грузии не забудут твоих заслуг. Ты расскажи своему князю о нас. Большое дело сделаешь. Желаю тебе успеха!
Атабек поднес чашу к губам. Сощурясь, Тихон внимательно следил за ним. Иванэ сделал вид, что выпил, и поставил чашу. Но Тихон заметил, что рот его не увлажнился от вина, а кадык ни разу не шевельнулся на горле. Он понял, что визирь старается напоить его, а сам чокается пустым сосудом. Тихон и виду не подал, еще не такое приходилось видеть ему на своем веку. Он поставил на стол полную чашу и в упор посмотрел на хозяина.
— А сколько же всадников просит царь у хана? — как бы невзначай спросил Мхаргрдзели, нервно перебирая четки.
Вопрос сразу отрезвил Тихона. Он слышал о несогласиях между царем и атабеком, и ему стало несколько не по себе. «Не проговорился ли я, не сказал ли чего лишнего?» — подумал посол.
— Да ведь царь же тебе говорил… — заплетающимся языком пробормотал он.
— Говорил, говорил, — вынужден был подтвердить атабек. — Что же ты не пьешь, гость дорогой? — Он опять чокнулся с Тихоном пустой чашей.
Тихон поглядел на него бессмысленным взглядом, поднял чашу, разом осушил ее и, уронив голову на стол, захрапел.
Как ни тряс его за плечи Мхаргрдзели, никак не мог добудиться. Крепко выругавшись с досады, он покинул зал, хлопнув в сердцах дверью.
В это самое время эмир Карса, военачальник пограничных войск Иванэ Ахалцихели докладывал царю о подозрительных действиях румского султана. Султан сосредоточивал большие отряды у границ Трапезундской империи. Карский наместник высказывал предположение, что турки намереваются вторгнуться в Трапезунд.
Отважный воин, Иванэ Ахалцихели не сидел сложа руки. Он наносил удары туркам с тыла и тревожил их постоянными набегами.
Он считал целесообразным теперь же подтянуть возможно больше грузинских войск к границам Рума для устрашения турок и в доказательство того, что Грузия оказывает свое покровительство Трапезундской империи.
Дарбази признал мнение Иванэ Ахалцихели правильным и одобрил посылку войска на границу.
Мхаргрдзели видел, что за его спиной, тайно от него принимаются важные решения. Он счел невозможным в такой момент покидать столицу. Желая удалить подальше от двора Шалву Ахалцихели, он, прикинувшись больным, сам предложил последнему встать во главе направляемых к границе войск.
Совет принял предложение атабека, и через десять дней хорошо снаряженное войско двинулось на юг.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Надо беспрерывно рассылать во все стороны лазутчиков в виде путников, суфиев, торговцев снадобьями, нищих.
Низам-эль-Мульк
Лазутчики Мхаргрдзели и мандатуртухуцеси давно следили за торговым домом Хамадавла. Дважды был замечен подходивший к лавке гробовщика проводник-перс, находящийся при русском караване. Приказчик Хамадавла, щедро награжденный мандатуртухуцеси, сообщил, что один раз проводник прошел к Хатуне и заговорил с ней на незнакомом языке, но та остановила его взглядом, и он тотчас ушел.
Раз под вечер переодетая в мужское платье Хатуна, закутав голову башлыком, вышла с заднего хода лавки и направилась по Исанской дороге к духану у городских ворот. В духане было много народу, стоял невообразимый шум. Пьяные кутилы галдели хором, на разных языках. Пищала зурна, и, подперев рукой щеку, певец заунывно тянул на одной ноте долгий персидский напев.
Хатуна вошла в духан, обвела взглядом сидящих и прошла в угол, где за маленьким столиком сидел проводник-перс.
Молча села она за стол, спросила плову и что-то шепнула персу. Духанщик скосил на них глаза.
Хатуна сунула руку за пазуху, огляделась вокруг и, заметив приближавшегося к столу духанщика, сделала вид, что поправила ворот.
Духанщик поставил перед ней дымящийся рис. Она неохотно начала есть и вынула из-за пазухи шелковый пестрый платок. Из него выпала, очевидно, заранее приготовленная записка. Как бы не замечая ее, Хатуна вытерла губы и спрятала платок. Перс быстрым, незаметным движением подобрал записку. И в этот самый миг кто-то крепко сжал его руку. Перс обернулся. За ним стояли четверо вооруженных стражников.
В духане стало тихо.
Стражники увели Хатуну и перса.
Допрос производил сам Мхаргрдзели.
Из записки явствовало, что она предназначалась визирю Румского султаната.
В ней говорилось о событиях, происходивших в Грузии в последнее время: о посылке большого войска к турецкой границе под предводительством Шалвы Ахалцихели, о переговорах с Комнином, о соглашении с кипчакским ханом, о найме тридцати тысяч всадников. Не были пропущены и дворцовые распри, разногласия между царем и атабеком.
Трое суток продолжался допрос, и наконец Хатуна призналась во всем.
Она рассказала атабеку, как стала сначала лазутчицей никейского кесаря, а потом румского султана Кей-Кавуса, как ее «выдали замуж» за Хамадавла и вместе с ним направили в Грузию.
Румский, он же иконийский, султан готовился к походу на Трапезунд. Трапезунд пользовался покровительством Грузинского царства, поэтому султан считал неизбежным столкновение и с Грузией.
Не удивительно, что в Грузию постоянно засылались лазутчики. Когда визирь румского султана направлял в Тбилиси красавицу Хатуну, у него и в мыслях не было, что она добьется такого успеха. В лучшем случае он рассчитывал на ее сближение с каким-нибудь военачальником. Когда визирю донесли, что в сети Хатуны попал сам царь, в голове его стали складываться новые планы, более смелые и далеко идущие, чем прежние.
В Грузию отправили несколько бродячих суфиев — «риндов». Глава ордена риндов, шейх Фаиз, был опытным соглядатаем. В числе других заданий иконийский визирь поручил ему направлять и деятельность Хатуны.
Никто не знал, каким образом шейх Фаиз стал главой ордена. Он не утруждал себя молитвами и не отказывал себе в благах земных. На словах он проповедовал любовь, а на деле служил злу и под лохмотьями суфия прятал кинжал.
По расчетам румского визиря шейх Фаиз и Хатуна должны были вызвать в Грузии смуту и беспорядки, чтобы отвлечь внимание царя на то время, пока Кей-Кавус успеет расправиться со слабым и кичливым Комнином, властителем Трапезунда.
Султан торопился захватить Трапезунд до прибытия в Грузию кипчакских всадников и требовал от своих лазутчиков скорейших действий.
Между тем Хатуна медлила и не хотела делать ничего в ущерб своему возлюбленному, грузинскому царю. Обливаясь слезами, она призналась атабеку, что полюбила Георгия.
Во время допросов Хатуна пыталась вскружить голову атабеку. Она кокетливо заглядывала ему в глаза, держалась вызывающе смело. Иванэ с трудом сдерживался, старался сохранить самообладание и до конца оставался холодным к чарам прелестной узницы.
— Какой знак подавала ты, чтобы вызвать царя в приют шейха? — как бы между прочим спросил Мхаргрдзели.
— Я посылала ему вот это кольцо. — Хатуна сняла с пальца большой перстень и протянула его атабеку.
На гемме кольца была вырезана отрубленная голова на подносе. Иванэ, даже не взглянув на кольцо, положил его в карман и продолжал допрос.
— Ты вместе с царем ездила к риндам шейха Фаиза или одна?
— Я уезжала накануне, чтобы приготовиться к его прибытию, и ждала его там.
— Что вы делали в обители?
— Царь беседовал с риндами, а потом спускался в сад, ко мне. Там его ждал накрытый стол и отдых, музыка услаждала его слух. Мы блаженствовали до утра. Иногда царь оставался со мной и весь следующий день.
— Ринды тоже допускались к вашему столу?
— Нет, ринды избегают женщин… — Хатуна смутилась и замолчала.
— Женщин и вино им заменяют, верно, их молитвенные радения? — насмешливо спросил Мхаргрдзели.
— Так говорят, господин!
— Ну, хорошо, — продолжал Мхаргрдзели, — а не собирались ли вы с царем в ближайшее время посетить сад шейха Фаиза?
— В ближайшие три-четыре дня обитель закрыта, ибо ринды в дни новолуния не пускают к себе чужих. Никто не знает, что делают они в это время. Известно только, что, приобщившись тайн, они дня три беспробудно спят. Царь пытался несколько раз увидеть их тайные собрания, но шейх Фаиз считает, что его высокий гость еще не готов к постижению высшей тайны, и в подобные дни избегает его.
Атабек заинтересовался рассказом. Какая-то новая мысль, очевидно, пришла ему в голову, и глаза его заблестели.
— Что будут делать ринды, если на их тайное собрание проникнет чужой? — спросил он.
— Пожалуй, не выпустят живым, ибо присутствие постороннего во время приобщения к святым тайнам считается у них великим грехом, — не задумываясь, ответила Хатуна.
Допросив Хатуну, Мхаргрдзели покинул темницу.
Георгий поздно лег этой ночью, и то ли из-за обильных возлияний за столом, то ли по какой другой причине, но только сон его был неспокоен. Вначале приснилось ему, будто бегут они с Хатуной по зеленому лугу и вдруг очутились на краю пропасти. Лаша повис над обрывом, вот-вот сорвется и увлечет за собой Хатуну. Она пытается удержать возлюбленного, но чья-то сильная рука тянет ее от царя. Рука эта добралась и до Лаши: сжатое, как в тисках, хрустнуло запястье. Обезумевший от боли Лаша взглянул наверх — над пропастью стоял Иванэ Мхаргрдзели, растрепанный, с всклоченной бородой. У царя потемнело в глазах, он медленно разжал руки, сомкнутые вокруг стана возлюбленной, и, падая в пропасть, услышал отчаянный крик Хатуны.
Лаша проснулся. Он тяжело дышал, на лбу выступили капли пота. Выпив немного шербета, царь полежал некоторое время с раскрытыми глазами. Потом незаметно уснул. В этот раз приснилось ему, будто красивая змея обвила его шею. Змея эта не жалила, а ласкалась к нему. Потом чьи-то сильные руки оторвали змею и стали сжимать горло царя. До земли склонился он, пытаясь высвободиться из могучих объятий. И только теперь узнал в злобном великане Иванэ Мхаргрдзели. Лаша рухнул наземь, и атабек обрушился на него, словно лавина.
Задыхаясь, Георгий проснулся, открыл глаза. Поняв, что это лишь сон, он улыбнулся. Спать больше не хотелось. Он встал, накинул халат, прошелся по комнате.
В углу стоял небольшой письменный стол. Царь работал вчера утром, и теперь исписанные страницы все еще лежали в беспорядке.
Больше года, как царь Грузии Георгий IV Лаша пишет трактат.
На заглавном листе красиво выведено:
«О ЦАРСТВЕ ГРУЗИНСКОМ»
Лаша подсел к столу и стал перечитывать написанное.
«О племенах грузинских».
«…Иные указывают на возникновение и происхождение племен грузинских от семени Иафета, сына Ноева. Много ли правды в сих словах? Бог ведает.
Но древние летописцы говорят, что грузины были известны уже во времена вавилонян и хеттов. В ту пору грузинские племена были едины и владели многими землями. Но бесчисленные враги нападали на них, и стали они распадаться и убывать численно. И стала падать стойкость духа их. И рассеялись племена грузинские, и языки у них стали разные — как языки абхазов, касогов, лазов, сванов и многих других. Однако едины суть они и поныне истоками языка своего, и нравами, и обычаями и должны вновь объединиться под одним правлением и в одном царстве, в один народ, как и было с начала их жизни…»
Лаша перевернул страницу и снова погрузился в чтение:
«…Грузины верны своему слову, отважны в борьбе за свободу, хорошо держат строй. Дружно дерутся с врагами, преданы одной жене в браке и берут себе ровню — князья из княжеского сословия, азнаури из азнаурского, крестьяне из крестьян…»
Лаша встал, подошел к окну. Ночь была на исходе. На небе догорали последние звезды. В предутренней дымке по реке плыли плоты, ветерок доносил грустный напев плотовщиков.
Лаша взялся за перо. На пергаменте появились две строки. Царь отошел от стола, опять прошелся по опочивальне, чуть нараспев стал читать стихи. Потом зашагал быстрее и повысил голос. Уставился в задумчивости на пергамент, перечеркнул написанное ранее и стал торопливо писать строчки одну за другой. Потом он взял пергамент в руки и громко прочел:
Мир мгновенный! Постоянства ты не знаешь никакого.
Ведь угаснут даже звезды, розы станут прахом снова.
Радость упускать не надо, дни пройдут и не вернутся.
Не удержишь их печалью, не найдешь такого слова.
Свет ста лет — одно мгновенье, лишь томительная ночь.
Сладость выпьешь — станет ядом и отгонит счастье прочь.
Так прильни к устам любимой, к чаше с пенистым вином,
Только множа наслажденья, можем мы себе помочь.
Лаша почувствовал такую легкость и покой, словно сбросил тяжелый груз.
Недавний ужасный сон, думы о дворцовых интригах, о борьбе с атабеком и эристави — все показалось ему нестоящим забот. Как только прибудут кипчакские войска, враги будут нестрашны ему!
Лаша еще раз кинул взгляд на исписанный лист. Не очень-то понравятся эти стихи Турману Торели, подумал он про себя и с улыбкой бросил перо на стол.
Спать совсем не хотелось. Георгий быстро оделся и вышел из опочивальни.
У двери стоял верный Лухуми.
— Ты почему не спишь? — спросил царь, дружески похлопав его по плечу.
— Когда бодрствует царь, не следует спать и его слугам, — склонив голову, ответил Мигриаули.
Лаша спустился в сад, направился к башне для наблюдения звезд и поднялся наверх.
Лухуми сел на ступеньку у входа в башню и тоже стал смотреть на звезды. Одна из них сорвалась и полетела вниз. Лухуми быстро перекрестился, как в далеком детстве.
Сколько раз смотрел он у себя в Кахети на усеянное звездами небо. Ему представилось, что он опять маленький, беззаботный мальчишка, и захотелось петь.
С реки доносилось пение. Плотовщики затерялись где-то в утреннем тумане, и их голоса были едва слышны. Тихо рокотала Кура, в бурном водовороте под Метехи переливались и сверкали струи.
Царский телохранитель незаметно задремал, обхватив руками копье.
Георгий изучал расположение планет. Он не нашел ничего нового по сравнению со вчерашним, но почему-то те же звезды, которые вчера выглядели мирно и счастливо, сегодня казались зловещими. Недавний кошмар снова припомнился царю, и он опрометью бросился вниз по лестнице, словно спасаясь от погони.
Вернувшись из сада, Лаша заснул, и на этот раз спал крепко и долго.
Днем ему принесли перстень от Хатуны, это означало, что она ждет его в саду шейха Фаиза. Лаша удивился — время было неурочное, самое новолуние. Он послал возлюбленной записку, но слуга доложил, что Хатуны нет дома. Лаша решил, что она уже уехала, чтобы приготовить все к его встрече.
Царю нравились эти свидания в саду шейха Фаиза, вдали от докучливого столичного шума, безобразного Хамадавла и гробов. Но сегодня ему почему-то не хотелось ехать туда. Однако, представив себе огорчение Хатуны, Лаша отбросил сомнения.
К вечеру царь потребовал коня. Лухуми, как всегда, сопровождал его.
У входа в сад шейха их остановил привратник.
— Никого не велено пускать.
Георгий всегда беспрепятственно проходил в сад, и слова привратника на миг насторожили его.
Лухуми хотел было оттолкнуть тщедушного сторожа, но тот заупрямился и стал браниться.
Царь остановил своего телохранителя, достал кисет с деньгами и швырнул его привратнику. Тот на лету схватил деньги и отошел. Всадники въехали в ворота, спешились, прошли длинную темную аллею, в конце которой стояла утопавшая в зелени беседка.
— Подожди меня здесь, Лухуми, будь настороже. — Георгий указал на беседку, а сам направился к дому с освещенными окнами.
Лухуми, словно птица, укрылся в пышной зелени.
Таинства риндов в первое время увлекли царя своей необычностью. В отличие от многих других суфийских сект, они проповедовали не уход от мира и отказ от утех, а, наоборот, предоставляли своим приверженцам полную свободу.
«Ринд» означает «гуляка», «опьяненный». Символически это должно было означать, что риндов опьяняет божественный свет, который, по их верованию, нисходил в их души, переполняя их и освобождая от плоти. Это божественное опьянение достигалось через любовь к божеству, через полное растворение и соединение с ним. Весь мир ринды считали проявлением бога, предметы были для них лишь зеркалами, отражающими божественный свет. Искра божественного света, говорили они, присутствует везде и во всем. Есть она и в человеке. Высшее счастье состоит в освобождении духа от плоти, от личного «я», в приобщении к божеству, в том, чтобы слиться с ним, как капля сливается с океаном. Ринды, узревшие божественный свет, слившиеся духовно с божеством, считали уже ненужным исполнение норм, обязательных для рядовых мусульман, они жили как бы за гранью добра и зла. Да это и понятно — если мир лишь видимость, то для чего выполнять его законы?
Эта сторона учения риндов пленила Георгия. Он давно уже ходил к шейху Фаизу и терпеливо готовился к тому дню, когда его сочтут достойным приобщиться к божеству, которого ринды называли «возлюбленным», «другом»…
При виде того, что творилось в «храме», Лаша просто опешил. Удушливый чад стоял в зале. Дым застилал глаза. Допившиеся до скотского состояния ринды бесстыдно предавались своим животным страстям…
Дремота на миг одолела Лухуми, почти не спавшего в прошлую ночь. Вдруг тишину прорезал звенящий крик.
Лухуми очнулся.
— Убивают! — раздался отчаянный крик. Лухуми узнал голос царя.
Лухуми выскочил разъяренный из беседки и бросился к дому, обнажив меч. Ворвавшись в зал, он оторопел от неожиданности: шестеро дервишей навалились на распростертого на полу царя и нещадно избивали его дубинками.
— Да вы что! Опомнитесь! — вскричал Лухуми и взмахнул мечом.
Не успели ринды прийти в себя, как меч Лухуми сразил двоих. Остальных это несколько отрезвило. Минута — и сам шейх Фаиз бросился с палкой на Лухуми. Вслед за ним еще двое подскочили к телохранителю.
Лухуми насквозь пронзил одного из них, и пока он высвобождал клинок, шейх, поняв бесполезность дальнейшей борьбы, вскочил на подоконник и выпрыгнул в сад.
Два оставшихся в живых дервиша последовали за ним.
Лухуми кинулся к царю, оттащил от него трупы убитых.
Лаша лежал в крови: была ли это его кровь или кровь заколотых над ним риндов? Лухуми испугался, прошептал:
— Государь…
Лаша не шевелился. Лухуми наклонился к нему, расстегнул кафтан, приложил ухо к груди. Сердце билось слабо, едва слышно.
— Жив! — вскричал Лухуми. Он огляделся вокруг. Заметил в углу кувшин с водой. Схватив его, брызнул водой в лицо Лаши.
Тот шевельнул распухшими губами и, не открывая глаз, чуть слышно прошептал:
— Воды!
Мигриауди влил ему в рот несколько капель. Затем он поднял снова впавшего в беспамятство царя и, прижав его к своей могучей груди, выбежал в сад, где стояли их лошади. С трудом взгромоздившись на царского коня, не выпуская Георгия из рук, Лухуми направился к воротам.
Привратника уже не было. Вместо него стояла царская стража. Лухуми наехал прямо на стражников. Измазанный кровью, возбужденный до предела, царский телохранитель в одной руке держал обнаженный меч, другой, подхватив повод, прижимал к себе Георгия.
— Дорогу! Царя везу! — крикнул он страже.
Те в смятении отступили.
— Что случилось? — спросили они, узнав Лухуми только тогда, когда тот поравнялся с воротами.
— Жизнь царя в опасности! Открывай ворота!
— Приказано никого не выпускать, — нерешительно пробормотал один, пойду спрошу начальника.
— Ты что, не в своем уме! — грозно надвинулся на него Мигриаули.
Появился начальник сотни.
— В чем дело? Что с царем? — Он сам кинулся к воротам и распахнул их. — Следуйте за ними! — приказал он двум воинам.
Те поехали вслед за Лухуми.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
О внезапном появлении царя в святилище риндов тотчас же было доложено шейху Фаизу. В первую минуту он не знал, что предпринять. Ему уже было известно, что Хатуна в темнице, и появление царя он воспринял, как начало еще горших бед. Впрочем, Кей-Кавус, посылая шейха в Грузию, разрешил ему «в случае надобности» убить царя. Шейх уже собирался распорядиться подать оружие, как вдруг в молельню ворвался сам царь. Шейх пришел в ярость и прибегнул к тому оружию, которое было под рукой. После неравной схватки с царским телохранителем шейх Фаиз выбрался из сада потайным ходом и считал себя уже в безопасности, когда его схватили слуги атабека. В расчеты Мхаргрдзели не входило оставлять в живых шейха и Хатуну. Оба они исчезли бесследно. Остальные дервиши также последовали за своим «пророком».
Вокруг Лаши хлопотали лучшие лекари. Атабек, уничтожив следы своего участия в разыгравшихся событиях, направил все усилия на то, чтобы, воспользовавшись болезнью царя, помешать прибытию кипчакских войск. Он разослал гонцов к князьям всех семи провинций Грузии: их срочно вызывали на совет.
Когда князья собрались, Мхаргрдзели начал так:
— Дни тяжких испытаний наступили для Грузинского царства, наш царь сблизился с недостойными людьми, подвергнув себя такой опасности, что чуть было не сделался добычей смерти. Мы неоднократно пытались воздействовать на него, чтобы он перестал водиться с беспутными, но он не внял нашим советам и все больше склонялся ко злу. И хотя юный государь отстранил от дел нас, визирей, приближенных его великой матери, мы не сняли с себя забот о царстве Грузинском и о престоле его. И вот теперь мы спасли царя от великой опасности и покарали злодеев, доведших его до такой беды. Но царь болен и лишен сил управлять делами государства, и потому мы призвали вас, чтобы возложить на вас бремя забот о благе царя и всей земли грузинской. Царь наш молод и неопытен. По наущению неразумных людей он нанял у кипчакского хана Котяна тридцать тысяч всадников, чтобы поселить их с семьями в Грузии.
— Где же он собирается расселить столько кипчаков? — воскликнул Хорнабуджели.
— Только-только мы избавились от их засилья, а он снова хочет заполнить Грузию ворами и грабителями! — взревел картлийский эристави.
— Тридцать тысяч воинов — это немало! Саранчой разлетятся они по стране, всю Грузию заполонят, — продолжал атабек. — Кипчаки привыкли жить в степях, и царь намерен их поселить не иначе как в Эрети и Камбечивани.
— Вот так придумали! — вскочил эретский эристави. — Не пропущу живым ни одного кипчака в мои владения!
— Где хотите, там и селите их, но к себе я не пущу ни одного! — заявил Хорнабуджели. — Довольно с нас грабежей и насилий!
— Пусть свои царские уделы населяет ими! — вставил картлийский эристави.
— Нам не кажется, что для страны снова наступили тяжелые времена, как в начале царствования пращура нынешнего царя — Давида Строителя, продолжал Мхаргрдзели. — Тогда не было среди грузин единства. Неверные теснили нас, и царские войска не справлялись одни. Только поэтому изволил призвать наемное кипчакское войско великий государь Давид. Кипчаки тогда оказали Грузии большую услугу, хотя и посеяли немало зла. Теперь же, когда грузинские племена столь умножились, что им самим недостает земель, можем ли мы расселить такое множество кипчаков с семьями? Да и, по милости божьей, царство наше не нуждается в чужеземном войске. Великая Тамар оставила в наследство сыну сильное государство. Ни с востока, ни с запада никто не угрожает Грузии, не идет на нас войною. Мы имеем надежных союзников, могущественные султаны и атабеки стали данниками Грузии. Войско наше сильно и многочисленно и побьет любого, кто посмеет замыслить зло против нас. Я не вижу необходимости приглашать кипчакских воинов. Не хочу, чтобы чужое племя стояло над грузинами. Держите меж собой совет, обсудите все и изберите лучшее решение для блага царя и царства.
Атабек кончил говорить.
Собрание зашумело. Особенно горячились эристави Картли и Кахети, чьим землям и владениям непосредственно угрожало заселение наемным войском.
Дадиани — владетель Мегрелии и эристави Рачи молчали. Оба понимали разумность царского замысла, но, видя, что атабек всеми силами противится переселению кипчаков в Грузию и большинство эристави настроено против царя, не решались противоречить. Они приехали издалека, из-за Лихского перевала, и не успели еще толком разобраться в дворцовых интригах. Неясно было, какой оборот примет дело, если царь останется жив, и что будет, если он умрет. Следовало ждать самых неожиданных событий. Правители земель, лежащих к западу от Лихского перевала, не хотели, да и не могли ссориться с картлийско-кахетинскими эристави и всесильным атабеком.
Да и ни одному князю не улыбалось сосредоточение слишком большой военной силы в руках царя. Располагая кипчакским войском, царь мог поставить на колени сегодня атабека, а завтра добраться и до остальных.
Грозящая всем опасность объединила князей, и даже те, кто в былое время пекся о государственных интересах, сейчас думали прежде всего о себе.
Никто из членов совета не выступил в защиту планов царя. Было принято решение, полностью совпадающее с намерениями Мхаргрдзели.
Грузия отказывалась от найма кипчакских всадников и переселения их на грузинские земли. Совет обязывал амирспасалара немедленно собрать войска и занять проходы через Кавказский хребет с севера, чтобы преградить путь кипчакам.
Так как главные силы грузинского войска находились на турецкой границе, атабеку удалось собрать лишь сравнительно небольшую дружину. С нею он направился к Дарубандским воротам.
За строем кипчакских воинов на телегах и повозках ехали женщины и дети, позади гнали гурты скота.
На равнине тридцатитысячное кипчакское войско без труда смело бы со своего пути горсточку грузин, преградивших ему дорогу, но в тесных ущельях и проходах Кавказского хребта десяток воинов легко мог отразить нападение целой сотни.
Предводители кипчаков опешили. Почему грузины встречают их столь враждебно? Может, пограничные отряды, защищающие горные проходы от набегов с севера, не предупреждены? Кипчаки выслали гонцов, желая объяснить, что они вступают в страну по договоренности с самим царем Грузии.
Гонцов принял Иванэ Мхаргрдзели и заявил им, что ни царь, ни дарбази такого решения не принимали, что, очевидно, произошло недоразумение, и если они пришли не с враждебной целью, то немедленно должны повернуть обратно.
— Как же так? Мы снялись с женами, детьми, оставили пастбища, гнали стада через степи! Возвращаться мы не можем!
Кипчаки отрядили гонцов к хану Котяну известить о случившемся.
Дело принимало серьезный оборот. Столкновение казалось неизбежным. Но пока шли переговоры, лазутчики гандзийского атабека донесли обо всем своему властителю. Тот решил использовать момент, чтобы отложиться от Грузии. Он послал своих людей к кипчакским вождям, обещал положить им вдвое большую плату, чем должны были платить грузины, посулил земельные наделы, если они пожелают служить ему.
Кипчакские воины, которым нечем было кормить скот, согласились и попросили Мхаргрдзели пропустить их на юг, в Гандзу. В свою очередь, гандзийский атабек заверил, что он хочет воспользоваться наемным войском для борьбы с врагами Грузии.
Мхаргрдзели счел это лучшим способом избавиться от кипчаков и, открыв кочевникам дорогу на Гандзу, не забыл и себя: получил от них немало скота и других даров.
Шио Кацитаисдзе подробно сообщил Шалве Ахалцихели обо всем, что произошло в Тбилиси.
Ахалцихели, совершив набег на Румский султанат, разорил и опустошил несколько селений, угнал стада и, не задерживаясь больше ни одного дня, собрал войско и в один переход без отдыха пришел прямо под стены Тбилиси.
Но было уже поздно. Тридцать тысяч кипчаков, с таким трудом заполученные царем, покинули Грузию. Мало того, эта грозная военная сила была теперь в руках гандзийского эмира, давно стремившегося выйти из повиновения.
Война с Гандзой была неизбежна.
Еще более грозная опасность надвигалась со сторолы Рума. Румский султан не дремал. Как только его лазутчики донесли, что жизнь грузинского царя на волоске, Грузия объята смутой, а кипчакская конница ушла в Гандзу, он двинул войско к границам Трапезунда и обложил Синоп, город, совсем недавно отвоеванный у него Алексеем Комнином с помощью грузин.
Опустошив и разорив окрестности Синопа, султан приступил к осаде хорошо укрепленной крепости.
Беспечный кесарь Трапезунда не придавал особого значения передвижению турецких войск, дни и ночи он проводил, пируя и охотясь в окрестностях Синопа. И Кей-Кавус отлично знал об этом. Он выслал отряд наиболее ловких разведчиков, и те захватили Комнина в плен, когда тот выехал на очередную охоту.
Закованный в цепи кесарь предстал перед Кей-Кавусом.
Кичливый потомок великих Комнинов простерся ниц перед сыном Гияс-эд-Дина Кей-Хосрова и молил даровать ему жизнь.
Синопский храм турки превратили в мечеть. Трапезундского кесаря, мечтавшего о византийском престоле, султан Иконии обратил в своего данника. Такое унижение Трапезунда было оскорблением и для Грузии. Румский султанат проглотил основанную царицей Тамар империю так быстро, что Грузия даже пальцем не успела шевельнуть, чтобы спасти свое детище.
Георгий Лаша поправлялся. Едва начав говорить, он осведомился о Хатуне. В ответ Мхаргрдзели показал ему ее письмо к румскому визирю.
Царь сам еще не мог читать. Он попросил прочесть письмо Русудан, не отходившую от него во время его болезни.
Русудан отказалась, говоря, что это расстроит его и что, когда он поправится, сам все узнает. Но Лаша был так настойчив, что царевна вынуждена была подчиниться его желанию.
Письмо ошеломило царя. Значит, его подло обманули! Провели, как влюбленного мальчишку! Стыд за свое простодушие и доверчивость жег его. Как легко попался он в расставленные врагами сети и как безрассудно разболтал важные государственные тайны!
Тяжкий стон и проклятья вырвались из груди больного. Он потерял сознание.
Через несколько дней Лаша снова почувствовал себя лучше. Он был уже гораздо спокойнее, ни о чем не спрашивал, только справлялся у лекарей о своем окончательном выздоровлении.
Как-то Лаша попросил зеркало. Вид раненого глаза внушил ему беспокойство.
К царю никого не допускали. Только изредка, когда он сам желал кого-нибудь видеть, посетителя пропускали на короткий срок, заранее предупредив, чтобы он не беспокоил больного длительной беседой.
Проходили дни, недели. Молодость брала свое. Лаша набирался сил. Только правый глаз все не заживал. Наверное, сама потеря зрения была бы для царя не так ужасна, как мысль о том, что он может остаться кривым. То и дело он заглядывал в зеркало, чтобы убедиться, что лицо его не пострадало. Наконец, уверившись, что рана заживает бесследно, он успокоился, повеселел.
До тех пор, пока исход болезни царя был неясен, католикос не давал о себе знать, но как только Лаша стал поправляться, в церквах наступило необычайное оживление: зазвонили колокола, участились молебны о спасении жизни монарха, о даровании ему здоровья, сам католикос несколько раз торжественно служил молебен.
Во дворце только и было разговоров что о быстрых и разумных мерах, принятых атабеком для спасения государства и жизни царя, о его самоотверженности и преданности грузинскому престолу.
Один лишь Шалва Ахалцихели с самого начала глядел на действия Мхаргрдзели подозрительно. Своими сомнениями он поделился с Эгарсланом, начальником личной охраны царя.
— Сад шейха Фаиза царь посещал всегда один, — сказал Эгарслан, сопровождал его только Лухуми. И на этот раз их отъезд нас не удивил. Но странно было вот что: в тот же день Русудан уезжала в Лорэ и попросила царя, чтобы ее сопровождали именно я и моя дружина. В Лорэ нас задержали целых два дня. О случившемся мы узнали только по возвращении в столицу. Один из стражников, находившихся в тот вечер в саду шейха, рассказал мне под большим секретом, что самого шейха и одного из его дервишей взяли живыми, но потом их кто-то убил — кто, когда и почему, он не знает.
— Очевидно, тебя умышленно отослали в Лорэ; ясно, что и шейх Фаиз убит не случайно, — заключил Ахалцихели.
— Я тоже так думаю, — подтвердил Эгарслан, — мандатури Бардзим спьяну выболтал, что накануне вечером в духане у городских ворот схватили какого-то перса и женщину в мужском платье. Обоих доставили к Мхаргрдзели, и атабек будто бы весьма обрадовался этому.
— Может быть, это была Хатуна?
— Мне тоже кажется, что это была она. Бардзим ни разу раньше ни видел жену гробовщика, но он говорил, что женщина была необыкновенно красива.
— Зачем понадобилось атабеку в ту же ночь перебить всех преступников? — размышлял вслух Ахалцихели.
— Это очень странно. Ведь у них могли быть сообщники, можно было выловить всех сразу. Но в одну ночь были убиты и шейх Фаиз и Хатуна, тогда же бесследно исчез купец Хамадавл.
— А вдруг это атабек сам все подстроил, чтобы погубить царя? — перешел на шепот Шалва.
— Мне самому это в голову приходило, да я открыться не решался, — так же шепотом ответил начальник царской охраны.
В то время как Ахалцихели и Эгарслан делились друг с другом своими сомнениями, при дворе произошли события, которые еще больше их насторожили: мандатуртухуцеси тайно покинул дворец, сообщив в оставленном царю письме, что он решил отказаться от мирской жизни и постригается в монахи для спасения своей грешной души. А через неделю новоиспеченный монах скончался в монастыре.
За этой таинственной смертью последовало исчезновение нескольких стражников. Бесследно пропал тот самый мандатури Бардзим, который рассказал Эгарслану об аресте в духане переодетой красавицы.
Укрепившись в своих подозрениях, Шалва Ахалцихели и Эгарслан решили доложить обо всем царю.
Царь окончательно выздоровел. Первым явился к нему атабек. Вступив в покои, он воздел руки и возблагодарил господа бога за спасение государя. Две слезы выкатились из его глаз. Он подошел к своему воспитаннику и поцеловал его в лоб.
Иванэ начал с того, как он печется о благоденствии Грузинского царства и самого царя.
— Хоть ты и отстранил меня от службы, я не оставил усердного попечения о благе моего воспитанника и его царства, — с упреком проговорил атабек.
Потом он подробно пересказал события той злосчастной ночи.
— Как только я удостоверился, что шейх Фаиз и ринды — это просто соглядатаи румского султана, и узнал об их преступных планах, я весь город поставил на ноги, велел окружить сад шейха, чтобы помешать ему уйти и чтобы спасти тебя, царь. Шейха убили, когда он пытался бежать, и я очень сожалею об этом, ибо живой он о многом мог бы рассказать.
Георгий задумчиво слушал атабека и молчал.
Мхаргрдзели ждал, что он спросит о судьбе Хатуны, но царь не задавал вопросов.
— А несчастную Хатуну мы нашли убитой в опочивальне в обители шейха. Государь не должен жалеть о смерти своей лицемерной подруги, которая предавала его… — с насмешливой улыбкой добавил атабек и испытующе взглянул на Лашу.
Царь продолжал молчать. Только тихий вздох вырвался из его груди.
— Как попало к тебе это письмо? — спросил он наконец.
— Царю угодно знать о письме жены гробовщика Хамадавла? Его нашли в халате шейха Фаиза зашитым в подкладку, — не моргнув глазом, солгал Мхаргрдзели. Он не хотел, чтобы царь знал, как за ним и его возлюбленной велась тайная слежка. Все, кто принимал участие в убийстве Хатуны, исчезли с ней, так что никто не мог уличить атабека во лжи.
— Мы узнали об опасности слишком поздно, потому-то хоть и удалось спасти тебя и страну, но лишь с великим трудом, — продолжал Иванэ. Надеюсь, теперь ты увидел, как искренне я люблю своего воспитанника и повелителя. Если бы я таил зло против тебя, разве я не мог в тот вечер остаться дома и отпустить врагов наших, не причинив им вреда? Я вовремя напал на след злодеев, иначе, помилуй бог, царь мог бы не дожить до нынешнего дня, — напыщенно произнес Мхаргрдзели.
У Лаши защемило сердце, и слезы набежали на глаза.
— Провидение не допустило этого. Страна наша избежала страшной беды. Богу было угодно этой вот рукой защитить трон и избавить народ от великой скорби!
Рыдания душили царя, он бросился на грудь атабеку.
Мхаргрдзели просиял.
— Не надо, государь, не надо… — Иванэ гладил Лашу по плечу и говорил отечески ласково, но на лице его играла довольная улыбка. Доверься наставнику твоему и слуге, положись на меня, как твоя мать блаженная царица Тамар, положись на мою силу и преданность.
Двери распахнулись, и вошла Русудан в сопровождении Эгарслана и братьев Ахалцихели.
Атабек с торжествующей улыбкой взглянул на вошедших.
При виде царя, плачущего на груди атабека, Шалва остолбенел. Лицо его перекосилось. Он отвернулся и, тронув за рукав брата, увлек его за собой. Оба вышли.
— Чувствительное сердце у нашего государя, — сказал Шалва с горькой улыбкой, — всем он доверяет.
— Молод еще царь, войдет в года, станет мудрей, — отвечал Иванэ.
Шалве пришли на память случаи, когда Георгий поступал легкомысленно. Но беспечность юного царя казалась ему естественной. Ахалцихели считал, что со временем это пройдет и Георгий остепенится. Гораздо больше тревожила Шалву слабохарактерность венценосца, проявляемая им к тому же в самые ответственные моменты.
Упрямый и своенравный, Лаша иной раз совершенно падал духом, терял самообладание и мог искать помощи, просить прощения у самого врага.
Не раз Шалва задумывался над этим и, утрачивая доверие к царю, порой даже терял желание служить отечеству и трону.
«Не напрасны ли все старания и труды при столь безвольном государе?» — с горечью думал он иногда.
И теперь, при виде повелителя, плачущего на груди своего злейшего врага, Ахалцихели совсем пал духом.
С тяжелым сердцем покинул Шалва дворец.
Под вечер царь вызвал к себе Эгарслана и братьев Ахалцихели.
Лаша уже успокоился после утреннего потрясения, Шалву и Иванэ он принял так, будто только что узнал об их приезде, расцеловал обоих, осведомился о здоровье.
— Что привело сюда нашего отважного воина Иванэ и почему он покинул границу? — спросил царь.
— По твоему приказу явился, государь! — склонив голову, отвечал Иванэ.
Недоумение выразилось на лице Георгия. Он удивленно посмотрел на Шалву.
— Гандза отложилась от нас, государь, и мы стягиваем войска к Тбилиси, — почтительно пояснил тот.
— Ах да, я совсем было упустил это из виду, — смешался царь. Гандзийский атабек вдруг ни с того ни с сего отказался платить нам дань.
— Он видит нашу слабость, государь! — заметил Шалва.
— Слабость? — удивился Георгий.
— Да, именно слабость, — подтвердил Шалва. — Давно уже сабли наши ржавеют в ножнах, войско грузинское бездействует, предается праздности и неге.
— Знаю я, знаю, да и тебе известны мои намерения, Шалва! — начал царь. — Тебе известно и то, что нынешних наших войск мало для того, чтобы сделать все, что нам нужно. Вот почему я и решил вызвать кипчаков.
— Кипчакские воины теперь у гандзийского атабека, потому и осмелел он и дань не платит поэтому.
— Я знаю, что кипчаки служат теперь Гандзе. С таким трудом заполученное нами войско мои недоброжелатели отдали в руки врагу!
— Но ты, государь, ты ведь знаешь, как это произошло, — сказал Ахалцихели.
— Знаю, все знаю… Враги мои воспользовались моей болезнью, но рано еще веселиться недругам царя и рода Багратионов! — Георгий гневно сверкнул глазами. — Я еще повергну ниц всех врагов и возвеличу царство. Сколько было врагов у моего прадеда, великого Давида Строителя, и в самой Грузии, и за ее пределами, но он сумел разумом своим и мощью подчинить всю Грузию и развеять в прах врагов своих! А я, сын великой Тамар, полновластный правитель семи грузинских княжеств. Так не будем же падать духом и причитать, как женщины.
Шалва с изумлением смотрел на охваченного гневом царя. Ему не верилось, что всего несколько часов назад этот человек лил слезы перед тем, кто разрушил его самые сокровенные замыслы, помешал осуществлению его мудрого плана.
— Слушайте мое решение, — продолжал Георгий, — чтобы наказать Гандзу, а заодно заставить потрудиться и вас, военачальников, мы начинаем войну и победим врагов наших, дадим им такой урок, что навсегда отобьем охоту шутить с нами.
Шалва решил, что в эту минуту, когда в душе царя проснулась вера в собственные силы и самолюбие заговорило в нем, удобнее всего открыться ему в своих сомнениях.
Сначала он осторожно намекнул, что перед походом не мешало бы обеспечить безопасность царской персоны при дворе. Потом он рассказал все, что знал об обстоятельствах, связанных с событиями в саду шейха Фаиза.
Царь слушал с напряженным вниманием.
Шалва пересказал то, что в разное время сообщали мандатури, участвовавшие в облаве и так неожиданно после исчезнувшие, и наконец сообщил о загадочном бегстве из дворца мандатуртухуцеси и о не менее загадочной его смерти.
Подозрения Эгарслана и Шалвы казались достаточно обоснованными, и червь сомнения зашевелился в сердце Георгия. Многое предстало перед ним в новом свете, хотя многое еще оставалось неясным.
В ту ночь царь спал плохо. Он пытался разобраться в сложных переплетениях интриги и тщетно старался выбраться из сетей сомнений и подозрений.
Почему атабек не предупредил царя, как только узнал о намерении злодеев? В его распоряжении была для этого целая ночь и весь следующий день.
Разве он не обладал достаточными уликами, чтобы открыть глаза Георгию и сорвать личину с приставленной к нему вражеской лазутчицы?
Уж не умышленно ли позволил он злодеям вершить свое черное дело? Может быть, он был не прочь чужими руками устранить со своего пути царя главное препятствие для осуществления его честолюбивых замыслов?
Нет, не мог он решиться на такое злодеяние: неужели вражда между царем и его воспитателем зашла так далеко?.. Мысли мешались в голове Георгия. Ему всегда было трудно заставить себя смотреть в глаза действительности. И на этот раз он постарался отогнать тревожные мысли.
Дарбази одобрил предложение царя идти походом на Гандзу, вышедшую из повиновения и отказавшуюся платить дань Грузии. Следовало примерно наказать гандзийского эмира, чтобы другим вассалам неповадно было следовать его примеру.
Необходимость войны Георгий обосновывал тем, что Грузия упустила кипчакское войско и враг теперь может направить его против грузин.
— Если бы совет поддержал меня, кипчаки сейчас служили бы нам и никогда ни Гандза, ни другие данники не осмелились бы зайти так далеко в своей дерзости, — говорил Лаша.
Мхаргрдзели вскипел.
— Царь не спрашивает нас ни о чем! Без нас он принял столь важное решение, как наем кипчакского войска, и чуть было не вверг страну в непоправимую беду, отдав ее диким кочевникам на опустошение и разграбление! — воскликнул атабек. — У нас хватает войск, и мы разгромим и Гандзу, и кипчаков, и всех других врагов!
Разгорелся спор. В конце концов решение идти на Гандзу было принято.
Когда всем казалось, что совет подходит к концу, царь вдруг обратился с просьбой помочь ему усилить охрану царского двора и его особы. Он обвинил в нерадении покойного мандатуртухуцеси и потребовал, чтобы его преемником стал испытанный и верный Эгарслан.
Атабек пришел в ярость:
— Недоставало еще, чтобы столь почетное дело доверили какому-то безродному мужику, бывшему рабу!
Большинство членов дарбази сочло недопустимым такое возвышение незнатного слуги, и царь вынужден был уступить. Но наготове у него было другое предложение.
— Если вам дороги моя жизнь и благополучие царского двора, поставьте на место умершего мандатуртухуцеси Шалву Ахалцихели, а вместо него главным казначеем пусть станет Кваркварэ Джакели-Цихисджварели.
Мхаргрдзели смолчал, не зная, что возразить, а члены совета без колебаний приняли это предложение.
Слова Лаши о необходимости усилить царскую охрану заставили Мхаргрдзели призадуматься. Атабек понимал, что шел на большой риск, когда посылал царю перстень от имени Хатуны, завлекая его в ловушку. Цель не совсем была достигнута, но кое-что все же удалось: был сорван наем кипчакского войска, молодой царь еще раз показал себя в дурном свете перед дарбази, обнаружил свое легкомыслие, а сам Мхаргрдзели выглядел как преданнейший царю и государству человек.
Но здесь, на заседании совета, атабек почувствовал, что Георгий и его сторонники что-то подозревают. И чтобы не усиливать этих подозрений, Иванэ решил не противиться назначению визирем преданного царю Кваркварэ Джакели.
Итак, в состав дарбази был введен еще один явный сторонник Георгия и ближайший друг Шалвы Ахалцихели.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Три требования у визирей к царю: склонять к ним свой слух, выслушивать их речи и следовать их советам.
Сулхан-Саба Орбелиани
Лаша с малых лет был привычен к войнам и походам. Двенадцатилетним отроком участвовал он во взятии грузинами Арзрума. Побежденные вручили царевичу ключи от города, и он, смущенный и гордый, первым вступил во взятую крепость. После этого Лаша не раз участвовал в походах и всегда проявлял смелость и отвагу.
И теперь он отправлялся на войну, словно на веселый пир.
Оправившись после болезни, царь скучал в бездействии. Война обещала новые приключения, и даже предстоящая встреча на поле боя с теми самыми кипчаками, к дружбе и союзу с которыми он так долго и упорно стремился, не смущала его. Война есть война, повторял он себе, гарцуя на коне впереди громадного грузинского войска, выступившего в поход на Гандзу. Опустошая все на своем пути, забирая пленных и добычу, рать наконец подошла к крепостным стенам города.
Зная неизбежность войны, гандзийский атабек хорошо подготовился к осаде. Город обвели еще одной стеной и широким рвом, заготовили много продовольствия.
Уверенный в своих силах, бывший данник Грузии спокойно смотрел на приближавшееся грузинское войско: рассчитывал он не столько на свою крепость, сколько на лихих кипчакских всадников.
Грузины, учитывая это, прямой атаке предпочли осаду. Они обложили город со всех сторон и стали ждать, когда у осажденных кончатся припасы и вода. Защитники крепости ежедневно устраивали вылазки; и шли нескончаемые, мелкие, но кровопролитные стычки.
На первых порах это развлекало царя. Он сам выезжал вперед и, обнажив меч, вызывал на единоборство гандзийцев, преследовал обращавшихся в бегство до самых крепостных ворот и с веселыми песнями возвращался со свитой в свой стан.
Во время передышек он занимался охотой и игрой в човган или сидел с приближенными за чашей вина.
Но время шло, а положение не менялось, и Георгию стало приедаться однообразие лагерной жизни. Осажденные не выказывали ни малейшего желания сдаться. Напротив, день ото дня они словно крепли и вылазки их становились все более смелыми.
Царя и его окружение больше всего огорчало то, что крепость оставалась неприступной, а защитники ее не выходили из-за стен большими отрядами, чтобы можно было встретиться с ними в открытом бою.
Сверстникам и друзьям Лаши тоже надоело сидение под Гандзой, и они стали подстрекать царя на штурм.
Лаша и до этого не раз заводил речь о решительной битве, но не только Иванэ Мхаргрдзели, но и оба брата Ахалцихели не хотели и слышать об этом: дескать, бессмысленно приносить в жертву столько жизней, все равно столь сильно укрепленный город приступом не взять, к тому же осажденные располагают удалой кипчакской конницей.
Князья, пришедшие со своими дружинами из-за Лихских гор, как всегда, стремились поскорее вернуться домой. Но на этот раз и они противились прямой атаке. Георгий понимал, что умудренные опытом военачальники правы, но его молодость и пылкость нашептывали ему другое.
— Чего тянуть? Ведь грузины не раз брали эту крепость, а мы не хуже наших отцов и дедов…
— Надо найти слабый участок и прорываться, иначе мы еще год простоим здесь! — роптали самые нетерпеливые.
— Воевать так воевать! Крепость надо взять приступом! Осажденные нам сами ворот не откроют! — волновались молодые военачальники — ровесники царя.
Как-то во время кутежа Бека Джакели обратился к Лаше:
— Старикам неохота воевать, а мы на них смотрим! Давай объедем крепость с небольшой дружиной, отыщем место, откуда легче подступиться, и все пойдет как по маслу!
Подвыпившему царю предложение понравилось. Он отобрал две тысячи всадников-месхов и под покровом ночи отправился к крепостной стене, не сказав ничего ни Мхаргрдзели, ни братьям Ахалцихели.
Осажденные узнали царя. Открылись городские ворота, и огромное войско лавиной хлынуло навстречу грузинам.
Кипчаки и гандзийцы тесным кольцом окружили царский отряд. Началась отчаянная сеча. Грузин теснили со всех сторон, и эта битва могла оказаться для Лаши последней, если бы в самый трудный момент не подоспела неожиданная помощь. На всем скаку врубились во вражеское кольцо вновь прибывшие воины и соединились с царским отрядом. Георгий разглядел среди них Шалву Ахалцихели. На разъяренного льва походил Шалва. Метнув на царя грозный взгляд, он затерялся в гуще сражавшихся. Царь с обнаженным мечом устремился вслед за ним.
В тот вечер братья Ахалцихели пировали в шатре у Даднани и, лишь поздно ночью вернувшись к себе, узнали о случившемся. Они не могли сдержать гнев, обнаружив, что дружки царя увели с собой почти половину воинов, подчинявшихся Шалве и Иванэ. Тем не менее медлить было нельзя. Собрав оставшуюся часть месхов, они бросились догонять царя, надеясь вернуть его обратно. Не желая предавать огласке безрассудный поступок Георгия, братья ничего не сказали амирспасалару и другим военачальникам.
Но расчеты Ахалцихели не оправдались. Царь и его воины ехали так быстро, что нагнавшие их дружинники застали сражение в разгаре, и им ничего не оставалось, как самим ввязаться в бой, чтобы выручить царя.
В бою Лухуми не отставал от Георгия ни на шаг. Возвышаясь за ним, словно скала, он рубил направо и налево, прикрывая царя своим щитом.
Когда подоспевшие на выручку братья Ахалцихели прорвали строй гандзийцев и, слившись с царской дружиной, яростно набросились на врага, царь на миг замер на месте: его пленила бешеная удаль витязей, их могучая стать, быстрота и ловкость.
На царя, увлеченного этим зрелищем, с воинственным кличем налетел предводитель кипчаков и замахнулся саблей. Меч Лухуми, подаренный ему когда-то самим царем, отразил удар кипчака. Звон стали вывел Георгия из оцепенения. Лухуми только успел заметить, как сверкнул меч царя и как свалился с коня кипчак. В глазах у него потемнело, ему показалось, будто весь мир обрушился на его голову, и он медленно сполз с седла.
— Будем биться насмерть! Сложим головы свои, но не посрамим первой битвы царя нашего Георгия! — вскричал Джакели и, высоко подняв меч, ринулся на неприятеля.
Торгва Панкели, Библа Гуркели и Мемни Боцосдзе набросились на врага, и вся грузинская рать, словно в нее вдохнули новую силу, пришла в движение и обрушилась на гандзийцев. Боевой клич прогремел на поле брани, сливаясь со звоном клинков.
Храбрый от природы Лаша воодушевился еще больше, когда увидел, с какой самоотверженностью сражаются его подданные. Он помчался вперед, опьяненный шумом битвы и блеском оружия. Под натиском грузин гандзийцы дрогнули и смешались. Скоро их отступление превратилось в паническое бегство.
Атакующие гнали их до самой крепости, и лишь немногие сумели достигнуть ворот и укрыться за стенами.
Много врагов полегло на поле сражения, еще большее число попало в плен к грузинам. Страшный крик и стон поднялся в осажденной Гандзе.
Весть о неожиданной битве подняла на ноги весь грузинский стан. Предводительствуемые своими военачальниками, все отряды двинулись к месту сражения. Шли войска Эрет-Кахети, Сомхити, Картли, Рачи, Аргвети, Одиши и Абхазии.
Разгневанный амирспасалар Иванэ Мхаргрдзели ехал впереди. Его гнев в равной степени разделяли все эристави — правители семи княжеств Грузии. Однако помощь царю, попавшему в беду, была их священной обязанностью.
Между тем небольшой отряд победителей с веселыми песнями возвращался в лагерь во главе с Георгием. Вскоре они увидели свет бесчисленных факелов движущегося им навстречу войска. И чем больше приближался лес знамен и копий, чем ярче становились огни факелов, тем сильнее овладевали царем страх и беспокойство. Оглянувшись вокруг, он вдруг заметил, что рядом с ним нет его телохранителя. Он спросил о Лухуми у Шалвы Ахалцихели, но тот ничего не ответил. И царь, внимательно поглядев на него, увидел, что Ахалцихели выпустил поводья и, бессильно свесив голову, едва держится в седле.
Амирспасалар подъехал на коне прямо к царю. Красные блики факелов тревожно мерцали на оружии и лошадиной сбруе.
— Что-ты натворил, безумец! — вскричал атабек.
Лаша перевел растерянный взгляд с Иванэ Мхаргрдзели на других военачальников, окруживших его. Суровые их лица выражали гнев и осуждение.
— Отныне властью своей отменяю поход и покидаю твой двор! — громко и отчетливо проговорил Мхаргрдзели и повернул коня.
— И мы отныне покидаем лагерь и не состоим при твоем дворе! — повторили эристави и натянули поводья.
Лаша, беспомощно озираясь вокруг, остановил свой взгляд на Шалве Ахалцихели и оцепенел от ужаса: в дымном свете факелов лицо Шалвы казалось землистым, словно не живой человек, а мертвец сидел на коне.
Страшное чувство одиночества пронзило сердце царя. Он соскочил с коня, схватился за узду лошади атабека и опустился на колени.
— Прости горячность мою! Отныне не стану перечить твоей воле!
Шалва Ахалцихели словно дожидался этого. Огромное, сильное тело его соскользнуло с седла, и он, как подрубленное дерево, свалился на землю.
Иванэ Ахалцихели бросился к брату, и все военачальники, собравшиеся было уезжать, повернули коней и сгрудились вокруг раненого.
Лаше опять не спалось. Все отвернулись от него. Его отчитали, как провинившегося мальчишку. В бессильном гневе кусал он губы, ломал руки в волнении и раздражении.
На военном совете все, даже Иванэ Ахалцихели, осудили его действия.
— Самоуправство и глупость умеющих только бражничать юнцов покрыли позором славное грузинское воинство! Из-за них в опасности жизнь моего брата, человека, неустанно пекущегося о благе страны, — с возмущением говорил на совете карский эмир Иванэ Ахалцихели.
— Если в войске нет порядка и повиновения, нет единой мысли и воли, лучше снять осаду и вернуться домой, хоть и натерпимся сраму, — заключил совет.
Первая война в царствование Георгия была проиграна.
Отложившегося гандзийского атабека Грузия не смогла привести к повиновению. Победоносное знамя Давида и Горгасала, вот уже более ста лет не знавшее поражений, так и не было водружено над Гандзой.
Самого царя, конечно, нельзя было наказать, но Торгву Панкели, Беку Джакели, Библу Гуркели и Мемни Боцосдзе — тех, кто побуждал его к своевольным действиям, взяли под стражу.
Георгий жалел, что не погиб в сражении. Смерть на поле боя, думал он, была бы куда лучше того позора и унижения, которые обрушились на него.
Малодушие и безволие, проявляемые царем на каждом шагу, приводили в отчаяние даже самых преданных ему людей. Самовольно совершив безрассудную вылазку и подвергнув смертельной опасности и себя и войско, он после этого не нашел ничего лучше, как униженно каяться, стоя на коленях перед своим заклятым врагом.
Военный совет не удосужился даже выслушать Георгия, когда он заговорил было о блестящей победе над гандзийцами и кипчаками в ту злосчастную ночь. Нет. Совет счел превыше всего порядок в войске и вынес решение, унизительное для царя.
Лаша оказался в одиночестве против всех эристави и вельмож. Его сверстники, одержавшие победу вместе с ним, находились под арестом. Один из братьев Ахалцихели осуждал его поступок, а другой, тяжело раненный, скорее всего тоже разделял мнение старшего брата.
Не зная, у кого искать утешения, Лаша вспомнил о своем преданном телохранителе, никогда не покидавшем его, и приказал разузнать, где он. Ему доложили, что Лухуми тяжело ранен. Царь устремился к шатру, где лежали раненые.
В скудно освещенном помещении он услышал стоны раненых. Жертвы его легкомыслия боролись здесь со смертью, призывали в бреду близких.
Лекарь повел его туда, где лежал Мигриаули. Какой-то совсем юный воин узнал царя и приподнялся на подстилке.
— Царь жив! Да здравствует наш царь! — вскричал он и снова свалился в беспамятстве.
Лекарь бросился к нему, взял за руку и нащупал пульс. Георгий ждал. Лекарь безнадежно махнул рукой.
— Что он? Жив? — спросил в смятении Лаша.
— Скончался, — сухо ответил лекарь.
Два служителя положили юношу на носилки. Юный богатырь едва уместился на них.
Лаша не мог оторвать от него глаз, застланных слезами.
Мигриаули лежал в самом конце шатра. Возле него суетилось несколько человек — меняли повязку. Лаша не узнал Лухуми, до того было изуродовано его лицо.
— Вот это и есть царский телохранитель, — сказал лекарь и громко возвестил: — Государь пожаловал!
Стоявшие возле раненого обернулись, поклонились и снова занялись своим делом. С головы Мигриаули сняли повязку.
Георгий подошел ближе.
Глубокая рана наискось пересекала лоб Лухуми и спускалась на щеку. Вместо глаза зиял кроваво-красный провал.
Царь был потрясен, ледяная дрожь пробежала по телу. Он резко повернулся и пошел к выходу.
— О себе не тужу, — долетела до слуха Лаши жалоба одного из раненых. — Пусть умру во славу царя и отечества, да стариков родителей жалко, один я у них…
— А у меня дома жена молодая. Неделя всего, как женился. Хоть бы сына родила после моей смерти… Ох, сил нет! — застонал другой.
Георгий не шел, он бежал. Скорее! Подальше отсюда. Ему казалось, что стоны и причитания сотен матерей и жен, плач детей несутся за ним вслед.
Рана Шалвы Ахалцихели оказалась неопасной и быстро заживала.
Он лежал у себя в шатре, его старший брат Иванэ и Турман Торели находились при нем неотлучно. Торели принадлежал к младшей ветви рода Ахалцихели.
С отроческих лет любивший поэзию и музыку, Турман обладал прекрасным голосом. В детстве он часто пел в церкви.
Когда над губой у Турмана появился первый пушок и голос его окреп, девушки и молодые женщины, скучающие жены и дочери именитых вельмож и богатых купцов стали усердно посещать церковные службы, чтобы послушать пение красивого юноши.
Все думали, что Торели изберет себе духовную карьеру. Хорошее воспитание, тихий нрав и приятная внешность, казалось, сулили ему здесь успех. Однако сердце влекло Турмана к иному.
С детства сочинял он стихи и мечтал о славе придворного поэта. Но его влиятельные родственники, Шалва и Иванэ Ахалцихели, не придавали большого значения поэтическим опытам мальчика.
А Турман мечтал о том, как он покажет свои стихи великому Шота Руставели, услышит его мнение. Но хотя от Тори до Рустави было совсем недалеко, пройти этот путь молодой человек оказался не в силах; он робел перед славой знаменитого поэта, и собственные стихи казались ему ничтожными, когда он мысленно обращался к создателю «Витязя в тигровой шкуре».
И все же Турман, как птица, рожденная для песни, не мог не петь.
Рано потеряв отца, Турман рос в нужде. Именитые родственники его добыли себе славу и богатство мечом. Турман хорошо владел оружием, но не жаждал ратных подвигов. Только поэзия заполняла все его мысли. Только пером хотел он добыть себе славу.
Юноша много писал о любви, подражая Руставели и Саргису Тмогвели, но его длинные поэмы носили скорее печать опьянения прочитанным, нежели пережитого им самим.
Торели был молод. Юношеская цельность натуры и почти детская наивность еще не покинули его. Бездумно и легко смотрел он на жизнь, окутанный дымкой отроческих грез.
Но судьбе угодно было развеять этот романтический туман, нанести мечтателю удар, который чуть было не сбил его с ног.
Когда-то летом в Тори приехал Иванэ Мхаргрдзели со своим семейством. Встреча с прославленным героем была для Турмана событием необычайным. Атабека сопровождали братья Ахалцихели. Они и представили гостю своего юного родственника и рассказали ему о тяге юноши к наукам и книгам, об успехах в музыке.
Мхаргрдзели понравился скромный и застенчивый Турман, он дружелюбно заговорил с ним и попросил что-нибудь спеть.
Турман настраивал струны своего чанги, когда вошла дочь Иванэ Тамта. В то же мгновение все вокруг словно залилось ослепительным сиянием. Новое, неведомое прежде чувство проникло в сердце юноши, вознесло его над землей. Ошеломленный Турман не знал, сидит ли он еще в покоях Ахалцихели или, обретя крылья, парит в вышине, устремляется в безграничную даль, в царство ослепительного света и чарующей музыки. Он сам не слышал, как пел, хмельной от переполнявшего его чувства. И к песне присоединялся еще какой-то другой, внутренний, голос, разбуженный и вызванный из глубины его юного сердца. Это самозабвенное пение так заворожило самого Турмана, что только громкие рукоплескания вывели его из забытья, вернули из мира грез.
Он поднял голову — на глазах слушателей блестели слезы.
И вдруг он увидел, что Тамта и Шалва глядели друг на друга широко раскрытыми, блестящими от волнения глазами. Волшебством музыки слитые в одно, они никого не замечали вокруг себя и продолжали безмолвно чистую песнь любви, понятную только им одним.
В тот самый миг Торели проник в сокровенные думы влюбленных, он сразу почувствовал обреченность своего восторженного стремления, ощутил свою первую беду.
Отбросив чанги, юноша со слезами на глазах выбежал из покоев.
Два дня атабек гостил в Тори, и за это время Турман не показался ни разу. Не видели его с того дня и родственники.
Из Тори, из маленького своего гнезда, он вылетел, как слабый, неоперившийся птенец. Порывом сильного ветра сбросило его с ветки и отнесло вдаль. Но слабым крыльям суждено было окрепнуть в полете, чтобы вынести его на жизненный простор.
Юноша, впервые так безжалостно раненный стрелою любви, очнулся от грез, пришел понемногу в себя и задумался над своей жизнью.
Тамта и Шалва любят друг друга, рассуждал он. У моего дяди и славное имя, и большое поместье. У меня же одна только любовь и никому не нужные песни да стихи. Может ли равняться с богатым и прославленным Ахалцихели слабый безвестный юнец! Мой отец рано погиб на войне, и моя доля владений досталась братьям отца. Я обречен навсегда оставаться в тени их славы, быть вечно зависимым. Самое большее, что может послать мне судьба, это место в свите моего дядюшки. Нет, я не хочу мириться с этим, не хочу каждый день взирать спокойно на счастье Тамты и Шалвы.
И, покинув Тори, Турман устремился в Тбилиси.
Подходя к городу, усталый и голодный, он вошел в богатый гостиный двор. За столами сидели люди в пышных одеждах. Должно быть, здесь собираются вельможи и князья, подумал Торели, и цены небось высокие.
Турман пребывал в нерешительности: не уйти ли лучше отсюда? Но в это время подошел служитель и с предупредительной настойчивостью взял его нехитрую поклажу и пригласил пройти в зал.
Торели нащупал свой кошелек. Зажав в руке несколько серебряных монет, юноша, подгоняемый любопытством, наконец шагнул через порог.
Присев к столику в углу, он стал рассеянно перебирать серебряные монеты. На одной из них, с изображением царицы Тамар в рамке сложного орнамента, он прочитал надпись: «Именем божьим чеканено серебро сие». За надписью следовала дата. На оборотной стороне арабские письмена гласили: «Великая царица, украшение мира и веры, Тамар, дочь Георгия, поклоняющаяся Мессии, да вознесет господь могущество ее». Вокруг первой надписи шла вторая, по-грузински: «Да возвеличит господь славу ее, да продлит власть и упрочит благоденствие ее».
Потом вторая монета привлекла внимание Торели. На обороте монеты он прочел арабскую надпись в орнаменте из лепестков розы: «Царь царей Георгий, сын Тамар, меч Мессии».
На лицевой стороне был изображен наследник престола, соправитель Тамар, Георгий Лаша. Едва уловимая насмешливая улыбка, столь характерная для него, была удачно схвачена чеканщиком.
Турман не заметил, как подошел слуга.
— Что прикажет подать уважаемый гость? — почтительно склонился он перед Торели.
Тот вздрогнул от неожиданности и быстро спрятал деньги.
— Подайте самого лучшего вина и еды, — произнес он, не задумываясь.
Слуга поклонился и вскоре вернулся с подносом, уставленным свежей зеленью, тушинским сыром, холодной отварной козлятиной и форелью с подливкой.
Проголодавшийся Турман жадно накинулся на еду, запивая ее кахетинским вином.
Опорожнив один кувшин, он потребовал второй.
Смеркалось. Столы занимала богато разодетая молодежь. Юноши за соседним столом обратили внимание на одинокого молодого человека, временами громко вздыхавшего и осушавшего чашу за чашей.
Они переглянулись и, обратившись к Торели, произнесли здравицу в его честь, стали расспрашивать, кто он, откуда родом, и наконец пригласили к своему столу. Торели рассказал о себе, но, вспомнив, что у него в кармане всего три монеты, вежливо отказался от приглашения, ссылаясь на то, что ему надо скоро уходить.
На возвышение под аркой взгромоздился тучный человек с барабаном и, резко отбивая такт, запел. Голос у певца был сильный, но пел он с большим напряжением — на шее у него вздулись жилы.
Турман впервые пил так много. Доброе кахетинское вино отвлекло его от печальных мыслей, вызвало желание запеть. Он поднялся с места, нетвердыми шагами направился к толстяку, который в это время занялся закуской, присланной ему посетителями в награду за пение.
Торели извинился и спросил, не найдется ли у музыканта чанги. Тот кивком указал ему на угол. Турман вернулся на свое место, поудобнее приладил инструмент, тронул струны раз, другой и негромко запел.
Удивительно нежные и проникновенные звуки поплыли по залу. Стало тихо. Забыв про вино и еду, все обратились в слух.
Но вот песня кончилась. Рукоплескания и восторженные крики обрушились на Турмана. Молодые люди, сидевшие за соседним столом, устремились к нему и, высоко подняв чаши, провозгласили:
— Выпьем за здоровье нового поэта Грузии Турмана Торели, родственника великого Шалвы Ахалцихели, прибывшего в столицу искать счастья на службе нашему царю. Да здравствует Турман Торели!
Весь зал подхватил восторженное приветствие.
Во время речи тамады в дверях духана никем не замеченный появился Георгий Лаша. Он слышал тост и теперь с любопытством разглядывал юношу, к которому относились приветствия и просьбы спеть еще.
Торели не заставил себя долго просить. Он снова настроил чанги и охотно запел.
Лаша не верил своим ушам. Никогда раньше не приходилось ему слышать такого чистого голоса.
Певец слегка закинул голову, его нежное по-девичьи лицо обрамляли длинные кудри. Он пел вдохновенно, устремив взор свой, полный печали, куда-то вдаль.
Лаша был восхищен. Он, не отрываясь, смотрел на Турмана Торели, слушал его затаив дыхание.
Юный певец пел о любви, об утраченных грезах, пел о расправленных для полета крыльях, внезапно подбитых злой судьбой, и о быстротечности и бренности жизни.
Песня оборвалась.
— Ваша! Да здравствует придворный поэт царя! — воскликнул все еще стоявший в дверях Георгий.
Сопровождавшие его дружно вторили ему.
— Да здравствует царь Грузии Георгий Лаша и его придворный поэт Турман Торели! — единодушно подхватил весь зал.
«Не снится ли мне все это?» — подумал Торели.
Должно быть, юноша с небольшой свитой, вошедший в духан, и есть сам царь Грузии. Турман украдкой извлек из кармана монету и взглянул на изображение. Да, сомнений быть не могло: в нескольких шагах от него стоял сам государь.
Торели шагнул вперед и с благоговением преклонил колена.
Лаша поднял его и пригласил к своему столу. Всю ночь слушал царь дивные песни Торели. Утром он взял его с собой во дворец.
С того дня Турман Торели сделался ближайшим другом царя и всюду сопровождал его.
Признание Турмана придворным поэтом и сближение его с царем не особенно обрадовало Шалву Ахалцихели.
При царском дворе было много прославленных талантливых поэтов. Шалва сомневался, что его племянник сможет превзойти их, а судьба рядового сочинителя не казалась ему ни счастливой, ни почетной. К счастью, опасения Шалвы не оправдались. Турман не уподоблялся иным поэтам, слепо подражавшим Руставели и Тмогвели. Он писал проникновенные лирические стихи, отражавшие его раздумья и переживания. Бесчисленные придворные одописцы докучали Лаше своими эпигонскими поэмами, и поэзия Торели звучала на этом фоне свежо и ново. Стихи его полюбили и заучивали наизусть. Они стали спутниками людей в горе и радости. И царь и народ признали поэта.
Иногда Турману удавалось видеть Тамту при дворе царя. Она по-прежнему владела его сердцем и мыслями, но он избегал этих встреч. Его стихи распевала вся Грузия, знала их и сама Тамта, но она не догадывалась, что они посвящены ей. И только то, как робел перед ней Торели, казалось ей несколько странным.
И вот настал самый печальный день в жизни Турмана.
Тамта отбыла к супругу своему, хлатскому мелику. Жизнь потеряла для Торели все свое очарование. Целыми днями просиживал он в одиночестве, взаперти, и предавался своему горю, изливал свою печаль в стихах. Потом, собрав в одну книгу все стихи, посвященные Тамте, поэт преподнес их Шалве Ахалцихели, который так же, как и он, горевал по красавице.
Первое же стихотворение покорило Шалву.
Я не могу забыть те дни, когда блаженный миг исчез,
Когда я верил в близость тех недосягаемых небес.
Теперь над пропастью стою, видна с обрыва темнота,
Где ты, мечта моя, Тамта,
Где улетевшая Тамта!
Весна бессильна пред зимой, зима в душе, как немота,
На солнце мерзну без тебя,
Тамта моя,
Тамта,
Тамта!..
Как облако — в ущелье гор, к вершинам, там, где высота,
За тридевять земель пойду искать:
Тамта!
Тамта!
Тамта!..
Шалва всю ночь читал и, когда закрыл книгу, понял, что поэт оплакивает не только его, Шалвы, горе, но прежде всего изливает собственную тоску, печаль своего сердца.
На память пришли события недавнего прошлого, когда Мхаргрдзели гостил в Тори. Как странно вел себя тогда Турман, как он неожиданно исчез из дому, как смущался в присутствии Тамты.
Любовь и тоска по утраченной возлюбленной сблизили Турмана и Шалву, нить дружбы протянулась меж ними. Они часто теперь бывали вместе. А во время осады Гандзы оказались в одном шатре.
— Что ж, будем снимать осаду? Что говорит амирспасалар? — обратился Шалва к старшему брату.
— Вероятно, мы еще немного постоим здесь, — ответил Иванэ. Гандзийский атабек Кушхара обязуется по-прежнему уплачивать дань. Мхаргрдзели ведет с ним переговоры, чтобы установить размеры дани в пользу Грузии и добиться мзды для себя лично. Царю ничего об этих переговорах не известно, он уверен, что грузинское войско снимает осаду с крепости.
— А ведь если бы царь не ринулся тогда в бой, вряд ли удалось бы сломить упорство осажденных. Мхаргрдзели следовало бы воспользоваться успехом и вместо того, чтобы отчитывать царя, повести на приступ все войско! Нагрянь мы со всех сторон, гандзийцы наверняка открыли бы ворота крепости и запросили бы мира.
— Может, ты и прав. Но царь проявил неосмотрительность. Он подверг опасности свою жизнь и жизнь наших лучших воинов. Этого нельзя было оставлять безнаказанным.
— Все это верно, Иванэ, но ведь царь одержал победу! — воскликнул Шалва.
— Ну и что же? Ведь эта победа могла обернуться бедой для всех нас, если бы мы потеряли царя и лучших наших военачальников. Разве ты не слыхал, как Захария Мхаргрдзели наказал Такаидина Тмогвели, человека храброго и достойного, лишь за то, что тот нарушил приказ и самовольно вступил в схватку с врагом?
— Как не слыхать! Но ведь так же самовольно повел себя Иванэ Мхаргрдзели у Хлатской крепости.
При упоминании о хлатских событиях Турман Торели покраснел и тяжело вздохнул.
— Как раз эту историю я вспомнил, когда атабек так сурово отчитывал Георгия. Я и без того едва держался, а воспоминания сразили меня вконец… — проговорил Шалва и умолк.
Торели взял свой неразлучный чанги и, тихо перебирая струны, стал нараспев читать стихи:
Зачем я бросил край родной, где друг мой и любимый брат?
Чтоб вражьи разрушать дома? Но чем же враг мой виноват?
Пусть пропадет парча Гандзы! Гандза! Будь проклята стократ!
Не здесь, не здесь, моя Гандза![3] Нашел в другом я месте клад!
Зачем мне стены крепостей — пусть их стоят, тревог не зная,
Мне не Гандза теперь нужна, ведь у меня мечта иная.
Я сердцем овладеть хочу, моя любимая, святая,
За эту крепость брошусь в бой, рубцов глубоких не считая.
Вот уже более ста лет по всей Передней Азии и Ближнему Востоку шла слава о непобедимости грузинского войска. Когда воины возвращались из походов, осененные победоносными знаменами Горгасала и Давида, весь Тбилиси поднимался им навстречу, восторженные крики и приветствия встречали богатырей.
Гандза восставала не раз, но Грузия неизменно приводила к покорности ее заносчивых правителей: с богатой добычей возвращались грузинские войска в свою столицу.
Но Иванэ Мхаргрдзели решил не допускать торжественного вступления в Тбилиси Георгия Лаши, возвращавшегося с первой за свое царствование войны. Иванэ распорядился временно оставить на месте огромную добычу, захваченную им без ведома царя у гандзийского атабека. Из находившихся в походе военачальников и ратников почти никто не знал о кознях Мхаргрдзели, и войско возвратилось с пустыми руками, подавленное «понесенным поражением». Не гнали, как обычно, ни пленных, ни скота, не вышагивали караваны верблюдов, навьюченные дорогими гандзийскими шелками.
Далеко за город вышел народ навстречу дружине, и с грустью и удивлением взирали люди на опечаленного царя, низко опустившего голову, на хмурые лица военачальников.
Не гарцевали игриво кони в серебряной и золотой сбруе. Всадники ехали, опустив поводья и предоставив утомленных от долгого пути коней самим себе. Даже копья ратников, всегда воинственно вздымавшиеся кверху, на этот раз устало клонились к земле.
Лишь дети как зачарованные глядели на убранство коней, на блеск панцирей и лат, щитов и мечей, на реющие в воздухе белые и алые знамена. Они бросали воинам цветы, дотрагивались руками до коней, улыбались знакомым и криками приветствовали их. Народ выстроился стеной по обе стороны дороги, пропуская мимо себя безмолвно движущееся войско. Ни царь, ни амирспасалар не разбрасывали пригоршнями золото и серебро. И горожане растерянным взглядом провожали ратников. Не слышно было ни приветственных возгласов, ни гула рукоплесканий. Только один из военачальников неожиданно выкрикнул:
— Да здравствует победоносный царь Грузии! Ваша!.. — Замирающей волной покатился возглас от дружины к дружине. Нерешительный и недружный, он не был подхвачен народом, не перешел в крики ликования.
Лаша поднял голову и сурово взглянул на выскочку. Тот придержал коня и отстал от свиты, смешавшись с задними рядами.
Притихший, пристыженный, возвращался грузинский царь с первой своей войны. При вступлении во дворец он ощутил еще больший стыд: художники уже успели изобразить на стенах дворца победоносное возвращение Лаши, гордо восседающего на белом коне. По одну сторону от царя — Иванэ Мхаргрдзели, по другую — Шалва Ахалцихели, а за ними — бесчисленные ряды доблестных воинов, лес знамен и копий. У ног царского коня на коленях стоял гандзийский атабек и молил о пощаде. Знатные горожане с ключами от городских ворот предлагали победителю драгоценные камни, шелка и ковры.
Гнев и стыд залили краской лицо Георгия.
— Все стереть, чтобы я этого не видел! — в ярости крикнул он, быстро удаляясь в свои покои.
Лаше было тяжело оставаться в городе. Чтобы избежать лишних встреч и разговоров, он решил уехать в Табахмелу, летнюю резиденцию грузинских царей.
Лаша любил эти красивые тихие места. Прохладный ветерок с лесистых Коджорских гор ласково овевал его разгоряченный лоб, словно утешая и отвлекая от печальных раздумий.
Лаша родился в Табахмеле. Тамар заботливо застраивала и украшала свою любимую вотчину. Холодная вода по трубам поступала туда из далеких источников, вокруг раскинулись фруктовые сады и пышные цветники. Лаша и Русудан часто жили в Табахмеле. Даже в самый разгар лета здесь бывало прохладно.
Лаша вошел в светлые палаты, те самые, где впервые открыл глаза. Ему хотелось запереться, побыть одному.
Комната была обита багряным шелком. В такой же цвет были выкрашены пол и потолок. Родившиеся в красных покоях дети царя считались наследниками престола. Это было символом того, что в будущем им предстояло носить царскую багряницу.
Царь прилег на широкую мягкую тахту. На противоположной стене висел тканый ковер, изображавший народное ликование по случаю рождения престолонаследника. Тамар, нежная и одухотворенная, походила на богоматерь, а младенец напоминал шаловливого амура.
Ковер на другой стене повествовал о взятии Арзрума. Двенадцатилетний наследник был изображен во весь рост в военных доспехах, к его ногам покорно склонился арзрумский султан, а начальник крепости вручал царевичу ключи. Рядом с наследником стоял его отец, Давид Сослан, сияющий от счастья, а за ним теснились военачальники с радостными лицами.
— Не оправдал я ваших надежд! — вздохнул Лаша и чуть не заплакал.
Неужели взятие Арзрума — первая и последняя его военная удача? Тогда, еще совсем ребенок, он не понимал, что происходило вокруг, не мог принимать участия в сражениях, и вся церемония представлялась ему лишь приятной забавой.
Но и теперь, когда он уже возмужал и стал владыкой царства, когда держит в руках скипетр страны, когда сердце стремится к ратным подвигам, его опять стараются держать на положении несмышленого отрока, которому победу даруют лишь тогда, когда это угодно другим.
Его все еще считают ребенком, не мешают играть и развлекаться, но и не спрашивают совета, не повинуются его воле…
— До каких пор это будет продолжаться? Что им от меня нужно? — шептал Лаша. Рыдания душили его, он зарылся лицом в подушки.
Он чувствовал себя созревшим для управления страной, чувствовал, что может сам вести в поход войска. Но князья и эристави не признавали за ним этого права и мешали ему. Да разве один только Мхаргрдзели? Многим, очень многим пришлось бы не по душе, если бы царь проявил свою волю и силу. Они под Гандзой доказали это, отступились от него и, хотя он и выиграл сражение, грозились покинуть его.
А разве Георгий совершил такой уж постыдный поступок? Он с небольшой дружиной подошел к стенам Гандзийской крепости. Осажденные неожиданно вступили с ним в схватку. В этом сражении царь одержал блестящую победу, он преследовал убегающего врага до самых ворот и чуть было не ворвался в крепость. Он вызвал ужас у осажденных, перебил и взял в плен много врагов.
Разве амирспасалар Иванэ Мхаргрдзели, гневно обличавший царя, сам не совершил худшего поступка? И как дорого обошлось его своеволие Грузинскому царству! Как много пришлось заплатить хлатскому мелику, чтобы выкупить пленного Иванэ!
Наверно, и сам Иванэ не забыл о своей опрометчивости. Как он мог забыть, ведь его собственная дочь послужила выкупом за его свободу. Он-то уж наверно помнит все это очень хорошо! Так в чем же тогда он обвиняет царя? Упрекает его, что он подорвал славу грузинского войска.
Все это только для того, чтобы унизить царя, ославить на всю страну, как легкомысленного и своевольного мальчишку, чтобы и впредь обеспечить себе управление царством без вмешательства Лаши.
Другим вельможам тоже не очень нравится усиление царской власти. Они стремятся не столь к единству, как к тому, чтобы сохранить за собой полную свободу. Все они лицемерят, прикидываются, будто озабочены делами государства.
Разве мало огорчений причиняли они царице Тамар? В начале ее царствования они не раз отступались от нее, навязывали ей вредные для страны решения. Разве не потребовал обнаглевший от неисчислимых богатств и избытка власти Кутлу Арслан, чтобы для него поставили шатер в самом Исани, рядом с царским дворцом? Если бы царица согласилась на это, ей бы только и оставалось потом, что скреплять своей печатью распоряжения, исходившие из этого шатра.
Но Тамар не позволила так унижать царскую власть, она велела заковать в цепи дерзкого князя. Влиятельные вельможи вступились за него и настояли на его освобождении. Этим они добивались ограничения власти царицы.
Так начиналось царствование Тамар, которое и впоследствии не избегло измен и предательств со стороны феодалов. Только необычайным обаянием своим и мудростью сумела государыня обуздать эристави, удержать их от пагубных для страны распрей.
Могущественные грузинские князья изменой и заговорами, своеволием и коварством не раз омрачали правление отца Тамар, Георгия III. Да и царю Деметре за его недолгое царствование приходилось не раз сталкиваться с междоусобицей и распрями. А Давид Строитель всю жизнь свою посвятил борьбе с непокорными феодалами и добился наконец повиновения: обуздал самых могущественных, расправился с чересчур возгордившимися, слабых поставил на колени.
А ныне родовитая знать опять не желает подчиняться царю. Заметив законное стремление Георгия к власти, князья поспешили оказать сопротивление.
Когда Лаша всерьез задумывался над положением в стране, он видел, что необходимо покончить с самоуправством эристави. Для этого он завел свою дружину под начальством Эгарслана, призвал в Грузию кипчаков. И когда он был почти у цели, произошла эта история с красавицей Хатуной, повлекшая за собой столько бедствий.
Кипчакское войско упущено. Им завладел враг. Сам Лаша был вынужден воевать с теми, кто призван был помочь ему в борьбе против внешних и внутренних врагов. Вину за испытания, выпавшие на долю Грузии, атабек и эристави возложили на Георгия, с этой целью они подняли такой шум вокруг неудачи под стенами Гандзы.
Да, смутьяны хитры и коварны. Но и ему следует вести себя благоразумнее. Впредь он будет подчиняться лишь голосу разума. Жаль только, что единственный разумный соратник царя, Шалва Ахалцихели, тяжело ранен, а Библа Гуркели, Бека Джакели и Мемни Боцосдзе не имеют никакого влияния и власти.
Что же теперь делать? На кого опереться? Как все же обуздать дерзких вельмож, как вырвать у них кормило власти?
Царь был растерян. Чувство одиночества и беспомощности, сознание собственного бессилия овладели им.
Вдруг знакомый звонкий голос донесся до его слуха.
Ты думаешь, то свет горит? То лишь виденье, лишь обман,
Мир ныне в сумерки одет, весь мир покрыл густой туман…
И жизнь, как птица, улетит, ища далеких теплых стран,
А там, где прежде жили мы, из пепла вырастет бурьян…
Песня приближалась. И вот дверь распахнулась, и на пороге появились Турман Торели, Бека Джакели, Библа Гуркели и Мемни Боцосдзе. Торели держал свой неразлучный чанги. Остальные в высоко поднятых руках несли роги, чаши с вином и шашлыки на шампурах. Улыбка озаряла их лица.
— Да здравствует царь!
— Многие лета царю!
Молодые люди шумной гурьбой ворвались в царскую опочивальню.
Георгий, только что готовый расплакаться, широко улыбнулся друзьям. Он принял протянутую ему полную чашу, без слов опорожнил ее и отбросил в сторону.
И снова беспечная гульба и кутежи заполнили дни оскорбленного и униженного вельможами царя, потерявшего веру в свои силы.
В городе и за городом, на реке и на лугах, в тени лесов и при свете факелов, днем и ночью развлекался Георгий со своими сверстниками. Множество веселых красоток и кутил-бездельников появилось при дворе.
Это было на руку атабеку и его приспешникам, — они могли без помех управлять царством.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Такие есть Багратионы,
Напрасны все для них старанья,
Добра им сколько ты ни делай,
Они оставят без вниманья.
Иосиф Тбилели
Лаша был потрясен, увидев своего телохранителя, оправившегося от ран. От лба Лухуми к подбородку через всю щеку пролегала багрово-сизая борозда. Вместо правого глаза зиял провал. Это придавало и без того суровому лицу Мигриаули какое-то таинственное и мрачное выражение.
Царь с трудом заставил себя улыбнуться своему телохранителю, спасшему ему жизнь и так нещадно обезображенному. Георгий хотел сказать что-нибудь ободряющее, теплое, однако язык не повиновался: смешанное чувство жалости, стыда, чуть ли не страха охватило его. Он снова взглянул на Лухуми и тотчас отвел глаза, не в силах выдержать вида этой страшной маски.
Стояло лето. Царский двор находился в местности Кола. Царь охотился в дремучих лесах этого благодатного края и время от времени принимал правителей зависимых княжеств и царств, являвшихся к нему с дарами. Гостил у него и хлатский мелик, прибывший с данью и подношениями. После него приехал Тогрулшах, сельджукский правитель Арзрума.
Потомок могущественных когда-то султанов, а ныне данник грузинского царя, магометанин Тогрулшах ехал под знаменем, древко которого украшал святой крест господний, а сам он, сын Килы и Арслана, был одет в халат, пожалованный ему грузинским царем.
Долгие старания Тогрулшаха высвободить свою страну из-под зависимости Грузии остались тщетными: и тогда он решил совсем покориться, чтобы с помощью сильной Грузии сохранить за собой престол и защитить Арзрум от многочисленных вражеских нашествий.
Тогрулшах был наслышан о красоте царевны Русудан, сестры Георгия, видел и портреты ее, и теперь он приехал поглядеть на нее. Правитель Арзрума задумал женить сына своего Могас-эд-Дина на Русудан, чтобы породниться с грузинским царствующим домом.
Едва успел царь проводить Тогрулшаха, как в Колу тайно прибыл трапезундский кесарь Алексей Комнин с небольшой свитой. Царь выехал навстречу Комнину, обнял его и по-братски расцеловал.
Комнин торжественно поздоровался с царской свитой. Однако, когда он очутился лицом к лицу с Лухуми, крайнее смущение охватило его и он отступил назад. Потом резко повернувшись, он вскочил на коня и до самой царской резиденции ехал рядом с Георгием.
Комнин, хоть и пытался сохранить внешний блеск, выглядел уже не так, как в свой прежний приезд. Все надежды на восстановление прежнего величия и на избавление от турецкого ига он возлагал только на грузинского царя. То и дело он направлял к нему своих послов с богатыми дарами, и наконец сам прибыл к своему венценосному родственнику и другу просить помощи.
Казалось, что синопские события должны были бы сломить высокомерие Комнина, но он по-прежнему держался кичливо, будто был не данником Кей-Кавуса, а самодержцем Византии, восседающим на престоле в Константинополе.
Такое поведение Комнина забавляло Георгия. Насмешливо улыбаясь, он поглядывал на хорохорившегося автократора с турецким ярмом на шее.
За обедом Комнин снова увидел обезображенное лицо царского телохранителя, безмолвно застывшего за спиной своего государя. Холодная дрожь пробежала по спине византийца, и кусок застрял у него в горле. Он пытался скрыть от окружающих свой страх и отвращение и продолжал есть, почти не подымая глаз.
Царь дал Лухуми какое-то поручение, и тот покинул зал.
— Где ты выискал такое пугало, Георгий? — обратился Комнин к царю. Боже, до чего безобразен! Как ты можешь все время видеть его перед собой!
— Да это же мой телохранитель. Ты забыл, как он спас тебя от кабана? Ты еще собирался памятник ему поставить на форуме в Константинополе, улыбнулся Георгий.
— Что же с ним сталось? Я не узнал его, он так ужасно изуродован! — огорченно воскликнул Комнин.
— Дважды он спас меня от смерти! Удар занесенного надо мной меча он принял на себя — и вот как поплатился за свою преданность!
— Грузинские цари всегда щедро награждали преданных им людей. Ты, вероятно, жалеешь его и потому держишь при себе. Но, согласись, неприятно иметь перед глазами такого урода, особенно когда обедаешь!
Царь нахмурился и ничего не ответил. Ему не понравилась болтовня Комнина, хотя он должен был признаться, что вид Лухуми ему самому был не очень приятен.
— Что ты задумался, Георгий? — не унимался Комнин. — Разве так трудно сменить его? Самое трудное дело можно совершить, если заняться им спокойно, не торопясь. Твой покойный дядя, а мой дед, великий Андроник Комнин, никогда не унывал и умел найти выход из любого положения. Даже когда император Мануил заковал его в кандалы и бросил в самую мрачную крепость в Константинополе, Андроник не только не отчаялся, но с первого дня принялся обдумывать план побега. Под башней, в которую был заключен мой дед, он обнаружил давно бездействовавшую водопроводную трубу. Смелый и сообразительный узник разрыл пол, втиснулся в трубу и старательно закрыл щель в полу. В полдень стража заметила отсутствие Андроника. Кинулись обыскивать темницу, но следов побега не обнаружили. Начальник крепости, зная, что ему не избежать жестокого наказания, решился все же доложить о случившемся Мануилу. По всей империи были объявлены розыски беглеца. Всю страну подняли на ноги, перекрыли все пути и дороги. Но никому не приходило в голову, что узник находится по-прежнему в крепости. Отчаявшись в поисках, власти заподозрили в пособничестве побегу родных и близких Андроника. Схватили его супругу и заточили в ту же камеру, где находился Андроник.
Как только стемнело, Комнин вышел из своего укрытия и предстал перед своей женой. Та в ужасе вообразила, что перед нею призрак, но дед быстро доказал ей, что он вовсе не дух бесплотный. И вскоре после этого супруга Андроника произвела на свет дядю моего Иоанна.
Все присутствовавшие хорошо знали полную превратностей жизнь Андроника Комнина, но рассказ его внука выслушали со вниманием и смеялись от души.
Георгий едва удержался, чтобы не сиросить своего родича, сохранял ли он присущее его деду спокойствие духа, валяясь в ногах у румского султана, но пожалел и без того униженного кесаря и, только насмешливо глянув на него, трижды чокнулся с ним полной чашей.
Лухуми становился все более неприятен царю. Каждый раз, вспоминая слова Комнина, Георгий впадал в дурное настроение. Все в Лухуми стало его раздражать. Он старался отделаться от телохранителя, часто отсылал его с поручением куда-нибудь подальше, а сам в это время поспешно уезжал из города. Но верный телохранитель, с обычной точностью выполнив поручение, возвращался и представал перед царем, где бы тот ни находился.
Никак не мог царь привыкнуть к уродству Мигриаули. Как ни старался он призвать голос разума и совести, сколько ни напоминал себе, чем обязан Лухуми, ничего не помогало. Лаша не выносил его присутствия и все больше отдалял беднягу от себя. Часто по целым дням Лаша не выходил из опочивальни, лишь бы не видеть стоявшего у двери телохранителя. В конце концов это стало сущим мучением. Лаша не мог найти повода избавиться от преданного слуги.
Придворные и челядь, заметив такое отношение к Лухуми со стороны царя, также стали уклоняться от встреч с несчастным телохранителем, при разговоре с ним отводили глаза в сторону, чтобы не видеть его изуродованного лица.
Все тягостнее становилось царю выносить присутствие Лухуми, и он был безмерно рад, когда тот обратился к нему с просьбой разрешить ему уехать на несколько дней домой.
— Я еще не видел ни матери, ни жены с тех пор, как меня ранили, и, если будет на то царское соизволение, я съезжу ненадолго домой, — попросил соскучившийся по родному дому Лухуми.
— Можешь ехать не на несколько дней, а на несколько месяцев, мой Лухуми! Отдохнешь дома, здоровье поправишь, за хозяйством присмотришь! — с готовностью согласился Лаша.
И обрадованный Мигриаули покинул двор, к великому удовольствию царя.
Перед домом Кетеван всадник придержал коня. Собака с радостным визгом кинулась к нему, виляя хвостом.
Склонившаяся над тонэ Кетеван подняла голову, вглядываясь в гостя. С первого взгляда этот одноглазый изуродованный человек показался ей чужим.
— Ты не узнаешь меня, мать! — улыбнулся ей Лухуми и соскочил с коня.
Слезы залили глаза Кетеван, но она быстро утерла их концом платка.
— Лухуми, сынок! — вырвался у нее радостно-тревожный возглас, и она бросилась к сыну.
Кетеван вперила глаза в лицо Лухуми, и ужас и отчаяние сковали ее, но, овладев собой, она принялась обнимать и целовать его, прижимая к груди.
— Сын мой, вернулся наконец! Слава богу, что жив остался!.. Сегодня птичка нам пропела радостную весть, вот и сбылось… — говорила без умолку Кетеван, не отдавая себе отчета в том, отчего льются слезы из глаз: от радости встречи с обожаемым сыном или от щемящей жалости, прихлынувшей к сердцу.
— Как живешь, мама, как вы тут без меня обходитесь? — спрашивал Лухуми, оглядывая двор.
— Хорошо живем, сынок, что с нами может приключиться! Только беспокойство за тебя донимало нас: меня и твою бедную жену.
— А где она, мать?
— Лилэ? Да у соседей, должно быть. Сейчас я ее кликну! — засуетилась Кетеван.
— Тандо! — крикнула она стоявшему у тонэ краснощекому босоногому мальчугану. — Тандо, сынок, подойди сюда, покажись дяде Лухуми! Это сын нашего соседа, хороший мальчик, потешный такой, — тараторила Кетеван.
Тандо не двигался с места.
— Подойди, не стесняйся! — подбодряла его Кетеван.
Испуганно поглядывая исподлобья, Тандо переминался с ноги на ногу, и было похоже, что он вот-вот расплачется.
— Здравствуй, Тандо! — приветливо обратился к нему Лухуми. — Раз не хочешь первым знакомиться, я сам тебе представлюсь! — И с шутливой улыбкой Лухуми двинулся к мальчику.
— Нет, нет! Не хочу! — заревел тот и бросился прочь.
— Чего ты испугался, поди сюда! — Добродушно улыбаясь, Лухуми смотрел вслед мальчику.
Кетеван поняла, отчего Тандо убежал от ее сына, и глухой стон вырвался из ее груди: «Горе твоей матери, сынок ты мой несчастный!»
Она стала звать Лилэ.
— Я здесь, мама! Что случилось? — Лилэ вышла на балкон.
— Ты дома, дочка? Иди скорей сюда, Лухуми приехал!
Лилэ выронила рукоделье и ближе подошла к перилам.
— Здравствуй, Лилэ! — весело крикнул жене Лухуми. Запрокинув голову, он радостно глядел на нее снизу.
Здоровый глаз его излучал счастье, но вместо второго глаза зиял страшный провал, затянутый белесой пеленой.
Одна половина лица Мигриаули озарялась взволнованной, радостной улыбкой, а другая застыла в жуткой гримасе.
Лилэ дважды навещала раненого мужа в Тбилиси, но тогда лицо его было перевязано. Лекари говорили ей, что он останется без одного глаза. Но никогда не думала она, что Лухуми будет так страшен. Кровь заледенела у нее в жилах, она хотела закрыться рукой, чтоб не видеть этого ужаса, но опомнилась. Голос Кетеван настойчиво, с мольбой, звал ее, просил спуститься вниз.
— Спускайся, дочка, спускайся сюда!
Жалость к несчастному мужу волной залила сердце Лилэ. Она заставила себя улыбнуться ему и сбежала по лестнице вниз.
Не глядя на него, кинулась к нему, обняла и спрятала голову на его широкой груди.
Во дворе собрались соседи, ближние и дальние. Они заставляли царского телохранителя пересказывать подробности гандзийской битвы, просили повторять снова и снова, как он спас жизнь царю, и как был ранен сам, и как лечили его царские лекари.
Раз глянув ему в лицо, они уже не решались вторично поднять на него глаза и слушали, низко опустив головы или смотря в сторону. Расходясь по домам, они сокрушенно качали головами и тихо переговаривались между собой.
— Как его изуродовали, несчастного, этакого богатыря!
— Как он еще жив остался!
— Да уж лучше бы убили его, чем жить на свете таким уродом!
— Бедная Кетеван, несчастная Лилэ! — причитала какая-то женщина.
— Тяжелее всего ему самому, а красавица жена всегда найдет утешение! — мрачно пошутил кто-то.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Не пируй с человеком завистливым.
Не приводи его к себе в дом и не ешь с ним хлеб свой…
Библия
Лилэ всю ночь заставляла Лухуми рассказывать ей о царе, его характере и внешности, о его нраве и привычках.
Лухуми привез домой большой портрет Лаши. Царь восседал на золотом троне, украшенном драгоценными камнями. Поверх белой шелковой сорочки с низким воротом и белого атласного архалука на нем был синий короткий кафтан с расходящимися полами и распущенным поясом. На ногах — зеленые с золотыми крапинками ноговицы и башмаки на высоких каблуках с загнутыми кверху острыми носами. На плечах парчовая накидка, расшитая золотыми цветами. Опершись на правую руку, левой царь держал небольшой свиток. Золотой венец и скипетр, усыпанный драгоценными каменьями, лежали рядом на низеньком столике. Глаза царя выражали равнодушие к знакам могущества и роскоши, окружающей его. Взгляд голубых глаз, мечтательно устремленный вдаль, подчеркивал возвышенный образ царя, рано задумавшегося над тщетой и суетой этого мира.
Царь представлялся Лилэ прекрасным молодым деревцем, сказочным цветком, причудливым и роскошным.
Слушая рассказы Лухуми, она вспоминала снова и снова, как увидела Георгия впервые на лашарском празднике.
— Он и раба зря не обидит, любит всех — великих и малых. Светлый ум, доброе сердце у нашего царя, справедлив он и великодушен, — с благоговением рассказывал Лухуми.
Лилэ слушала и верила, что именно таков Лаша.
Правда, Лухуми рассказывал еще о храбрости Лаши, о его воинской доблести, о силе и ловкости, но это не вязалось с ее представлением о юном царе — как это такой нежный и мягкосердечный царь мог убивать людей, хотя бы даже в жестокой схватке.
Поэтому все, что говорил Лухуми о войне и об отваге Георгия, не доходило до сердца Лилэ, словно все это не касалось того человека, каждая иная подробность жизни которого, подобно магниту, притягивала Лилэ.
Крестьянской восторженностью и наивностью был проникнут рассказ Лухуми о жизни при дворе, о знатных и богатых сверстниках царя, но в воображении Лилэ ни один из них не мог возвыситься до Лаши, все они казались ей низшими существами по сравнению с ним.
— Говорят, царь любит красивых женщин, это верно? — спросила Лилэ и сама испугалась своего вопроса.
— Не больше, чем другие цари, разумные и благородные… — пробормотал Лухуми и даже покраснел, зная, что говорит неправду.
— А правда ли, Лухуми, что царь любит выпить и часто сидит за чашей вина с кутилами? — снова нерешительно спросила Лилэ.
— Разумеется, государь не гнушается вина, но не так уж много он пьет, как об этом болтают. Разве что с горя выпьет иногда…
— Какое же у него может быть горе? Он ведь всех сильнее, всех счастливее! — удивилась и встревожилась Лилэ.
— Почем нам знать, Лилэ! Мы люди простые, нам не понять забот царских и высоких помыслов его.
Оба умолкли, думая каждый о своем.
Вдруг Лилэ тяжело вздохнула.
— О чем ты вздыхаешь, милая! Отчего загрустила? — спросил Лухуми.
— Есть у меня одна забота, Лухуми, не знаю, как и сказать!
— Что ж это такое, если ты даже мне сказать не хочешь?
— Я бы сказала, да боюсь, что тебе не понравится.
— Любимая, разве могут у тебя быть думы, которых бы я не одобрил!
— Давай, Лухуми, позовем в гости царя!
Лухуми молчал, удивленный и растерянный.
— Царя, — повторила Лилэ.
— Куда? К нам?
— К нам, в наш дом.
— Как это так — пригласим царя! Да разве он приедет? Да нам его и не принять по достоинству!
— Что ты, Лухуми, примем! Что тут невозможного? Благодарение богу, у нас, по милости царя, всего много: и птицы и скота, амбары наши полны зерном, а марани вином…
— А если не сумеем… — бормотал в растерянности Лухуми.
— Это не твоя забота, Лухуми, ты доверься мне, а я так приму царя, что он навсегда запомнит этот день. Я сделаю все сама, ты только об одном позаботься — пригласи царя.
— Пригласить-то нетрудно, Лилэ, да я…
— За остальное я в ответе. Разве ты не веришь мне? Я не посрамлю ни тебя, ни себя! — говорила Лилэ, нежно обнимая мужа.
Полночь миновала. Лухуми спал крепким сном здорового мужчины. В темноте Лилэ не могла видеть изуродованного лица мужа, она только слышала рядом с собой его ровное дыхание.
Лухуми вернулся с войны прославленным воином, получил много наград. Он казался Лилэ всемогущим. Он заслуживал того, чтобы его любили и гордились им. Лилэ гордилась и тем, что она, маленькая, хрупкая женщина, целиком владеет душой и телом этого исполина, гордилась его любовью к себе и чувствовала себя обязанной отвечать ему такой же любовью и преданностью. В эту ночь Лухуми казался ей таким близким и родным, что ей хотелось всегда неразлучно быть с ним, никто не смог бы оторвать ее от могучей груди мужа. Если бы ее спросили сейчас, любит ли она Лухуми, счастлива ли она с ним, она, несомненно, ответила бы утвердительно. Во всяком случае, она чувствовала, что несколько таких счастливых ночей могут крепко и навечно привязать ее к Лухуми. Утомленная Лилэ прижалась к спящему Лухуми и погрузилась в сон.
На другой день Лухуми рассказал матери о своих намерениях. Кетеван всплеснула руками: не нам звать в гости царей, да и никому еще не приносили счастья такие посещения…
Лилэ молча слушала этот разговор. Она понимала, что свекровь права. После пережитого этой ночью ей самой стал казаться ненужным и даже опасным приезд царя, вторжение его в их тихую обитель. Она равнодушно слушала спор Лухуми с матерью. Он уговаривал Кетеван, чтобы доставить удовольствие жене. Лилэ неудобно было отказаться от своего же предложения, а Лухуми был упрям и настойчив.
Услыхав, что кахетинский эристави Бакур в ближайшие дни собирался отбыть в Тбилиси, Лухуми поспешил к нему.
— Столько лет я живу во владениях твоих, а ты ни разу не удостоил меня своим посещением. Окажи мне, наконец, эту честь, — сказал Лухуми.
Бакур давно интересовался хозяйством все богатевшего Мигриаули. Он с завистью следил за тем, как расширялись от царских щедрот земли телохранителя царя.
У всякого другого он давно бы отхватил хоть что-нибудь, но тут алчного эристави удерживал страх перед царем. Он пальцем не смел тронуть этого мужика и только завидовал ему. Он так много слышал о прекрасных садах и виноградниках Лухуми, что ему не терпелось самому взглянуть на его богатства. Слухи о сказочной красоте жены Мигриаули еще больше разжигали его любопытство.
— Я буду рад посетить твой дом, дорогой Лухуми. Мы соседи и должны чаще навещать друг друга. Я сам думал пригласить тебя, но ты меня опередил. Отныне мы будем частыми гостями друг у друга, — расточал любезности Бакур.
К назначенному дню Лухуми пригласил нескольких соседей, чтобы развлечь важного гостя.
И вот Бакур отправился к Мигриаули.
То, что предстало перед взором изумленного эристави, превзошло все его ожидания. Изгороди, окружавшей виноградники Лухуми, казалось, не будет конца. За виноградниками тянулись сады, ветви клонились к земле под тяжестью сочных плодов. Наконец он подъехал к самой усадьбе. Большие ворота вели во двор, раскинувшийся ровным зеленым ковром. В глубине двора высился двухэтажный дом с открытым широким балконом. За домом — конюшня, где стояли откормленные кони, дальше просторный хлев.
Богато и со вкусом накрытый стол ждал гостя. Не успел Бакур наглядеться и надивиться на все, как в комнату легкой походкой вошла Лилэ.
Эристави не верил своим глазам. Он поднялся навстречу хозяйке словно зачарованный.
«Какой ангел достался этому олуху!» — подумал Бакур, пожирая взором жену Лухуми.
Пристальный взгляд смутил Лилэ. Она невольным жестом плотнее затянула на груди концы узорчатой шелковой шали.
Гостей пригласили к столу.
Бакур всегда сам бывал тамадой, и на этот раз его не пришлось упрашивать долго. Он потребовал большие чаши для вина, и, когда хозяйка поднялась, чтобы подать их, его жадный взгляд еще раз проводил ее. Пиршество началось.
Могучий аппетит эристави не знал предела. Ел и пил он за троих. За столом бедняка это было бы заметно, но здесь подавали к столу все новые блюда, и пиру не видно было конца.
Лухуми сидел напротив эристави. Бакур старался не смотреть на его изуродованное лицо, зато с Лилэ он глаз не сводил.
Тамада провозглашал тосты за царя и за Грузию, заводил речь о вине и яствах, об охоте и празднествах, но, о чем бы он ни говорил, одна мысль не покидала его: «Как же это случилось, что до сих пор я не знал, какая красавица живет рядом со мной? Как же мне заполучить ее?»
И в то мгновение, когда эристави особенно упорно размышлял об этом, Лухуми с подчеркнутой почтительностью обратился к нему:
— Нижайшая просьба к нашему высокопоставленному гостю у меня и моей жены. Не знаю, как лучше изложить ее твоей милости!
Лилэ низко опустила голову. Сердце почему-то сильнее забилось в груди.
— Говори, Лухуми, не стесняйся! О чем бы вы ни попросили меня, я с радостью все исполню, — ответил эристави, обращая взгляд к Лилэ. Горячее дыхание гостя обдало ее, она незаметно отодвинула свою скамью.
— Мы хотим просить царя пожаловать к нам в гости! — неуверенно продолжал Лухуми.
— Царя? — удивился эристави.
— Да, царя! Государь как-то говорил, что приедет посмотреть, как я живу. Теперь, когда мы, по его милости, стали жить получше, может быть, мы не ударим в грязь лицом.
Не спуская глаз с Лилэ, Бакур раздумывал: «Если царь увидит ее, она для меня потеряна. Да, видно, не так-то просто заполучить ее и, пожалуй, даже опасно. Я знаю царя: стоит ему увидеть Лилэ, и он не отступится от нее, пока не добьется своего. И кто знает, что из этого может получиться. Мигриаули может стать эристави, придворным вельможей. Если он не проявит глупого самолюбия, то, несомненно, так оно и будет. А если он любит свою жену — а можно ли не любить такую красавицу — и не потерпит царских домогательств? Тогда гнев царя неминуемо обрушится на его голову, и я могу нагреть на этом руки. Кому достанутся эти богатые виноградники, бесчисленные стада и все хозяйство Мигриаули, как не верному слуге царя, кахетинскому эристави?! Да, не время думать о любовных шашнях, когда можно заслужить царскую милость! Поеду-ка я в Тбилиси, распишу царю несравненную красоту жены Лухуми».
Эристави придвинулся к Лухуми, тревожно заглядывая ему в единственный глаз, теперь уже беспокоясь, как бы он не передумал.
— Когда же вы хотите просить царя в гости?
Лилэ покраснела и замерла.
— На той неделе, если у нашего государя найдется время! — ответил Лухуми.
— Найдется, как не найтись! Я уговорю его отложить все дела, и ровно через неделю ждите нас здесь. Теперь это дело моей чести! — с чванливой уверенностью произнес эристави, поглаживая длинные усы.
На следующий день эристави Бакур заехал к Лухуми, еще раз жадным взглядом окинул его жену и, захватив письмо к царю, поспешил в столицу.
Бакур сразу же был допущен к Георгию и в разговоре с ним, как бы между делом, передал ему письмо от Мигриаули.
Царь прочитал письмо.
— Мой телохранитель зовет меня в Кахети. Хочет, видно, удивить меня своим гостеприимством! — небрежно сказал он.
— Гостеприимством удивить трудно, но жена Мигриаули может удивить своей красотой даже тебя, мой государь! Такой красоты не видел я ни на картине, ни на иконе, не говоря уж о земных женщинах!
— Вот он каков, этот Лухуми! — шутливо проговорил царь. Рассказ Бакура о красоте жены его телохранителя заинтересовал было царя, но, зная неразборчивость эристави, он не очень полагался на его суждения.
Лаша вызвал писца и очень неопределенно ответил Мигриаули: дескать, не торопись с возвращением в Тбилиси. Теперь лето, а к концу осени, как освобожусь от государственных дел, возможно, заеду к тебе в гости.
Неопределенность заставила задуматься супругов Мигриаули. Следовало ли вообще приглашать царя? Теперь вот сиди в ожидании высокого гостя и, бог знает сколько времени придется ждать, на сколько месяцев будет оторван Лухуми от царской службы?!
Но повеление царя было непреложно, и Мигриаули стали готовиться. Украсили дом, убрали двор, заготовили всяческую снедь.
Предводитель кипчаков, новых поселенцев Гандзы, решил совершить набег на Грузию.
Кушхара, атабек гандзийский, хорошо помнивший, какой ценой куплено им «поражение» Грузии под Гандзой, по-прежнему трепетал перед военной мощью соседей и потому уговаривал кипчаков отказаться от набега.
Но кипчаки не захотели внять советам атабека, не разузнали даже как следует о состоянии грузинского войска и без всякой подготовки ворвались в окраинные области Грузии.
С пограничных застав немедленно дали знать об этом амирспасалару Иванэ Мхаргрдзели, а тот доложил о набеге царю.
— В войне с кипчаками я оказался невезучим, а теперь к тому же я нездоров. Так что пусть амирспасалар возглавит поход, — решительно заявил Георгий.
Мхаргрдзели только это и нужно было. Он быстро собрал войско и выступил против кипчаков.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
На ложе они так сблизились, словно в двух телах была одна душа, и утолили свое желание. Их ложе было словно усыпано розами, а их изголовье светилось, как солнце и луна. От их лиц и волос источалось благоухание, заполнившее опочивальню. Они не могли оторваться друг от друга. Они так были слиты от головы до пят, что между ними не прошел бы даже волос.
«Висрамиани»
Царь охотился в Кахети.
День выдался неудачный. Солнце клонилось к закату, а царь убил всего одного фазана.
Охотники расположились у въезда в селение под раскидистыми ореховыми деревьями. Царь пожелал немедленно зажарить своего фазана. Слуги поскакали в село.
Они спешились у ворот большой усадьбы. Услышав лай собак, из калитки вышла Кетеван.
— Вам кого угодно? — спросила она.
— Мы царские слуги.
— Вам, верно, нужен Лухуми? А его нет дома! — проговорила Кетеван, распахивая ворота.
— Разве это усадьба Мигриаули? Очень жаль, что его нет дома. Но нам надо всего лишь зажарить фазана для царя…
— Пожалуйста, сейчас же зажарим, — засуетилась Кетеван.
— Да вы только разведите огонь, а зажарим мы сами… — сказал один из слуг.
Кетеван пригласила их в дом.
— Лилэ, займи гостей, пока я фазана ощиплю, — обратилась Кетеван к невестке. — Это жена Лухуми, моя невестка. — С этими словами Кетеван вышла, торопясь взяться за дело.
— Садитесь! — Лилэ поставила скамьи перед очагом.
— И вы с нами садитесь, — попросили гости, придвинув скамью для Лилэ.
Все полукругом расселись возле очага.
Солнце зашло. Пламя боролось с сумерками, вступившими в зал. Огромные тени метались по стене, становясь то длиннее, то короче, ползли кверху и растекались по потолку.
Царские слуги бросали на Лилэ косые взгляды, беседа не вязалась.
Отсветы пламени играли на белоснежном лице Лилэ. Черные глаза ее затенялись длинными ресницами, трепещущими, как крылья бабочки. Маленькие ямочки смеялись на ее нежно очерченных щеках, и не одни только ямочки, все на ее прекрасном лице: алые губы, ровный ряд зубов и открытый лоб — все говорило о юности и радости жизни. Лилэ сидела свободно, даже чуть небрежно, точно она одна была в комнате. Ни малейшего напряжения не чувствовалось в ее позе и взгляде, словно ей было безразлично, какое впечатление производит она на окружающих… Эта врожденная безыскусственность и простота делали еще обворожительнее жену царского телохранителя.
Черные, цвета воронова крыла, волосы были заплетены в две толстые косы. Одна из них, закинутая за спину, касалась пола, другая падала на грудь, и Лилэ, захватив косу своими длинными пальцами, то скручивала ее, то раскручивала.
Неловкое молчание нарушил один из лучников:
— А где теперь сам Лухуми?
— Он в поле, на току, два дня как уехал.
— Как он себя чувствует? Не беспокоят его раны?
— Нет, не беспокоят, — тихо отозвалась Лилэ, слегка краснея, и, чтобы отвести неприятный разговор, сама задала вопрос: — Когда же царь изволил прибыть на охоту в Кахети?
— Сегодня утром.
— Он с большой свитой?
— Нет. Он неожиданно собрался и не взял с собой ни главного егеря, ни сокольничих.
— А где он теперь? И как собирается провести ночь?
— Должно быть, в поле.
— В поле? — удивилась Лилэ.
— Ну да. Наш царь больше любит спать под деревом, чем на дворцовых пуховиках.
— А может быть, он к нам пожалует? Мы бы постарались принять его как следует, — неожиданно для самой себя вдруг проговорила Лилэ, и ей почему-то стало неловко от этих слов.
В зал вошла Кетеван, неся нанизанного на вертел, уже ощипанного фазана.
— Не очень я долго? — спросила она.
— Что вы!.. Мы даже удивились, так быстро… — ответил старший из охотников и потянулся к фазану.
— Не извольте беспокоиться, мы его сами зажарим! — не унималась Кетеван.
— Нет уж, мать, мы привычные к этому, знаем вкус царя… — И он решительно взял из рук Кетеван вертел.
Кетеван поближе подгребла жар в очаге, и слуга пристроился у огня с птицей.
— Лилэ, как же нам быть? Не послать ли за Лухуми? — шепнула Кетеван.
— Хорошо бы послать за ним, пусть приедет скорее, — одобрила ее предложение Лилэ.
Кетеван снова вышла из зала.
Стало тихо, только дрова потрескивали в очаге да шипел на огне фазан.
— Мы ведь приглашали к себе царя, — нарушила молчание Лилэ. — Он обещал погостить у нас.
— Погостить? — спросил тот, кто крутил вертел, многозначительно глянув на товарищей.
Но те, словно заколдованные, не сводили глаз с Лилэ и, казалось, не слышали его.
Лилэ стало неловко за свою откровенность.
— Да, он обещал, и мы его ждем, — добавила она. — Раз он уж так близко от нас, может, и осчастливит нас своим посещением.
— Мне неизвестны намерения царя, — отозвался слуга. — Если позволите, я доложу о вашем желании.
— Буду очень благодарна, — покраснела Лилэ. — Лухуми скоро вернется, он ведь недалеко отсюда, — сбивчиво закончила она.
На углях в очаге вспыхивал жир, запахло жареным мясом.
— Никак, фазан горит, — заметила Лилэ.
Слуга с трудом отвел глаза от лица красавицы и беспокойно стал разглядывать дичь. Один бок фазана в самом деле сильно подгорел.
— Сжег! Как же это я! — испуганно воскликнул он.
— Как же быть? Что сказать теперь царю? — заговорили все разом.
— Не послушались вы нас, а уж мы бы как следует зажарили, проговорила Лилэ. — Дайте-ка сюда…
— Ничего, я сам как-нибудь, — не уступал слуга. — И что это со мной стряслось!
Он горячо взялся за дело. То ли от усердия, то ли от жара, идущего из очага, у него на лице каплями выступил пот.
Второй бок фазана быстро подрумянился, и, подхватив вертел, незадачливый повар поднялся и позвал остальных лучников.
— Мы пошли. Спасибо вам большое.
— Передайте царю нашу просьбу. Фазан все равно не годится для царского стола, а мы вас всех угостим на славу! — напутствовала Лилэ слуг.
Выехав за ворота, слуги стали пререкаться между собой.
— Ты бы хоть раз посмотрел на фазана! — упрекнул старшего один из охотников.
— Даже запаха горелого не учуял! — издевался другой.
— Много вы сами слышали и видели! — защищался тот.
— Нас ослепило то же, что и тебя! — смеясь, отозвался первый.
— Ну и красива!.. В жизни такой не видел. И как это она пошла замуж за этого Лухуми!
— Полно вам зубоскалить! Этот фазан может нам дорого обойтись, если царь не в духе!..
— Давайте расскажем все, как было. Как услышит царь о красавице, про все забудет. Вот увидишь, тут же в гости соберется!
— А нам только того и надо. Добрый ужин и теплая постель лучше, чем голодными валяться под открытым небом!
Эти рассуждения подбодрили всадников, и они пришпорили коней.
Между тем оставшиеся с царем слуги раскинули скатерть прямо на траве, и Лаша терпеливо дожидался своего фазана. Он с утра чувствовал недомогание, кружилась голова.
И вот наконец посланцы вернулись.
— Почему сожгли птицу? — превозмогая слабость, спросил Георгий.
— Выслушай нас, царь! Мы попали в дом твоего телохранителя Лухуми. Самого его дома не оказалось. Но жена у него такой неописуемой красоты, что глаз не оторвешь, приворожила нас, да и только! Мы про все забыли, на нее глядя, вот и подгорел фазан. А они тебя ждут к себе, говорят, обещал заехать к ним. У них и ужин готов и постель.
— Выходит, она и вправду красива, — задумчиво проговорил царь. — Мне о ней говорил эристави Бакур, да я не поверил.
— Красавица! Ангел, а не женщина, в жизни такой не видел! — наперебой принялись расхваливать охотники жену Лухуми.
— И они искренне меня звали? — спросил Георгий, все еще колеблясь.
— Искренне, государь, искренне, от всей души! Давно обещал, говорят, царь к нам заехать, и у нас, мол, все готово к его приезду. Хозяйка несколько раз повторила.
— А Лухуми дома? — спросил Лаша.
— Нет, он в поле на току.
— Да… Ну, что ж, едем в гости к Мигриаули, — принял внезапное решение царь. Слуги едва успели собраться, Лаша вскочил на своего гнедого.
После отъезда царских слуг Кетеван долго стояла у очага, охваченная дурным предчувствием.
Во дворе залаяли собаки, раздался конский топот.
Лилэ торопливо спустилась по лестнице.
— Царь едет! — крикнула она свекрови со страхом и радостью в голосе и бросилась к воротам.
Георгий никак не мог одолеть своего недомогания. Чем быстрее скакал конь, тем сильнее кололо в боку. Он весь холодел от боли и все больше слабел. Он не мог даже крикнуть слугам, которые ничего не замечали, чтобы те придержали коней, не мог натянуть поводья, чтобы остановить своего гнедого.
— Вот она, жена Лухуми Мигриаули, — негромко произнес догнавший царя лучник.
Лаша не слышал. Целиком отдавшись воле коня, он почти потерял сознание. Но при виде женщины, вышедшей ему навстречу из высоких ворот, он встрепенулся, ему показалось, что все вокруг загорелось нестерпимо ярким светом. Он спрыгнул с коня и, едва держась на ногах, шагнул к Лилэ. Но тут силы изменили ему, в глазах потемнело, он качнулся и, не успев позвать на помощь, свалился у ее ног без сознания.
Сопровождающие кинулись к царю, подняли его и внесли во двор.
Лилэ не сводила с Георгия глаз. Вот он перед ней, уже не прекрасное видение лашарского праздника, а живой человек, юный, красивый и такой желанный. Не замечая ничего вокруг, глядела на него Лилэ и чувствовала, что силы покидают ее. В какое-то мгновение ей показалось, что царь умер: она с трудом удержала рвущиеся из груди рыдания, молча глотая слезы.
— Наверх несите, в гостиную, — распоряжалась Кетеван.
Опережая слуг, она взбежала вверх по ступеням, разложила на тахте шелковые подушки. Царя бережно опустили на постель. Лилэ подсела к нему и дрожащими руками стала расстегивать застежки его кафтана. Принесли воды. Она брызгала ему в лицо, на грудь. Но глубокий обморок продолжался.
— Поезжайте скорее за лекарем. — Кетеван проводила слуг до ворот.
— Бывало с царем когда-нибудь такое? — спросила она тревожно.
— Мы не слыхали, не знаем, — отвечали слуги.
— Не падучая ли у него? — беспокоилась Кетеван.
Слуги ускакали, и Кетеван вернулась в гостиную.
— Ну как? Не пришел в себя? — спросила она шепотом у Лилэ.
Лилэ отрицательно покачала головой.
— Господи, что же это с ним? И надо же, чтобы в нашем доме такое случилось! После нас будут винить во всем… — Охая и сокрушаясь, Кетеван тихо вышла из гостиной.
Бледная, дрожащая Лилэ склонилась над Лашой. Словно прощаясь со своей мечтой, она провела рукой по его волосам.
— Неужели конец? — простонала она.
Слезы Лилэ, падавшие прямо на лицо Лаши, привели его в чувство.
— Лаша… Лашарела… Царь! — забыв обо всем на свете, воскликнула Лилэ.
Царь потянулся, словно после глубокого сна, раскрыл руки и обнял склонившуюся над ним Лилэ. Она вздрогнула, хотела вырваться, но, ощутив какую-то слабость во всем теле и сама не понимая, что делает, приникла к его груди.
Царь в страстном поцелуе прильнул к ее устам.
На лестнице послышались шаги. Лилэ выскользнула из объятий царя и повернулась к двери.
Вошли лекарь и Кетеван.
— Не приходил в себя? — спросила тихо Кетеван.
Лилэ молчала, не зная, что ответить.
Лаша совершенно очнулся, но решил, что лучше будет прикинуться, будто он по-прежнему лежит в беспамятстве.
Лекарь склонился над больным, взял его руку и стал нащупывать пульс.
Кетеван настороженно следила за выражением его лица.
Через мгновение лицо лекаря озарилось радостной улыбкой.
— Жив? — спросила Кетеван.
— Жив… — ответил он, и все с облегчением вздохнули.
Лекарь объяснил обморок болезнью печени и назначил лекарство. Он успокоил хозяев дома, сказав, что опасности никакой нет, и удалился.
Лаша то ли уснул, то ли притворился спящим, и все бесшумно вышли из комнаты.
У Лилэ точно выросли крылья. Ей казалось, что она ходит, не касаясь ногами земли. Она не хотела сознаваться себе, в чем причина этой радости, заполнившей ее. Поцелуй Георгия горел на ее губах. Она шла за чем-нибудь и забывала, за чем идет. Брала в руки какую-нибудь вещь и не знала, для чего она держит ее в руках…
Кетеван хлопотала по хозяйству: нашла работу и царским слугам, и соседям, приглядывала за тем, как пекут хлеб, открывают кувшины с вином, режут скотину и птицу.
Спальня Лилэ находилась рядом с комнатой, отведенной царю.
Миновала полночь. Лилэ не спала, не спал и царь, — то и дело за стеной скрипела тахта и временами до Лилэ доносилось негромкое покашливание.
Лилэ не понимала, что произошло с царем. Был ли то приступ падучей, как обмолвилась Кетеван, или это болезнь печени, как объяснил лекарь. Но странно, что царь так быстро пришел в себя и обнял постороннюю женщину, чужую жену… А вдруг он прикинулся больным, чтобы разжалобить ее и соблазнить?
Нет, царь не мог позволить себе столь недостойного поступка. Не мог он притвориться умирающим, ведь он в самом деле не дышал! Да и для чего ему это! К его услугам всегда столько красавиц!
А может, с ним случилось то же, что и с ней? О чем думала она, когда отвечала на поцелуй царя? Все получилось помимо ее воли и рассудка. Может быть, и с Лашой произошло то же?.. Ведь он такой же человек, как и все, у него такое же сердце, как у других людей!
Не спала в ту ночь и Кетеван. Утомленная хозяйственными хлопотами, она силой гнала от себя сон… Весь день она не могла избавиться от дурного предчувствия, да к тому же еще собака все время выла во дворе.
И как на грех, Лухуми все не возвращался. Мысли Кетеван обращались к сыну: что с ним, не стряслась ли беда какая, почему так задержался? Впрочем, ведь всего два дня, как он уехал из дому… Но надо же было нагрянуть царю, как раз когда Лухуми нет. Да и то сказать, что это они затеяли — сын да невестка: к чему вчерашним мужикам приглашать к себе в дом царя? Всем сердцем чувствовала Кетеван, что ничего хорошего из этого не выйдет. Но откуда ждать беду, как отвести ее? Она решила бодрствовать, во что бы то ни стало не смыкать глаз, чтобы подстеречь грядущую опасность.
Когда во дворе перестал выть пес и затихли кони в конюшне, когда все умолкло вокруг, усталость взяла свое, и Кетеван погрузилась в сон.
Царь поднялся с тахты, прошелся по ковру. Ему не спалось. Сердце тянуло его в соседнюю комнату, ту самую, где почивала Лилэ. Он сам не отдавал себе отчета в том, что это за желание — просто ли влечение к красивой женщине или нечто более сильное и глубокое. Нет, это не плотское влечение, а стремление одной души к другой, к своей половине, когда-то отсеченной. Это потребность слиться с половиной своей, превратиться в единый дух, единую плоть.
Много женщин встречал Лаша за свою недолгую жизнь, не раз привлекали его красавицы, он влюблялся то в одну, то в другую, но то, что испытывал он теперь, не было похоже на прежние чувства.
И надо же было, чтобы та, которую ему суждено было полюбить сильнее всего на свете, была женой другого, да еще его верного слуги!
Нет, это невыносимо, нужно уйти отсюда и больше не возвращаться. Но сейчас уехать нельзя — придется всех будить…
Лаша подошел к двери, тронул дремлющего стража.
— Лухуми не приезжал? — спросил он шепотом.
— Нет, государь! — так же шепотом ответил воин, вскочив на ноги.
Царь приложил палец к губам.
Ночь была лунная, светлая. Сноп лунного света, проникавший через приоткрытую дверь, делил комнату Лилэ пополам. Обычно, ложась спать, Лилэ запирала дверь на затвор. Отчего же сегодня, когда в доме столько посторонних мужчин и Лухуми отсутствует, она оставила дверь открытой? Забыла? Тогда пусть встанет и закроет сейчас, но она не встает и сама себе не признается, что ждет чего-то…
Дверь медленно отворилась. На пороге застыла тень.
— Лухуми, ты? — Лилэ приподнялась с постели.
Дверь бесшумно закрылась.
— Это ты, Лухуми? Что ж ты не отвечаешь? — прошептала Лилэ.
Ответа не последовало. Дрожа всем телом, Лилэ прижалась к стене.
Она была еще прекраснее в лунном свете, испуганная, трепещущая. Стыдливым движением прикрыла она грудь распустившейся косой.
— Кто там?
— Это я, Лилэ, царь… — задыхаясь, произнес Лаша, подходя ближе.
— Почему ты здесь, государь? Что тебе нужно? — прошептала Лилэ.
— Мне нужна твоя любовь, Лилэ… — Он опустился на колени и протянул к ней руки.
— Что ты делаешь, государь!.. Встань… Уйди… Нас могут услышать… уходи сейчас же…
— Пусть услышит весь мир… Я не могу, не в силах уйти от тебя… Лучше бы я совсем не видел тебя или сразу умер, увидев впервые! А теперь я не могу жить без тебя! Делай со мной, что хочешь… Можешь убить меня вот тут же, на месте… — горячо шептал царь, покрывая поцелуями руки Лилэ, ее плечи, волосы.
Слабеющими руками старалась Лилэ отстранить его, и в то же время всем своим существом тянулась к нему. Обессиленная этой борьбой, она чувствовала, что перестает владеть собой, и наконец, потеряв рассудок и волю, приникла к пылающей груди царя.
— Лаша… Лашарела… — только сорвалось с ее жарких уст.
Еще не пели первые петухи, когда Георгий встал, тихо поцеловал спящую Лилэ и перешел в отведенную ему комнату. Какую-то необычайную приподнятость чувствовал он, — скольких женщин знал, но ни с кем не испытывал такого блаженства. Оказалось, что раньше в нем говорила лишь страсть, которая не затрагивала души. Потому-то и было доныне таким кратковременным наслаждение, исчезавшее вместе с утоленным желанием.
Только теперь постиг царь на себе самом смысл слышанной им не раз притчи о том, что разделенные надвое души в этом мире стремятся к первозданному единству, стремятся снова слиться в одно целое. Душа человеческая прекрасна, ее влечет к себе все прекрасное и совершенное. Но, только обнаружив за прекрасной внешностью красоту духовную, она стремится слиться с ней — тогда-то и приходит истинная любовь.
Сколько раз, увлеченный красотой, Лаша считал себя влюбленным. Однако душа его не находила отклика в душе возлюбленной, и самое великое увлечение угасало с той же быстротой, что и возгоралось.
Да, его душа долго блуждала в поисках родственной души, и вот теперь она обрела свою потерянную когда-то половину.
Так размышлял царь, лежа в своей постели.
Близость не только не умалила чувства, возникшего при первой встрече с Лилэ, но еще более усилила его. Необычайный аромат ее нежного тела и сейчас влек Лашу к себе, опьянял, одурманивал царя, избалованного самыми тонкими и дорогими благовониями. Каким изящным было каждое движение Лилэ, каким уместным было каждое слово!
Нет, никогда Лаша не был так счастлив. Ни в одном роскошном дворце не испытывал он такого блаженства, какое суждено было ему познать в этом скромном доме, где на всем лежала печать присутствия Лилэ, ее чистоты и очарования.
Запели петухи, послышались шаги и тихие голоса во дворе.
Лаша спал мертвым сном, утомленный избытком счастья.
Солнце стояло довольно высоко, когда Лилэ проснулась.
Она сразу вспомнила все и только одного не могла восстановить в памяти: когда Лаша покинул ее и как он вышел из комнаты.
Она ощущала необычное чувство покоя. Наконец обрела она того, с кем самим провидением предопределено ей быть единой духом и плотью. А муж!.. Как молния, пронзила ее вдруг мысль о Лухуми, страх и жалость охватили ее. Мысленно окинула Лилэ дни и ночи, прожитые с Лухуми. Бесцветными и тусклыми показались ей они. И она удивилась, как можно было считать счастливым хоть единое мгновение в той, пройденной жизни, как могла она принимать за любовь свою преданность мужу! До вчерашнего дня, до встречи с Лашой, не знала она ни любви, ни счастья.
Сладки были эти утренние грезы, но солнце поднялось уже высоко, во дворе хлопотала прислуга, было слышно, как колют дрова, точат ножи.
Лилэ быстро оделась и вышла на балкон.
Царя нигде не было видно. Должно быть, он еще спал.
Во дворе Лухуми, вернувшийся на рассвете, свежевал молодую нетель, подвешенную за ногу к ветке орехового дерева.
Лилэ не спешила встретиться с мужем. Она пошла умываться и дольше обычного задержалась перед зеркалом.
Особенно внимательно разглядывала она сегодня каждую черточку своего лица. Ей хотелось предстать перед царем такой прекрасной и совершенной, чтобы первое впечатление от ее красоты поблекло перед сегодняшним.
Еще раз окинула взглядом она свое отражение и, шурша парчовым платьем, спустилась по лестнице.
Царские слуги замерли, завидев Лилэ. Они проводили ее восторженными взглядами, словно мимо них пролетела некая диковинная птица.
На кухне Лилэ столкнулась с Кетеван. Всю ее радость как рукой сняло. Она остановилась, виновато потупила голову и нерешительно поздоровалась с ней:
— Доброе утро, мама!
— Здравствуй, дочка! Лухуми вернулся, ты видела его?
Лухуми услышал голоса матери и жены, повернулся в их сторону. Сияя здоровым глазом, он с нежностью смотрел на жену.
Как бы хотелось Лилэ избежать сейчас встречи с ним! Но это было невозможно, и Лилэ медленно направилась к нему.
— Не подходи близко, дорогая, запачкаешься! — Крепкие волосатые руки Лухуми были забрызганы кровью заколотой телки, в руке он держал длинный окровавленный нож.
Лилэ остановилась:
— Почему ты не вернулся вчера вечером?
Лухуми показалось, что жена соскучилась по нему, а у Лилэ мелькнула мысль, что Лухуми сам виноват в случившемся: не приехал вовремя, вот и пеняй теперь на себя!
— Я только под утро узнал, что царь приехал, и сразу же поспешил домой, — оправдывался Лухуми. Потом, подойдя к жене, он тихо произнес: Ну, что? Добилась своего?..
Лилэ вздрогнула. Кровь медленно отливала от сердца. Она испуганно подняла глаза: Лухуми улыбался ей с прежним добродушием.
— Видишь, как быстро сбылось твое желание. Царь таки приехал к нам, теперь постараемся как следует принять его!
Лилэ глубоко, с облегчением, вздохнула, заставила себя улыбнуться Лухуми и пошла к дому.
Знатный пир задал Лухуми в честь приезда царя. Всех именитых людей Кахети пригласил он к себе.
Тамадой за столом был эристави Бакур.
Не успел он вступить в дом, как сразу же догадался обо всем. Он хорошо знал, что царь не остался бы без особой на то причины ночевать у своего велисцихского слуги. Знал он и то, что Лухуми этой ночью не было дома. Но и без того ему все было ясно, ибо каждый мимолетный взгляд, которым обменивались Лилэ и царь, выдавал их с головой.
Бакур знал, как ему действовать. Он назначил Лухуми своим помощником и не давал ему передохнуть, передавая то полный рог, то чашу.
Лухуми, в радости от пребывания царя в его доме, совсем потерял власть над собой и осушал чашу за чашей.
Хмель быстро разбирал его. Он уже ничего не слышал, кроме возгласов тамады, и ничего не видел, кроме протянутых к нему рогов с вином. Не замечал он, как обожаемый им царь и его нежная Лилэ пожирали друг друга глазами, как менялись они в лице и как переговаривались друг с другом на безмолвном языке влюбленных.
Вслед за тостами в честь царя, его великих предков, его сестры Русудан, эристави Бакур поднял чашу за здоровье Кетеван — матери Лухуми и хозяйки дома.
Кетеван целый день хлопотала по хозяйству. Утомленная, подошла она к столу, чтобы поблагодарить гостей за здравицу, и первое, что она увидела, было то, чего не видел ослепленный восторгом и вином Лухуми.
В страшной тревоге заметалась Кетеван. Она больше не отходила от стола, отсылала Лилэ то за тем, то за другим.
Эристави поднял огромную чашу за здоровье Лилэ. Он долго говорил о ее уме, красоте, о добродетелях.
— Такая супруга, дорогой Лухуми, могла бы украсить не только твой дом, но и дом любого эристави и даже царский дворец! — провозгласил, улыбаясь, Бакур.
Царь взял из рук тамады чашу и, многозначительно глянув на Лилэ, негромко произнес:
— За скорейшее исполнение всех ваших желаний!
Царь приник к чаше, осушил ее и, пустую, кинул Лухуми.
Возбужденный выпитым вином, Лухуми на лету поймал чашу, поцеловал ее и прижал к груди. Он наполнил ее до краев и, запрокинув голову, выпил всю до дна и тут же покачнулся и свалился на скамью, уронив голову на стол.
Пир продолжался.
Незаметно встала и вышла Лилэ. За ней последовал Лаша. Сначала он вышел на балкон, потом тихонько прошел в ту комнату, где вчера вкусил такое неизъяснимое блаженство.
Лилэ поправляла перед зеркалом прическу.
Лаша подкрался сзади и обнял ее. Она улыбнулась ему в зеркале и прижалась к нему. Лаша покрыл страстными поцелуями ее лицо и шею.
— Сегодня же еду в Тбилиси и забираю тебя с собой! — объявил он.
— Сегодня нельзя, государь, никак нельзя…
— Я не могу жить без тебя, моя Лилэ, а дольше здесь оставаться невозможно!
— И я не могу без тебя, Лаша… Лашарела!.. — шептала Лилэ, крепко обнимая его.
— Сегодня… Сегодня же я должен увезти тебя. Не уеду без тебя, не могу без тебя…
— Нет, царь! У меня же муж… Что скажут люди… И богу это неугодно… — Но тут же, сама не понимая, что говорит, она продолжала: Ты царь, все мы рабы твои. Ты все можешь… Устрой так, чтобы никто не мог винить меня, чтобы и тебя никто не мог упрекнуть…
— Лилэ! Лилэ, дочка! — раздался за дверью голос Кетеван.
Лилэ выскользнула из объятий Лаши и устремилась в зал. Кетеван, увидев, что сын ее спит за столом, а царь и Лилэ исчезли, встревожилась и бросилась искать невестку.
— Что случилось, мама? — растерянно спросила Лилэ.
— Что же ты за мужем не присмотришь! — строго глянув на нее, сказала Кетеван. — Видишь, заснул он за столом. Надо помочь ему, увести, уложить. — Голос свекрови звучал суровым упреком.
С помощью слуг женщины подняли спящего Лухуми.
Возвратившись в Тбилиси, царь затосковал. Он скоро понял, что сердце его осталось в Велисцихе и он не может жить в разлуке с Лилэ. Днем его не увлекали ни пиры, ни охота, ни прогулки, а ночью сон бежал от него.
Подавленное настроение царя тревожило придворных, но сам он никому не открывал причины своей тоски. Расспрашивать его никто не решался.
Несколько раз Георгий пытался тайком съездить в Велисцихе, но верный Лухуми как тень следовал за ним, и царь никак не мог от него избавиться.
Отказавшись от всяких развлечений, царь заполнял свое время чтением: в истории любви Лейли и Меджнуна, Вис и Рамина, Тариэла и Нестан он находил сходство со своим томлением и искал ответа на терзавшие его вопросы.
Чтение любовных историй не успокаивало царя, напротив — он все глубже впадал в отчаяние. Он убеждался, что действительно не может жить без Лилэ.
Ему все тяжелее становилось вдали от любимой. Присутствие Лухуми становилось для Лаши невыносимым, каждая встреча с ним преисполняла царя горечью и гневом на собственное бессилие.
Лухуми огорчало дурное настроение повелителя, и в своей простоте он делался еще услужливее, с еще большим рвением бросался выполнять каждое поручение и тем самым только сильнее досаждал царю.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Коль твоя жена красотка,
Ты себя к беде готовь.
Пусть не дремлет пес твой чуткий,
Не смыкает глаз свекровь…
Народная песня
Было за полночь, когда в Тбилиси началось землетрясение.
Царь еще не спал. После первого толчка он встал и выглянул в окно. От нового толчка дворец закачался, словно лодка. Крики о помощи пронзили ночную тишину.
По ту сторону Куры рушились дома. Люди выбегали на улицы, обезумев, носились по городу при свете факелов.
Всю ночь Лаша объезжал пострадавшую часть города, распоряжался оказать помощь горожанам, отвести помещения для оставшихся без крова, утешал родственников погибших, выражал им сочувствие в горе.
В одном из разрушенных районов из-под земли забил новый серный источник, более горячий, чем все источники в городе.
Тбилиси и без того был богат целебными ключами. Со времен Тамар банями, сооруженными на этих источниках, всякий мог пользоваться бесплатно. Погонщики караванов из далеких стран смывали здесь с себя дорожную пыль и нежились в мраморных ваннах, украшенных затейливыми пестрыми узорами.
Церковники объявили, что новый источник — знамение спасения города, и царь велел освятить его и построить на нем новые бани.
На следующий день мандатуртухуцеси доложил Георгию, что землетрясением сильно разрушен старый дворец, выстроенный еще великим пращуром его, Давидом Строителем.
Царь давно не заглядывал во дворец Давида. При царе Георгии III и при царице Тамар были возведены новые, более благоустроенные дворцы. А палаты Давида большей частью оставались запертыми и открывались лишь изредка, в особо торжественных случаях. На этот раз царь пожелал осмотреть старый дворец. Он направился туда вместе с Турманом Торели и Эгарсланом. Еще не входя во внутрь, они заметили большую трещину в стене приемного зала.
Царь вошел в зал и, очарованный, застыл на пороге. Роскошная мебель, расставленная со вкусом, свет, щедро льющийся из широких окон, и, наконец, роспись стен, исполненная живыми, яркими красками, — все дышало удивительной красотой и соразмерностью.
На противоположной от входа стене художник изобразил вечерние сумерки. На террасе царского дворца стоял согбенный старец. Весь его облик говорил о физической немощи, душевной усталости от долгой, полной тревог жизни. Лишь лицо его выражало крайнее возбуждение, глаза сверкали последним жаром, словно догорающие уголья; испепеляющая страсть была разлита в чертах его. Он впился вожделенным взором в нагое тело купальщицы, погруженное в прозрачные струи реки.
Колдовской силой дышали краски и линии тела женщины. И было оно подобно грозди зрелого винограда, и звало оно к наслаждению. Даже воздух, окружавший купальщицу, был напоен трепетом и волнением ее прекрасного юного тела.
— Однажды под вечер Давид, встав с постели, прогуливался по кровле царского дома и увидел с кровли купающуюся женщину…
Лаша оглянулся. Глядя на роспись, Турман читал на память историю соблазнения Давида, пророка из Ветхого завета.
— Та женщина была очень красива. И послал Давид разведать, кто эта женщина. И сказали ему: это Вирсавия, дочь Елиама, жена Урии-хеттеянина. Давид послал слуг взять ее; и она пришла к нему, и он спал с ней… Торели повернулся к другой стене. — Поутру написал Давид письмо к Иоаву. В письме он написал так: поставьте Урию там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб он был поражен и умер.
Лаша вздрогнул и пристальней вгляделся в суровое лицо Иоава военачальника Давидова.
— Посему, когда Иоав осаждал город, то поставил он Урию на таком месте, о котором знал, что там храбрые люди. И был убит Урия-хеттеянин.
Торели на миг запнулся.
Трещина проходила как раз по тому месту стены, где был изображен Урия-хеттеянин. Она делила пополам его лицо. И на Георгия смотрел лишь один глаз хеттеянина. Вторая половина от разрушения слоя краски была изуродована. Царь отвел глаза. На мгновение лицо Урии исчезло, и на его месте Георгий ясно увидел обезображенное одноглазое лицо Лухуми.
— Так как же написал Давид Иоаву? — спросил царь Турмана, снова обращая взор к стене.
— Написал Давид письмо к Иоаву. В письме он написал так: поставьте Урию там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб он был поражен и умер.
Эгарслан, затаив дыхание, слушал Турмана, не сводя глаз с царя.
Эгарслан проник в самые сокровенные мысли царя. Для него все стало ясным. Он теперь знал, как ему надлежит действовать.
— Давид послал и взял ее в дом свой; и она сделалась его женою и родила ему сына…
Во дворец пришли добрые вести: Мхаргрдзели окончательно разгромил вторгшиеся в пределы Грузии кипчакские войска. Победоносное грузинское войско с большой добычей и множеством пленных возвращалось в столицу.
Лаша еще был занят разделом военной добычи, как новая беда нависла над страной — еще одна зависимая область, Нахичеван, не наученная примером Гандзы, отложилась от Грузии и отказалась платить дань.
В Грузии понимали, что мятеж Нахичевана, последовавший за гандзийскими событиями, не случаен. Это было еще одно звено той цепи бедствий, которые обрушились на Грузинское царство.
Страны, находящиеся в зависимости от Грузии и до сих пор верные ей, восставали одна за другой, выходили из повиновения и отказывались от уплаты дани. Внутренние раздоры и ослабление царский власти в Грузии подстрекали их к этому.
Выход из повиновения Нахичевана послужил для Ахалцихели новым поводом для выступления против внешней политики Мхаргрдзели.
— Рум готовится к нападению на Грузию, а мы, вместо того чтобы дать отпор и наказать его, заперлись у себя дома и тратим силы на усмирение и наказание данников. Казна пустеет, мы растрачиваем золото на бесплодные мелкие стычки, доблестные грузинские витязи гибнут в Гандзе и Нахичеване, — заявил на заседании дарбази Ахалцихели, обвинив атабека в том, что именно он довел страну до такого состояния.
Совет закончился. По предложению царя было принято решение идти в поход и проучить непокорных нахичеванцев. Руководить этим походом было поручено Шалве Ахалцихели.
Перед выступлением войска Эгарслан долго беседовал с Библой Гуркели, военачальником передового отряда.
Библа был, по мнению Эгарслана, наиболее надежным из всех молодых военачальников.
После ухода Гуркели Эгарслан вызвал к себе Лухуми. Не глядя ему в глаза, он старался как можно более ласково говорить с преданным слугой и телохранителем царя.
— Двор в большом долгу перед тобой, Лухуми. Не раз ты спасал жизнь царю, не раз доказывал свою преданность. А ныне царь не едет в поход из-за недомогания. Но тебя, верно, влечет к ратным делам, геройским подвигам. Зачем же тебе оставаться здесь, почему не пойти вместе с товарищами? Ступай в поход, отличишься в сражениях, вернешься со славой и добычей. Царь уверен, что ты отличишься в походе, он хочет щедро наградить тебя, умножить твои владения, сделать тебя знатным вельможей, — заключил Эгарслан, испытующе глядя на Мигриаули.
— Как будет угодно государю! — молвил Лухуми, склонив голову.
В Кахвти стояла осень, щедрая и обильная.
Уже созрел виноград. Во дворах слышался плеск и бульканье воды в огромных глиняных кувшинах для вина. Мойщики, залезая в кувшины, зарытые глубоко в землю, напевали негромко, и голоса их доносились словно из подземелья.
Гранатовые деревья свешивали через плетень свои ветви, отягощенные спелыми плодами, которые уже растрескались и выставляли наружу тесные ряды алых зерен. Перезревший инжир чуть не срывался с черешка, айва манила своей шафрановой окраской, грецкий орех выглядывал из потрескавшейся зеленой кожуры.
Янтарем и рубином густо рдела усадьба Мигриаули. Хозяин был далеко на войне. А Кетеван не могла управиться одна с таким большим хозяйством. У царского телохранителя, не так давно ставшего азнаури, было несколько своих крепостных крестьян. Но Кетеван, сама вчерашняя крепостная, никак не могла привыкнуть повелевать ими и старалась все делать сама.
Хорошо бы, если бы Лилэ помогала. Однако невестка не проявляла такого желания, а просить ее Кетеван не хотелось.
В последнее время Лилэ неузнаваемо изменилась. Она повеселела, то напевала вполголоса, то задумывалась и улыбалась какой-то своей затаенной мысли или шептала что-то, ничего не замечая вокруг.
Она часами сидела на балконе, облокотясь на перила, смотрела долгим мечтательным взглядом куда-то на запад.
Кетеван замечала, как невестка временами бледнела и тайком от нее ела кислые сливы и гранаты, соленые огурцы и капусту. Лилэ избегала Кетеван, стеснялась ее. Но от глаз опытной свекрови разве укроешься! Кетеван радовалась: скоро колыбель появится под их кровом и двор наполнится голосами и смехом златоволосых внучат.
Одно удивляло Кетеван — Лилэ совсем не вспоминала Лухуми, тогда как о царе, о его здоровье расспрашивала всех проезжих.
Когда Лилэ не сидела на балконе, она лежала в своей комнате и без конца глядела на портрет Лаши, улыбалась ему, шептала ласковые слова.
Несколько раз заставала невестку Кетеван в таком состоянии. Ей делалось не по себе. Мрачные мысли мелькали в голове старухи, но она не давала им овладеть собой и в работе и хлопотах скоро забывала о них.
Однажды эристави Бакур привез Лилэ письмо. Из всего этого длинного письма Лилэ прочла свекрови лишь то место, где говорилось о том, что Лухуми идет в поход на Нахичеван. Остальное Лилэ читала про себя, и лицо ее пылало от радостного волнения.
Мать проливала слезы об ушедшем на войну сыне, а жена была на седьмом небе от счастья.
Ей хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, и, не понимая, что делает, она бросилась на шею к свекрови, обняла ее и расцеловала.
Ошеломленная Кетеван удивленно уставилась на невестку. Лилэ опомнилась, спрятала письмо и, запинаясь, сказала: не плачьте, мама, царь защитит Лухуми от беды, скоро сын ваш вернется домой с добычей и славой.
Это было не первое посещение эристави Бакура. Он и раньше несколько раз проездом заворачивал к ним, говорил втихомолку с Лилэ. После его отъезда невестка рассказывала Кетеван, что получила вести от Лухуми, что он здоров и невредим. Сама она усаживалась где-нибудь в сторонке с длинным посланием в руках и читала и перечитывала его с сияющим лицом.
Предчувствие чего-то дурного томило Кетеван. Это дурное таилось в письмах, которые получала Лилэ, — так чувствовала свекровь, но ни о чем не расспрашивала молодую женщину.
После получения последнего письма Лилэ вовсе преобразилась. Она вставала до рассвета, крутилась перед зеркалом, принималась разбирать свои платья и потом целыми днями просиживала на балконе, уставясь на дорогу, ведущую в Тбилиси.
Только поздно ночью, когда все кругом засыпало, когда на дороге затихало всякое движение, Лилэ входила в свою комнату и, не раздеваясь, ложилась, точно ждала, что ее вот-вот окликнут.
Кетеван простудилась, когда мыли давильню для вина. Ее знобило, все суставы ломило, болела голова. Она слегла. Заслышав тяжкий стон свекрови, Лилэ на минуту забегала в комнату, подавала ей напиться или поесть и снова устремлялась на балкон.
Как-то вечером, когда совсем стемнело, до слуха больной донесся конский топот, и сразу вслед за ним раздался заливистый лай собаки. Ей послышалось, что кто-то торопливо сбежал вниз по лестнице.
— Тихо, Курша!.. — услышала Кетеван.
— Лилэ… Лилэ… Это ты, дочка? — позвала Кетеван, но никто не отозвался. — Лилэ-э! Лилэ-э! — громче окликнула невестку больная.
Ответа не последовало.
Сотни ужасных мыслей пронеслись в мозгу Кетеван. Она заметалась в постели. Потом с трудом поднялась. Босая, в одной рубашке, шатаясь, добралась до порога, собрала последние силы и закричала в ночную темноту:
— Лилэ-э! Лилэ-э!..
Голова у нее закружилась, в глазах потемнело. Она рухнула на пол.
До Лилэ, сидящей на богато убранном коне, донесся крик свекрови. Она сжалилась над несчастной и на минуту придержала коня у соседских ворот.
— Асинет, милая, прошу тебя, присмотри за моей свекровью. Мне нужно съездить тут неподалеку, узнать о муже… Оказывается, с войны вернулся один человек… Он был вместе с Лухуми… — торопливо говорила Лилэ. Не дав прийти в себя изумленной соседке, она сунула ей в руку деньги, огрела плетью коня и помчалась вслед за всадниками, уехавшими вперед.
Во дворце никто не удивился появлению Лилэ. Лаша и раньше приводил к себе красавиц. Неделями, а то и месяцами жили они во дворце, а когда надоедали ему, он отправлял их обратно. Правда, о новой возлюбленной Георгия говорили, что такой красавицы до сих пор не бывало в царских палатах.
Слухи эти в тот же день дошли до Русудан. Она вбежала в покои брата и, даже не поздоровавшись как следует с ним, стала рассматривать незнакомку с ног до головы. Лаше хотелось, чтобы Лилэ понравилась Русудан, и он с волнением ждал, что она скажет.
— Ну, что? — спросил он ее, когда они остались одни.
— Красива… Даже слишком красива, да только… — И Русудан замялась.
— Что только? — нетерпеливо спросил царь.
— Только и она тебе скоро надоест, — с грустным упреком ответила Русудан.
— Нет, не надоест, Русудан, никогда не надоест, — уверенно проговорил Лаша.
— Посмотрим, посмотрим. — Русудан выбежала из царских покоев так же стремительно, как и вбежала туда.
Георгий облачил свою возлюбленную в царские одежды. Только короной не мог увенчать он ее, а в остальном сделал настоящей царицей. Он не расставался с Лилэ ни днем, ни ночью, дошел до того, что во время приемов сажал ее рядом с собой на трон, вынуждая иноземных послов оказывать ей царские почести.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Первое большое сражение по пути в Нахичеван произошло под Ороти. Осадой крепости руководил Библа Гуркели. Начальником отряда, который должен был напасть на наиболее защищенную часть крепости, он назначил Лухуми Мигриаули. А сам, стоя на возвышенности, неподалеку от места боя, следил за бешеным натиском воинов Мигриаули. С крепости на грузин градом сыпались стрелы. Можно было не сомневаться, что безрассудно храбрый предводитель идущего на приступ отряда не дрогнет перед лицом смерти.
Однако случилось нечто совершенно неожиданное: защитники крепости заметили на возвышенности военачальника и все свои стрелы обратили против него. Гуркели получил тяжелое ранение.
Отчаянная схватка завязалась у самых ворот крепости. Атакующие дрогнули и смешались. Вот-вот отхлынут они вспять… Но тут Мигриаули, словно ястреб, налетел на свою дружину с тыла, отрезал ей путь к отступлению и повел воинов на новый приступ. В это самое время Шалва Ахалцихели подбросил свежие силы наступающим, решительно напал на врага с другой стороны крепости, и грузины, нажав одновременно с нескольких сторон, опрокинули защитников.
Первым в Ороти ворвался Лухуми Мигриаули. Он взял в плен начальника крепости и доставил его Ахалцихели.
Грузины разрушили Оротскую крепость, перебили ее защитников. Лишь горстке воинов намеренно дали возможность отступить и уйти из окружения, чтобы они донесли до Нахичевана весть о страшном разгроме.
Ахалцихели оставил в Ороти на излечение раненого Гуркели, а сам во главе войска пошел на Нахичеван.
Оставшиеся в живых защитники Ороти принесли туда весть о жестокой расправе, чинимой войсками Ахалцихели над побежденными, посеяли панику.
Имя Шалвы Ахалцихели, военачальника грузинского войска, как и имена Захарии и Иванэ Мхаргрдзели, было достаточно известно. В свое время он участвовал во взятии Нахичевана и разрушил не одну крепость к югу от него.
После первого же натиска перепуганный эмир нахичеванский счел сопротивление излишним, заявил о своей покорности и обещал по-прежнему платить дань Грузии.
Ахалцихели продиктовал условия сдачи и получил ключи от крепости. Однако грузинское войско для окончательного подсчета добычи должно было остаться в Нахичеване.
Надо было отправить к царю гонца с известием об одержанной победе. Самым подходящим для этого поручения Ахалцихели счел Лухуми Мигриаули.
Шалва давно приглядывался к Лухуми. Ему нравились и самоотверженная храбрость, и преданность царю этого богатыря. В походе Мигриаули показал себя смелым и отважным воином, и лучшего вестника победы Шалва выбрать не мог. Щедро одарив Лухуми, Ахалцихели велел ему взять лучших коней и с небольшим отрядом скакать в Тбилиси, чтобы сообщить царю радостное известие.
С того дня, как Лилэ поселилась во дворце, жизнь Лаши озарилась новым светом, уподобилась безоблачному летнему небу. Любовь их была словно слияние солнца с луной, день оспаривал у ночи честь развлекать и радовать влюбленных, не устававших глядеть друг на друга.
Ограничив свой мир любовью, они отрешились от всяких забот.
Только теперь ощутила Лилэ жизнь как благословенный дар. Она словно и не жила до того вовсе, не помнила ничего из своего прошлого — ни детства, проведенного в нужде, ни замужества, — все залил нахлынувший свет счастья, и глаза ее закрылись для прошлого.
Лишь иногда какая-нибудь мелочь случайно напоминала ей о Лухуми. И тут же, как надоедливый призрак, отгоняла она мысли о муже и, как выпорхнувшая из клетки птица, восторженно отдавалась своей любви.
Под крылом царственного возлюбленного притаилась она, оберегая свое счастье. И в самом деле, чего ей было страшиться? Стены дворца высоки, и охрана надежна. Совесть не тревожила ее: соединение с любимым человеком, учил ее Лаша, высшее благо, оправданное перед богом и людьми.
Единственное, что огорчало ее и заставляло с сожалением оглядываться назад, было воспоминание о матери, бедной Цицино. Почему не дожила она до этих дней, почему не может взглянуть на счастье дочери, на исполнение ее самых заветных мечтаний!
Трудно было сказать, кто из них более счастлив: царь или Лилэ. Они наполняли друг друга радостью и блаженством, соперничали в ласке и нежности.
Только теперь, рядом с Лилэ, Лаша почувствовал все преимущество своего положения, всю силу царской власти, всю радость жизни. Беспечный по натуре, он совсем отошел от всяких дел. Лишь изредка, очнувшись от угара, он удивлялся самому себе: как случилось, что чаша его чувства не переполнилась, почему непрестанно тянется он к Лилэ, без конца любуется ею.
Но ничто не могло ему помочь разобраться в себе. И разум, и сердце, и душа, и тело с одинаковой силой тянулись к Лилэ, искали ее близости.
Во дворце все удивлялись столь необычайной любви царя. Давно отрешенные от жизни старцы и священнослужители, явные и тайные враги Лаши порицали его поведение и помрачение разума царя приписывали колдовским чарам его любовницы.
— Змей соблазнил Адама и Еву и навеки изгнал их потомков из рая, нашептывали мирянам монахи, давно забывшие о радостях жизни. Грозя царю божьей карой, они отворачивались от Лилэ как от колдуньи и нечистой, крестились при встрече с ней и избегали ее.
Но зато молодые царедворцы, жадные до наслаждений, оправдывали увлечение царя и завидовали ему.
— Не только мы, но даже великие мудрецы прошлого, узрев подобную красоту, не смогли бы унять сердце и отвратить очи от ее совершенств, потушить в себе страсть к подобной женщине… — говорили они.
К караван-сараю подъехали всадники. Лошади были взмылены, ездоки забрызганы грязью.
Поручив коней слуге, встретившему их у ворот, прибывшие вошли в заезжий двор.
— Смотрите-ка, никак, Лухуми! — воскликнул один из сидевших за столом кахетинцев, пристально вглядываясь в вошедших.
— Он и есть… А с ним и наш Ило! — проговорил другой.
Лухуми подошел прямо к хозяину. Остальные направились к свободному столу. Тут Ило узнал своих земляков и поздоровался с ними.
— Идите сюда, садитесь с нами! — кричали пирующие, обрадованные неожиданной встречей.
Вошедшие направились к ним и уселись вокруг стола.
— Мы победили! Нахичеван опять наш! Спешим в столицу к царю, вестниками победы… За ваше здоровье, друзья! — поднял чашу Ило и жадно приник к ней. — А что делается в нашей стороне, друзья? Новости какие? — спросил он, набивая рот едой.
— У нас… Спокойно у нас… — сдержанно ответил один из кахетинцев и, наклонившись поближе к Ило, тихо спросил: — А что, Лухуми ничего не знает?
— О чем, Закро? — удивился Ило, перестав жевать, с удивлением уставившись на собеседника.
— О своей семье, говорю, ничего не знает? Царь-то у него жену отнял.
Кусок застрял у Ило в горле.
— Жену отнял, говорю, — наклонившись еще ближе, повторил Закро.
— Что ты говоришь, Закро? Как же это так?! — встревожился Ило.
— А очень просто! — вздохнул Закро.
— Как поверить в это? Разве так награждают слугу за верную службу, за преданность?..
Меж тем Лухуми распорядился быстрее менять лошадей, заказал обед и направился к столу.
Все притихли.
— А, вы уже за столом? И наши здесь? — обрадовался Лухуми. Здравствуй, Закро! Сандала, здорово! — с каждым в отдельности поздоровался Лухуми и подсел к приятелям.
— Вы что носы повесили! Мы с победой едем, а вы заскучали! — весело обратился Лухуми к сидящим, принимаясь за еду.
Все растерянно молчали, только проголодавшийся Лухуми усердно работал челюстями.
Утолив голод, он поднял чашу с вином.
— За ваше здоровье, ребята! — обратился он ко всем сидящим за столом и осушил чашу. — А что слышно у нас? Все спокойно? — спросил он, вытирая усы.
— Спокойно! — не поднимая головы, проговорил Закро.
— О моих ничего не знаешь? Как они там?
— Ничего. Мы ведь раньше тебя уехали из дому, — солгал Закро, переглянувшись с остальными: мол, не проговоритесь!
Лухуми снова поднял чашу.
— За нашего царя! Пошли ему бог здоровье и силу на вечные времена! — провозгласил он и выпил до дна.
— За здоровье царя! — недружно отозвались остальные, виновато посматривая друг на друга, и нехотя подняли чаши.
— Кони готовы, — доложил слуга.
— Сейчас идем… За наш отъезд! Счастливо оставаться! — И Лухуми осушил на прощанье третью чашу. — А теперь в путь!.. Спасибо, соседи! Лухуми достал из кармана пригоршню монет и высыпал на стол. — Мы угощаем!
Растерявшиеся кахетинцы не успели и слова вымолвить, как Лухуми быстро пожал всем руки и направился с товарищами к выходу.
Оставшиеся за столом долгим взглядом проводили царских гонцов.
— Лучше бы не возвращаться ему живым! — с горечью проговорил Сандала, тяжело вздыхая.
В то утро Лилэ почувствовала под сердцем сильный толчок. Она испуганно вскрикнула, но, сообразив, что с ней, успокоилась. Радостное чувство охватило ее.
Когда ребенок шевельнулся вторично, Лилэ взяла руку Лаши и, затаив дыхание, приложила ее к своему животу.
Лаша ощутил под рукой движение.
— Что это? — испуганно спросил он.
— Дитя шевелится, слышишь?.. — смущенно прошептала Лилэ, обняла возлюбленного, спрятала голову у него на груди.
Оба радовались, как дети. Хотелось рассказать кому-нибудь поскорее, но потом они решили хранить все в тайне — до поры. Сияющими глазами смотрели они друг на друга.
— Прибыл гонец от Ахалцихели! — доложили царю.
Лаша вышел в приемный зал.
Он опустился на трон, усадил рядом с собой Лилэ и торжественно поздоровался с царедворцами.
Он спешил услышать вести не столько о победе грузинского войска, сколько о судьбе Лухуми. В душе он надеялся, что Лухуми, может, не вернется с этой войны. Смерть законного супруга развязала бы Лилэ руки, и брак с царем стал бы для нее возможен.
Георгий знал, что нахичеванцы самоотверженно защищают крепость. На войне распоряжается случай, и царь надеялся на случай, который из тысячи людей, обреченных на смерть, избирает одного. Нельзя сказать, чтобы Лаша хотел смерти Лухуми, но война есть война: одни возвращаются, другие нет. Никто бы не обвинил царя в гибели телохранителя, и совесть его была бы спокойна.
…В конце зала показался гонец, весь в пыли. Он сделал несколько шагов вперед и упал на колени.
— Победа, государь! — воскликнул гонец, и голос его показался знакомым Георгию. Он вздрогнул.
Вестник на коленях приблизился к нему и поднял голову. И вдруг застыл от неожиданности. Рядом с царем Лухуми увидел свою жену, Лилэ. «Мерещится», — мелькнуло у него в мозгу, и он протер глаз.
Лилэ вскрикнула и в беспамятстве откинулась на подушки.
— Помогите! — крикнул царь.
Вокруг Лилэ засуетились лекари и челядь.
Растерянный, дрожащий, смотрел Лухуми на происходящее. Он потерял представление о том, где находится и что это все значит.
По знаку Эгарслана на Мигриаули набросились четверо стражников. Ошеломленный Лухуми не сопротивлялся. Ему скрутили руки за спиной, подняли и повели.
Он двигался словно в тумане, не понимая, что происходит. Может, во сне все это видит или бредит, устав с дороги.
Лухуми втолкнули в подвал и заперли за ним тяжелую железную дверь. В каменной темнице стояла нестерпимая духота, подземелье было переполнено узниками.
От пережитого потрясения Лухуми едва держался на ногах. Ему трудно было дышать спертым воздухом, он пошатнулся и чуть не упал. С трудом удержался на ногах, протиснулся в угол и присел на дощатые нары. Долго сидел он в оцепенении. Потом постепенно свыкся с полумраком, стал осматриваться. Узников было так много, что большинству негде было ни лечь, ни сесть, и несчастные вынуждены были подолгу стоять на ногах.
На единственной трехногой скамье восседал мрачного вида детина. Широко расставив ноги, он хмуро уставился на Лухуми. Плоская бритая голова его была покрыта шрамами.
Он нахмурил узкий лоб, и густые, сросшиеся брови его слились с линией волос.
— Убил? — строго спросил он Лухуми.
— Нет! — покачал тот головой.
— Значит, украл?
— Нет! — ответил Лухуми.
— Эй ты! Наберись-ка ума да не ври! — угрожающе процедил сквозь зубы бритый и, положив руки в карманы, вплотную надвинулся на Лухуми, ударом ноги опрокинув свою скамью. — Не строй из себя Авраамова агнца. Сюда никого не приводят после обедни. Ты или убил, или ограбил кого-нибудь на большой дороге… Говори, что было, тут не хуже тебя парни! Ну, выкладывай!
— Не знаю… я и сам не знаю… — качая головой, проговорил Лухуми.
— Брось врать! Не скажешь, сами дознаемся… Деньги есть?
Лухуми не понял вопроса и с удивлением уставился на незнакомца.
— Ну, чего глаза вытаращил? Выкладывай, что есть! Тут так заведено.
— Тебе какое дело до моих денег? — опять удивился Лухуми.
— А вот сейчас увидишь — какое! Ну-ка, Шило, Пень! Обработайте гостя!
Двое здоровенных детин вскочили с места. Один из них, длинный и худой, в самом деле походил на шило, другой был приземистый и коренастый.
Они подскочили к Лухуми и уцепились за его карманы.
— Отстаньте от меня! У меня своего горя достаточно! — Мигриаули резко отстранил их от себя и выпрямился.
— Ой, я его узнал! Мне за это награда полагается! — крикнул кто-то из глубины камеры. — Ведь это же царский телохранитель Лухуми, одноглазый Лухуми! Он с другими воинами разорил наше логово, еще, помню, Черного Саркиса схватил…
— Совсем хорошо! — крикнул бритоголовый. — У царского телохранителя денег должно быть много! А ну, налетай, ребята! — И бандиты снова набросились на Лухуми.
Он еще раз попытался образумить назойливых негодяев, но те не отступали и тянулись к его карманам.
— Значит, не хотите оставить меня в покое? — угрожающе проговорил Мигриаули и, схватив коренастого, отшвырнул его, как мяч, в угол темницы.
Между тем долговязый успел выхватить из кармана Лухуми кисет с деньгами и, сунув его бритоголовому главарю, поспешил скрыться.
Лухуми потянулся за своим кисетом, но получил такой удар в живот, что скрючился и присел. Разъяренный, он быстро вскочил и зажал противника своими могучими руками, словно в тиски. У того захватило дыхание. Он швырнул кисет на пол и попытался выхватить из кармана нож.
Бывший царский телохранитель предупредил это движение, сгреб его в охапку и с силой швырнул к двери.
Тот, как мешок, брякнулся об пол возле железной двери. Некоторое время он лежал неподвижно. Все молча уставились на посрамленного вожака.
— Ты ли это, Колода! Тебе это не к лицу! — проговорил наконец Шило.
Колода начал медленно расправляться, словно свернувшаяся улитка. Он потер висок, рукавом вытер сочившуюся кровь. И, внезапно выхватив из кармана складной нож, раскрыл его и, нагнув голову, как бык, пошел прямо на Лухуми.
— Отстань, тебе говорю! — крикнул ему Лухуми, и не успел тот замахнуться ножом, как Лухуми схватил скамью и поднял ее перед собой, как щит. Нож вонзился в дерево. Рывком подавшийся вперед Колода не сумел удержаться и снова растянулся перед своим врагом. Лухуми обхватил его своими ручищами, словно железным обручем, поднял высоко и изо всех сил опять швырнул о каменный пол.
Колода тяжело грохнулся и остался лежать без движения.
Узники, озадаченные таким оборотом дела, глядели на одноглазого богатыря, не смея пикнуть.
Шило отыскал кисет Лухуми, с опаской приблизился к нему, молча положил кисет рядом и удалился.
Мигриаули положил деньги в карман и направился к нарам у стены. Лежавшие на них вскочили и предупредительно очистили ему место.
Тяжело дыша, Лухуми опустился на нары. У него болела голова, руки и ноги не подчинялись ему, скованные болью и усталостью. Внезапно его сморил сон, и он повалился на жесткое ложе.
Проснулся Лухуми поздно ночью. Удивленно осмотрелся. В подвале было почти пусто. Вчерашние забияки исчезли. Какой-то сутулый старик расхаживал молча из угла в угол, заложив руки за спину.
— Где это я? — еще не совсем очнувшись ото сна, спросил Лухуми.
— Ты в дворцовой тюрьме, — спокойно отозвался старик, продолжая вышагивать по камере.
— Да… вчера меня втолкнули сюда, — стал припоминать Мигриаули. — Но здесь было много людей, а сейчас…
— Да, их было немало, — подтвердил старик и опустился рядом с Лухуми на нары. — Ты вчера чуть не убил их главаря, и они со страху попросили перевести их отсюда.
Лухуми вспомнил вчерашние события.
— Что им, бессовестным, нужно было от меня! — с горечью проговорил он.
— Совести у них нет, это верно, — подтвердил старик. — Вся их жизнь прошла в убийствах и грабежах. В тюрьме они чувствуют себя как дома.
— А кто был тот, бритоголовый, что так налетел на меня? — спросил Мигриаули.
— Это главарь воровской шайки, Кундза — Колода. Никто не знает его настоящего имени. Сколько раз его к виселице приговаривали, но он увертывался каким-то чудом!
— А в чем он теперь провинился?
— Не перечислишь его преступлений, сынок! Ему и пятнадцати лет не было, когда он застал свою мать с любовником и топором зарубил того на месте. Сбежал из дому и стал бродяжничать. Потом поступил служкой в какой-то монастырь. Стал там монахов смущать. Бросили его в темницу. Не миновать бы ему петли, но он сбежал и скрылся в городских трущобах. Человек он сметливый, дерзкий, стал главарем воров и грабителей, мошенников и убийц. На весь город страх наводил. Все воры, разбойники, мошенники отдавали ему часть награбленного, его слово было законом для них. Никто до сих пор не смел поднять на него руку. Дай тебе бог здоровья, сынок, утешил ты меня. На руках вынесли его отсюда, вряд ли жив останется.
— И поделом ему! Сколько я его просил оставить меня в покое. Ведь я тоже человек, вынудил он меня… А ты что же не ушел с ними, отец?
— Мне с ними делать нечего. В жизни я не съел куска, добытого бесчестным путем.
— Как же ты, честный человек, попал сюда?
— Долго про меня рассказывать. Сорок лет преданно служил я царям — и Георгию, деду нынешнего царя, и Тамар. Сам был начальником этой тюрьмы. И вот отблагодарил меня нынешний государь, Георгий Лаша. Бежал важный узник из тюрьмы, так меня за это посадили.
— Как же так несправедливо обошлись с тобой, таким почтенным человеком?
— Чему удивляться? Еще не то говорят про нашего царя. Он отбил жену у своего слуги, человека преданного, не раз спасавшего ему жизнь, а потом взял и убил его…
— Да нет, пока не убил, но было бы лучше, если бы убил! — Тяжелый вздох вырвался у Лухуми, и старик заметил, как крупная слеза скатилась из единственного глаза его собеседника.
Дверь отворилась. Вошли тюремщики. Они заковали Лухуми в кандалы и увели его. С десятком других узников погнали его куда-то.
Под утро заключенных доставили в крепость, расположенную на крутой неприступной скале.
Черная мрачная тюрьма еще издали наводила ужас. Из толстых каменных стен, обросших мхом, сочилась вода. Темные провалы редких окон были забраны густыми железными решетками.
Стражники сдали арестованных начальнику тюрьмы, который распределил их по камерам. Лухуми долго вели по темным крутым лестницам и велели остановиться перед железной дверью.
Отомкнув три замка, стражники с трудом отворили тяжелую дверь. В темном провале мерцал слабый свет.
Тюремщики сняли с Лухуми кандалы и цепями приковали его к стене. Этого им показалось мало, они опоясали его железным обручем и, точно зверя свалив на пол, ушли.
Как волкодав на привязи, метался Лухуми, он задыхался от бессильного гнева. Наконец он устал, и ярость его как будто унялась. Обессиленный, он опустился на пол.
Раз в неделю его ненадолго выводили на тюремный двор подышать воздухом.
Кого только не встречал Лухуми на этих прогулках: и мятежников, и воров, и убийц, и разбойников! Сначала он ужасался, когда узнавал о совершенном тем или иным узником преступлении. Но, вдумываясь в причины, их вызывавшие, он часто начинал жалеть преступника. Большинство заключенных составляли простые бедные люди, труженики, привязанные, как и он, к своей семье и хозяйству, ввергнутые в тюрьму жестокостью и несправедливостью, царящими в этом мире. Они или вообще не были ни в чем виноваты, как и Лухуми, или были превращены в преступников власть имущими.
Во дворце сначала никто не знал, откуда явилась Лилэ, кто она такая, да и никого это особенно не занимало. Бывало уже так не раз — наскучит царю очередная наложница, и, смотришь, ее уже выпроводили из дворца, а место ее занимает другая. Думали, и сейчас будет так же.
Но предположения царедворцев не оправдались. Время шло, а Георгий все больше привязывался к Лилэ и требовал, чтобы все относились к ней с почтением.
После прибытия Лухуми в качестве гонца придворные стали доискиваться причины переполоха на приеме. В конце концов всем стало известно, кто такая Лилэ.
— У преданного слуги, не щадившего жизни ради его спасения, царь отнял жену! — возмущались одни.
— Может ли жена крестьянина стать царицей? Неужели наши жены должны будут ей кланяться? Неслыханное дело! — выходили из себя другие.
Поддерживая их, католикос яростно вопил:
— Безбожник, он хочет подорвать основы веры, посмел отнять у мужа венчанную жену! Нельзя терпеть поругания супружеского ложа, чистоты освященного церковью брака!
Открыто выступали против царя почти все родовитые вельможи и священнослужители.
До Лаши доходили эти речи, но они его мало трогали. Напротив, он стал действовать еще смелее, сажал Лилэ рядом с собой на приемах и на совете, требовал, чтобы ей оказывали царские почести.
Лилэ становилась все более и более горделивой, предсмертные слова матери все чаще звучали у нее в ушах. Да, она должна быть царицей и будет ею. Георгий любит ее. Он благороден и смел. Он настоящий царь. Царь царей! Кто посмеет противиться ему? Он всех сумеет поставить на место. И Лилэ должна быть достойна своего возлюбленного, своего царственного супруга.
Между тем вельможи подослали к царю дворцового священника. Тот прочел Георгию долгую проповедь: брак священен, и ложе супружеское неприкосновенно в чистоте своей. А у христиан постыдным считается отнимать у мужа венчанную жену. За блуд господь карает. Царь не должен держать у себя наложницу.
Царь слушал краем уха, а когда священник кончил свое внушение, заявил:
— Я люблю Лилэ чистою любовью, всем своим сердцем. Она не наложница моя, я не могу жить без нее. Прошу твое преподобие и всю грузинскую церковь, дайте ей развод и позвольте мне сочетаться с ней браком, законным перед богом и церковью.
Духовнику были известны намерения дарбази и католикоса, поэтому он решительно отвечал царю: ни дарбази, ни церковь, ни народ не допустят, чтобы царь венчался с чужой женой при живом супруге. Он припомнил, что было с царем Давидом и Ашотом Куропалатом, пугал проклятием на этом свете и адским пламенем на том.
— Не подобает царям брать в жены простолюдинок и сажать их рядом с собой на престол, — заметил священник и в заключение добавил: — Тебе, государь, следует позаботиться о наследнике, жениться на благородной девице, дочери христианского царя или знатного князя.
Но ни проклятие, ни Судный день не пугали Георгия. Он твердо стоял на своем и заявил священнику, полный убеждения в своей правоте:
— Я никого не хочу в жены, кроме Лилэ. А если церковь не даст мне благословения, я буду жить с ней без церковного брака до конца своих дней.
Ахалцихели только по возвращении из похода узнал о том, какой прием оказал царь его вестнику. Он сразу же встревожился — где же теперь Лухуми? Угрожая одним, щедро одаряя других, он узнал наконец, что Лухуми заточен в крепость. По чьему приказу, он так и не смог узнать.
Негодование Шалвы не знало пределов. «Так подло поступить с преданным слугой, который жизни своей не щадил ради государя! — думал он. — Вот знамение времени! Царь не только отнял у слуги жену, он допустил, чтобы его бросили в тюрьму. Он не заботится о святости своего имени, о прочности трона!»
И раньше Ахалцихели знал за царем неблаговидные поступки. Но ему казалось, что Георгий не лишен благородства и великодушия и что эти качества со временем возьмут верх над недостойными поступками.
Однако теперь чаша терпения переполнилась. Честный человек, любивший свою родину, Шалва видел, как бесчинства, порочащие царя, сводят на нет все его, Шалвы, старания и заботы о могуществе и благосостоянии Грузии. Разве с таким царем, который не знает благодарности к своим слугам и не желает обуздать свои страсти, выполнишь заветную мечту грузинских государей — превратишь Грузию в новый Рим?!
Возмущенный Шалва не пошел к царю после возвращения из нахичеванского похода и, нигде не показываясь, заперся у себя дома.
Между тем слухи о том, что случилось с женой Лухуми и с ним самим, достигли войска. Началось брожение, которое угрожало перейти в мятеж.
Тысяча, ходившая в поход под началом Лухуми, собралась у дома Ахалцихели: воины требовали освободить своего предводителя.
Шалва дал слово ходатаям принять меры к освобождению Мигриаули.
Опасаясь усиления волнений, он распорядился, чтобы все эристави вывели свои войска за пределы города, обещал взбунтовавшимся отрядам удовлетворить их требование и отвратил от страны опасность военного мятежа.
Лаша оказался плохим союзником в борьбе за укрепление трона. Из-за его опрометчивости не удалось довести до конца наем кипчакского войска, а последний поступок царя превосходил все остальные. Унижение и поругание чести преданного слуги и храброго воина было вызовом всему народу. На примере Лухуми народ воочию увидел бесполезность служения царю, не помнящему добра.
Трудно было укротить и обуздать зарвавшихся вельмож, но вновь завоевать расположение народа, грубо оскорбленного царем, было теперь, по мнению Ахалцихели, просто невозможно. Ни во что не ставя народ, Георгий играл с огнем, подтачивал основы трона и государства. Страна могла быть могучей, пока был силен народ, пока он был един. Пока не поколеблена вера народа в царя, грузинские войска могут смело стоять против соседних мусульманских держав. Но горе стране, где подорвано доверие народа к царю! Правитель, вселивший в сердца подданных ненависть к себе, будет пожинать только гнев народный, и все действия такого государя обречены на неудачу. Государство, лишенное поддержки народа, распадается и гибнет, — размышлял Ахалцихели.
Бесчисленные поколения боролись за единство и мощь Грузинского царства. А теперь своекорыстие князей и вельмож и безрассудство молодого царя неуклонно приближали его к гибели. Нужна была сильная рука, которая могла бы удержать, остановить медленно катящуюся к пропасти колесницу.
Ахалцихели готов был грудью остановить это гибельное падение, но он видел свое бессилие. Он не мог бы один удержать громаду, которую толкали к гибели необузданные эристави.
Ахалцихели чувствовал тщетность своих стараний, но бездействовать и сидеть сложа руки он не мог.
Он потребовал созвать дарбази. Визири, католикос и епископы осудили поступок царя и решили послать к нему для переговоров выборных во главе с Ахалцихели.
Они предъявили царю два требования: освободить Мигриаули и вернуть ему законную жену.
Потерявший рассудок от любви, Лаша расценил это требование совета как заговор, как дерзкое вмешательство в его личные дела. Он назвал Ахалцихели смутьяном, заявил, что это он, Шалва, поссорил царя с атабеком и другими именитыми вельможами.
Георгий согласился выполнить лишь первое требование — освободить Лухуми, а на второе ответил решительным отказом:
— Пусть меня лишат трона, но, пока буду жив, не отдам Лилэ…
Оскорбленный до глубины души, Ахалцихели покинул дворец и уехал из Тбилиси.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Если слуга во злобе ударит палкой своего господина или поднимет на него руку, то руку ту отсечь или взыскать цену руки. А если он, озлобившись, выбранит господина, отрезать у него язык или взыскать цену языка… Ежели кто прогневит бога и убьет господина своего или ранит его, то жизни такого человека не щадить, ибо все, чем владеет слуга, принадлежит господину.
Уложения Вахтанга
Лухуми вывели из темницы и дали ему коня. Вооруженные всадники сопровождали его, чтобы он не вздумал вернуться в Тбилиси. Выехав за городские ворота, стражники оставили его, предварительно постращав.
Лухуми медленно пустил коня. Он и сам не знал, куда и зачем ему ехать. Он казался глубоко погруженным в мысли, но на самом деле ни о чем не думал. Уронив голову на грудь, он отдал поводья коню. Лишь время от времени он выходил из оцепенения. Конь тянулся к траве у обочины, и тогда ездок натягивал удила, направляя его на дорогу, и потом снова представлял самому себе.
Дорога шла в гору, к Гомборскому перевалу. Повеяло прохладой, и Лухуми очнулся.
Вспомнил, как он сопровождал царя вместе с пышной свитой, когда приезжал Алексей Комнин, и два государя ехали бок о бок через этот самый перевал.
Здесь встретил тогда царей настоятель женского монастыря, сопровождаемый хором монахинь. Как красиво пели монахини! Лухуми и сейчас, кажется, слышит их стройное, согласное пение, и сейчас, как видения, стоят они перед его глазами, бледнолицые девушки в белых одеяниях, выпущенные на волю из темных келий… Как радовался тогда Лухуми заступничеству царя за вдову и сирот. Восторг настолько ослепил его, что он даже не обратил внимания на совершенное царем здесь же злодеяние — на похищение двух монахинь. Он не задумался над их судьбой даже тогда, когда снова увидел их, покидавших царский шатер, обесчещенных, с распухшими от слез глазами. В сопровождении двух верховых их отправили обратно в монастырь.
Тогда Лухуми не было дела до монахинь, жил он, ни о чем не задумываясь. Только немного беспокоила его судьба Карумы Наскидашвили, но он думал, что легко сумеет помочь ему.
Лухуми вспомнил, как он расхаживал перед царским шатром и задавался вопросом: и зачем только этот бедняга Карума купил такого красивого жеребца, разве у него других нужд не было, у бездомного, безземельного сироты? Надо же было ему купить коня, от которого глаз не оторвешь. Разве он не знал, что люди жадны и завистливы? Такого коня под стать иметь царю, а не бедному крестьянскому парню. Мог ли он уберечь такого скакуна?!
Как легко судил тогда Лухуми о других, а горе подстерегало уже его самого!
Почему он женился на Лилэ — ведь она была красивей всех на свете! Или вроде Карумы он не знал, что мир алчен и завистлив? Такая жена под стать самому царю! К чему она безродному мужику, вроде него? Куда он мог спрятать ее от чужих глаз, как мог сохранить такой бесценный клад!
Да, он поступил безрассудно, подобно Каруме. Но ведь право на жизнь и на любовь, на мечту и на радость равно дано всем людям в этом мире. Мог ли он закрыть глаза и не глядеть на солнце, зажать в кулак сердце и отказаться от любви? Разве от того, что он простой крестьянин, он меньше хочет жить и радоваться жизни? Разве богатый или именитый может любить и ценить красоту больше, чем он или Карума? Все люди одинаковыми рождаются на свет, и нет на них ни бархата, ни атласа, ни крестьянского рубища, ни лаптей, нет ни царского венца на голове, ни рабского ярма на шее! Но почему же тогда одни окружены роскошью и вознесены на трон, другие сброшены в бездну нищеты и страданий! Почему должно быть так?
От размышлений Лухуми отвлек свист, донесшийся из лесу. С противоположной стороны раздался ответный свист, и не успел Лухуми опомниться, как из лесу выехали вооруженные всадники и окружили его.
Лухуми схватился за меч.
— Стой! — крикнул один из всадников, выехав ему навстречу с копьем наперевес.
Лухуми подобрал поводья и придержал коня.
Всадник с копьем подъехал почти вплотную.
— Ты не Карума ли? — спросил Лухуми, вглядываясь.
— Я-то Карума, а ты… — Он внимательно поглядел на одноглазого путника. — А ты Лухуми!
— Верно. Но что вам от меня нужно?
— От тебя нам ничего по нужно. Мы другого ждали, а тут ты подвернулся…
Лухуми смерил Каруму с ног до головы испытующим взглядом. Он сидел на прекрасном скакуне. Бывший подросток возмужал, усы и борода оттеняли его открытое мужественное лицо. Лухуми не видел его с того дня, как предложил убитому горем парню деньги, подаренные ему Комнином. До него доходили слухи, что Карума ушел в лес, стал разбойником, но он мало верил этому. И вот теперь…
— Значит, правда это, Карума? Ты подстерегаешь на большой дороге путников вроде меня? — с огорчением и досадой в голосе спросил Лухуми.
— Что ты, Лухуми! От таких, как ты, нам ничего не надо. Ты такой же несчастный и обездоленный, как я! — У Карумы задрожал голос, он нахмурился и отвел глаза от Лухуми. — Слезай с коня, посидим, откушаем хлеб-соли!
Карума соскочил с коня. Лухуми, сам не зная, правильно ли он поступает, спешился. Кольцо разбойников разомкнулось, и Карума увлек Лухуми в лесную чащу. Двоих приставили стеречь коней, которые паслись на прогалине. Остальные уселись в круг, расстелили скатерть на траве, развязали хурджины, разлили вино из бурдюков.
— За здоровье добрых людей! — произнес Карума первую здравицу и выпил. Снова наполнив рог, он передал его Лухуми. Тот неодобрительно глядел на разбойника.
— За здоровье добрых людей, которые едят честный хлеб!.. — сурово произнес он.
Рог пошел по кругу. Одни пили молча, другие повторяли слова Карумы и Лухуми. И Лухуми удивлялся, что все разбойники от всей души присоединились к тосту.
— Вот уже сколько времени я скрываюсь в лесах и живу грабежом, но ни разу не отобрал я ничего у честного человека. Я нападаю лишь на господ и князей, отнимаю нечестно нажитое добро у разжиревших попов и епископов, ты ведь знаешь: кто ворует наворованное, в ад не попадет… — горько усмехнулся Карума. Остальные тоже невесело улыбнулись.
— Говорят, ты поджег дом эристави Бакура? — спросил Лухуми.
— Поджег… Я велел еще передать ему, что это только цветочки, ягодки впереди…
— А отару его тоже ты угнал?
— Без меня не обошлось!
— На епископа Ефрема ты нападал?
— Да, я его дочиста обобрал. Отнял все, что он награбил у вдов и сирот, заставил сперва благословить нас, а после отпустил его с миром.
— Не ожидал я от тебя таких дел, Карума. Нечестный путь ты избрал для себя, негоже это.
— Негоже? Я и сам этого не хотел. Но ведь ни от кого не дождешься правды на этом свете, не сыщешь нигде справедливости, вот я и стал разбойником. Ты ведь сам знаешь, Лухуми, вырос я сиротой, по чужим людям мыкался. В муках заработал деньги на того жеребца, и тут меня беда настигла. Нигде не смог найти я ни правды, ни закона, и теперь я здесь, на большой дороге… И не со мной одним так… Вот тебе Хосита Зазнашвили. Спроси его, почему он в разбойники пошел… Эретский эристави снес его дом и его самого заставил распахать место, где стоял его родной очаг, чтобы стереть с лица земли память о его роде. И все только потому, что гончая этого эристави взбесилась, забежала в деревню и погналась за детьми Хоситы. Он и убил ее… А что он должен был делать? Стоять и ждать, когда собака искусает его детей? Я тебя спрашиваю, должен был он убить собаку или нет?
— Должен был, — вздохнув, согласился Лухуми.
— Вот и я говорю! Но когда он убил, так вот что с ним сделали разорили, погубили, пустили по миру… Он нигде не мог найти защиты от неправды, и несправедливость привела его сюда.
Хосита стоял в стороне, опершись на меч. В глазах его блеснули слезы, и от этого его суровое лицо немного смягчилось. Лухуми взглянул на несчастного и опустил голову в глубокой задумчивости.
— Расскажу тебе и про Арчила, — взволнованно продолжал Карума. — Он из Мачхаани. Однажды, когда его отец работал на господском току, барин гнусно выругал его, оскорбив память предков. Старик возмутился и посмел сказать, что его предки ничем не хуже господских. И не успел бедняга закончить, как барин ударил его мечом по голове. Арчил в это время отвозил зерно на арбе, и кто-то рассказал ему, как было дело. Он подстерег барина в тесном ущелье и сбросил на него сверху огромный камень. Тот свалился вместе с конем в пропасть и разбился насмерть… Или он не должен был расправиться с ним, как по-твоему? Я тебя спрашиваю! — настаивал Карума.
— Должен был! — уже твердо и убежденно произнес Лухуми, взглянув на Арчила.
Арчил сидел, сдвинув брови и упрямо сжав рот.
— Вот видишь, ты согласен, — продолжал Карума. — После этого он не мог больше оставаться в деревне и подался к нам в лес.
Статный молодец протянул Каруме рог с вином. Карума хлопнул его по плечу и воскликнул:
— А вот взгляни на этого молодца, Лухуми! Чем он не вышел? И лицом и статью — всем хорош. Не придерешься к нашему Гогии!
Лухуми обернулся к Гогии. Действительно, перед ним стоял парень на редкость статный и красивый.
— Была у Гогии красавица жена, под стать ему, — продолжал Карума. — А барин и приметил ее… Стал приставать к ней. Чего только но придумывал, чтобы отослать мужа подальше. А Гогия, как назло, быстро выполнит поручение и неизменно возвращается домой раньше срока. Жена его была женщина честная, и барин все время оставался в дураках. Под конец барин возвел на Гогию напраслину, обвинил его в краже и запер к себе в чулан. На селе никто, конечно, не верил, что Гогия вор, но барина это не остановило. Он отделался от мужа и опять за свое: ночью ворвался к женщине и обесчестил ее. Но и Гогия не дремал. Он ухитрился сбежать и вернулся домой… Да поздно: навстречу ему выбежала жена, опозоренная, истерзанная, в изодранной рубашке.
Отправился наш Гогия в Тбилиси, жаловаться самому царю. Не знал он тогда, что царь сам князьям пример подает, как жен чужих позорить.
Лухуми все больше бледнел от гнева. Карума, взглянув на него, понял, что задел гостя за больное, и умолк. Он поднял рог и сказал:
— Выпьем за тех, кого жизнь обидела так же, как нас, за тех, кто ищет правду и справедливость! — Он передал рог Лухуми.
— За униженных и обездоленных и за то, чтоб они добились справедливости! — резко отчеканил Лухуми, сурово обвел единственным глазом сидящих вокруг и осушил рог. Наполнив его снова, он передал его Гогии. Тот взял рог и низко опустил голову.
— Каков у нас царь, таковы и бары, — после некоторого молчания медленно заговорил Карума. — Какую управу мог найти Гогия у царя? Его и близко не подпустили к нему, и он вернулся домой ни с чем. В деревне он сговорился с друзьями и, улучив время, поджег барскую усадьбу, а потом ушел в лес. Так что же, по-твоему, не должен был он мстить? — опять спросил Карума, настойчиво требуя у Лухуми ответа.
Лухуми молчал. Он не мог больше ни слушать, ни говорить, не мог больше оставаться здесь. Его трясло, как в лихорадке, и лицо покрылось мертвенной бледностью. Лухуми встал, смахнул с одежды крошки и каким-то виноватым голосом проговорил тихо:
— Спасибо вам — мне нужно ехать.
— Куда же ты, Лухуми? — спросил Карума.
— Домой, — не оборачиваясь, ответил Лухуми и зашагал прочь.
— А что у тебя осталось дома, несчастный! — чуть слышно молвил Карума, сдерживая вздох.
— Прощайте, живите с миром! — обратился ко всем Лухуми, уже сидя на коне и снимая шапку.
— Будь здоров и ты, Лухуми! — ответили ему.
— Если мы понадобимся тебе, ты всегда найдешь нас в этом лесу, Лухуми! — встав с места, крикнул ему вдогонку Карума Наскидашвили.
Лухуми въехал в Велисцихе. Навстречу ему двигалось огромное стадо: лошади, коровы, волы медленно плелись по дороге между плетнями. Позади скакали погонщики.
Завидев коня Лухуми, лошади заржали, сгрудились вокруг него, остановились. Лухуми с удивлением узнал свой скот. Большерогая белолобая корова впереди стада ласково замычала, узнав хозяина, и длинным шершавым языком принялась облизывать своего теленка.
— В чем дело, Лексо, куда ты гонишь мое стадо? — спросил Лухуми одного из погонщиков.
— Да господин приказал… — ответил Лексо смущенно.
— Какой такой господин?
— Эристави Бакур.
— Кто ему дал право распоряжаться моей скотиной?
— Не знаю, Лухуми, нам приказали, мы и гоним; велят — погоним обратно… — И он наклонился поближе к Лухуми: — Нас только что паренек нагнал, говорит, твоей матери плохо. Поторопись, может, живую застанешь…
Кровь отлила от лица Лухуми. Только сейчас он заметил прижавшегося к плетню Тандо. Тот всхлипывал и закрывал глаза рукой. Потом сорвался с места и побежал к деревне.
— Куда же ему поспеть, горемыке, говорят, умерла уже… — проговорил второй погонщик чуть слышно.
У Лухуми потемнело в глазах, он натянул поводья и двинулся на стоявших перед ним стеной животных. Хлопая бичами, погонщики старались очистить для него путь.
Лухуми подъехал к дому. Во дворе толпился народ. Лестница и балкон были забиты людьми. Лухуми спешился.
Увидев его, женщины стали кричать и причитать еще громче. Когда Лухуми подошел к ореховому дереву, все замолчали, расступились, давая ему дорогу. Он неподвижно застыл на месте. С толстого сука свисала веревочная петля, а под ней валялась опрокинутая скамья.
Лухуми бросился к дому, одним духом взбежал по лестнице.
На балконе, на широкой тахте покоилась его мать, такая маленькая, высохшая. Выражение боли и обиды застыло на ее строгом лице.
Лухуми подошел к тахте и как подкошенный упал на колени. Он прижался головой к материнской груди и зарыдал. Он плакал и стонал, словно влекомый на заклание бык, безысходно, безнадежно, и женщины скорбно причитали, вторя ему. Мужчины отворачивались, не в силах сдержать слез.
— Уведите его, пусть придет в себя! — произнес кто-то негромко.
— Оставьте, пусть поплачет! Кого еще ему оплакивать, кроме матери… Ни детей, ни родни, жену отняли, друзья покинули!
Одна мать и была только у него, всю жизнь она отдала ему и умерла, не вынеся его горя. В страданиях и муках произвела Кетеван на свет божий сына. Без поддержки, без помощи поставила его на ноги. Как радовалась она, когда ему улыбнулось счастье и он завел свое хозяйство, как любила и лелеяла его жену! Она безропотно переносила все обиды. И за всю жизнь, полную страданий, она не удостоилась даже благодати умереть на своей кровати, по-человечески. В исступлении, в отчаянии и одиночестве, всеми покинутая, покончила она с собой…
Соседи подняли Лухуми, отвели в сторону, стали успокаивать, утешать, как могли.
Лухуми рукавом утирал слезы.
Жутко было смотреть на его обезображенное ранами и горем лицо. Его усадили на скамью, окружили и рассказали обо всем, что произошло.
Когда царь увез из дому Лилэ, Кетеван лежала больная. Соседи ухаживали за ней, привели лекаря. Она поправилась, поднялась с постели и отправилась искать невестку. Как говорится, обула железные лапти, взяла в руки железный посох и дошла до царского дворца. Но ее не допустили к царю, не нашла она справедливости, ни с чем вернулась домой и снова принялась за хозяйство, чтобы не угас огонь в очаге сына. Тут пришла весть, что Лухуми брошен в темницу, а эристави Бакур распустил слух, будто он изменил царю и отечеству и никогда больше не вернется домой. Бакур и сам поверил в свою выдумку, забрал себе виноградники Лухуми, а сегодня утром его управляющий угнал к себе весь скот Мигриаули. Кетеван пыталась защитить добро сына, но все было напрасно…
Лухуми молча слушал. Дверь в гостиную была открыта, и, когда он поднял голову, взгляд его скользнул по оружию, красовавшемуся на стене. На спускающемся со стены ковре висели оленьи рога, кольчуга Лухуми, его меч и щит, лук и колчан со стрелами. Лухуми задержал на них взгляд. В мыслях его промелькнули разбойники из Гомборского леса, и снова услышал он вопрос Карумы Наскидашвили: «Значит, нужно было убить? Значит, нужно было расправиться? Значит, нужно было отомстить?!»
— Нужно было убить… Нужно было расправиться, отомстить!.. — чуть слышно проговорил Лухуми. Резким движением он поднялся, выпрямился во весь свой богатырский рост и мрачно усмехнулся.
Соседи молча переглянулись: тронулся, должно быть, несчастный, и что тут удивительного!
Лухуми не спеша прошел в гостиную, снял со стены боевые доспехи, неторопливо облачился в них и вышел на балкон.
Соседи удивленно глядели на вооружившегося не ко времени Лухуми.
Лухуми извлек из-за пазухи набитый деньгами кисет, кинул его на скамью и обратился к соседям:
— Нет сил у меня заниматься похоронами. Возьмите эти деньги и устройте моей матери достойное погребение. Коли она не удостоилась блаженной кончины, пусть уж почиет достойно… Священника приведу я сам…
Лухуми медленно вышел, на лестнице ускорил шаг, вскочил на коня и с места пустил его вскачь.
Смеркалось, когда Лухуми подъехал к владениям эристави Бакура. Ярко освещенная усадьба еще издали переливалась огнями. Звуки музыки и песен доносились из сада. Лухуми спешился и неслышно приблизился к ограде. Во дворе за богато накрытым столом сидели гости Бакура. Лухуми приник к забору, затаив дыхание, и внимательно все оглядел.
Бакур подал знак музыкантам, чтобы они перестали играть, поднял большой рог с вином и начал длинную речь.
Лухуми вспомнил тот день, когда он угощал у себя царя. Эристави Бакур и тогда был тамадой и свои льстивые речи обращал к нему, как к хозяину дома, считая его приближенным царя, заверял его в своей любви и преданности. А когда царь отвернулся от Лухуми и опозорил его, эристави первым делом захватил его виноградники, угнал скот.
Бакур кончил говорить и поднес рог к губам. Сидящие за столом с восхищением следили за ним.
Еще и половины рога не было выпито, как под самый кадык в запрокинутую шею Бакура вонзилась стрела. Рог выпал из рук эристави.
Гости на миг оцепенели от ужаса и неожиданности, а затем плач и крики разорвали ночную тишину.
Лухуми вскочил на коня и поскакал прямо к Гомборскому лесу.
Долгое время убийство эристави Бакура оставалось для всех тайной. Многие связывали это убийство с внезапным появлением Лухуми и таким же внезапным его исчезновением из села, но поскольку никто толком ничего не знал, то догадки оставались догадками.
Вмешательство властей и расследование ни к чему не привели. Однако очень скоро Лухуми снова объявился. Теперь он стал грозить царедворцам. На похороны эристави Бакура приехали многие знатные вельможи. Ночью в дороге на них напали разбойники. В стычке двоих убили, остальных обезоружили. Отобрали коней и, посрамленных и опозоренных, отпустили пешими.
Придворные сразу же узнали среди напавших одноглазого Лухуми. Всю страну облетел слух о том, что Лухуми Мигриаули, бывший царский телохранитель, стал разбойником.
Отряд Мигриаули становился все больше и сильнее. Обездоленные бедняки, которых довели до отчаяния господа, шли в горы искать защиты и правды, мстить за поруганную честь.
Большую часть награбленного разбойники раздавали беднякам, вдовам и сиротам. Они не скрывали своих намерений и почти никогда не нападали на усадьбы вельмож без предупреждения.
Если, полагаясь на свое могущество, какой-нибудь помещик не внимал этим предупреждениям и не оставлял в покое свою беззащитную жертву, бесчестил и грабил крестьян, дружина Мигриаули приводила свою угрозу в исполнение точно в назначенный срок. Лухуми жег усадьбы помещиков, угонял скот. Он зорко следил за тем, чтобы никто из разбойников не обижал простой люд, и жестоко расправлялся с теми, кто нарушал этот неписаный закон.
Народ помогал своим защитникам, чем мог: предупреждал их об опасности, укрывал, снабжал продовольствием. Во всенародной поддержке была главная сила Лухуми. И, чувствуя эту силу, царские карательные отряды умышленно избегали встреч с разбойниками, а порой без боя покидали какую-нибудь деревню, оставляли Лухуми ценную добычу — оружие и продовольствие.
В то же время при царском дворе ходили слухи о громадной силе шайки, о жестокости и беспощадности разбойников. Можно было подумать, что кто-то во дворце сочувствует Мигриаули и его отряду, кто-то тайно поддерживает его, сеет страх перед ним.
Разбойники объясняли бездеятельность царских карательных отрядов только тем, что отряды эти состояли из тех же крепостных крестьян, которые в душе сочувствуют успехам своих собратьев.
У эристави Бакура не было детей, и род его прекратился с его смертью. Оставшиеся после него огромные владения вместе с крепостью Бакури в Кахети царь даровал своему верному слуге Эгарслану.
Начальник царской охраны стал кахетинским эристави.
Эгарслан энергично взялся за дело. Жадный Бакур умел приобретать и накапливать богатство, но не умел заботиться о нем.
У бывшего крепостного Эгарслана вместе с трудолюбием и прилежанием обнаружилась сильная тяга к земле. На деньги, накопленные за долгие годы службы, он прикупил земли и скота, и ведение хозяйства на дарованных царем угодьях стало отныне смыслом его жизни. Не удивительно, что его не на шутку встревожило своеволие разбойников в этом крае. Стремясь обезопасить себя и свое имущество — Эгарслан боялся, что Лухуми узнал стороной о его кознях, — и надеясь выслужиться перед царем, новый эристави начал решительные действия и с помощью других кахетинских азнаури стал преследовать и теснить отряд Мигриаули.
Положение Лухуми и Эгарслана при дворе сначала было почти одинаково. Оба худородные, оба беспредельно преданные царю, они одинаково остро переживали кичливость родовитых дворян и пренебрежительное отношение их к придворным из крестьян.
Но, близкие друг к другу по положению, они не были схожи нравом.
Лухуми был всегда спокоен, доволен своей судьбой. Он служил Георгию Лаше чистосердечно, был слепо предан ему. Он не мечтал о возвышении и был безгранично благодарен царю за то немногое, что выпадало на его долю.
Эгарслан был честолюбив, никогда не довольствовался тем, что имел, все время метил выше. Он тоже преданно служил царю, был верен ему, как немногие, но его усердием двигали корыстные устремления.
Человек проницательный, Эгарслан сразу же почувствовал скрытую борьбу за власть, которая велась при дворе, и активно вмешался в дворцовые распри.
Он стал ушами и глазами царя. В борьбе против Мхаргрдзели и других вельмож Эгарслан оказывал царю неоценимые услуги. Лаша делал все для возвышения и продвижения своего верного слуги, а Эгарслан из кожи лез, чтобы еще больше войти в доверие к царю.
Лухуми казался ему опасным соперником, и Эгарслан мечтал устранить его со своей дороги. Любовь царя к Лилэ дала Эгарслану возможность свести счеты с Мигриаули.
Он помог царю похитить Лилэ и послал Лухуми на верную смерть, от которой тот чудом спасся, а потом без приказа царя схватил и бросил его в самое мрачное подземелье, заботясь, однако, о том, чтоб Лухуми не догадался о его участии в своих бедах.
И теперь, став кахетинским эристави, Эгарслан первым ополчился против Лухуми.
Вечерело.
Эгарслан возвращался из Тбилиси в Бакурцихе. Только двое слуг сопровождали нового кахетинского владетеля.
Подъезжая к лесу, он еще издали заметил на дороге столб пыли. Постепенно он стал различать большой отряд вооруженных всадников.
Впереди ехал одноглазый исполин.
Эгарслан невольно положил руку на меч. Однако отряд, ехавший навстречу, показался ему внушительным, и оказывать сопротивление было бы неблагоразумно.
Свернуть с дороги он уже не успевал, поэтому решил ехать прямо навстречу опасности как ни в чем не бывало, не задерживаясь и не глядя на встречных.
— Чем я тебя обидел, Эгарслан, что ты смотреть на меня не хочешь? — услышал он знакомый голос и поднял голову.
Прямо перед ним, преградив ему дорогу, подбоченившись, восседал на коне Лухуми.
Эгарслан не ответил. Он только взглянул на Лухуми, стараясь угадать, знает ли богатырь о том, какую роль он сыграл в его судьбе, и натянул поводья, пытаясь объехать Мигриаули.
— Куда же ты торопишься? Даже ответом меня не удостоишь? — громче заговорил Лухуми и потянул за повод коня Эгарслана.
«Не знает!» — подумал с облегчением эристави и проговорил:
— Дай мне дорогу, Лухуми! Видит бог, я не хочу тебе зла!
— Не хочешь мне зла? Зачем же ты тогда преследуешь моих людей?
— Я защищаю свое имение, а у разбойников на лбу не написано, кем они посланы!
— Мои люди не трогают тебя, близко не подходят к твоим владениям.
— Не к лицу тебе, Мигриаули, брать под защиту разбойников, да еще быть их главарем, — тихо проговорил Эгарслан, не глядя в глаза противнику.
— А разве тебе к лицу притеснять и преследовать таких же, как ты сам, крепостных крестьян и рабов?
— Ты забываешь, что перед тобой кахетинский эристави, — возвысил голос Эгарслан.
— Давно ли ты сделался кахетинским эристави? Еще вчера ты был крепостным, бездомным и безродным рабом!
В самое сердце вчерашнего простолюдина попали слова Лухуми; Эгарслан побледнел от злости.
— Прочь с дороги, говорю тебе, мне некогда разговаривать с тобой, разбойник!.. — воскликнул Эгарслан, и рука его легла на рукоятку меча.
Взгляд Лухуми последовал за рукой Эгарслана, и он узнал меч, подаренный ему царем на лашарском празднике.
Сколько раз защищал царя этим мечом Мигриаули! Сколько раз спасал ему жизнь!.. А потом у него отняли дареный меч, и вот кому он достался!
— Ты не очень-то надейся на этот меч, Эгарслан! Я долго носил его, но сам видишь, какое он мне принес счастье! — с насмешливой улыбкой сказал Лухуми, пришпорил коня и отъехал от разъяренного эристави.
Тот в оцепенении еще долго не двигался с места, глядя вслед удаляющемуся всаднику.
— Я тебя не трогаю, Эгарслан, и ты оставь меня в покое, иначе следующая встреча тебе предстоит не такая! — крикнул ему Лухуми, обернувшись.
Эгарслан вздрогнул. Бледный от бессильной злобы, он тронул коня.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Царь подозревал, что кто-то из влиятельных придворных мешает действиям отрядов, направленных против Мигриаули. Он не хотел верить, что невозможно обуздать разбойников и даже добраться до них, и собирался сам со своей дружиной выступить против Лухуми. Но, с одной стороны, ему не хотелось разлучаться с Лилэ, а с другой — рыскать по лесам и проселкам в поисках ватаги разбойников казалось ему несовместимым с царским достоинством.
Беспечный и бесстрашный от природы, Лаша порой заражался от Лилэ каким-то страхом. И царь трепетал не столько перед силой Мигриаули, сколько перед его правдой.
Осмелевшая разбойничья братия не ограничивалась набегами на кахетинских азнаури. Она добиралась иногда до предместий самой столицы.
Атабек и визири, терпевшие неудачу в борьбе с Лухуми, оправдывались тем, что царь связал их по рукам и ногам своими безнравственными и противозаконными поступками. Они даже пустили слух, что Лухуми с многочисленным отрядом готовится напасть на царский дворец, чтобы забрать свою жену. Решив посеять страх в душе царя, они принялись для видимости укреплять город, усилили дворцовую охрану.
Лилэ впала в отчаяние. Во сне и наяву виделся ей Лухуми с окровавленным мечом в руке. При малейшем шорохе бежала она к Лаше, теряя покой и сон, не отпускала его от себя ни на минуту.
Наконец, в страхе не столько за себя, сколько за дитя, которое она носила под сердцем, за будущего наследника престола, она упросила Георгия уехать из столицы в Западную Грузию. Царь, не долго думая, согласился.
Сначала Лаша и Лилэ направились в Месхети, некоторое время отдыхали в Кола. Оттуда отправились на Черноморское побережье. Путешествовали морем и сушей, пока не добрались до Кутаиси, и остановились там в царском дворце.
Владетельные князья Западной Грузии прибыли с подношениями к царю.
Жены князей с нетерпением и любопытством ждали приезда прославившейся своей красотой наложницы царя. Облачившись в роскошные наряды, они прибыли во дворец и тайно и явно стали наблюдать за Лилэ. Они подробно обсуждали каждую черточку ее лица, каждое движение.
А между тем до родов осталось немного времени. Лилэ заметно раздалась, отяжелела, стала неповоротлива. Лицо ее местами покрылось темными пятнами. Другая женщина на ее месте могла бы стать непривлекательной, но Лилэ по-прежнему выступала величаво, высоко держала голову, и даже недоброжелатели не могли не отдать ей должное. Жены и дочери вельмож перешептывались и хихикали по поводу ее округлившегося стана и пополневшего лица, но не могли скрыть своей зависти.
Более справедливые признавали, что Лилэ красива, но считали красоту ее наказанием, ниспосланным Грузии.
Дочери владетельных князей переживали еще и крушение собственных надежд. Не одна из них грезила о царском троне, мечтала стать супругой прекрасного рыцаря, отважного Лаши. Знатное происхождение, как им казалось, давало на это право. В прошлом слава многих княжеских родов не уступала славе Багратидов, да и теперь, хотя они и считались всего лишь подданными царя Грузии, в своих княжествах они сидели, словно царьки, и властвовали во владениях своих безраздельно.
Сами князья приняли Георгия хорошо. Раньше они не любили, когда царь жаловал к ним в Западную Грузию и приходилось являться к нему на поклон всем родом. Царь беззастенчиво разглядывал их дочерей и жен. Пристальный, дерзкий взгляд Лаши возмущал гордых князей, и они с нетерпением ждали конца приема, чтобы укрыться в своих владениях от легкомысленного повелителя. И еще долго тревожились эристави — не приглянулась ли царю дочь или жена, и не задумал ли он какие-нибудь козни, чтобы обесчестить славный род.
И если женщины, которые раньше кичились друг перед другом вниманием царя и мечтали с ним породниться, на этот раз считали себя оскорбленными его безразличием и тем положением, которое занимала при нем какая-то крестьянка, то мужчины, наоборот, уходили с царского приема спокойные и довольные: царь так остепенился, что от его прежнего озорства и следа не осталось.
Они легче мирились с существованием незнатной, но красивой наложницы царя, чем с возможностью быть опозоренными. Теперь они непринужденнее держались в обществе Георгия и, когда просили его оказать им честь посещением, были искренни. И Лаша пировал то у одного, то у другого владетеля, охотился в Аджаметских лесах и Колхидских долинах, веселился на славу.
В Кутаиси стало жарко, и царь увез Лилэ в Гелати. Здесь, в лесу, Лилэ легче переносила зной. Устав от бесконечных пиршеств, Лаша и сам предпочитал уединение с любимой. Изредка вместе со своими друзьями он посещал Гелатскую академию, беседовал и спорил с философами и риторами.
Челн тихо покачивался в открытом море. Гребцы так осторожно опускали весла, словно старались не нарушить спокойствия синей глади.
В лодке, под навесом, защищающим от солнца, лежал Лаша. Чуть прищурив глаза, он смотрел в удивительно прозрачное лазоревое небо. День был солнечный, небо и море сливались в безграничную бирюзовую синь.
Лаша объездил почти всю Западную Грузию.
Разъезды и пиры утомили его, и теперь он отдыхал на море, перебирая в памяти приятно проведенные дни. Как многообразна и красочна его страна! Как часто на столь небольшом отрезке земли сменяют друг друга разные картины природы, различные говоры, нравы, характеры, песни.
Более всего поражали Лашу вина и песни. Его восхищало аджарско-гурийское вино чхавери и криманчули, но околдовывало и имеретинское вино цоликаури, и застольная песня супрули, а с ними соперничали рачинская хванчкара и звучный перхисули, нравились царю и ласковые мегрельско-абхазские напевы, а величавое сванское пение совершенно покорило его. Точно потопом вынесло на вершины гор сванские села с их высокими белыми башнями, и их древние воинственные песни походили на могучий гул запертого в горах грома.
Утомленный охотой на туров и кутежами, Лаша нежился теперь на абхазском побережье и думал, что нет ничего лучше моря. Он отдыхал телом и душой, сливаясь с безначальностью и бесконечностью моря и неба, свободный от мучительных раздумий.
«У нас такое обширное побережье, — в полудреме размышлял он, большая часть Черного моря на востоке принадлежит Грузии, и все же грузины не пользуются его благами в полную меру. Сколько грузин умирает, так и не увидев моря, за всю свою жизнь не погрузившись ни разу в его волны».
Но эти мысли скоро наскучили царю. Он повернулся и, опустив лицо на руки, задремал. И в эту минуту он был далек и от Лилэ, и от Лухуми, и от тропа, и от Мхаргрдзели…
Вдруг далекие звуки рога донеслись до Георгия. Он открыл глаза, гребцы привстали и, прикрыв ладонью от солнца глаза, всматривались в даль.
Приподнялся и Лаша. Всадник на белом коне носился вдоль берега, трубя в рог и размахивая белым стягом. К морю сбегался народ.
— Гребите к берегу! — велел Лаша. В нетерпении он отнял у одного из гребцов весла и стал грести сам.
Лодка стрелой понеслась к берегу.
С берега доносились восторженные крики:
— Да здравствует наследник престола!
— Да здравствует царевич!
Радостно забилось сердце у Лаши. Не дожидаясь, пока лодка причалит, он спрыгнул на берег.
Гонец упал перед ним на колени и возвестил о рождении наследника престола.
Царь вскочил на поданного ему коня и поскакал в Гелата.
Эристави и князья поздравили царя сдержанно, стараясь не произносить слов «наследник престола». Крестьяне же, мелкие азнаури, купцы и ремесленники высыпали на сельские большаки и городские улицы и приветствовали царя громкими криками: «Да здравствует наследник престола!»
Лаша на цыпочках прошел в опочивальню Лилэ. Она не спала и, заслышав его шаги, приподнялась на ложе. Счастливая улыбка осветила ее лицо. Глаза, губы, ресницы и маленькие ямочки на щеках, каждая черточка на ее лице улыбалась. В улыбке этой трепетало что-то новое, что придавало ее лицу и взгляду необычайную мягкость и нежность. Это новое было чувство материнства, которое наполняло радостью не только ее тело, но и разум, окутывало ее сознание розовым туманом и пьянило ее.
На мгновение ее глаза встретились с глазами Лаши, и она увидела в них такое же счастье. Она склонила голову, указывая на младенца.
Лаша осторожно приблизился. Нежно, почти не касаясь, поцеловал Лилэ, а потом наклонился к новорожденному.
Лилэ приподнялась на локтях и с гордостью откинула покрывало с личика ребенка. Туго запеленатый в алую ткань, он вдруг сморщился и заплакал.
— Он очень похож на тебя! — шепотом произнесла Лилэ с радостной улыбкой и прильнула к груди Лаши.
— Нет, на тебя! Глаза твои — черные, продолговатые, — сказал Лаша, пристально вглядываясь в личико младенца, у которого глаза были пока еще неопределенного цвета и формы.
— Лаша, а ты подумал, как мы его назовем?
— Нет еще… Какое же имя ему дать? — проговорил Георгий. Он задумался, перебирая в памяти разные имена.
— Дадим ему имя твоего великого пращура. Дай бог нашему сыну ту же силу и мужество в управлении страной, какими был отмечен Давид Строитель! — произнесла вслух Лилэ, думая про себя о своем погибшем отце, которого тоже звали Давидом.
— Ты хорошо придумала! Назовем его Давидом! — согласился Лаша, наклонился над колыбелью и нежно притронулся губами к темному пушку на головке младенца.
Один за другим потянулись знатные князья Западной Грузии поздравить царя с рождением сына. Сдержанно, неторопливо, взвешивая каждое слово, каждый жест, подносили они дары. Царь подмечал все: он видел, что эристави не разделяют его радости по поводу рождения наследника престола, но еще больше беспокоило его молчание Тбилиси. Первое известие о радостном событии отправил в столицу Маргвели, аргветский эристави. Затем царь несколько раз сам посылал гонцов. Ежедневно прибывали из Тбилиси гонцы с деловыми посланиями о государственных делах, требующих решения царя; атабек и визири сообщали об уйме важных и неважных происшествий, но о столь знаменательном событии, как рождение у царя первенца, они не обмолвились ни словом.
Опьяненный счастьем, царь сначала не обращал особого внимания на холодное отношение вельмож и придворных к рождению наследника. У него был такой уважительный повод для пиров! Произносились бесчисленные здравицы с пожеланиями блестящего будущего маленькому Давиду, пелись застольные песни, в его честь поэты слагали стихи. За кутежами следовали игры и скачки, охота и прогулки. И снова жизнь государя потекла по прежнему беспечальному и беззаботному руслу.
По обычаю воспитание царевича должен был взять на себя атабек.
Между тем Мхаргрдзели не испытывал особой любви к самому царю, а воспитание незаконного царского сына и вовсе не входило в его расчеты.
Появление младенца угрожало всем планам атабека. И он не только не хотел допустить признания сына Лаши наследником престола, но и прилагал все усилия к тому, чтобы поставить вне закона, вне церкви и его мать. Он уговаривал дарбази изгнать наложницу из дворца, подсылал тайком к Мигриаули людей и подстрекал его к решительным действиям против царя разрушителя семьи.
Рождение сына заставило Лилэ снова задуматься о себе. Если до сих пор только любовь царя приносила ей счастье, то теперь, когда она стала матерью, этого было недостаточно, нельзя ей было оставаться в прежнем положении. Признание прав наследника престола за сыном стало ее главной заботой. Этого можно было достигнуть лишь в том случае, если бы церковь ей разрешила сочетаться законным браком с царем. Все чаще ее мысли обращались к суровому, недоступному католикосу. А католикос и слышать не хотел о царской наложнице. С амвона всенародно предавал он проклятию «блудницу», подсылал к Лилэ духовников, уговаривавших ее сойти с дьявольской стези и вернуться к законному супругу, в противном случае ей грозили вечным адским пламенем.
Лаша пренебрежительно относился к католикосу и власти церкви. Но любовь подрезала крылья его гордости и вынудила искать защиты у кормчего церкви. Католикос ликовал, заранее представляя себе царя, преклонявшего перед ним колена. Он созвал чрезвычайный церковный собор и сообщил епископам и архиереям о своем решении. Он отрезал все пути к законному бракосочетанию царя с Лилэ. Чем упорнее царь стремился узаконить свою связь, тем упрямее и непреклоннее становился католикос, действовавший в согласии с Иванэ Мхаргрдзеди и другими тайными и явными недругами и недоброжелателями Лаши. Первая же попытка царя обвенчаться с любимой натолкнулась на непреодолимое сопротивление. Однако Лаша не придал тогда этому особого значения.
После появления на свет маленького царевича стало невозможно пренебрегать законами и обычаями. А Лилэ все больше тревожила мысль, что ее первенец останется бесправным и не наследует трона.
В свои тревоги она посвятила жену аргветского эристави, и та сразу же принялась за дело.
Священник их дворцовой церкви не посмел открыто отказать ей в просьбе обвенчать царя и обещал испросить разрешения у кутаисского епископа.
Супруги аргветского и рачинского эристави прибыли с богатыми дарами к кутаисскому епископу.
Кутаисский епископ принял жен эристави с должными почестями, от пожертвований и подношений не отказался, но на просьбу ответил отказом.
— Не пристало царю сочетаться браком с женой своего слуги, не пристало ему творить блуд и прелюбодеяние и идти против правителей всей Грузии и святой церкви! — твердо и решительно заключил свою беседу с княгинями епископ кутаисский.
Княгини вернулись домой ни с чем.
Они утешали впавшую в отчаяние Лилэ тем, что со временем придворные привыкнут к царевичу, полюбят его, католикос смягчится и обвенчает Георгия с Лилэ, и за царевичем признают право престолонаследия.
Неожиданно в Западную Грузию прибыл католикос и сразу же по приглашению рачинского эристави и епископа кутаисского направился в горную Рачу для освящения вновь построенного храма. Он намеренно выбрал путь через владения аргветского эристави, но не пожелал остановиться у самого Маргвели.
Аргветский властитель обиделся, что католикос пренебрег его гостеприимством, но, узнав, что глава грузинской церкви не хочет встречаться с царем, легко предал забвению свою обиду. Если бы не Лилэ, царь и не узнал бы ничего о поездке католикоса по Западной Грузии и намеренно нанесенном ему оскорблении. Но в душу Лилэ появление католикоса вселило надежду.
Как-то вечером, улучив время, когда царь был особенно нежен с ней, она вкрадчиво попросила его: посетим сами католикоса, выпросим у него прощение, вымолим разрешение на брак.
Георгий хорошо знал упрямый нрав католикоса. Он до сих пор жалел о том единственном случае, когда посетил старика и просил у него разрешения обвенчаться с Лилэ. Тогда он чуть было не позабыл о высоком сане главы грузинской церкви и едва сдержался, чтобы не проучить старца за те проклятия, которые тот обрушил на «грешницу и блудницу», и за обвинения царя в прелюбодеянии с нею.
Лаша и до того не любил этого жестокого, неумолимого старика, а с той поры вовсе не желал встречаться с ним.
— Второй раз меня к католикосу разве только мертвого внесут, а пока я жив, к нему на поклон не пойду! Обойдемся и без его благословения! Я думаю еще дожить до другого католикоса! — мрачно пошутил Лаша.
Лилэ убедилась, что уговаривать его бесполезно, и стала размышлять, как бы самой предстать перед католикосом и упросить его пожалеть младенца-царевича, смягчить его сердце своей большой любовью к царю, чистотой своего чувства, склонить его дать благословение на церковный брак.
В эти планы Лилэ посвятила княгиню Маргвели, та одобрила ее решение, и обе стали готовиться к отъезду.
Царя и эристави они отправили на охоту в горы, а сами тайком от них отправились к первосвященнику.
Утомленный путешествием, католикос заехал отдохнуть в Шио-Мгвимский монастырь. Лилэ с княгиней быстро добрались до монастыря, отстояли обедню и к ее концу попросили настоятеля доложить о них католикосу.
Католикос разрешил царской наложнице предстать перед ним. Едва завидев ее, он принялся кричать: как, мол, посмела ты осквернить святое место. Он не дал ей вымолвить ни слова, призывая кару на ее голову, трижды проклял ее, как сатану и искусительницу.
Ошеломленная, слушала Лилэ эти проклятия, кровь отлила от ее лица, она едва держалась на ногах. Крепясь из последних сил, она покорно выслушивала все, чтобы под конец все же высказать свою просьбу и попытаться смягчить суровое сердце старца. Но смирение «блудницы» только еще больше распалило католикоса, он назвал Лилэ бесстыжей и наглой, подбежал к ней, вцепился ей в волосы и свалил ее на каменный пол.
На шум прибежал настоятель монастыря. Увидев распростертую на полу Лилэ, содрогавшуюся в рыданиях, он испугался, как бы гнев царя не обрушился на него.
Настоятель бросился в ноги католикосу.
— Отче… ведь это же царица… — взмолился он.
При слове «царица» католикос пришел в себя. Он подумал, что зашел слишком далеко в своей ярости. Ведь эта женщина, хоть и незаконная, но все же жена царя, во всяком случае, царь любит ее до самозабвения. Поругание ее чести, а тем более побои могли стоить ему жизни.
— Изыди, сатана! Изыди! — воскликнул католикос, трижды осеняя себя крестным знамением. И, успокоившись немного, приказал настоятелю: — Изгони из святого места блудницу сию, грешную более, чем все другие блудницы.
Настоятель помог плачущей Лилэ подняться с пола и увел ее.
Потеряв последнюю надежду, Лилэ вернулась в дом Маргвели. Она ничего не рассказала царю, вернувшемуся с удачной охоты, о происшедшем в монастыре.
Но у мира тысяча глаз и тысяча ушей: история посещения католикоса царской наложницей каким-то образом вышла за высокие стены монастыря и достигла слуха царя.
Возмущению Георгия не было границ.
В гневе он хотел сразу же скакать в монастырь, чтобы оттаскать католикоса за бороду. Однако, одумавшись, он отказался от этой мысли.
В тот день он лег поздно, а среди ночи проснулся, одолеваемый мыслями. Лаша думал о Лилэ, об оскорблении, нанесенном ей католикосом, о церкви и о своем бессилии веред ней. Церковь в Грузии пользовалась почти неограниченной властью. Многие поколения грузинских царей укрепляли власть церкви, чтобы она помогала им править, и церковь так усилилась, что глава церкви стал противопоставлять свою власть власти самого царя. Без разрешения или согласия католикоса двор не мог принять ни одного важного решения. Католикосы часто сами навязывали царям свою волю.
Некоторых отцов церкви обуздать было труднее, чем строптивых феодалов. Иной раз могущественные, в расцвете своей славы и силы, государи оказывались бессильными перед самовластием католикосов. Сама царица Тамар, мать Лаши, не могла справиться с безмерно возгордившимся католикосом Микаэлом. Чего только не делала Тамар, к каким только мерам не прибегала! Даже созвала церковный собор против Микаэла, но ничего не смогла поделать с сильным и умным первосвященником.
Как ни велика была царица Тамар, все же она была женщина и, возможно, не действовала с нужной решительностью. Но Вахтанг Горгасал, муж твердый и бесстрашный, могущественнейший из грузинских царей, обладавший безграничной властью. И именно с ним, с великим государем и отважным воином, так непочтительно и дерзко обошелся обнаглевший епископ, которого царь задумал сместить.
«И пришел царь, — вспоминал Лаша рассказ летописца, — и спешился, чтобы облобызать стопы епископа, и тот снял с ноги башмак и каблуком ударил царя по лицу и выбил зубы у него».
Этот невежественный, но чувствующий за собой силу старец не ограничился проклятиями, посылаемыми им на голову непобедимого грозного царя, перед именем которого не один венценосец трепетал от страха, а снял с ноги башмак и выбил им зубы Вахтангу!
Мало того: царь вынужден был отрядить специальное посольство в Константинополь и послать туда выбитый у него зуб, дабы отстранить наглого старика от управления церковью.
Перед мысленным взором Лаши прошел ряд его венценосных предков. С какой последовательностью и упорством боролся со своими противниками Давид Строитель! Для покорения своевольных вельмож он прибегал к помощи церкви, а на нежелательных церковников поднимал знатных эристави. Пастырей церкви, чрезмерно преданных заботам о мирской власти, он сталкивал с теми священнослужителями, которые были преданы трону.
А он, Лаша, ни одного своего противника не может заставить подчиниться своей воде.
Давид Строитель был человеком хладнокровным, умеренным, он умел обуздывать свои страсти. Смысл своей жизни он видел в укреплении трона и государства. Лаша тоже любит свое отечество, призвание свое он тоже видит в укреплении престола, но что ему делать, когда есть еще и третья святыня, сильнее и чудодейственнее первых двух — его любовь к Лилэ. Любовь овладела его существом с такой силой, что не позволяет служить ничему более, вынуждает отказаться от долга перед родиной и троном. А ныне князья и пастыри церкви запрещают ему служить и поклоняться этому кумиру.
Они отрезают ему все пути к браку с избранницей сердца, связывают по рукам и ногам своими требованиями и уставами, законами и обычаями. Будто они лучше его знают, кого ему следует любить и кого назвать своей супругой и царицей Грузии.
Разве не они, дряхлые монахи в черных сутанах, похитили возлюбленную у могущественного и счастливейшего Ашота Куропалата?! Ашот, беззаветно влюбленный, оказался бессильным перед крестом господним и, поверженный ниц, горестно воскликнул: «Блажен лишь тот, кто ушел из жизни!»
Все эти размышления приводили Лашу к определенному выводу. Он испугался этого мрачного конца и в страхе разбудил Лилэ. Обнял ее, и в ласках любимой угасла тревога.
Дружина Мигриаули росла. Убежище восставших находилось в неприступных горах, оттуда они внезапно совершали набеги на господские усадьбы, сами оставаясь неуязвимыми. Со временем им стало тесно в Кахети, и они перенесли свои действия в Сомхити и Картли. И там они находили притеснителей крестьян, разоряли и грабили имения князей и снова уходили в леса и горы.
Власти не принимали мер до тех пор, пока разбойники действовали в пределах Кахети. Вельможи и визири потирали руки, злорадствуя, что бывший телохранитель причиняет столько огорчений и забот царю, и сами прилагали все усилия, чтобы направить месть Мигриаули прямо против Георгия.
Но когда дружина Лухуми стала угрожать благополучию самих царедворцев, их охватило смятение.
Особенно забеспокоились они, когда Мигриаули появился на караванных путях. Прежде всего разбойники ограбили большой караван, следовавший из Ирана, перебили вооруженную охрану и захватили богатую добычу. Первый успех раззадорил их, и они стали перехватывать караваны, идущие из Руси, Трапезунда и Багдада.
Караваны, следовавшие из Ирана и Багдада, принадлежали Мхаргрдзели. В те времена почти все правители занимались торговлей и в основном были негласными хозяевами огромных караванов и руководили торговлей на всем Востоке.
Один только Георгий Лаша оставался равнодушным к торговле, и, хотя как его личные доходы, так и государственные сокращались с каждым днем, он с презрением смотрел на властителей, занятых подсчетом барышей, а Иванэ Мхаргрдзели называл за глаза «караванбаши» — предводителем караванов.
Появление разбойников на караванных путях поразило атабека в самое сердце.
Два первых ограбленных каравана принадлежали ему. От злости он рвал на себе волосы и готов был сам преследовать грабителей до самой преисподней. Он усилил охрану караванов и объявил по всему царству розыски похищенных товаров.
Следы вели к дружине Лухуми.
Только теперь понял Мхаргрдзели, как далеко зашел он в своей ненависти к царю.
Ослепленный этой ненавистью, атабек сам способствовал усилению отряда Лухуми, безнаказанному хозяйничанью разбойников по всей стране. Расчетливый и предусмотрительный атабек не подумал, что крестьяне, однажды взбунтовавшись против несправедливости царя, не ограничатся сведением личных счетов, а направят свой гнев и против других господ, богачей и всех власть имущих.
Мхаргрдзели направил к разбойникам человека для переговоров: откажитесь, мол, от нападений на караваны и сообщите нам ваши требования.
У Мигриаули собрался большой отряд хорошо вооруженных молодцов. Съестных припасов и всякого добра накопилось столько, что хватило бы на годы. Легкие победы и бездействие властей придавали им уверенность в себе. Посланного к ним для переговоров человека они отправили обратно и поручили передать Мхаргрдзели: «Нам нечего у вас просить, царь и князья одинаково несправедливы, и мы будем сводить счеты со всеми вами. Мы не перестанем грабить караваны и будем по-прежнему разорять ваши владения».
Не успел еще атабек прийти в себя от полученного ответа, как ему доложили, что караван, идущий из Хорасана, ограблен, верблюды и ослы угнаны вместе с вьюками, а охрана перебита.
Ограблен был уже третий караван Мхаргрдзели, ему грозило разорение. Надо было немедленно действовать.
Амирспасалар повел свои отряды туда, где, по сведениям лазутчиков, находилась дружина Мигриаули.
Царь пребывал в постоянной тревоге, боялся, что царедворцы и церковники разлучат его с любимой.
В то же время он опасался, как бы Мигриаули не похитил Лилэ и царевича. Из-за вечного страха потерять Лилэ он никогда не расставался с ней и ребенком, приставил к ним телохранителей, не выпускал из дворца без сопровождения охраны.
День ото дня Лаше все труднее становилось переносить создавшееся положение: женщину, которую он любил больше жизни, придворные не ставили ни во что, обращались с ней, как с наложницей, и с нетерпением ожидали, когда он удалит ее из дворца. Маленького Давида величали ублюдком и насмехались над его будущим. До слуха Лилэ доходили пересуды — ее называли безродной мужичкой. С трудом сдерживалась она, чтобы не открыть свое знатное происхождение. Во всяком случае, помня о том, к какому роду она принадлежит, Лилэ высоко держала голову, вела себя гордо, чуть ли не надменно. Это еще больше раздражало и без того озлобленных княжеских жен.
Лилэ хотелось открыться, рассказать о себе. Оскорбленная, она не раз готова была выдать свою тайну, но молчала ради своего сына, наследника престола.
Из похода против разбойников Мхаргрдзели вернулся ни с чем. Лухуми, заранее извещенный о выступлении атабека, успел увести свой отряд и укрылся в неприступных горах. Зимнее бездорожье не позволило Мхаргрдзели преследовать его.
Разъяренный неудачей атабек отсиживался в своем дворце и никого не принимал, когда получил приглашение пожаловать на совет к царю. Он попытался узнать у визирей, по какому делу царь созывает дарбази, но те сами ничего не знали.
Георгий объявил, что изволил побеспокоить вельмож, чтобы обсудить с ними свои личные дела.
— Моя семейная жизнь, — начал он, — связана с делами государства. Речь идет о грузинском престоле и венце. Три года, как я женат, жена моя родила мне сына, моего первенца и наследника престола, и до сегодняшнего дня я не получил вашего согласия на церковный брак с нею.
Пока царь говорил, дарбази выражал явное нетерпение, но когда он произнес: «Прошу совет дать мне согласие на брак с любимой женщиной и утвердить сына моего соправителем», — в зале поднялся гул возмущения.
Атабек и визири открыто обвиняли царя в том, что его недостойное поведение, нескончаемое пьянство и разврат ославили Грузию на весь мир.
Грубое поругание чести верного слуги и телохранителя подорвало в народе уважение к царской власти и враждебно настроило крестьян. «Беглые бунтовщики разоряют наши имения, угрожают нашим семьям, нападают на караваны и грабят их. Дело дошло до того, что грузинским военачальникам, прославившимся в походах против могущественнейших восточных султанов и царей, приходится гоняться за разбойниками по лесам. Твоя наложница немедленно должна быть возвращена своему законному супругу, только тогда в стране уляжется смута и народное недовольство. Ты должен взять себе жену, достойную царского сана, дать царству законного наследника и восстановить при дворе порядки времен твоей матери, блаженной памяти царицы Тамар, если тебе угодно, чтобы мы служили тебе». Таково было единодушное мнение вельмож и церковников.
— Не бывать по-вашему! — объявил разгневанный царь.
Тогда визири поднялись с мест и дружно заявили:
— Мы отказываемся служить тебе, пока не перестанешь вершить дела злые и недостойные.
С этими словами князья покинули зал, и царь остался в одиночестве. Его голову венчал венец, в руках он держал скипетр, но он был бессилен. Оскорбленный, отчаявшийся царь готов был биться головой об стену, дрожал от гнева.
В ту ночь он не сомкнул глаз. Знатные феодалы, владетельные князья и эристави отвернулись от него. За пределами дворца и личных уделов Георгий не имел ни власти, ни влияния.
В распоряжении эристави было войско, через их руки проходили все государственные доходы, а у царя не было ни воинов, ни денег.
Вот когда пригодилось бы царю наемное кипчакское войско. Если бы, по примеру своего великого предка царя Давида Строителя, он заполучил тридцать тысяч воинов, то теперь феодалы и вельможи не посмели бы отступиться от него. А если бы даже кто-нибудь из них и был таким дерзким, Георгию стоило только махнуть рукой, чтобы повергнуть его в прах, разрушить все крепости ослушника.
Значит, к этому дню готовились эристави, когда воспрепятствовали найму кипчакского войска, подсекли крылья власти и могуществу царя. Ведь и тогда они так же единогласно пошли против его воли.
Но в ту пору хоть Ахалцихели был для Лаши надежной опорой. И могуч и умен был Шалва. Было еще несколько единомышленников, стоявших рядом с царем и преданных ему. Но Ахалцихели отступился от Георгия раньше других вельмож и удалился в свои владения, сидит в своем замке.
Рубежи Грузии, все перевалы и горные проходы находятся в руках князей. Без их воли птица не перелетит через границу. Без их согласия царь не может призвать войско подвластных стран.
Все пути отрезаны. Георгий должен выбирать: или отказаться от Лилэ, или отречься от престола и царского венца. Он не может решиться ни на то, ни на другое, а третьего не дано.
Лаше не с кем было поделиться своими мыслями и заботами, не у кого спросить совета, и от этого еще тяжелее становилось на душе.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
К воротам дворца подошел старик в овчинном тулупе. За спиной котомка, в руках посох. Под тулупом — пховская вышитая рубаха. Он весь был покрыт серой дорожной пылью. Седые волосы ниспадали на плечи, борода закрывала грудь. Старик с трудом волочил ноги, согнувшись в три погибели, он опирался на посох и часто отдыхал.
Остановившись у ворот, старец присел на камень, он тяжело дышал.
— Тебе что, дед? — приблизился к нему стражник.
— Царя жду… — коротко ответил старик.
— Царя нет во дворце, и сегодня он не будет оделять нищих.
— Я не за милостыней. Я пришел судить царя, — ответил старик и поднял сверкающие огнем глаза на изумленного неожиданным ответом стражника.
Стражник отошел. Он направился к начальнику дворцовой стражи и передал ему слова чудного старца. Начальник подошел к старику.
— Ты что, дед, царя бранишь? Разве не знаешь, что за оскорбление государя наказывают всякого на земле грузинской?
— Я пришел не царя бранить, а судить воспитанника своего, — спокойно ответил старик, берясь за посох.
Стражники не удивились словам старика: странствующие дервиши и монахи обычно называли себя отцами и наставниками царей и всего народа и брались судить не только царей, но и всех потомков Адама на земле.
— Отойди от ворот. Нельзя сидеть вблизи дворца! — приказал начальник стражи.
Старик встал, опираясь на посох, и отошел от ворот, сел прямо на землю, отпил воды из кувшина, извлек из котомки краюху хлеба и неспешно принялся за еду.
Три раза сменилась стража у ворот дворца. Старик сидел на том же месте и всем давал один и тот же ответ:
— Не за милостыней пришел я, а пришел судить царя, воспитанника моего.
Наконец слова эти дошли до слуха Георгия, и он пожелал выслушать странного пришельца.
Царь вышел из ворот дворца вместе с Лилэ, впереди бежал маленький Давид.
Старик окинул взглядом царя и его немногочисленную свиту. Полузакрытые в дремоте глаза его вдруг странно засверкали, когда он увидел Лилэ. Минуту он с восхищением смотрел на нее. Им чуть было не овладело раскаяние: зачем он пришел обличать царя? Он готов был схватить свою котомку и бежать отсюда.
Но, видимо преодолев сомнения, он отвел глаза от красавицы, нахмурился и, склонив голову, ожидал приближения Лаши.
— Благослови, отец, царевича, благослови! — обратилась к нему Лилэ, и голос ее прозвучал в ушах старца, как пение сказочной сирены.
Словно покрытый золой, чуть тлевший жаром уголек вспыхнул в душе старика от звука этого голоса, и он невольно размяк.
— Да благославит бог царевича, да пошлет ему здоровье и силу! — бодрым голосом проговорил старик и перекрестил мальчика, с удивлением взиравшего на него.
Голос старика показался царю знакомым. Под тулупом он разглядел пховскую рубаху. Но все же он не узнавал странника.
— Так ты говоришь, что пришел судить меня? Разве ты мой наставник? — спросил Георгий и ближе подошел к старику.
— Время изменило мое лицо, но душа моя осталась прежней. Я узнаю лик твой, но не узнаю души! — сурово преизнес старик.
— Чалхия… Чалхия Пховец! — прошептал Лаша, и радостная улыбка тронула его печальное лицо.
— Узнал меня… Да, я Чалхия Пховец, твой старый наставник. Но я не узнаю своего питомца Лашу. Он склонился ко злу, и я хочу говорить с ним. Хочу говорить и с матерью сына твоего, рассудить дела твои, — сказал Пховец.
— Входи, отец, поведем беседу в покоях… — Лаша почтительно пропустил вперед старика в засаленном тулупе с дорожным посохом в руках. Ты очень изменился, учитель, старость рано наложила свою печать на тебя! — первым нарушил молчание Лаша, когда они вместе с Лилэ уединились в малом зале.
— Распадается плоть наша, но дух, творящий добро, остается в веках нетленным и юным. Блажен тот, кто печется о бессмертии души… Но ты отверг служение духу, покорился плоти, предался вину и бесчинству, ты алчешь нечистых наслаждений, из-за них лишился разума.
Пховец повысил голос и вскочил с места, глаза его метали гневные искры. Он ястребом кружил вокруг обомлевших Лилэ и Лаши.
— В чем же грех мой, учитель? Я не изменился, но вижу, что очень изменился ты, ибо в юности моей, когда я был твоим питомцем, ты обучал меня иному… — неуверенно проговорил Лаша.
— Мало внимать речам наставника, следует вникать в их смысл! Я говорю с тобой как с мужем государственным: ты закрыл уши свои для мудрых речей. Так слушай же притчу и дай мне такой же правдивый ответ, какой дал царь Давид пророку Нафану.
В одном городе были два человека, один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота, а у бедного ничего, кроме одной овечки, которую растил он и холил наравне с детьми своими, вместе кормил их, вместе поил. И пришел к богатому человеку странник.
Богатый пожалел заколоть овцу или вола из стада своего гостю на обед, а отобрал у бедняка овцу.
Чалхия умолк и пристально поглядел на царя.
— Суди, государь, чего заслуживает богач, так поступивший? — спросил он.
— Поистине достоин смерти человек, поступивший подобным образом, — в справедливом возмущении произнес царь. — Он должен в семикратном размере возместить стоимость овцы бедняку.
— Но ведь ты сам и есть богач, так поступивший! — раскрыл смысл притчи Пховец. — Ты отнял венчанную жену у своего слуги Лухуми, а потом еще бросил его в темницу и таким образом совершил зло.
Царь растерянно глядел на Чалхию.
— Ты не убоялся бога, — продолжал Пховец, — а он накажет тебя, как царя Давида: ведь он ниспослал кару на дом его, отнял у него жену и умертвил сына.
— Не дай господи! — вскричала Лилэ и бросилась в ноги старику. Пусть господь наказывает нас обоих за грехи наши, а лучше — одну меня, ибо я согрешила больше всех… Только помолись, пастырь, владыке нашему, чтобы миновала кара нашего первенца, нашего безгрешного агнца, чтобы не коснулась царевича десница карающая… — обливаясь слезами, молила Лилэ, обнимая запыленные ноги непреклонного старца, воздевая к нему дрожащие руки.
— Разве ты не учил меня, наставник, во времена моей юности, что любовь возвышает? — обратился царь к Чалхии.
Пховец смутился, он не находил ответа на упрек Лаши. Поднявшись, он помог встать Лилэ, прошелся по залу и лишь потом поднял глаза на Лашу.
— Я учил тебя чистой любви, ставил тебе в пример возвышенный союз душ, а не прелюбодеяние и грех, — начал он.
— Моя любовь к Лилэ не прелюбодеяние, — прервал его царь. — Это любовь чистая, влечение родственных душ, стремящихся вновь слиться воедино, как говорил мне ты, учитель!
— Но ведь эта женщина — жена другого, а для тебя всего лишь наложница! — сурово сказал Пховец.
— Нет, учитель, она жена моя на веки вечные: я бы обвенчался с ней, если бы католикос и визири дали свое согласие.
— Церковь не может дать развода для того, чтобы освятить прелюбодеяние, — чуть слышно проговорил Пховец, покачал головой и, удержав вздох, просто, на мирском языке, обратился к царю: — И надо же было тебе, несчастному, полюбить жену слуги твоего!
— Разве любовь умеет рассуждать! Разве не ты сам говорил мне, что слепы глаза влюбленных и глухи их уши?
— И простому человеку негоже поступать так, как поступил ты. А ты царь и отец всем нам, ты не волен следовать за своим сердцем и желаниями…
— Верно, я царь, но я такой же человек, как и все, и желания сердца моего подобны желаниям всех людей.
— Царь не смеет поступать необдуманно, за ним идет вся страна, и он должен выбирать только правильный путь…
— Но чем же тогда царь возвышен над другими, если те, кто ниже его, имеют право поступать так, как велит им сердце?
— Цари не принадлежат себе. Государь — отец и слуга народа. Он до последних дней своих должен печься о благосостоянии отечества, пренебрегая своими желаниями, обуздывая свои страсти. Когда государь поступает иначе, смута и волнения охватывают страну, и он не сможет успокоить ее, ибо волнения и смута посеяны им самим.
Лаша молчал.
— А разве ты не дурно поступил со своим верным слугой Лухуми? — неожиданно спросил Пховец.
— Дурно, отец! — ответил Лаша.
— Если ты желаешь, чтобы при твоем дворе и в твоем царстве был мир, отдай жену мужу ее.
Лилэ подняла голову и испуганно посмотрела на Пховца, потом перевела взгляд на Лашу.
— Я не в силах расстаться с моей возлюбленной супругой, с матерью моего сына, — решительно молвил царь, обнял Лилэ за плечи и привлек к себе.
Пховец бросил испытующий взгляд на них. Вот чета, пребывающая в постоянном страхе быть разлученной. Оба они юны и прекрасны, они словно созданы друг для друга. Но их свел грех, — подумал он и отвел глаза.
— Я бы давно расстался с ней, если бы мог… — добавил царь и, как ребенка, прижал к груди дрожащую Лилэ.
— Без жертв, государь, не бывает любви — ни к женщине, ни к богу, ни к высокому делу. Ты должен или пожертвовать престолом ради любви и благочестиво служить только велению своего сердца, или отказаться от любви во имя служения своему народу.
— Но как я могу поступиться тем или этим? — грустно покачал головой Георгий.
— Тогда в Грузии не утихнет смута, против тебя встанут князья, и народ отвернется от трона, не захочет иметь тебя царем.
— Что же, пусть поступают, как хотят, если не желают считаться с единственным и заветным желанием царя, помазанника божия!
— Это твое последнее слово? — мрачно спросил Пховец.
— Последнее, но не первое, ибо многие визири, князья и вельможи приходили ко мне. И католикос и епископы требовали от меня того же. Думаю, что и ты, учитель, прислан ко мне с тем же от вельмож Грузии.
— Послан я не вельможами, а самим народом. Меня прислали пховцы, жители наших гор, слуги Лашарской святыни, соплеменники твоего бывшего телохранителя Мигриаули. Если ты не вернешь ему жену, все горцы отступятся от престола твоего и будут бороться вместе с Лухуми.
Лаша, подумав, решительно поднял голову.
— И тогда я не расстанусь с Лилэ, если даже против меня восстанут все семь владетельных княжеств Грузии, чтобы свергнуть меня с престола.
— Тогда и меня, твоего наставника, считай врагом своим! Я буду бороться против тебя мечом и словом вместе с народом моим…
— Поступай, как знаешь… — спокойно ответил Лаша Чалхии, гневно глядевшему ему в глаза.
— Ответишь перед богом, когда обрушится на тебя и на сына твоего беда, как на сына Давидова! — Старик, взяв свою котомку и посох, не оглядываясь назад, широким шагом вышел из царских покоев.
Возбужденный Чалхия шел быстро и решительно. Но постепенно он зашагал медленнее, гнев его стихал, к нему возвращалось присущее ему спокойствие.
Он стал восстанавливать в памяти беседу с царем во всех подробностях. На миг он сам себе показался невежественным, грубым аскетом, никогда никого не любившим и ничего не ведающим о чистом, возвышенном союзе двух существ.
Сердцем он хотел даже оправдать своего воспитанника и обвинить себя. Ведь это он обучал Лашу в отрочестве свободе суждений, рассказывал о божественном происхождении земной любви, о вечном влечении друг к другу родственных душ, о любви всемогущей и непреложной, как жизнь и смерть.
Шел Чалхия и думал, что у него не достаточно ни физических, ни духовных сил бороться против царя, охваченного столь великой любовью.
Спускалась ночь. Первая мысль Лилэ, объятой страхом после проклятий старика, его притчи и упоминания о божьей каре, была о сыне.
Мальчика тотчас привели к ней. Она схватила его на руки и прижалась к нему: щечка ребенка показалась ей горячей.
— Ничего, ничего! Набегался царевич, разгорячился, — успокоили ее няньки и мамки.
Они увели мальчика спать.
Царь не говорил Лилэ о решении, принятом дарбази, но она и без него знала обо всем.
После встречи с Чалхией она еще яснее видела опасность, подстерегавшую ее счастье. Тревога за будущее и за судьбу сына, наследника престола, росла в ее душе.
Пропасть между царем и князьями казалась ей теперь еще глубже. А отныне возникла пропасть не только между царем и вельможами, но между ним и народом. И пропасть эта грозила поглотить не только счастье царя, но угрожала гибелью всей стране.
Лилэ лежала, не смыкая глаз, и думала, как спасти сына и царя. Она решила было открыть свое происхождение, поскольку дарбази был против женитьбы царя на простолюдинке. Но, задумавшись, она отвергла это решение. Ведь она последний отпрыск рода, враждовавшего с царями. Всех родичей ее обвинили в измене. Царские вельможи сами расправились с ее дядьями и двоюродными братьями. Владения и все имущество рода Лилэ они поделили между собой. Могли ли они примириться с тем, что она, дочь мятежного эристави, станет царицей Грузии и сын ее наследует престол.
Теперь уже Лилэ проклинала царский двор со всеми вельможами и визирями! Сколько горя и унижений перенесла она в этом дворце, столь любимом Багратидами! Насколько счастливее могла бы она жить вдали от него! Теперь она с радостью отдала бы золотой трон царицы за крестьянскую треногую скамью. Ей хотелось уйти подальше от двора, средоточия вражды между родовитыми князьями, от гнезда сплетен и зависти; не чувствовать надменного взгляда царевны Русудан, высокомерия ее приближенных; скрыться подальше от их злословия.
Лилэ вспомнила о своей прежней жизни. Чего недоставало ей в доме Лухуми? Разве не завидна была ее участь? Но сердце человеческое и впрямь сосуд бездонный. Она не захотела жить спокойной безмятежной жизнью жены воина, награжденного царской милостью, кинулась в водоворот нескончаемых треволнений.
Разве Лухуми был плохим мужем? У него были и слава, и богатство, и мужество. Как беззаветно он любил ее! Все, кто жил в доме Мигриаули, обожали ее, предупреждали каждое ее желание! А ей зачем-то понадобился царский дворец и трон царицы, которым ее все попрекают… Лилэ вспомнила свою несчастную многострадальную мать, всю жизнь мечтавшую о царском троне для дочери. И впервые, задумавшись о своей судьбе, дочь с укором обратилась к памяти матери. Мать постоянно нашептывала Лилэ о том, что она должна увидеть царя и навсегда соединиться с ним.
Пусть Лухуми вернулся с Гандзинской битвы изуродованным, обезображенным, но ведь увечья эти он получил, служа своему отечеству.
Разве другая женщина не гордилась бы перед всем светом отвагой своего мужа, разве он не стал бы в ее глазах еще желаннее и дороже? Да и ей он казался таким в ту ночь, когда она безмятежно дремала на его могучей груди: она считала себя счастливой. Но увы, как раз та ночь и была началом гибели Лилэ и Лухуми. Точно сам нечистый внушил тогда Лилэ эту мысль пригласить в гости царя.
А дальше? Ее втянуло в водоворот, из которого она уже не могла выплыть. Да она и не хотела этого. Любовь к царю одурманила ее. С тех пор как она познала любовь Лаши, она не принадлежала себе, весь смысл ее жизни сосредоточился в этом чувстве… Отказаться от него было труднее, чем от самой жизни.
Лилэ уже раскаивалась в том, что поддалась искушению, уже терзалась при мысли о том, какое несчастье она причинила Лухуми. Но мысль об искуплении греха была свыше ее сил: она не могла представить себе, как она уйдет от Лаши и вернется к Лухуми. Главное в ее жизни — неразлучно быть с Лашой, пусть он даже будет не царь, а нищий. Ее не влекли больше ни блеск придворной жизни, ни царские почести.
Она без колебания взяла бы в руки нищенскую суму и клюку и пошла бы хоть на край света собирать милостыню, только бы Лаша был с нею.
Даже нищей, попрошайкой, мнилось Лилэ, она могла бы быть счастлива со своим мужем и сыном. Никто бы не стал завидовать ее бедности, не оскорблял бы ее и ребенка: не называл ее наложницей, а Датуну ублюдком.
Но тут же ход мыслей Лилэ изменился. Конечно, она-то могла быть счастливой, но Лаша? Разве царь сумеет, разве он захочет отказаться от трона и короны, покинуть дворец, жить как простой крестьянин или хотя бы как простой, незнатный азнаури? Он избалован роскошью и негой — неужели он, потеряв величие и лишившись почестей, сможет ограничиться только ее любовью? Нет, конечно, нет!
Ну, а если даже и сможет? Ведь он царь — у него богатство, власть, почет, слава — и вдруг с высоты этого величия низвергнуть его на дно жизни, окунуть в грязь и нищету. Царская власть дарует неисчислимые блага — перевесит ли ее любовь эти блага? Так ли уж она дорога царю? Да имеет ли Лилэ право лишать Георгия царского престола? Его и сына-царевича?
Завещание отца, клятва матери — все разом возникло в ее памяти; мечта о бедной, скромной жизни вдали от шумного дворца исчезла. Да и как можно противиться воле родителей? Пусть ее не признают царицей, лишь бы сына не лишили прав на грузинский престол, лишь бы Лаша и его сын царствовали счастливо!
Но оставят ли в живых незаконнорожденного царевича враги Лилэ и Лаши? А если они обрекут на смерть сына наложницы? Отравят его? Убьют?
— А-ах! — вскрикнула Лилэ и вскочила с постели.
— Что с тобой, Лилэ? — проснулся Лаша.
— Ничего, милый! Просто приснился сон дурной… — солгала она, спустилась с кровати, сунула ноги в шитые золотом туфли и направилась к двери. — Погляжу на мальчика. Сейчас вернусь. Спи, любимый… — ласково проговорила она и вышла из комнаты.
Лилэ все не возвращалась. Царь накинул халат и, встревоженный, направился вслед за Лилэ.
Осторожно приоткрыв дверь в спальню царевича, он замер на пороге. Вокруг кроватки ребенка суетились мамки. Мальчик тяжело дышал, лицо его пылало в жару, из-за полуприкрытых век блестели воспаленные глаза.
У изголовья сидела Лилэ и прикладывала ко лбу и вискам сына мокрое полотенце. Около нее стояла няня и держала в руках чашу с водой.
Мальчик на миг повернулся к отцу. Он попытался улыбнуться, но лицо его болезненно сморщилось и приступ мучительной рвоты сотряс его хрупкое тельце.
Няня и мамка бросились на помощь: одна обтирала царевичу губы, другая суетилась у постели.
— Помогите! — вскрикнула Лилэ, приподнимая головку больного.
Лаша беспомощно склонился к сыну, испуганно заглядывал ему в глаза, искал в тусклом взоре надежду и утешение.
— Датуна, сынок, Датуна… — шептал он растерянно, касаясь пальцами его мягких темных волос.
— Убили моего сына, отравили! — рыдала Лилэ, падая на колени перед постелью царевича.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Прошло два дня, и рвота у царевича прекратилась. Лекари уверяли, что мальчик не отравлен, но определить характер недуга не могли. От снадобий никакого облегчения не наступало. На третий день жар снова поднялся. Мальчик лежал горячий, словно раскаленное тонэ, во рту у него пересыхало, в глазах появился болезненный блеск. Ночью у него начались судороги казалось, сейчас наступит конец.
Распустив волосы и павши ниц перед распятием, Лилэ молилась о спасении сына…
На миг подняв голову, она взглянула на изнуренное личико ребенка. Она перевела залитый слезами взор на Лашу, который, окаменев, стоял у кроватки и смотрел на сына остановившимися бессмысленными глазами. Лилэ схватила его за руку, притянула к себе.
— Молись, Лаша! Проси господа помиловать нас… Тебя он услышит… Ты помазанник божий, твой род от царя Давида… Моли его не погубить первенца нашего, не карать столь сурово за грехи наши… — шептала Лилэ, снова обратив залитое слезами лицо к распятию.
Протянув руки к иконе, молился Лаша. Не зная, на что надеяться, он хотел верить в христианского бога и в его милосердие.
В комнату проник перезвон церковных колоколов. Звонили все колокола, большие и малые. В церквах служили молебен о спасении маленького царевича.
Лаше казалось, что далекий колокольный звон проливает мир в его душу, возносит его над земными треволнениями.
У окна грустно стояли Гварам Маргвели и Турман Торели. Вдруг Гварам что-то шепнул Турману и вышел из покоев.
Скоро он вернулся в сопровождении дворцового священника и дьякона. Священник размахивал на ходу кадилом. Запах ладана заполнил комнату. Окропив царевича святой водой, священник причастил его святых даров.
Когда был окончен обряд причастия, он взял из рук дьякона книгу в богатом переплете.
— Вот, государь, Книга царств. Государыня просила! — пробормотал он и положил книгу на стол. Затем осенил крестом комнату, отошел в угол и тихо зашептал молитву.
Лаша невольно кинул взгляд на богатую чеканку переплета: на нем был изображен коленопреклоненный царь Давид. Он играл на лире и пел псалмы. Позади иудейского царя возвышалась отвесная скала. На вершине ее стояло одинокое дерево с пышной кроной. Укрывавшиеся в ветвях райские птицы внимали песнопениям пророка.
Плененные псалмами Давида, в полете своем застыли в облаках ангелы; птицы изогнули шейки; газели, навострив уши, остановились над пропастью; тигр, застигнутый песней, замер в прыжке; цветок склонил головку над ручьем. Все обратились в слух и, затаив дыхание, как заколдованные слушали царя Давида.
Художник с неповторимым мастерством вычеканил все это по золоту, придав драгоценному металлу удивительную выразительность.
Лаша сразу же признал работу Бека Опизари, и рука его потянулась за книгой.
Он раскрыл ее там, где была заложена широкая шелковая тесьма. Прекрасные миниатюры украшали каждую страницу книги.
Внимание Лаши привлекла заглавная буква «Д»: художник мастерски соединил двух павлинов, их высокие шеи перевились, коготки крепко сцепились с коготками. Шеи и грудки у них были написаны голубой краской, а крылья и лапки — желтой с вкрапленными красными точками. По черному фону павлиньих хвостов шли желтые разводы с синими кругами.
Георгий долго смотрел как зачарованный на работу художника, восхищенный его терпением, выдумкой, чувством цвета и умением сочетать краски.
Но вот Георгий приступил к чтению:
«И послал господь Нафана к Давиду, и тот пришел к нему и сказал ему: в одном городе были два человека, один богатый, другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота; а у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькую и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми; от хлеба его она ела и из чаши пила, и на груди его спала, и была для него, как дочь…»
На миг царь поднял голову. Перед его глазами возник образ седовласого старца. Вот, оказывается, откуда взял свою притчу Чалхия Пховец, пришедший наставить царя на путь истины.
— Читай громче, государь, дай мне тоже послушать, — попросила Лилэ.
Царь вновь повторил прочитанное. Лилэ, бледнея, слушала его, не отрывая глаз от больного сына.
«…И пришел к богатому человеку странник, и тот пожалел взять из своих овец или волов, чтобы приготовить обед для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека, который пришел к нему. Сильно разгневался Давид на этого человека и сказал Нафану: жив господь! Достоин смерти человек, сделавший это. И за овечку он должен заплатить вчетверо, за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания. И сказал Нафан Давиду: ты — тот человек. Так говорит Господь, бог Израилев: Я помазал тебя в царя над Израилем, и Я избавил тебя от руки Саула, и дал тебе дом господина твоего и жен господина твоего на лоно твое, и дал тебе дом Израилев и Иудин, и, если этого для тебя мало, прибавил бы тебе еще больше. Зачем же ты пренебрег слово Господа, сделав зло перед очами Его? Урию-хеттеянина ты поразил мечом; жену его взял себе в жены, а его ты убил мечом Аммонитян. Итак, не отступит меч от дома твоего вовеки за то, что ты пренебрег Меня и взял жену Урии-хеттеянина, чтобы она была тебе женою. Так говорит Господь: вот, Я воздвигну на тебя зло из дома твоего, и возьму жен твоих перед глазами твоими, и отдам ближнему твоему, и будет он спать с женами твоими перед этим солнцем. Ты сделал тайно, а Я сделаю это перед всем Израилем и перед солнцем. И сказал Давид Нафану: согрешил я перед Господом. И сказал Нафан Давиду: и Господь снял с тебя грех твой; ты не умрешь. Но как ты этим же делом подал повод врагам Господа хулить Его, то умрет родившийся у тебя сын».
Лаша прервал чтение. Он вспомнил дворец Давида Строителя, разрушенный землетрясением, поврежденную фреску, по которой прошла трещина, вспомнил Лухуми. «Грешен, господи, грешен», — прошептал он, перекрестился и взглянул на сына. Мальчик лежал без движения и тяжело дышал. Лаша не знал, как он мог читать в эти тяжелые для него минуты, но нечто такое, что было сильнее его, заставляло его читать дальше.
«И пошел Нафан в дом свой. И поразил Господь дитя, которое родила жена Урии Давиду, и оно заболело».
Лаша вздрогнул, волосы, казалось, зашевелились на голове его. Он вздохнул тяжело и снова обратился к красиво выведенным строкам:
«И молился Давид богу о младенце…»
— Отврати, господи, не карай! — вскричала Лилэ и, рыдая, упала перед иконой.
У Лаши покатились слезы из глаз, он закрыл книгу.
— Неужели господь убьет моего сына за мои грехи… Владыка животворящий, не допускай этого… — шептал Лаша, не отрывая взгляда от больного.
— Всемогущий боже и ты, святой Георгий Лашарский! — произнесла Лилэ. — К тебе взываю, о покровитель горцев, заступник от врагов наших. Богатырь и воин непобедимый, предводитель неисчислимой рати, к тебе мы взываем, тебе молимся, рабы твои. Воззри на сына нашего, излечи его от хвори и облегчи боль его. Даю тебе обет, если ты уврачуешь и исцелишь его, я поднимусь на гору Лашарскую, поклонюсь святому образу твоему и принесу тебе в жертву сто коров и тысячу овец… Только спаси моего Давида!
Лилэ трижды перекрестилась, потом сняла с платья пояс, накинула его себе на шею, как вервие, а другой конец протянула Лаше. Тот послушно исполнил ее волю. Семь кругов обошли они на коленях вокруг кровати больного ребенка, вознося молитвы Лашарской святыне.
Как ведомый на заклание ягненок, следовал царь за Лилэ, охваченный горем. Он был жалок в своей покорности. Когда обряд был закончен, Лаша снял с шеи пояс. Усталый, он прилег на тахту.
Лилэ снова опустилась на колени перед распятием. Долго молилась и наконец, обессиленная борьбой отчаяния с надеждой, встала и огляделась.
Лекарь спал глубоким сном. Лаша тоже уснул над раскрытой книгой. Торели и Маргвели не было в опочивальне.
У ног царевича дремала мамка.
Сама Лилэ трое суток не смыкала глаз. Голова у нее горела, кровь тысячью молоточков стучала в виски. В глазах темнело, ноги не слушались ее.
Опустившись на ковер перед кроватью, Лилэ прижалась головой к ногам сына и сразу же уснула. Самые нелепые видения терзали ее во сне. Под утро приснился Лилэ высокий монах в черной рясе. Он открыл дверь опочивальни и подошел к Лилэ.
— Не время спать, — обратился он к ней, — иди за мной, и я исцелю твоего сына. И возродится из пепла очаг твой…
— Отец святой! — припала к его ногам Лилэ. — Моли господа о спасении сына моего, пусть отвратит он гнев свой от царского дома!
— Иди за мной, и я буду заступником твоим перед Христом, чтобы он отпустил тебе прегрешения твои, возродил древо рода твоего, спас сына твоего и даровал ему и сыновьям его царский трон во веки веков.
— Как же может господь простить мне мой тяжкий грех перед венчанным супругом?
— Не бойся! Вера твоя спасет тебя и сына твоего. Иди за мной!
Монах ничего больше не сказал, но Лилэ поняла, что он требует от нее ухода в монастырь.
— Как же мне оставить больного? — заговорила она.
— Не покидай его, молись и постись каждодневно, он исцелится, а я приду через семь дней и уведу тебя.
— Святой отец, в руках твоих пребываю отныне, молись о сыне моем больше, чем о моей душе!
Лилэ пробудилась ото сна. Рассветало. Она осмотрелась вокруг. Никакого старца нигде не было.
«Он исцелится!..» — еще звучали в ее ушах слова старца.
Она встала и наклонилась над сыном. Он спал, дышал ровно и спокойно. На лбу его выступили росинки пота, и бледные щеки чуть порозовели.
— Боже милостивый! Боже милостивый! Боже милостивый! — повторяла Лилэ с надеждой в голосе, и сдерживаемая радость светилась у нее в глазах.
Лекарь сидел у изголовья мальчика и рукой нащупывал пульс больного.
— Опасность миновала, — порадовал он мать. — Я же говорил, что после этой ночи наступит облегчение.
Но Лилэ думала иначе и верила в иную силу.
— Боже милостивый! — шептала она, преклонив колена перед распятием… Велико могущество твое, ибо ты простил меня, грешную. Отныне я посвящаю себя служению тебе.
Утром Маргвели и Турман Торели пришли узнать о здоровье царевича. Георгий, одетый, спал на тахте. Он проснулся, открыл глаза и приподнялся. Царь был неузнаваем: вокруг запавших глаз залегли темные круги, живой огонек, постоянно горевший во взоре царя, погас и покрылся пеплом усталости. Двадцатипятилетний молодец, полный сил, выглядел изможденным старцем.
Чалхия медленно брел по берегу Арагви. Он возвращался к своим. Царь не внял внушениям его, и старик был поглощен мыслями о том, как теперь помочь стране и своему воспитаннику. А он еще надеялся, что Георгий склонит свой слух к его советам, откажется от Лилэ и вернет ее мужу, который пребывает под покровительством Лашарской святыни.
Теперь Чалхия убедился, что Лаша не откажется от своей возлюбленной, пока он жив. Как же успокоить горцев, как предотвратить мятеж?
Чалхия никак не мог придумать, что делать, и нарочно удлинял путь обходными тропами.
Погруженный в размышления, он не заметил, как его догнала крытая ковром арба, сопровождаемая двумя всадниками. За арбой босиком шел юноша, обросший, нечесаный, несчастный: он шел по обету поклониться какому-то святому. Оказалось, что один из всадников хведуретский азнаури, а юноша его сын, который потерял речь от испуга. Надеясь на исцеление, они держали путь в Хевский монастырь, где жил знаменитый отшельник Саба.
При имени отшельника Сабы в душе Пховца мелькнул луч надежды. К Сабе обращались за помощью и советом вельможи и визири, когда нужно было принять важное государственное решение.
«Может быть, царь не послушал меня, потому что я слыву язычником, идолопоклонником. А монаха-отшельника, радетеля Христовой веры, чудотворца, он, может быть, примет лучше», — думал Пховец.
Отшельник Саба когда-то учился в Константинополе вместе с Чалхией и был близким другом его. В дни самых трудных испытаний Саба не отвернулся от Чалхии. И теперь нет-нет да и вспомнят они друг друга: свободомыслящий горец в пховской одежде и пекущийся о вечной жизни отшельник в черной монашеской рясе. Несмотря на горячие споры, часто случавшиеся между ними, они сохраняли свою многолетнюю дружбу.
Пховец решил повидать Сабу, уговорить его пойти к царю и оказать влияние на него.
— И я туда же иду, к Сабе, — сказал он путникам и взобрался на арбу.
Саба несказанно обрадовался приезду Пховца. Поужинав в сумерках, они повели задушевную беседу, вспомнили прошлое. Наконец Чалхия открыл причину своего приезда и попросил Сабу, борца за христианскую веру, повлиять на царя. Отшельник признался, что ему трудно будет убедить безбожного и своевольного государя, он сомневался в успехе.
Но Чалхия напомнил ему о том, как Григол Хандзтели взял верх над Ашотом Куропалатом, и убеждал до тех пор, пока монах в конце концов не согласился пойти к царю.
На второй день Пховец собрал свои пожитки и простился с другом.
— Последний раз, верно, видимся! — прослезился он.
— Полно, Чалхия! Заходи к нам еще, любо послушать твои мудрые речи.
— С плохими вестями возвращаюсь я к пховцам, Саба! Горцы верны своему слову, они поднимутся против царя; и мне суждено быть с моим народом и умереть вместе с ним.
Саба нахмурился.
— Поторопись, Саба, ты еще можешь помочь. Судьба народа и царства зависит от тебя! — Пховец задержал в своих натруженных ладонях сухую слабую руку монаха, резко повернулся и, вскинув посох на плечо, двинулся в путь.
Пховцы по-прежнему бедствовали, испытывали нужду во всем, по-прежнему платили непосильные подати и по-прежнему роптали, в любую минуту готовые к новому мятежу.
Приезд царя на лашарское празднество ничего не изменил в их жизни; его обещания так и остались обещаниями, подати не стали меньше, а земельные наделы не увеличились. Только и было облегчения, что на первых порах перестали преследовать языческие обычаи с той жестокостью, с какой это делали раньше, и церковь на какое-то время перестала насильственно обращать горцев в христианскую веру.
Поездка царя в Пхови, вселившая в горцев столько надежд, осталась для них безрезультатной, оказалась всего лишь приятной прогулкой для любившего развлечения Лаши. Царь забыл об обещаниях, данных горцам, а под конец перестал защищать и язычество. Церковь, пользуясь этим, снова перешла в наступление.
Горцы волновались, и нужна была лишь малая искра, чтобы разгорелся пожар восстания. Такой искрой послужила обида, нанесенная царем Лухуми Мигриаули. Как только Лухуми вырвался на волю, вокруг него стали собираться все недовольные и обиженные.
Когда пховский хевисбери Чалхия отправился к царю, чтобы говорить с ним от имени народа, у него еще была надежда предотвратить восстание. Чалхия думал даже о том, как он обрисует царю бедственное положение горцев и уговорит его хоть немного облегчить налоговое бремя. Но, получив решительный отказ на основную просьбу горцев, он не стал упоминать об их других нуждах.
Пховец вернулся из столицы ни с чем. Горцы восстали и соединились с отступившим в горы отрядом Мигриаули. Теснимый царскими войсками, Лухуми перенес свой стан в неприступные горы.
Мигриаули и его молодцов со стороны долины защищали непроходимые скалы, с тыла их поддерживали мятежные горцы. Разбойники разместились в пещерах, которые, должно быть, когда-то служили жилищем первобытным людям.
Сторожевые посты у восставших были выдвинуты далеко вперед. На ведущих в горы тропинках и дорогах стояли сторожевые башни. При появлении врага на кровлях башен зажигались костры, предупреждая о приближении опасности, и в стане вовремя принимали нужные меры.
Перелом в болезни маленького царевича и его выздоровление совпали со сновидениями возбужденной молитвами и утомленной бессонными ночами Лилэ. Это вселило в ее душу твердую уверенность, что само божественное провидение спасло жизнь ее сына.
Перед глазами Лилэ неотступно стоял старец в черной рясе, и она с волнением ждала его прихода. Лилэ целиком отдалась молитвам и постам. Она не допускала к себе царя, старалась не оставаться с ним наедине, не глядела на него, будто была обижена.
Она считала дни. Старец должен был явиться на седьмой день, чтобы забрать ее, заблудшую овцу, отбившуюся от стада и потерявшую дорогу. Она верила, что странник божий, ее заступник перед богом, придет к ней, раз он исцелил ее сына. И она ждала его прихода как великого события, не спрашивая себя, что потом будет с нею. В одном она была уверена: если старец спас ее сына, она должна принести жертву, отречься от земного счастья. Если она не уйдет, то ее возлюбленный в конце концов потеряет престол. А теперь она будет замаливать грехи своего любимого Лашарелы и, очистившись от собственных прегрешений, сама станет заступницей возлюбленного перед Христом.
Все ее мечты уже осуществлены: сын ее скоро взойдет на грузинский престол, через какие-нибудь десять лет конь, скачущий по лезвию клинка, станет рядом с Багратионовым львом, возлюбленный ее сердца, царь Георгий Лаша наберется сил и сокрушит врагов своих. Да, конечно, она не сможет до конца насладиться любовью своего Лашарелы. Но разве может земное счастье превзойти блага, сулимые ей церковью? Она согласна принять любое несчастье и горе, лишь бы царь и маленький Давид были счастливы.
Лилэ по пальцам считала дни, оставшиеся до прихода ее спасителя. Указанный срок прошел, а она все еще поглядывала на дорогу с террасы дворца и подолгу лежала ниц перед распятием.
Но вот как-то раз, когда прошли уже все сроки и она стала привыкать к мысли, что сон обманул ее, она услышала под окнами дворца шум. Лилэ вышла на балкон.
Царь, к которому после выздоровления сына вернулись былая беспечность и веселость, в сопровождении свиты и доезжачих с соколами и собаками выехал из ворот дворца. По дороге навстречу царскому поезду шагал старец в черном одеянии с поднятым крестом в руке. За старцем следовала толпа. То и дело кто-нибудь отделялся от нее и, приближаясь к старцу, просил у него благословения, прикладывался к кресту и лобызал его руку.
Царь поморщился при виде этой картины, наклонился к одному из охотников, ехавших рядом с ним, что-то сказал и свернул с дороги, чтобы избежать встречи с процессией.
Старик обратил взор на отъехавшего царя, погрозил ему крестом и снова продолжал свой путь ко дворцу.
У дворца он осенил крестом всех, кто следовал за ним, отпустил их и один направился к воротам.
Чем ближе подходил старик, тем сильнее билось сердце Лилэ. Господи, как он походил на монаха, явившегося ей во сне. Должно быть, это он самый и есть! Воистину он самый!
Бросившись вниз, в свою опочивальню, она извлекла из-за пазухи заранее написанную записку, которую хранила у себя на груди, сняла с шеи медальон и вложила записку в него. Поспешно вошла в детскую, надела медальон на шею царевичу. Потом схватила мальчика на руки и стала жадно целовать его глаза, щеки, лоб. Целовала торопливо, ненасытно. Затем резко опустила его на пол, отвернула от сына залитое слезами лицо, и не успел царевич опомниться, как она, схватив давно приготовленный узелок, бросилась к выходу.
Навстречу Лилэ с крестом в поднятой руке шел отшельник Саба.
Она бросилась к нему в ноги и обхватила их руками.
— Кто ты, женщина? Чего ты просишь у меня, неимущего?
— Я великая грешница, незаконная супруга царя…
— Велики прегрешения твои, дочь моя…
— Отпусти мне их, отче, очисти меня от грехов и заступись за меня перед господом. Пусть он накажет меня за грехи, но ниспошлет благодать на сына моего и на царя, не повинного ни в чем. Не отвращай от меня лица своего…
— Не бойся, дочь моя! Отпустятся тебе прегрешения твои! Иди за мной, и я стану заступником твоим перед спасителем.
— Святой отец! В руки твои отдаю живот свой! Пекись о душе моей…
Саба, готовый к трудной, длительной борьбе, был озадачен и даже несколько сожалел о том, что ему не пришлось испытать всю силу свою и оружие веры. Но в быстром достижении цели он усмотрел промысел божий.
Осенив Лилэ крестным знамением, он поднял ее.
— Дочь моя, — сказал он, — отныне начинается праведная жизнь твоя, я отведу тебя пред милостивые очи матери Иринэ; шествуй впереди меня.
С котомкой за плечами Лилэ направилась по дороге, за ней следовал отшельник Саба, полный ликования от столь счастливого исхода трудного дела.
Днем никто не заметил исчезновения Лилэ. Но к вечеру, а особенно к ночи, все встревожились.
Царевич проснулся и позвал мать. Ее не могли найти, и мальчик стал плакать.
Кормилица заметила на его шее медальон госпожи. Она сняла его и открыла: в медальоне лежала какая-то записка. Кормилица испугалась и побежала за Эгарсланом. Эгарслан прочитал записку:
«Это письмо от солнца закатившегося солнцу восходящему с востока, от высохшего и обобранного виноградника — вновь расцветшему райскому саду, от слабой и убогой — славному во всех землях государю.
Пишет Лилэ, пребывающая в том состоянии, когда душа отрекается от плоти и вступает на путь праведной жизни…
Ведай, государь, что господь внял моим молитвам, помиловал и спас сына нашего, я же дала обет пойти по пути господнему. Настает час, и Христос зовет меня стать рабой и невестой его… Для царствия твоего и для сына нашего будет лучше, если я не останусь в царских чертогах…
Если владетельные князья и визири осуждают меня за неродовитость мою, пусть знают, что я единственная дочь эристави Давида, во младенчестве увезенная в горы и взращенная верными и преданными слугами его после того, как его знатный и высокий род был полностью искоренен. Не обрела я в палатах царских, в обществе высокородных вельмож никакого добра, одну только любовь твою и дитя любви нашей. Но я согрешила паче всех женщин, отреклась от мужа, данного мне богом, навлекла позор на себя и гибель на душу свою.
Ныне же господь всевышний призрел меня, обратил на меня милостивый взор свой, чтобы я могла очиститься от всякой скверны, внял молитвам моим и поставил на ноги сына нашего, наследника престола, и отныне я буду служить Христу, стану заступницей твоей перед богом, чтобы он простил тебе твои прегрешения, и даровал здоровье твоему сыну, и дал престол царства Грузинского ему и сыновьям его во веки веков.
А теперь заклинаю тебя любовью моей и создателем всего сущего, не вступай в брак с другой женщиной и не роди другого наследника для престола грузинского, помимо сына нашего Давида. Я всегда буду надеяться на тебя, доколе душа моя будет теплиться в теле и не покинет его.
И еще прошу тебя, не ищи путей ко мне и не разыскивай обиталище мое, не жди встречи со мной, не утруждай себя заботами об этом…»
Эгарслан дочитал письмо и спрятал его за пузуху.
Царь возвратился с охоты на пятый день.
Его сразу же насторожила необычайная тишина, царившая во дворце. Слуги смущенно сторонились его.
«Не болен ли опять царевич?» — подумал Лаша и велел привести мальчика. Привели Давида, он плакал и звал мать.
Лаша спросил о Лилэ.
Только тогда Эгарслан решился рассказать все, что знал. Лилэ исчезла в тот самый день, когда царь изволил уехать на охоту.
Царя бросило в жар: уж не похитил ли ее Лухуми! Но Эгарслан тотчас рассеял его подозрения.
— Я в тот же день занялся поисками и достоверно узнал, что царица пошла за отшельником Сабой. — Эгарслан протянул Лаше письмо, найденное в медальоне после исчезновения Лилэ.
Царь пробежал письмо. Его руки бессильно упали на колени, он в оцепенении уставился в одну точку.
Эгарслан наклонился к нему.
— Государь, я узнал, где находится царица…
— Где же? — в нетерпении воскликнул Лаша.
— В монастыре всех святых, в ущелье Арагви.
— Коня, скорее коня! — закричал Георгий, срываясь с места.
Отшельник заранее договорился с настоятельницей женского монастыря, прославленной своей святостью и строгостью, — матерью Иринэ.
К вечеру Саба и Лилэ подошли к воротам монастыря. Навстречу им вышла сама Иринэ.
— Прими грешницу сию и постарайся, чтобы царь не мог напасть на ее след, — сказал Саба, поручая Лилэ попечению настоятельницы.
— Христос да призрит рабу свою, найденную тобой, святой отец, ответила Иринэ, приглашая Сабу переступить порог.
Ту ночь отшельник провел в монастыре. Долго он беседовал с Иринэ, укрепляя ее для предстоящей борьбы с царем земным.
Иринэ встретила Лилэ сдержанно. Она строго осмотрела ее с ног до головы. Лилэ была красива, но Иринэ все же подумала, что не так давно сама она не уступала по красоте царской наложнице.
…Иринэ была дочерью небогатого азнаури.
Испытывая постоянную нужду, родители отдали свою седьмую дочь в монастырь Шуамта.
В монастыре Иринэ стала взрослой девушкой. Редкая ее красота вызывала зависть со стороны сестер во Христе. Они поначалу держали ее в темной и сырой келье, полуголодной. Но молодость и крепкое здоровье помогли Иринэ выдержать все испытания, и ее красота становилась все ярче и заметнее. Посещавшие монастырь попечители и епископы осеняли себя крестным знамением при виде «сатанинской прелести» монахини и, с трудом отведя от нее глаза, шепотом говорили настоятельнице, что нужно зорче следить за тем, чтобы свято хранились извечные устои монастырского уклада. Давно вышла за мрачные монастырские стены молва о красоте Иринэ, и сластолюбивые эристави и азнаури часто посещали богослужения, чтобы хоть издали поглядеть на красавицу.
Когда царь охотился в Эрети вместе с трапезундским кесарем Алексеем Комнином, он заметил в женском хоре прекрасную монахиню. Кахетинский эристави решил угодить царю и, на свой страх и риск, приказал слугам тайно похитить ее. В тот же день исчезла Иринэ и еще одна красивая монахиня, Теклэ.
Три дня и три ночи царь и трапезундский кесарь держали в своих шатрах «Христовых невест».
Первую ночь, проведенную с Георгием, Иринэ проплакала, но уже на следующий день она примирилась со своим новым положением, значительно более привлекательным, чем суровая монастырская жизнь. А на третий день, обманутая любовным неистовством Лаши, она искренне поверила в силу его чувства и возмечтала стать царицей Грузии. Несравненная красота ее и всем известная слабость царя к женским прелестям, казалось, давали основания для этих грез. Но, увы, самодержцы, пресытившись ласками юных монахинь, отправили опозоренных послушниц обратно в монастырь.
Прощаясь с Иринэ, царь решил утешить ее дорогим подарком. Так как под рукой ничего не оказалось, он снял с себя золотой образок с изображением архангела, когда-то принадлежавший Давиду Строителю. Этот образ спас Давида от смерти. «…В Картли обороняли некую крепость, и царь отдыхал в шатре своем в одной тонкой сорочке. И вот, в полдень, кто-то из врагов пустил стрелу в царский шатер, и попала она в маленький золотой образ, висевший на груди Давида, и промысел божий отвел смерть от него». После чудесного спасения Давида Строителя образок стал реликвией грузинских царей и переходил от государя к государю. Его-то и подарил Лаша плачущей девушке, словно простую безделушку. В первые горестные минуты подарок царя показался Иринэ унизительным, но впоследствии, когда время притупило остроту боли, а проведенные с Георгием ночи превратились в самые сладкие воспоминания всей ее жизни, несчастная монахиня полюбила образок единственного свидетеля ее кратковременного счастья.
Другая монахиня, Теклэ, не смогла перенести своего позора и презрения, явно выказываемого ей в монастыре, и повесилась.
Иринэ же поборола в своем сердце горечь обиды, закалила себя в несчастье, привыкла к своему положению и, лелея надежду когда-нибудь отомстить царю земному, стремилась возвыситься перед владыкой небесным.
Скоро подвижничество Иринэ сделалось примером для других. Она беспрерывно молилась, постилась, по всей строгости выполняла монастырский устав.
Постоянная забота о спасении души и умерщвлении плоти очень скоро сказалась и на ее внешности: тридцатилетняя женщина ссутулилась, прекрасное лицо ее преждевременно поблекло.
Благочестивые деяния матери Иринэ привлекли внимание отцов церкви.
Вскоре ее объявили настоятельницей монастыря всех святых в Арагвском ущелье.
Иринэ вела долгую и упорную борьбу за умерщвление своей греховной плоти и за спасение души исключительно для того, чтобы, вознесясь над другими и опираясь на всемогущую церковь, встретиться лицом к лицу с царем Грузии, который безжалостно растоптал ее девичью честь, унизил ее, а потом отвернулся от нее, пренебрег ее красотой, — встретиться и безжалостно отомстить ему.
Сколько лет готовилась Иринэ к этому дню! Для этого отказалась она от радостей мирских, от земного счастья. Ведь многие блестящие кахетинские дворяне, плененные ее красотой, предлагали похитить ее из монастыря и вступить в брак, предлагали руку и сердце даже после не оставшегося ни для кого тайной пребывания ее в царском шатре. Но благочестивая подвижница отводила от себя всякое искушение.
И когда отшельник Саба посвятил ее в свои намерения, настоятельница несказанно обрадовалась. То, что Саба остановил свой выбор на ней, Иринэ приписала божьему повелению.
Она долго молилась, чтобы бог укрепил ее в предстоящей борьбе и даровал ей победу над царем.
Утвердившись в духовной силе постом, молитвами и ночным бдением, она стала готовиться к встрече с Георгием.
Когда монахиня увидела красоту Лилэ, ей стало жаль своей загубленной молодости, заживо погребенной в монастырском мраке, безрадостно пролетевших лучших лет жизни, и долго сдерживаемый вздох вырвался из ее груди.
Вероятно, царь, ослепленный своей любовью, скоро явится сюда, и Иринэ не хотелось предстать перед ним некрасивой. Трудно вернуть былую прелесть, заставившую Лашу отличить ее когда-то из сотни монахинь. Но глаза Иринэ по-прежнему сверкают под тонкими дугами бровей, маленький рот еще не потерял своих изящных очертаний.
С того дня, как Иринэ переступила порог монастыря, она ни разу не видела своего отражения, ни разу не посмотрела на себя в зеркало. Белила и румяна никогда не касались ее лица. И ей захотелось испытать теперь то, чего она не смела сделать прежде. Игуменья тайком от сестер во Христе нарядилась перед зеркалом в богатое платье. И, глянув на свое отражение, она вспомнила о Лилэ. Как могла изнуренная годами лишений, постами и молитвами монахиня соперничать с юной красотой Лилэ? Задержится ли хоть на миг взгляд царя, безумно влюбленного в свою прекрасную Лилэ, на изможденном лице игуменьи!
Иринэ захотелось уничтожить красоту соперницы. Она решила ускорить то, что должны были сделать время, годы страданий и умерщвления плоти. Надо было постричь Лилэ в монахини прежде, чем царь нападет на ее след.
Она причастила возлюбленную царя, дала ей в руки большую свечу и приказала остричь ее под звуки молитв и пения хора монахинь.
Крест-накрест прошлись ножницы по чудной головке Лилэ, и черные кудри ее упали на холодный камень монастырского пола.
Долго сдерживаемые слезы покатились по щекам Лилэ, она безвольно опустилась на колени.
Было уже за полночь, когда сторожа прибежали будить чутко спавшую настоятельницу.
Всадники с факелами в руках окружили монастырь и громко стучали в ворота.
Иринэ перекрестилась, еще раз помолилась богу, чтобы он укрепил ее в ее решении, и, строгая и неумолимая, вышла из кельи.
— Кто нарушает покой господней обители? — подошла она к воротам.
— Открывай! Царь пожаловал к вам.
— Зачем понадобилось царю мира бренного и преходящего тревожить обитель владыки мира вечного? — строго вопросила игуменья.
— Именем царя приказываю тебе открыть ворота! — закричал Эгарслан, ударяя копьем в железные створки.
— Или неведомо царю, что храм божий неприкосновенен? — воскликнула Иринэ.
— Отворяй, а то выбьем ворота! — закричал, теряя терпение, царь и тут же приказал приступить к делу.
Несколько воинов приволокли откуда-то толстое бревно и, мерно раскачивая его, как таран, стали бить по воротам.
Засов дрогнул.
И тут сквозь грохот ударов из монастыря донеслось стройное женское пение.
На миг все замерли. Прислушались. Потом с новой силой налегли на ворота, и они, не выдержав напора, подались.
Царь и его свита ворвались в монастырский двор.
Навстречу им с торжественными песнопениями выступил хор женщин в белых одеяниях.
Царь на мгновение обмер. Ему показалось, что он уже слышал когда-то это пение, видел этих монахинь.
— Что тебе здесь угодно? — подошла к нему игуменья, грозно вознеся в руке крест.
Царь натянул удила, останавливая коня.
— Прочь с дороги, старая! — крикнул он и, даже не взглянув на настоятельницу, тронул коня.
Слово «старая» ожгло Иринэ. Она с силой схватила царского коня за узду.
Значит, тщетны были все старания: ни белила, ни румяна не смогли стереть следов долгого поста и ночных бдений. Она показалась царю старой и некрасивой, он оттолкнул ее и стремится к своей новой возлюбленной! Горькая обида перехватила ей горло.
— Изыди из божьего дома, нечестивый! Не навлекай на себя гнева владыки всего сущего! — крикнула она.
— Дорогу, говорят тебе! — гневно бросил царь и хотел двинуться дальше.
В это время подбежал Эгарслан. Он уже обежал весь монастырь, заглянул во все кельи и нашел Лилэ. С трудом узнал он ее, облаченную в грубую власяницу, в туго повязанном черном платке.
Лилэ отказалась выйти из кельи. Она отдала бы весь остаток жизни своей за то, чтобы хоть раз еще взглянуть на своего обожаемого Лашу, но, остриженная, обезображенная, она поклялась перед иконой в присутствии Эгарслана, что повесится, если только царь войдет в ее келью.
— Царица здесь, государь! Она в своей келье! — доложил Эгарслан, не теряя еще надежды помочь царю.
Лаша не сумел вырвать узду из рук настоятельницы, поэтому он спрыгнул с коня и бросился бежать к монастырским кельям. Но у самых дверей перед ним снова выросла фигура успевшей забежать вперед игуменьи.
— Ты явился как-то сюда, чтобы забрать благочестивую деву, и она послужила прихоти твоей, — злобно крикнула она в лицо царю; издали опять донеслось пение монахинь. — Но на этот раз ты не посмеешь осквернить этот чудотворный образ! — Она сорвала с себя золотой образок и поднесла его к глазам Лаши. — Не испытывай бога! Не навлекай на себя гнев всемогущего!
Лаша замер. Он узнал образок Давида Строителя. Кровь отлила от лица его. Он пристально всмотрелся в освещенное факелами лицо настоятельницы.
Всмотрелся и узнал.
Хор монахинь звенел в предутренней тишине торжественно и согласно. Морщины сошли с лица игуменьи, и перед мысленным взором Лаши явилось прекрасное лицо молодой монахини. Да, сначала она вот так же стояла в хоре, потом покорно лежала на его руках и, наконец, обесчещенная, покинула его шатер, награжденная этим образком.
Лаша медленно отступил.
— Ты опять пришел похищать Христовых дев, чтобы утолить похоть свою! — Иринэ наступала на царя, подняв в руке образок.
— Не похищать дев пришел я сюда. Царица заперта в монастыре вашем, я должен увезти ее отсюда… — нерешительно заговорил наконец Георгий.
Голос царя срывался. Бесследно исчез его гнев, он поник головой.
— По воле собственной и внушению господа в эту обитель пришла наложница царя, в миру именуемая Лилэ, а ныне постриженная в монахини. Изыди из жилища господнего, подстрекаемый сатаной грешник! Отступи перед всемогуществом господним! — неистово выкликала распаленная гневом, твердо уверенная в своей силе и правоте игуменья вдогонку Лаше, который тихо шел к воротам, придавленный тяжестью обвинений.
Он с трудом взобрался на коня и, опустив поводья, выехал из монастырских ворот.
Иринэ сурово глядела ему вслед, пока он не скрылся из глаз. И когда она отвернулась, тяжкий вздох вырвался из ее груди, крупные слезы потекли по лицу, стирая следы ярости и исступления. Самообладание покинуло ее, она глухо зарыдала и опустилась на колени. Никто не знал, что оплакивала игуменья — разбитое счастье Лаши и Лилэ или свою заживо схороненную молодость.
Прильнув к дверям своей кельи, Лилэ слушала разговор игуменьи с царем. Сердце сильно колотилось в груди, лицо горело, она не все могла разобрать, но и услышанного было достаточно для несчастной женщины.
Каким беспомощным и жалким оказался Лаша, ее Лашарела, перед жестокой настоятельницей! Ей стало жаль своего любимого, надломленного горем: она так необдуманно ввергла его в пучину скорби. Силы покидали ее, и она была готова, если бы спор царя и Иринэ продлился еще немного, откинуть задвижку и броситься в объятия своего возлюбленного, так безгранично преданного ей.
Голос Лаши все больше слабел, а голос игуменьи звенел и накалялся. И наконец все замерло, Лаша покинул монастырь.
Еще более горькое одиночество охватило Лилэ. Приезд Лаши поколебал ее веру в то, что она поступила правильно. С новой силой вспыхнула в ней жажда жизни, опрометчиво отвергнутой ею. Всю ночь и весь следующий день она проплакала.
Под вечер следующего дня Лилэ услыхала ржание царского коня. Сердце птицей затрепетало у ней в груди. Голос Лаши долетел до слуха вновь постриженной монахини.
— Лилэ!.. Лилэ!.. — глухо донесся до нее полустон-полукрик.
Распростертая на сыром каменном полу, Лилэ рыдала и целовала обращенную к реке монастырскую стену.
Перед непреклонным решением Лилэ и неприступными монастырскими стенами царь почувствовал себя бессильным. Он потерял всякую надежду, жизнь его оказалась лишенной смысла и цели. Забросив все дела, он искал забвения в вине, топил в нем свое горе. Друзья не могли помочь ему и только сокрушались, жалея его.
Однако неугомонный, вечно деятельный Эгарслан хотел помочь царю и еще раз доказать свою безграничную преданность ему.
Он решил во что бы то ни стало выманить Лилэ из монастыря и доставить ее к царю.
Эгарслан не отступал от стен монастыря, пока ему не удалось подкупить одну из монахинь. Дважды передавала она Лилэ письма Лаши.
Полный безысходного горя, царь умолял свою возлюбленную вернуться к нему, говорил, что она несправедливо с ним поступила, покинув его.
Лилэ обливала эти письма слезами, прижимала их к груди, покрывала поцелуями, но не отвечала на них и гнала от себя мысль о возвращении.
И все же с каждым днем все труднее становилось ей бороться с собственным сердцем. Ночи напролет она плакала. Стоило ей задремать, как царевич или Лаша являлись ей во сне, и ей было страшно пробуждаться после блаженных видений. Молитвы и посты не утешали ее, а лишь усиливали ее страдания.
Игуменья зорко следила за Лилэ. Она не только не смягчала для нее суровых монастырских правил, а напротив, налагала на ее слабые плечи все более тяжелое бремя. Нескончаемые посты и молитвы, тоска и бессонные ночи изнуряли Лилэ, она таяла на глазах.
Наконец Лилэ почувствовала, что силы ее истощились, что твердость духа покинула ее. Ей стало невмоготу противиться мольбам любимого, и достаточно было лишь толчка, чтобы она вновь потянулась к радостям земной жизни.
Прошел месяц. Царь почти потерял надежду, не верил больше обещаниям верного слуги, и Эгарслан решил прибегнуть к крайним мерам. Без ведома царя он прекратил посылку его писем к Лилэ и, узнав, какое смятение это вызвало в ее душе, сообщил тайком через подкупленную монахиню, что царь не выдержал разлуки с нею, заболел и слег.
Это известие повергло Лилэ в отчаяние. Она решила, что ей не хватило твердости и веры, что она мало молилась за сына и Лашу.
Она стала еще горячей молиться, наложила на себя еще более строгий пост, бледнела и худела с каждым днем.
Спустя несколько дней приставленная Эгарсланом монахиня со скорбным видом и слезами на глазах сообщила ей:
— Я пожалела тебя и не сказала сразу — заболел не царь, а маленький царевич. Жизнь его в опасности.
Теперь никакие поклоны и молитвы не могли успокоить Лилэ, она теряла рассудок. Если бы была какая-нибудь возможность, она сбежала бы из монастыря, не раздумывая.
Лилэ стала спрашивать совета у монашки, как бы уйти из монастыря хоть на одну ночь, проведать больного сына.
Старуха тут же принесла Лилэ одежду и предложила выбраться из монастыря переодетой. На деньги Эгарслана она подкупила привратников.
В тоске по Лилэ царь дни и ночи бродил в ущелье Арагви, расспрашивая паломников о монастырских делах.
Дело шло к вечеру. Ушедший в свои грустные мысли Георгий медленно возвращался верхом в город. Он и не заметил, как чуть было не наехал на ватагу кутил, рассевшихся на самом берегу Арагви.
Среди них был Кундза — Колода, главарь воровской шайки. Еще издали узнав царя, он бросился на землю прямо перед его конем и униженно стал просить Георгия разделить с ними хлеб-соль.
Чтобы рассеять тоску, царь не прочь был выпить. Не долго заставив себя упрашивать, он спешился и подсел к пирующим. Хорошо одетые грабители показались ему обычными путниками.
Царю поднесли большую чашу, за ней следующую, он жадно пил и вскоре захмелел.
Окружившие его головорезы обнимали его, целовали, клялись в вечной преданности и дружбе и подносили все новые чаши.
Царь уже неспособен был что-либо соображать, он свалился и заснул тут же.
Разбойники только собирались обчистить его, как вдруг услышали конский топот.
Царя разыскивали слуги, встревоженные его долгим отсутствием. Грабители бросили спящего царя и пошли вверх по реке. Шли они долго.
Небо подернулось предрассветной белизной. Вдруг воры заметили идущую им навстречу женщину, с головой укутанную в черный плат.
Женщина, избегая встречи с пьяной ватагой, попыталась свернуть с дороги, но податься было некуда.
Вся съежившись, она отступила в кусты, надеясь, что в предрассветном сумраке ее не заметят.
Кундза дал знак своим парням, и те тотчас окружили несчастную.
— А ну-ка, покажись, красотка! — осклабился Кундза и сдернул с нее накидку.
Красота женщины поразила его. Он схватил ее, пытаясь обнять.
Женщина отчаянно отбивалась, но распаленный Кундза не отступал.
Не видя иного выхода, женщина закричала:
— Отойди, несчастный!.. Я — царица! Жена царя… Он велит повесить вас всех!..
Но Кундза не слышал ничего.
— Вот и хорошо! Подружились с царем, а теперь и с его женой слюбимся! — захохотали остальные.
— Давай, Колода, не плошай! Коли она царица, то мы хоть раз будем царями! — подзадоривали разбойники своего главаря.
Кундза яростно стиснул Лилэ своими волосатыми ручищами. Тут Лилэ впилась ему в плечо зубами.
Кундза скорчился от боли и разжал объятия. Лилэ в один миг оказалась у обрыва и, не раздумывая, кинулась с высокой скалы в реку.
На рассвете Лашу разбудил взволнованный гул голосов.
Еще не опомнившись после вчерашней попойки, он встал и направился к реке, чтобы разузнать, в чем дело, а заодно и освежиться холодной водой.
Рыбаки нашли в реке труп, вытащили на берег и теперь суетились вокруг утопленницы.
Царю уже при первом взгляде на нее почему-то стало страшно, он хотел повернуть обратно, но ноги против воли несли его вперед.
Он не сразу узнал худую, остриженную женщину, но не мог отвести глаз от ее лица.
Вдруг в глазах у него потемнело.
— Лилэ! — вскричал он и без чувств рухнул наземь.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
…Ты в земле лежишь, Я по земле хожу…
Из грузинского городского фольклора
Лилэ похоронили на старом городском кладбище, рядом с бедными горожанами.
Никто из придворных даже не заикнулся о том, чтобы похоронить ее в Гелатской усыпальнице грузинских царей. И сам Лаша не стал настаивать на погребении Лилэ рядом с царицами из рода Багратидов. При жизни его любимая не была удостоена царских почестей, и не все ли равно, какую честь окажут ей теперь?
С кладбища Лаша возвращался конченым человеком. С землисто-серым лицом, согбенный, шел он во дворец, словно старец, которому опостылела жизнь. Он и сам не знал, куда и зачем идет. Только что он предал земле свою самую большую радость и теперь брел ко дворцу, с трудом волоча ноги.
Всего какой-нибудь месяц назад горожане заполняли улицы и крыши домов, когда он гордо и беззаботно проезжал на своем гнедом скакуне, убранном золотом и драгоценными камнями, и радостно было глядеть на его юность, красоту и блестящее одеяние, когда он с беспечальной улыбкой смотрел на шумную столицу, встречавшую своего царя.
Народ, привыкший видеть Георгия, когда он, радостный, возвращался с удачной охоты или веселого пира, теперь с жалостью и сочувствием взирал на подавленного, разбитого горем человека, равнодушно бредущего мимо любопытных глаз. И когда перед ним распахнулись ворота дворца и стража, расступившись и низко склонясь, пропустила царя, Лаша, точно выйдя из небытия, осмотрелся по сторонам и с удивлением спросил себя, что его привело сюда.
Он скорбно обернулся назад, на пройденный тяжкий путь, и снова бессмысленно пошел вперед, глухой ко всему, раздавленный огромным горем, навалившимся на него.
К вечеру он вышел к поминальной трапезе и с жадностью набросился на еду. Когда встал из-за стола, ужаснулся, как он мог так жадно есть, рвать руками мясо, ломать хлеб…
Не раздеваясь, он свалился на кровать и сразу же уснул мертвым сном.
А поздно ночью ему послышался голос Лилэ:
— Лаша… Лашарела!..
Он вскочил как безумный, озираясь вокруг, подошел к пустой кровати Лилэ, медленно опустился на колени и припал к постели лицом.
Он плакал.
Откуда-то издалека доносилось пение. Или это из страдающего сердца Лаши поднималась песнь, и на крыльях ее он сам возносился к покинувшей его подруге, к солнечной, влекущей, незабываемой и бессмертной:
«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные — под кудрями твоими; волоса твои как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; как лента алая — губы твои; два сосца твои как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями; живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями; как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная; о, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана! Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник!»
— О-о-о! — Стон вырвался из груди Лаши; откуда-то издалека или из глубины его сердца нежный, ласковый голос вновь позвал его:
— Лаша!.. Лашарела!..
Царь поднялся, открыл дверь и вышел из опочивальни.
Дул ветер, и где-то звонил колокол. Нет, то был не колокол, это гремели бубенцы жертвенных тельцов Лашарской святыни, звякали подвешенные к ветвям древнего дуба на взгорье ожерелья, гудела Арагви в половодье, звенели оружием идущие в бой дружины.
Помчался Лашарелы конь,
Тряхнув гишеровою гривой;
Лаша поскачет — и за ним
Уже туман клубится сивый;
Поможет подданным Лаша,
Везде поспеет конь ретивый.
То была песня воинов или колокольный звон? Долго звучали в ушах царя этот гуд и вой ветра.
С распахнутым воротом, всклокоченными волосами очнулся Лаша на старом кладбище. Он сам удивился, как очутился здесь в глухую полночь.
Под деревом сидели могильщики, ели, пили и произносили здравицы.
— Знатные поминки справил царь; и на славу угостил; как говорится, птичьего молока и того было вдоволь.
— Говорят, в городе появилась чума. Если это правда, будет у нас еще много такого птичьего молока.
— Да, тогда наедимся до отвала.
Царя покоробило откровение могильщиков.
Несчастные, они мечтают о море и чуме, чтобы поесть вдоволь!
— Бедный наш царь! — проговорил один из могильщиков. Лаша прислушался. — Видно, сильно любил свою Лилэ! И как тоскует — постарел прямо на глазах.
— Эх, дружище, — возразил другой. — Царь-то найдет себе еще красавицу. Ты лучше скажи, как теперь быть бедному Лухуми. Вот он валяется на могиле, как бездомный пес, и воет от тоски.
— Да уж верно! — согласился первый. — Живую отобрали, хоть мертвая ему достанется. Он любил ее! А царю что?! Он-то не потревожит себя среди ночи, чтоб оплакать мертвую наложницу.
Болью отдались эти слова в сердце Лаши.
— Только плохо будет, если увидят здесь Лухуми, — продолжал могильщик. — Не дадут ему жену оплакать.
— Кто же ему помешает? По какому праву?
— Скажешь тоже!.. По какому праву… Как живую отобрали, так и мертвую не отдадут…
Царь съежился и, как побитый, побрел дальше.
Еще издали он увидел громадную тень Лухуми, распростертого на могильном холмике.
Подойдя ближе, Лаша услышал его рыдания. Стараясь не шуметь, царь прислонился к стволу кипариса.
Лухуми медленно поднял голову, встал, глухо причитая и ударяя себя в грудь. Потом опять свалился и застонал, не в силах оторваться от могилы.
Когда он снова поднял голову, необычайно красивым показалось Лаше его обезображенное шрамами лицо. Ни предательство царя, ни измена жены не смогли вытравить из души Лухуми любви к Лилэ. Всей силой большого благородного сердца оплакивал он несчастную жену.
Лаше захотелось подойти к нему, обнять и плакать вместе с ним над той, которую с такой нечеловеческой силой любили они оба.
Он готов был уже шагнуть вперед, как слова могильщика снова зазвучали у него в ушах: «Живую отобрали, хоть мертвая ему достанется…»
Смятение охватило царя. Он понял, что своим появлением может оскорбить Лухуми в его безутешном горе.
«Живую отобрали и мертвую не дадут оплакать…»
«По какому праву?» — повторял Лаша слова могильщиков.
Он повернулся и крадучись направился к железным кладбищенским воротам, черным драконом разверзшим перед ним свою пасть. А сзади чей-то голос нашептывал ему:
«В одном городе были два человека. Один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота. А у бедного ничего, кроме одной овечки…»
Лаша обернулся: ему показалось, что кто-то гонится за ним. Теперь другой голос твердил, словно отвечая первому:
«Крепка, как смерть, любовь, жестока, как ад, ревность, стрелы ее стрелы огненные, она пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее».
— Господи, спаси меня!.. Господи, спаси!.. — шептал Лаша, крестясь, и шел, все ускоряя шаг.
Прекратились пиры и веселье при царском дворе, не устраивались охоты, не затевались игры.
Любители развлечений заскучали и старались держаться подальше от дворца. Разъехались охотники, которым надоело длительное безделье. Тосковали по крикам доезжачих и по звукам охотничьего рога бесчисленные борзые и гончие; нахохлившись, сидели на своих жердочках соколы и ястребы; скаковые лошади томились в своих стойлах в ожидании щелканья плети.
Царь отказался от всех своих любимых занятий, от привычного уклада жизни, обратился к посту и молитве.
Он ежедневно посещал Сионский собор и выстаивал всю обедню.
Теперь он щедро одаривал монастыри и церкви земельными наделами и крепостными крестьянами, раздавал щедрую милостыню вдовам и сиротам. Занялся достраиванием неоконченных церквей. Торопился завершить Цугругашенский и Питаретский храмы, расширял Гелатскую и Икалтойскую академии.
Обрадованный рвением царя, католикос, когда-то люто ненавидевший его, теперь ликовал, всенародно восхвалял его, служил торжественные молебны во здравие царя, наставлял его в долготерпении и сулил блаженство райское на том свете и спасение души.
Царь призвал к себе прославленного зодчего, строителя Питаретского храма, Качибаисдзе, и повелел возвести надгробие над могилой Лилэ.
Над саркофагом из печального серого мрамора возвышались четыре высокие колонны из болнисского камня, поддерживающие купол из чистого золота… Под ним стояли богоматерь и устремленная к ней с протянутыми руками Лилэ, босая, с распущенными волосами. Ее настигала свора свирепых псов. Прекрасное лицо Лилэ выражало страх и отчаяние. Она молила богородицу о спасении.
У подножья саркофага стоял мраморный олень. Изнуренный жаждой, в отчаянии, вскинул он голову к небу, лишившему его последней надежды.
В этом олене, склонившемся над иссякшим родником, художник, по общему мнению, изобразил убитого горем царя. Что касается преследующих Лилэ псов, то одни видели в них земные прегрешения покойницы, от которых она искала спасения под сенью церкви, другие усматривали царедворцев, безжалостно подвергавших ее гонению. Но такие догадки никто не высказывал вслух.
Все кладбище было приведено в порядок. Обновили ограду, засыпали гравием дорожки, высадили множество цветов и кипарисов.
Когда все работы были закончены, царь пригласил самого католикоса и попросил его освятить это место скорби и печали.
Католикос хоть и слышал много пересудов о надгробии над могилой Лилэ, но, весьма довольный благопристойным поведением царя, решил не обращать внимания на досужие домыслы и соизволил освятить надгробие и отслужил литургию о спасении души Лилэ.
Князья и эристави снова стали стекаться ко двору. Хотя царь и не покорился в свое время требованию дарбази и не захотел расстаться с невенчанной женой, но желание вельмож осуществилось: возлюбленной царя не стало, и грузинскому престолу не грозила опасность быть занятым худородной царицей. Тайны Лилэ царь открывать не стал.
Да и царь стал таким, каким хотели видеть его родовитые сановники: безвольным, безразличным ко всему. Ни власть, ни государственные дела не привлекали Лашу.
Он занялся благотворительностью, читал церковные книги, и чем глубже вчитывался он в Ветхий и Новый завет, тем более сильный интерес пробуждался в нем. И он удивлялся, что не постиг до сих пор красоту и мудрость христианства.
Надломленный несчастьем Георгий теперь в проповеди Христа находил утешение, которого искали в ней сирые и обездоленные, нищие и убогие.
После смерти Лилэ у Лаши не осталось на этом свете никаких радостей, и он старался искупить грехи свои и Лилэ молитвами и добрыми деяниями. Кто знает, может быть, обретет он вечную жизнь и в загробном мире встретится со своей возлюбленной!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Словно угадав религиозное настроение Лаши, который допустил усиление и возвышение церкви во всей стране, папский легат — кардинал Пелагий прислал из Дамьетты посла к царю Грузии.
Пятый крестовый поход подходил к бесславному концу. Под видом спасения гроба господня и освобождения святой земли крупные феодалы Европы стремились захватить новые владения и расширить свое влияние на Востоке. Безземельные, разорившиеся рыцари мечтали о добыче, о богатых землях, о рабах.
Купцы городов Италии — Генуи, Венеции и Пизы — стремились укрепиться на средиземноморских торговых путях, отвоевать Сирию и Палестину у сельджуков и изгнать с рынков Ближнего Востока своего старого соперника Византию.
Уже более ста лет велись крестовые походы, но крестоносцам так и не удалось сломить силы сарацин и привести к покорности Восток.
В 1218 году они предприняли пятый поход.
На этот раз было решено уклониться от прямой встречи с сарацинами, с тем чтобы обойти мусульманские войска с тыла, со стороны Египта.
Для успеха похода важно было овладеть ключом к тыловым путям сарацин, укрепленным городом на Ниле — Дамьеттой, откуда шло продовольствие и воинское пополнение.
Город был расположен в неприступной местности и опоясан тремя рядами рвов. Крепостная стена защищала его с суши и с моря.
Крестоносцы обложили крепость. Последовательно, планомерно, упорно осаждали они Дамьетту и наконец добились успеха.
Дамьетта пала, и крестоносцы овладели ключом к Египту. Но развить дальше успех они не смогли: значительная часть их войска отказалась продолжать поход и возвратилась на родину.
Царь Иерусалима Иоанн вознамерился присоединить Дамьетту к своему царству. Этому воспротивился фактический руководитель крестового похода, легат папы римского Пелагий.
Из-за внутренних распрей и неурядиц крестоносцы упустили время; их бездействие дало возможность врагу собраться с силами.
Кардинал все еще искал новых вспомогательных войск, когда из Грузии прибыл монах ордена миноритов Иаков Роксанский и подтвердил, что Грузия согласна принять участие в крестовом походе.
Старый францисканец долго жил в Грузии и многое порассказал папскому легату о мощи и богатстве Грузинского царства, о храбрости и отваге его воинов, о твердых устоях христианской веры в стране.
«Христиане Иверии, называемые георгианами, — говорил он, — более ста лет с многочисленными конными и пешими войсками бьются против язычников. За это время они покорили многие магометанские страны, разрушили крепостей без числа и заняли города. Покоренных они обложили данью и распространили среди них христианскую веру.
Грузинский царь хотя еще молод, но уже прославлен доблестью своей и ликом схож с Александром Македонским, а верой отличен, так как исповедует ученье Христа.
Царь Грузии собирается с большим войском в поход для освобождения священной земли Иерусалимской и покорения всего языческого мира. Юный царь желает перенести туда прах матери своей, славной и могущественной грузинской царицы Тамар.
Царица Тамар в свое время дала обет посетить святые места, но при жизни не смогла осуществить этого намерения и просила сына предать земле ее прах там, где страдал Спаситель. Георгий твердо помнит завещание матери и теперь мечтает стать крестоносцем, вместе с грузинским рыцарством и с благословения римской церкви идти походом против сарацин, чтобы перенести прах своей матеря в святой город».
Рассказ Иакова Роксанского воодушевил папского легата и других предводителей пятого крестового похода.
В борьбу против сарацин вступала новая сила, которая могла ударить по неверным с тыла.
Кардинал не стал медлить. Он написал письмо царю Грузии и отправил его с тем же монахом.
«Легат его святейшества папы римского Пелагий светлейшему царю Грузии Георгию.
Вельми возрадовались мы письму вашему и вашей преданности нам и матери нашей римской церкви, в лоне которой пребывают все христиане.
Нас радует ваша приверженность к учению господа нашего Иисуса Христа, которую защищаете вы от окружающих вас нечестивых служителей Магомета, сияя подобно свету во мраке и лилии среди терниев.
Велика была наша радость, когда мы узнали о решении вашем выступить в поход за освобождение святых мест, тех самых, где в неизреченной любви своей принял смерть на кресте господь наш и владыка Иисус Христос ради спасения и вечной жизни ближних своих.
Ваш обет похвален: ваше намерение выполнить завет блаженной памяти матери вашей вызывает одобрение.
Вооружайтесь против сарацин и снаряжайте ваше войско, чтобы с благословения римской церкви милостью божьей вы могли поразить врага в священной войне за освобождение гроба господня.
Мы уже нанесли большой урон язычникам, обошли их с тыла, заняли их важную крепость и город Дамьетту, на страх султану неверных мелику Алла-эд-Дину, у которого от горя разорвалось сердце, за неверие свое он низринут в ад на вечные времена…
Ныне мы готовимся в новый поход, чтобы окончательно разгромить сарацин.
Торопитесь со сбором войска и направляйтесь прямо против неверных, воспользуйтесь нашим новым наступлением и завоюйте города Палестины.
Именем господа бога желаем вам твердости и мужества, дабы вы смогли, согласно похвальным обещаниям вашим, достойно послужить Христу.
Если вы и ваши витязи усердно подготовитесь к этому святому делу, великую награду получите за это от господа нашего.
Оповещаем ваших вельмож, что тем, кто сам примет участие в этом многотрудном деле, или кого пошлет, или поможет деньгами или оружием, всем им даруем мы апостольское наше помилование и отпущение грехов, буде они искренне покаются и исповедуются в них.
А ныне прочтите это послание всем подданным вашим, коим через вас посылаем мы благословение и обещаем покровительство наше…»
Послание папского легата вызвало большое воодушевление среди вельмож Грузинского царства.
Царь будто нуждался в толчке извне, чтобы вспомнить завещание матери и вернуться к своей прежней мечте. Наступало подходящее время для перенесения праха Тамар в Иерусалим.
Грузины давно уже не вели большой войны. Богатая и отдохнувшая от внешних врагов страна, казалось, легко могла вывести большое и хорошо вооруженное войско для дальнего похода на Иерусалим.
И внутри страны царило спокойствие. Смута при дворе утихла. Отступившиеся от царя эристави вновь вернулись ко двору, готовые к повиновению.
Самому Иванэ Мхаргрдзели надоело столь продолжительное бездействие, и он, привыкший к походам и набегам на врага, жаждал войны. Теперь он уже считал разумным и необходимым припугнуть соседей и приобрести новые земли и богатства. Обстоятельства, казалось, благоприятствовали большому и дальнему походу, и повод к нему был весьма уважительным: грузины должны были перенести прах своей великой царицы в Иерусалим и принять участие в освобождении святых мест.
Крестоносцы теснили ослабевших от распрей и междоусобиц мусульманских меликов и султанов.
Атабеку казалось, что грузинским войскам уготованы новые большие победы и слава.
Царь, надменный и упрямый прежде, теперь был настолько надломлен и пал духом, что вся слава и добыча должны были достаться амирспасалару.
Царь созвал дарбази и ознакомил его с посланием кардинала. Атабек полностью поддержал идею крестового похода. И другие вельможи, лелеявшие мысль о новых богатствах и славе, с радостью встретили весть о созыве войска для дальнего похода, который сулил им не только добычу и рабов в прославленных своими сокровищами странах, но и отпущение грехов и вечную жизнь. Царь и царедворцы решили принять участие в крестовом походе и начали готовиться к нему.
Казалось, будто судьба была благосклонна к грузинам. Им благоприятствовали не только походы крестоносцев, но и великие события, происходившие на Востоке.
Властитель Хорезма — хорезмшах Мухаммед завоевал, по слухам, весь Восток и мечтал о мировом господстве.
Мухаммед овладел не только Ираном и Персидским Ираком, но и подчинил себе адарбадаганского атабека и желал теперь покорить халифа Багдада Насира.
Со своей стороны, умный и хитрый Насир, увидев в усилении хорезмшаха опасность, начал тайно действовать против него. Подстрекал мятежников, врагов хорезмшаха. Мухаммед жестоко расправлялся с бунтовщиками, а когда он начинал искать зачинщиков, то след приводил его в Багдад.
Одной капли не хватало, чтобы переполнить чашу терпения хорезмшаха. И эта капля не заставила себя долго ждать.
Взбунтовался султан кара-китаев Шихабуддин и пошел на Хорезм. Мухаммед разбил гурхана и, расследовав причину бунта, убедился, что Шихабуддин действовал по наущению багдадского халифа.
Пока хорезмшах воевал с гурханом и ему было не до западных соседей, халиф Насир предпринял против него новый шаг: договорился с атабеками Фарса и Адарбадагана — Саадом и Узбегом и побудил их напасть на Персидский Ирак.
За это время Мухаммед сломил сопротивление гурхана и, возмутившись коварством халифа, двинул крупные войска в сторону Ирана. Вскоре он занял Хамадан.
Мухаммед легко осилил фарсцев и адарбадаганцев. Саад попал в плен к хорезмийцам, а Узбег спасся бегством.
Готовясь к походу на Иерусалим, правители Грузии пристально следили за развитием событий на юге. Чрезмерное усиление хорезмшаха, владения которого почти достигали границ Грузии, ставило новые задачи перед Грузинским царством.
Мощь и богатство Хорезма были известны каждому грузину. Персидский Ирак и Адарбадаган вот уже более двадцати лет были данниками Хорезма. Теперь, когда дерзкий поход Узбега на Хамадан закончился его поражением и бегством, грузинам важно было выяснить, что означала остановка хорезмшаха в Хамадане и куда намеревался он направить свои войска. Собирался ли он двинуться на Багдад или, может быть, занять в наказание Узбегу Адарбадаган. Захватить Адарбадаган было, видимо, для Мухаммеда делом легким, и грузины опасались, как бы хорезмшах, дойдя до Грузии, не вздумал перейти границу.
Как бы там ни было, грузинам нужно было приготовиться ко всему. Лучше всего было показать свою мощь хорезмшаху и одновременно изъявить ему свое дружеское расположение.
Для переговоров царь Грузии Георгий Лаша направил к Мухаммеду послов во главе с Маргвели.
А через несколько дней после отъезда послов грузинское войско выступило на юг и перешло границу Адарбадагана.
Хорезмшах Мухаммед сидел в Хамадане. После поражения Узбега и Саада Мухаммед решил немедленно приступить к осуществлению своей главной задачи. Он хотел отстранить халифа, затеявшего смуту, и вместо него посадить верного сеида.
Чтобы оправдать этот свой шаг в глазах правоверных, Мухаммед должен был заручиться поддержкой духовных вождей ислама. Мухаммед созвал собор имамов и предъявил доказательства коварства халифа. Собор счел преступные деяния Насира несовместимыми с его высоким саном и разрешил хорезмшаху, как предводителю мусульман в священной войне, отстранить Насира.
Основываясь на этом решении собора имамов, Мухаммед объявил багдадского халифа низложенным.
Таким образом, захватнический поход хорезмшаха на Багдад приобретал законные основания.
Вот уже третий день, как прибыли в Хамадан грузинские послы. Мухаммед вел переговоры с послом Насира, и, когда ему доложили о прибытии послов грузинского царя, он не проявил особого интереса.
Убедившись, что халиф тянет, чтобы выиграть время, Мухаммед накричал на посла и грубо прервал переговоры.
Война была неизбежна. А между тем хорезмшах получил известие о том, что грузины перешли границы Адарбадагана. Вначале ему это даже понравилось. Идя походом на Багдад, он мог теперь не страшиться оставшегося в тылу Узбега, так как Адарбадаган ввязывался в войну с грузинами.
Но грузины так быстро продвигались вперед и так глубоко проникли в Адарбадаган, что Мухаммеда это озадачило.
Только тогда он вспомнил о грузинских послах и пригласил их к себе.
Восседая на белых конях, грузинские послы подъехали ко дворцу.
За ними следовала длинная вереница арб, вьючных мулов и верблюдов.
Визирь Мухаммеда наблюдал из окошка за нескончаемым караваном, направляющимся ко дворцу.
— Дорогие подарки везут гурджи, властитель. Недаром идет слава об их богатстве, — проговорил визирь, не отводя глаз от окна.
Хорезмшах, наряженный в парчовые одежды, восседал на высоком троне. С головы до ног осыпанный драгоценными каменьями, державный властелин сидел неподвижно, точно истукан. Уставившись на разостланный перед ним ковер и уйдя в свои думы, он не обратил внимания на слова визиря.
— Белые кони! Белые кони! — вырвалось у визиря восторженное восклицание, и он приник к окну. — Аллах, сколько их! Целый табун пригнали!
— Спокойнее, визирь! Не к лицу тебе дивиться подаркам иноземцев, зная наше богатство! — изрек Мухаммед, не поднимая головы и не сводя глаз с ковра. Только губы двигались на его окаменевшем лице.
— Много я видел табунов, но такой мне и не снился! Столько белых коней — и все без единой отметины! — стал оправдываться визирь, отходя от окна.
В зал внесли подарки грузинского царя: парчу и шелковые ткани, золотую и серебряную посуду, усыпанную драгоценными камнями.
Поставив перед шахом поднос, наполненный жемчужинами величиной с голубиное яйцо, крупными лалами и изумрудами, глава грузинского посольства Гварам Маргвели склонился до земли, затем отступил, выпрямился и по-персидски произнес:
— Великому и благородному шаху Хорезма, властителю Востока и Запада шлет привет царь всея Грузии, государь Аррана и Ширвана и всех горцев повелитель, царь царей Грузии Георгий Лаша. Царь царей Грузии изъявляет свою радость по поводу того, что великий хорезмшах пожаловал во владения своего великого отца, шлет его величеству достойные дары и желает благоденствия.
Государь послал меня, грузинского князя Маргвели, и сопровождающих меня послов к великому шаху, дабы объявить ему, что наш повелитель желает жить с хорезмшахом в дружбе и согласии.
Маргвели вновь поклонился до земли и передал писцу шаха свиток пергамента.
Мухаммед, чуть склонив голову, поблагодарил за добрые пожелания и дары и пригласил посла занять место на устланной подушками длинной скамье, стоящей у подножия трона.
Писец развернул свиток и прочел послание, повторившее несколько более подробно то, о чем говорил Маргвели.
— Я наслышан о высоком происхождении и могуществе вашего царя, начал шах. — У грузинского государя много подвластных ему правителей, и имя его почитают на Востоке и Западе. Мы с удовольствием принимаем его поздравление по поводу прибытия нашего во владения нашего великого отца. Мы также хотим жить с царем царей Георгием в дружбе и добром соседстве.
Мухаммед приостановился и исподлобья поглядел на послов.
— Но, говорят, грузинские войска заняли наши владения в Адарбадагане, — продолжал хорезмшах. — Как же мог грузинский царь вступить на наши земли, в то время как устами своих послов он заверяет нас в дружбе?
— Наш государь предпринял поход только для того, чтобы наказать коварного Узбега. Великому шаху самому ведомо двоедушие и неверность адарбадаганского атабека. — Посол на мгновение замолк, испытующе поглядел на султана и продолжал громче и увереннее: — Узбег своим коварством нанес стране нашей немалый урон… Если шахиншах пожелает, наш царь возьмет Узбега в плен и доставит сюда.
Было видно, что слова грузинского посла пришлись по душе хорезмшаху, но он не пожелал продолжать разговора об Узбеге и изменил направление беседы.
— Как глубоко намеревается грузинский царь проникнуть в Адарбадаган и до каких пор думает оставаться на нашей земле? — спросил он.
— Если будет на то желание вашего величества, грузинские войска сегодня же начнут отступать из Адарбадагана и через два-три дня вернутся в свои пределы.
— Если у грузинского царя нет других намерений и он выполнит нашу волю, нам будет весьма приятно. Когда царь Георгий со своими войсками покинет наши владения, то не будет никаких помех для дружеских сношений между нами.
— Сегодня же пошлю скорохода к нашему царю, сообщу ему о желании великого шаха. Думаю, что это совпадет с намерениями нашего государя.
— Нам будет приятно, если грузинские послы останутся при нашем дворе до тех пор, пока нам доложат об отходе грузинского войска из Адарбадагана. А когда царь Георгий этим своим шагом подтвердит свои мирные намерения, мы напишем царю грузин ответное послание, пошлем с вами наших послов и подобающие дары.
Мухаммед поднял руку и склонил голову.
Грузинские послы поклонились шаху и покинули зал.
Передовые отряды хорезмийского войска двинулись к Багдаду.
Стояла ранняя осень. Было еще тепло, и воины хорезмшаха, одетые по-летнему, направились к границам халифата.
Хорезмийцы рассчитывали на легкую победу и больше думали о сказочных богатствах Багдада, чем о трудностях похода и исходе войны. Но случилось то, чего никто не ожидал. В горах Курдистана, при переходе войск через перевал Эседабад, внезапно поднялась страшная метель. Легко одетые, замерзшие хорезмийцы сбились с пути. В снежной буре ничего не было видно, люди и кони срывались в пропасть. В это время на хорозмийцев напали курдские племена и уничтожили большую часть войска.
Из двадцати тысяч воинов до Хамадана добралась лишь кучка ободранных, голодных и босых беженцев.
С быстротой молнии распространился слух о гибели передового отряда хорезмийцев.
Халиф Насир оповестил весь мир о том, что за неверие и нарушение священных прав халифа аллах жестоко покарал Мухаммеда.
Этот слух, распространенный среди мусульман, дошел до ушей хорезмшаха. Он пришел в ярость и готов был заключить союз с самим дьяволом, только бы отомстить Насиру и доказать всему исламскому миру свою правоту. К тому же Мухаммед был суеверен. Ему самому та беда, что стряслась с его войском в горах Курдистана, казалась наказанием, ниспосланным аллахом, и это несколько удерживало его от желания отомстить. А тут еще из Мавераннахра пришла весть о том, что найманы собираются напасть на его владения.
В новых враждебных действиях неугомонного царя кочевников Кучлука хорезмшах увидел руку халифа Насира.
В это время шаху доложили об отходе грузинских войск из Адарбадагана, и его мысли приняли новое направление.
Весь Иран и Адарбадаган говорили о могуществе грузин. Если грузинский царь действительно обладает такой силой, быть может, союз с ним будет небесполезен для хорезмшаха. Новый поход мусульман на Багдад мог вызвать со стороны верующих неодобрение. Багдад лучше было бы занять неверным: тогда Мухаммед выполол бы колючки чужими руками и отомстил халифу, оставаясь в стороне. Сам багдадский халиф действовал таким же способом, предпринимал против хорезмшаха коварные шаги, подстрекал к бунту его подданных и напускал на его владения царя кочевников-найманов Кучлук-хана. «Око за око, зуб за зуб», — говорит пророк, и не будет грехом, если Мухаммед воздаст своему неусыпному врагу тем же.
Царь христианской Грузии предлагает шаху дружбу. Почему бы не использовать Мухаммеду царя Георгия? Если христиане-грузины завоюют Багдад и свергнут халифа, тогда заступник мусульман и предводитель войск ислама хорезмшах не только получит право занять Багдад, но даже будет обязан, в глазах мусульман, освободить святые места правоверных от засилия христиан.
Если все заранее согласовать с грузинами, Мухаммед освободит Багдад без крови. Но если даже дело дойдет до войны с Грузией, то эта война воодушевит мусульман гораздо больше, чем поход, предпринятый для свержения их духовного вождя, багдадского халифа.
Хорезмшах, обдумав это всесторонне, вызвал грузинского посла для ведения секретных переговоров.
Несмотря на роскошь специально разбитых для грузинских послов шатров, Маргвели не спалось. После первой встречи и беседы с шахом опытный дипломат не мог прийти к определенному заключению. Мухаммед считал Адарбадаган частью своих владений, и, естественно, его не могло радовать завоевание Адарбадагана грузинами. От острых глаз посла не укрылось и то, что Мухаммеда не огорчило нарушение грузинами границ владений Узбега. И хотя он ничего не сказал по этому поводу, можно было заключить, что он не был бы против, если бы грузины привели к нему дерзкого атабека пленным.
Не ускользнуло от Маргвели и то, какое удовольствие выразилось на лице хорезмшаха, когда ему доложили, что грузинский царь готов немедленно оставить Адарбадаган, если того пожелает повелитель Хорезма.
И не случайно он назначил новую встречу на тот день, когда войска гурджи оставят пределы Адарбадагана.
Три дня назад Маргвели сообщил шаху, что грузинские войска вернулись в свои владения. Три дня — срок немалый. Маргвели ждет приглашения от Мухаммеда. Ждет и томится в неизвестности.
Хамадан не столь великий город. На главной площади города стоят шатры, в которых живут грузинские послы. Если султан выглянет из своего дворца, не сможет не увидеть этих шатров и не вспомнить о послах.
Хорезмшах видит шатры. Наверное, помнит и о своем условии, но…
Хамадан пестрый город. У кого языки длинные, у кого уши…
Грузинские послы редко выходят в город, но и до них доходят слухи и пересуды.
Чего только не говорят подкупленные и неподкупленные шпионы и лазутчики: и о том, что хорезмийское войско погибло, что молитва халифа дошла до аллаха и он наказал султана.
Грузины краем уха слышали и то, что скоро весь исламский мир восстанет против хорезмшаха, отложится от Хорезма и примкнет к халифу Насиру.
А в последнее время распространился слух, что восточные границы владений хорезмшаха нарушили какие-то кочевники, приверженцы багдадского халифа.
Во всех этих разговорах была доля истины. Посол обязан был все выяснить, обо всем расспросить и потом доложить царю о том, что он слышал, и о том, что он сам думает по этому поводу.
Слух об уничтожении хорезмийского войска в горах Курдистана, видимо, преувеличен сторонниками халифа, но грузинские послы сами видели оборванных беглецов, которые больше походили на бродяг, чем на воинов победоносного шаха. На обессиленных лошадях, грязные и измученные, появлялись они на хамаданских улицах, устремлялись ко дворцу султана и исчезали за воротами.
Но если все это было правдой, если войска хорезмшаха действительно погибли в Курдистане, а в восточные пределы государства вторглись кочевники, тогда уход грузин из Адарбадагана следовало считать преждевременным. Георгий Лаша вывел свои войска из этой страны, следуя совету Маргвели. Грузины покинули крепости, завоеванные целой немалых жертв, и добровольно отступили. Маргвели, чтобы избежать столкновения с могучим хорезмийским войском, посоветовал своему государю покинуть Адарбадаган. Так неужели это было преждевременным? Побежденный хорезмийцами Узбег бежал и скрывается в горах. А если окажется, что судьба обернулась спиной к хорезмшаху? Тогда Адарбадаган окажется без хозяина, и в таком случае уход грузин из владений Узбега не простая ошибка, а нечто более серьезное…
У посольского шатра послышался конский топот. Потом слуха Маргвели достиг приглушенный разговор. Полость откинулась, вошел раб и доложил по-грузински:
— Пожаловал некий хорезмийский вельможа, он просит свидания с вами.
Хорезмийский вельможа повел Маргвели по безлюдным улицам Хамадана. Через потайную дверь они проникли в шахский дворец, поднялись по лестнице, затем спустились вниз и очутились перед кованой железной дверью. Застывшие стражи безмолвно отступили и впустили Маргвели в покои шаха.
Яркий свет на мгновение ослепил Маргвели. Пол и стены зала были скрыты коврами. В глубине на шелковых подушках возлежал шах в парчовом халате. Перед ним стоял маленький столик с фруктами, сластями, шербетом. В углу сидел писец с раскрытой книгой и пером наготове.
Маргвели издали поклонился шаху.
— Подойди ближе, гость из Гурджистана, сегодня я желаю иметь с тобой тайную беседу и угостить тебя.
Склоненный до земли Маргвели выпрямился и медленно подошел к хорезмшаху.
— Присаживайся, отведай яств наших, а после поговорим, — произнес Мухаммед.
Маргвели сел напротив него.
— Хвалят грузинское вино, а я хочу попотчевать тебя нашим, улыбаясь, сказал шах и подал знак писцу.
Тот встал и, наполнив золотую чашу для Маргвели, задержал в руках кувшин и уставился на своего повелителя.
— Я правоверный мусульманин, к вину не привычен, соблюдаю заповедь Магомета, да благословит аллах род его, и пью только шербет, — как бы извиняясь, проговорил султан и дал знак писцу налить шербета.
Маргвели было известно, что мусульманские правители всенародно кичились строгим соблюдением всех заповедей своего пророка, но в вине себе не отказывали, и если не на виду у всех, то тайком прикладывались к чаше и подчас пили не меньше христиан.
Маргвели не впервые находился за столом у иноземного владыки. Царский посол всего должен был остерегаться, быть начеку. Напитки бывают разные: бывает так, что один глоток пьянит, отнимает разум и развязывает язык.
Маргвели отодвинул от себя чашу с вином.
— Правда, я из страны виноградных лоз, но с юности питаю отвращение к вину… Если великий султан позволит, и я выпью немного шербета для утоления жажды.
Хорезмтах, приподняв бровь, поглядел на посла.
— Воля твоя, но только знай, я не думал напоить тебя, ибо хочу говорить с тобой о таких делах, обсуждать каковые можно только на трезвую голову.
Мухаммед дал знак писцу налить гостю шербет. Сам отпил немного и, откинувшись на подушки, будто между прочим, спросил:
— Сколько воинов может выставить ваш царь?
Маргвели не ждал этого вопроса.
— Войско самих грузин превосходит сто тысяч, но когда царь призывает войска вассальных владетелей, то на поле боя подчас собирается и вдвое больше.
В то время грузины выставляли восьмидесятитысячное войско, и посол немного преувеличил, больше прибавить он побоялся — шах мог не поверить.
— С таким войском гурджистанский царь легко займет Багдад. Халиф любит похваляться, искусен в интригах и кознях, но у него маленькое войско, да и тем руководить он не призван.
Маргвели превратился в слух.
— Грузинскому послу, наверное, ведомо, как недостойно ведет себя багдадский халиф. Он дошел до того, что нанимает убийц-исмаилитов и тайно подсылает их ко мне, сеет вражду с соседними государствами, поднимает на бунт моих подданных. Собор имамов уже постановил низложить халифа, и нам только и оставалось, что возглавить войско и занять Багдад. Но тебе, верно, ведомо, сколь бескрайни наши владения. У нас уже появились иные спешные дела, и мы должны вернуться в столицу.
Султан говорил напыщенно, не упомянув о настроениях правоверных и гибели войска в горах Курдистана, будто это не шло в счет.
— Мне сейчас не до коварного изменника, но и не хочется оставлять его безнаказанным.
Мухаммед сжал кулак и угрожающе потряс им.
— Я открою грузинскому царю путь к Багдаду, пусть займет столицу Ирака, низложит и возьмет в плен халифа.
Маргвели, широко раскрыв глаза, глядел на хорезмшаха: из его уст слышал он то, что превосходило его самые смелые мечты.
— Мы не желаем доли в добыче, — продолжал шах. — После занятия Багдада и пленения халифа грузинский царь уступит нам Багдад. За труды свои он получит большую часть Адарбадагана и власть над атабеком Узбегом.
Мухаммед на мгновение замолк. Потом поглядел в глаза Маргвели и, улыбаясь, спросил:
— Как относится грузинский посол к нашим решениям?
Если бы его спросил об этом кто-нибудь другой, Маргвели с восторгом вскричал бы: «Это не только ваше желание, но и исконная мечта всех грузин!» Но перед хорезмшахом он сдержался и ответил согласно своему положению:
— Мое мнение о столь великом начинании не будет иметь большого значения для великого шаха. Если будет на то ваша воля, то я доложу обо всем нашему царю. Мне кажется, что решение шаха придется по душе Георгию.
— В таком случае как можно скорее сообщи о наших намерениях царю Грузии. Завтра утром получишь от нас письмо для передачи царю Георгию. С вами поедут и наши послы. Если грузинский царь одобрит наш план, известите меня о его согласии. Об условиях похода и будущих границах поговорим после: вместе с нашими послами вы прибудете в мою столицу для завершения переговоров.
Георгий Лаша был обрадован прибытием хорезмийских послов и письмом султана Мухаммеда. Царь тайно собрал малый совет и ознакомил визирей с посланием султана. Грузинские визири, мечтавшие о величии Грузии, освобождении Иерусалима и исполнении завета Тамар, были воодушевлены новостями.
Царь разложил карту Ближнего Востока. Он ясно видел, какие выгоды сулил Грузии этот поход.
Минуя без боя Адарбадаган и Ирак и заняв Багдад, грузины с огромным войском входили в тыл теснимого с запада Египта. Если и крестоносцы начнут наступление из Дамьетты, то Саладин со своими союзниками будет отрезан, и ему ничего не останется делать, как сложить оружие.
При наличии обеспеченного со стороны хорезмийцев тыла взятие Багдада казалось нетрудным делом. Ирак был богатой страной, а о багдадских сокровищах и казне халифа ходили легенды.
Хорезмшах не требовал доли из взятой в халифате добычи, поэтому грузинских военачальников ждали огромные богатства, но намерения их шли куда дальше.
В Палестине у грузин было много монастырей, и часть богатств грузинских царей непрерывно текла туда в виде пожертвований и даров.
Теперь грузины могли не только освободить от неверных Иерусалим и Палестину, но и присоединить их к своему царству. То, что совсем недавно было недоступным даже в мечтах, сейчас казалось легко осуществимым и окрыляло грузинских полководцев.
Царь снарядил посольство к хорезмшаху, опять возглавляемое Маргвели.
В числе послов было несколько военачальников и знатоков ратного дела.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Эти четыре пса Темучина вскормлены человечьим мясом: они привязаны на железные цепи, у них медные лбы, отточенные зубы, языки словно шило и железные сердца. Вместо конской плети у них кривые сабли. Они пьют росу, седлают ветры, в битвах пожирают человечье мясо. Теперь они спущены с цепи, они истекают слюной, они радуются. Эти четыре пса: Джебе, Хубилай, Джелме и Субудай.
Из монгольского эпоса
А между тем с востока на Грузию надвигалась грозная, никому дотоле не ведомая сила. Настороженная тишина объяла находящиеся к юго-востоку от Грузии страны. Точно душный зной опустился на землю, замерло все живое. Великая гроза, всепожирающий огонь шел с востока. Подобно птицам и зверям, чувствующим приближение лесного пожара и спасающимся бегством, из Средней Азии двинулись на Ближний Восток караваны купцов, паломники, бродячие дервиши — искать убежища.
Зарницы далекого пожара еще не появились на горизонте, черные тучи еще не заволокли чистого неба, но близость страшной беды чувствовалась во всем и везде.
Звездочеты читали по необычному движению планет неотвратимость надвигающейся беды, а бродячие пророки предсказывали близкий конец света.
В середине августа в небе появилась звезда с хвостом. Впервые она была замечена в час субботней вечерни. Хвост ее увеличивался ночь от ночи. Сначала хвостатая гостья появлялась только под утро, потом ее стало видно и в полночь, а через несколько дней она уже ярко сияла на протяжении всей ночи.
Пришла она с востока, и свет ее сперва едва достигал земли, потом он усилился и начал гореть так ослепительно, что людей охватывал страх и трепет при взгляде на звезду. Она росла, принимая форму копья, и другие звезды меркли в сиянии ее лучей.
Страх, вызванный появлением необычайного светила, усиливался еще тем, что в Грузии в эти же дни произошло сильное землетрясение. Был разрушен большой храм, под развалинами которого погибло четыре священнослужителя.
Церковь и звездочеты пророчили стране великие бедствия и предсказывали, что вражеский меч нарушит мир и покой Грузии.
В странах, расположенных далеко на востоке, давно уже не было мира и покоя.
Из бескрайних степей и диких лесных чащоб налетали, как ветер в пустыне, никому не ведомые всадники на быстрых неподкованных конях, сметая с лица земли все на своем пути.
Умный и проницательный вождь стоял во главе этого полудикого народа.
Детские годы Чингисхана, жестокого и беспощадного повелителя татаро-монгольских племен, прошли в страданиях и нужде. Собственным умом и отвагой проложил он себе путь, разя и повергая противников, и объединил в одно могучее целое разрозненные племена кочевников-скотоводов.
Всю жизнь, с самого рождения эти люди проводили в седле. Метко разили их стрелы, спущенные с туго натянутых луков, и никакие щиты не спасали от них.
Чингисхан создал из монголов сильное, организованное войско.
Обстановка благоприятствовала ему. Соседние государства, многие из которых в другое время могли выставить большое войско, сейчас были ослаблены внутренними распрями и народными восстаниями.
Чингисхан разгромил непобедимых дотоле полководцев и монархов тогдашнего Востока, стер с лица земли цветущие города, обратил в развалины неприступные крепости, сверг с престолов могущественных владык.
Монголы сначала подчинили себе народы, населявшие Сибирь, за ними уйгуров и хатайцев — жителей северного Китая. Затем они повернули к странам Средней Азии.
Возвращаясь из Хамадана, Мухаммед ненадолго задержался в Нишапуре. Вскоре, покинув Нишапур, он прибыл в Бухару.
Грузинские послы повторили путь шаха и тоже очутились в Бухаре.
Утомленные длинной и тяжелой дорогой, грузины, прибыв в Бухару, однако, не стали отдыхать, а пожелали тотчас же увидеться с шахом.
После первой же попытки встретиться с ним послы поняли, что Мухаммеду не до них. Он был занят более важными делами.
Грузинам, как и послам многих других стран, отвели покои и велели дожидаться приглашения шаха.
Маргвели знал, что для Грузии дорог каждый день, а между тем после отбытия послов из Тбилиси прошло уже много времени. Поход на Багдад и Иерусалим мог быть успешен только в том случае, если бы грузины появились в тылу у мусульман, пока крестоносцы атаковали Египет с запада.
Чего только не предпринимал Маргвели, чтобы добиться аудиенции у шаха, но ничего не добился. Правда, он узнал много такого, что имело большое значение для Хорезма и для будущего Грузии.
— У шаха нескончаемые ссоры с его матерью Турканхатун. Туркмены и кипчаки подчиняются только своей царице, Турканхатун. Она управляет страной независимо от сына и не считается с мнениями и желаниями шаха, тайно поведали ургенчские купцы Гвараму Маргвели.
— Ни в Бухаре, ни в Самарканде не любят шаха Мухаммеда, — нашептывали бухарские горожане грузинским послам.
Маргвели понемногу прозревал: за внешним блеском и показной мощью Хорезма скрывались слабость правителей и брожение, предзнаменующее гибель страны.
Бухара была переполнена караванщиками и купцами, которые путешествовали по всему миру. Они во всеуслышание говорили о грядущей великой войне и на всех перекрестках рассказывали о неведомом дотоле монгольском народе, который под водительством своего непобедимого царя завоевал страны Чина и Мачина и теперь подступил к границам Хорезма.
В Бухаре Маргвели встречал и христиан, направлявшихся с Востока. Он пригласил к себе в шатер несторианских священников и услышал от них интересную весть:
— Властитель монголов и татар, Чингисхан защитник христианской веры. Нигде не относятся с таким уважением к исповедующим веру Христа, как при дворе монгольского хана. Чингисхан заставил своих сыновей, невесток и военачальников принять крещение. Скоро хан вторгнется в страны ислама, уничтожит мусульман и повсюду распространит христианство.
Появление на далеком Востоке сильного христианского царя действительно было бы радостным событием. Но Маргвели скоро заметил, что Чингисхана объявляли своим защитником и христиане и мусульмане. Или одни заблуждались, или другие. А может быть, и те и другие были подкуплены и действовали по поручению монголов?
Ко двору хорезмшаха прибыли монгольские послы. За восседавшими на породистых жеребцах послами следовал караван с дарами — несметное количество тяжело нагруженных верблюдов и арб.
Бухарцы слышали много неправдоподобных рассказов о монголах и не верили, что видят их своими глазами.
Богато одетые послы были приближенными к Чингисхану мусульманами. Многие бухарцы встречались с ними и раньше, на караванных путях, поэтому не особенно удивились их появлению.
Но зато они с любопытством глядели на монголов, следующих за послами.
— Носов-то у них вовсе нет, одни только ноздри!
— Головы большие, а лбы низкие.
— Глаза что щелки!
— Выше пояса — стройные молодцы, а ноги короткие, как обрубки, удивлялись бухарцы, глазея на монголов, бесстрастно восседавших на конях или неспешно шествовавших пешком.
Маргвели пристально следил за проходившим мимо него нескончаемым караваном. Он попытался было сосчитать верблюдов, сбился со счета и тоже начал разглядывать иноземцев.
Где только не бывал Маргвели! Был он на севере и на юге, на западе и востоке, видел множество разных народов, но с такими людьми еще не встречался нигде.
Монголы шли, тяжело ступая короткими ногами, не глядя по сторонам, дремотно смежив и без того узкие глаза.
И послы, и сопровождающие их лица были пышно одеты.
У монголов были только луки и колчаны со стрелами. Другого оружия не было видно, и они шагали так спокойно, с таким безмятежным видом, точно направлялись на охоту или пиршество.
Через три дня монгольские послы покинули Бухару. Из дворца разносились слухи о сказочно богатых дарах Чингисхана.
Из палат хорезмшаха просочилась и другая тайна: монгольский властитель в своем письме назвал гордого шаха своим сыном. Эти слова сыграли роковую роль в дальнейших событиях. Хорезмшах счел их оскорбительными и разгневался.
Плоды этого гнева скоро стали очевидны для всех. После первого посольства Чингисхан направил в Хорезм большой караван, груженный несметными богатствами, в сопровождении четырехсот пятидесяти человек.
Караван остановился во владениях хорезмшаха, в городе Отраре.
Правитель города Каирхан соблазнился богатством монгольского каравана, схватил купцов, отобрал у них товары и сообщил Мухаммеду, что под видом купцов Чингисхан послал лазутчиков. Тот, не рассуждая долго, приказал Каирхану перебить их.
Безмерно разгневанный и оскорбленный Чингисхан прислал шаху угрожающее письмо.
Маргвели догадывался, что во дворце хорезмшаха происходят какие-то важные и значительные события. Скороходы ежедневно отбывали и прибывали в столицу.
Узнав об убийстве монгольских караванщиков, грузинский посол удесятерил свое внимание.
Он видел сам, как прибыли последние монгольские послы. Трое разодетых в парчу мусульман-торговцев подъехали верхом к воротам дворцовой ограды. У всех троих были длинные бороды, до пояса. Дворцовые ворота растворились и вновь закрылись. Через короткое время из тех же ворот на конях выехали те же послы, но уже в оборванной одежде и с отрезанными бородами. Послов теперь было только двое, и выезжали они из дворца в окружении стражников султана.
Маргвели в смятении проводил взглядом скрывшихся за завесой пыли всадников.
В тот же вечер он узнал, что, придя в ярость от угроз Чингисхана, хорезмшах приказал на месте умертвить главу монгольского посольства, а остальным двум отрезать бороды и отпустить обратно, дабы они сообщили обо всем Чингисхану.
Близились тяжелые времена. Хорезмийское царство вольно или невольно вступало в величайшую войну, и хорезмийскому двору было не только не до переговоров с грузинскими послами, но и не до наказания злейшего врага Мухаммеда — халифа Насира.
Иноземным послам объявили, что султан готовится в дальний поход, скоро оставит Бухару и еще долго не сможет вести никаких переговоров.
Послы, находившиеся в Бухаре, собрали свои пожитки и поспешили в родные края.
Отправились на родину и грузинские послы.
Разгневанный монгольский властитель ворвался в Хорезм.
Шах Мухаммед действовал вяло и растерянно. Вместо того чтобы встретить врага с многочисленным войском в открытом бою, он укреплял отдельные города.
Между тем татаро-монгольские орды ураганом устремились вперед, не считаясь с препятствиями. Если осада и угрозы не приводили к желаемым результатам, на крепость обрушивался град камней из камнеметов и горшки с кипящей смолой. Если и это не помогало, монголы открывали плотины оросительных каналов и затопляли целые города. Составляли отряды из пленных и, гоня их впереди наступающего войска, заставляли сражаться со своими соотечественниками. Они сгребали у стен города груды трупов, а потом с исступленными криками «урра» и «кху-кху» забирались по ним и вступали в рукопашный бой с защитниками крепостей.
Жители целых городов истреблялись поголовно. Щадили только немногих ремесленников.
Монголы грабили всех, увозили все, что можно было увезти, остальное предавали огню и разрушению.
Подступив к городу, монголы сначала пытались добиться его добровольной сдачи, обещая сохранить жизнь горожанам, но затем с одинаковой жестокостью расправлялись они и с теми, кто добровольно сдавался, и с теми, кто оказывал сопротивление.
Слух о непобедимости и жестокости монголов быстро проник в самые отдаленные страны.
Страх и трепет перед надвигающейся опасностью охватывал народы. Один за другим сдавались покинутые своими правителями города, всякое сопротивление со стороны населения было обречено на неудачу, ибо сплоченной силе монголов могла противостоять только такая же сила.
Объединенных усилий, единой воли, единого плана обороны не было.
Шах Мухаммед бежал. Он узнал о падении Бухары и Самарканда лишь при переправе через Джейхун. Немногие оставшиеся ему верными приближенные сообщили, что его вельможи состоят в тайном сговоре против него и готовят покушение на его жизнь. Той же ночью Мухаммед покинул свой шатер и ночевал в другом. А наутро оставленный шатер оказался изрешеченным бесчисленными стрелами.
Отступая в глубь страны, не доверяя даже своим советникам и приближенным, шах Мухаммед нигде не задерживался и двигался все дальше и дальше, сея на своем пути страх и тревогу.
Для преследования шаха Чингисхан отрядил двух военачальников Джебе-ноиона и Субудай-багатура, поставив каждого во главе одного тумена десяти тысяч воинов.
— Если увидите, что вам его не одолеть, — приказал хан, — немедленно шлите гонцов за помощью; если силы его окажутся малыми, нападайте не мешкая! Мы слыхали, что шах, объятый страхом, бежит от нас и не способен отразить удар. Не возвращайтесь назад без Мухаммеда. Если он укроется в неприступных горах или исчезнет как бесплотный дух и станет невидимым глазу, ураганом ворвитесь в его страну и развейте ее в прах.
Джебе и Субудай — верные псы Чингисхана — занимали города и крепости, преследуя шаха по пятам, не давая ему передышки. Иной раз у спутников шаха не было времени даже развести огонь и сварить для него горячую пищу.
Шах в отчаянии бросался из стороны в сторону, направлялся то к Багдаду, то к Гиляну, но монголы настигали его, и снова он мчался от них, едва живой от страха, все дальше и дальше.
Наконец он добрался до Мазандерана. Мазандеранские правители предложили ему укрыться на одном из островов в Хвалынском море. Мухаммед послушался и перебрался на остров.
У берегов Хвалынского моря монголы потеряли след шаха. Но зато они напали на след его гарема. Свернули в сторону, захватили жен Мухаммеда, его золото и драгоценности и отправили все это Чингисхану.
Этот удар доконал обезумевшего хорезмшаха.
Правителей соседних стран охватили растерянность и отчаяние. Лазутчики Чингисхана распространяли слух, будто сам бог послал Чингисхана покарать весь мир, что монголы выполняют волю господню, поэтому всякое сопротивление им бессмысленно и обречено на неудачу.
Трепещущие перед неодолимой силой монголов властители мусульманского мира покорно ждали вторжения, чтобы сдаться им без сопротивления.
Рассказ послов, вернувшихся из Хорезма, еще больше укрепил веру грузин в то, что им удастся захватить Багдад.
Грузины, двигавшиеся на Багдад, могли не опасаться мусульман.
Надо было выиграть время, осуществить задуманное, пока восточные правители не очнулись и не изменилась выгодная обстановка.
Грузины спешили, усиленно готовились к походу. Они вооружали свои войска и войска вассальных стран, готовили продовольствие. Трапезундская империя намеревалась завоевать Иконийский султанат и Никейскую империю, чтобы обезопасить с запада грузинский тыл от враждебно настроенных Кей-Кавуса и Ласкаря… Эта последняя задача требовала большого напряжения сил, согласованных действий и осторожности, ибо будущие противники Трапезунда были достаточно сильны.
Между тем монголы двигались к половецким и южнорусским степям.
В Грузинское царство они стали засылать своих лазутчиков и соглядатаев. Дороги заполнили толпы бродяг-дервишей и христианских монахов. Они распространяли невероятные слухи о том, будто бы монголы сами христиане и подняли карающий меч против неверных, что они хотят освободить священные христианские земли от мусульман.
«И тогда Темучин собрал всех монголов, — говорили они, — и сказал им: я пошел к горе, именуемой Балик, и услышал слово божье. И сказал господь так: дарую я отныне весь мир Темучину и нарекаю его Чингисханом».
Другие рассказывали:
«И когда Чингис стал ханом, вступил в Хатайскую землю и вошел в храм Христов, он увидел образ владыки нашего Иисуса и преклонил колена перед ним и рек: вот тот, кто явился мне на горе Хатайской. И возлюбил Чингисхан всем сердцем господа нашего, и всевышний благословил его и посвятил в сокровенные замыслы свои. И он все соблюдает в точности. Предводимый крестом, выступил он против иноверных язычников на радость всем христианам».
Грузины слышали, как беспощадно разоряют монгольские орды страны Востока, какое смятение царит во всем мире ислама. Все это, казалось, подтверждало рассказы странников.
Грузинские вельможи поверили в то, что монголы последователи Христа и забота грузин сводится лишь к тому, чтобы как можно скорее подготовиться к дальнему походу, чтобы монголы не опередили их в освобождении гроба господня.
Караван русских и грузинских купцов двигался из Адарбадагана в Грузию. С ними ехал и русский посол Тихон.
Задержавшись на юге, он теперь, опасаясь, как бы монгольские орды не нагнали караван, торопился добраться до Грузии. Вместе с ним спешил на родину старейшина грузинских купцов Шио Кацитаисдзе.
Караван подходил к грузинской границе. Погонщики считали себя уже вне опасности, когда купцы заметили передовой отряд монголов.
Монголы разоружили сопровождавшую караван охрану, связали всех и погнали к своему лагерю. При попытке оказать сопротивление Тихон был ранен. Чтобы доставить его живым, пришлось посадить на верблюда.
Когда русских и грузин везли по Аррану, их глазам предстала необычная картина: все поле было покрыто чем-то белым — не то булыжниками, не то огромными грибами.
Эти грибы, или булыжники, росли, становились шире и выше. И наконец стало ясно, что это бесчисленные юрты монголов, крытые войлоком.
Десять юрт, расположенных по кругу, составляли одно кольцо, или курень, в центре которого стояла белая войлочная палатка для старшего в курене — десятского.
Монгольский стан, построенный по куреням, делился на два тумена десятитысячных отряда. В середине каждого тумена выделялась юрта, в отличие от остальных беленная известью. Над такой юртой возвышался белый высокий столб, к которому были прикреплены буйволиные рога и конские хвосты.
Юрты эти принадлежали предводителям туменов, прославленным военачальникам Чингисхана — Джебе-ноиону и Субудай-багатуру.
В одной из них отдыхал, лежа на боку, Джебе. Из-за плеча его выглядывала голова его любимой легавой Мергена.
Тонкая, словно у муравья, талия Джебе не соответствовала чрезмерно широким плечам.
Как только собака видела, что ее хозяин укладывается на кошму, она тут как тут — подползала под бок, устраивалась поудобнее и, навострив уши, поглядывала кругом, чтобы никто не смел нарушить покой ее повелителя.
Обнажая острые зубы, она угрожающе рычала на пленниц, которых проводили перед Джебе.
Утром этого дня отряд Кадан-багатура совершил набег на монастырь в Гаги, на юге Грузии, разграбил его, угнал скот и забрал в полон наиболее красивых монахинь.
Этих монахинь доставили Джебе и Субудаю вместе с награбленным добром.
Пленницы проходили пред глазами Джебе-ноиона. Он одним взглядом выносил им приговор. За два года преследования ускользающего хорезмшаха перед ним прошло так много красавиц, что теперь он едва глядел на них.
Зашедшим далеко на запад монголам предстояли долгие и жестокие бои, стремление к женским ласкам казалось Джебе недостойной военачальника слабостью, и пленниц своих он охотно уступал подчиненным.
Сам Чингисхан личным примером показывал бойцам, что следует особенно остерегаться женщин перед грядущим сражением.
Связанных купцов и погонщиков каравана провели прямо к куреню Субудай-багатура, заперли в загоне за юртой и приставили стражу. Навьюченных верблюдов погнали в другую сторону.
Из юрты вышли двое: один, немолодой, сутуловатый и грузный, шел впереди. На его смуглом лице на месте одного глаза зиял провал, а через скулу тянулся глубокий шрам от сабельного удара. Правая рука его плетью висела вдоль тела. Он припадал на одну ногу, но шел быстро, раскачиваясь всем своим огромным телом.
За ним спешил, прихрамывая, низкорослый пузатый человечек.
Шио и Тихон сразу же признали во втором тбилисского купца, гробовщика Хамадавла.
— Постой, как будто я где-то видел и этого богатыря, — нерешительно проговорил Тихон, всматриваясь издали в Субудай-багатура.
— Да и мне он вроде тоже знаком… Нет, не припомню, — отозвался Шио. — Постой! — с ужасом вскричал он. — Да это ведь телохранитель царя, Лухуми!
— Нет, кажется, не он… но очень похож, — сказал Тихон.
Субудай-багатур и Хамадавл подошли к пленникам.
— Как вы сюда попали? — воскликнул с притворным огорчением Хамадавл.
— Скажи лучше, как ты сам очутился здесь, а про нас тебе должно быть известно! — проворчал Шио, презрительно взглянув на гробовщика.
Хамадавл отвел глаза и обратился к Субудаю.
— Хорошо поохотились твои нукеры, господин, — сказал он. — Один из них большой человек у русских, а другой — приближенный грузинского царя.
В единственном глазу Субудая блеснула радость. Он некоторое время молчал, разглядывая пленных, а потом, повернувшись к ним спиной, направился к юрте.
Спустя некоторое время в загоне появились нукеры. Так как Тихон очень ослаб от потери крови и не мог сам ходить, нукеры подняли его и повели в юрту Субудая.
Там были только Субудай и Хамадавл. Оба внимательно рассматривали исчерченные и исписанные листы пергамента, расстеленные на кошме.
— Садись! — бросил Субудай Тихону и указал рукой на кошму.
Тихон едва держался на ногах, но сесть отказался.
— Обидели тебя, урус, мои нукеры? — с хитрой улыбкой спросил Субудай.
Хамадавл перевел слова Субудая на персидский язык. Тихон ничего не ответил, только крепче стиснул зубы.
— Ты не подчинился нашим нукерам, оказал сопротивление и убил наших воинов. За такую дерзость мы наказываем смертью. — Субудай нахмурился и посмотрел на Тихона в упор. — Но мы не грабим послов и купцов, не убиваем их, — тихо заговорил после паузы одноглазый. — По обширным владениям Чингисхана караваны проходят беспрепятственно, и купцы извлекают большие прибыли для себя. Мы решили вернуть купцам, которые шли с тобою, их товары, а тебе выдать пайцзу, чтобы ты мог ездить свободно по всем владениям нашим.
Тихон недоверчиво взглянул на Субудая.
— За такую милость ты должен нам оказать маленькую услугу.
Субудай хитро улыбнулся, прищурив свой единственный глаз. Он знаком велел Тихону приблизиться к нему.
Тихон напряг связанные за спиной руки и выпятил вперед широкую грудь.
— Воды! — прохрипел он.
— Развяжите его, подайте кумыс! — бросил Субудай.
Нукеры выполнили приказ. Тихон расправил затекшие плечи, взял плошку с кумысом, поднес к губам и отпил.
— Подойди ближе! — велел одноглазый.
Тихон сделал шаг и наклонился над пергаментом.
— Это страна гурджи! — водя по листу огромным пальцем, проговорил Субудай. — Весь мир должен склонить голову перед Чингисханом. За Гурджистаном большие горы, за горами широкие степи, Дешты-кипчак… а за ними лежит твоя страна…
Тихон молча разглядывал испещренный арабскими буквами пергамент.
— За кипчакскими степями по одну сторону лежит твоя страна, по другую — наша. — Субудай поднял голову и испытующе посмотрел в лицо Тихону.
— Верно я говорю, урус?
Тихон отвел глаза и продолжал хранить молчание.
— Через эту высокую гряду есть проходы, проложены тропы, которые тебе хорошо известны…
Тихон закусил губу и прищурил глаза.
— Никто так хорошо не знает этих путей, как ты, ты все дороги исходил, — добавил Хамадавл.
Тихон мрачно поглядел на перса.
— Между этой горой и морем, говорят, — железные ворота, через которые ты должен провести нас к Киеву, — продолжал Субудай, зорко следя за выражением лица Тихона.
— Ты должен показать им дорогу к Киевскому княжеству, — пояснил Хамадавл.
— Показать им дорогу на Киев? — переспросил с возмущением Тихон.
— Ну да! За это тебя богато одарят, окажут тебе большие почести!
— Вот пока тебе моя почесть! — воскликнул Тихон и запустил плошку с кумысом в голову предателю.
Нукеры бросились на русского и скрутили ему руки.
Субудай в гневе вскочил с места и стал перед Тихоном.
— Так ты благодаришь нас, урус?! — прошипел он.
Бесстрашно глядя в единственный глаз Субудая, Тихон плюнул прямо ему в лицо.
— Переломать ему кости! — в ярости завопил Субудай.
Тихона выволокли из юрты. С него сорвали одежду, бросили на землю и долго били, топтали ногами.
Едва живого, распухшего от побоев, швырнули в загон.
Шио подполз к Тихону, склонился над ним.
— Тихон, что с тобой? — в страхе спросил он.
Купец с трудом приоткрыл отекшие веки.
— Убили меня, поганые. Видно, не жилец я больше. Спасайся хоть ты, братец! Расскажи вашему царю и моему великому князю Киевскому, какая туча нависла над нами всеми. Слышишь, на Русь хотят идти монголы. Говорят мне: будь проводником нашим. Да чтоб я продал народ православный — не бывать такому! — прошептал умирающий. Лицо его перекосилось от боли. — Беги отсюда, Шио! И нашему князю скажи, пусть не оставляет Грузию в беде, пусть с другими русскими князьями и кипчаками вместе с грузинами идет против общего врага. Если монголы перейдут Кавказ, трудно будет их остановить… — Тихон задыхался. — А ты беги, спасайся! — шептал он еле слышно.
Шио Кацитаисдзе долго стоял над мертвым другом и молча глотал слезы.
Наконец в загон снова вошли нукеры и повели Шио к военачальнику.
Субудай ужинал. Разрывая руками сырую баранину, он запивал ее кумысом. В углу сидел Хамадавл с перевязанной головой.
Шио втолкнули в юрту и поставили перед одноглазым.
— Русский купец умер? — спросил Субудай.
Шио понял вопрос монгола, но не подал виду: Хамадавл перевел.
Тогда Шио молча кивнул головой.
— Этот глупец думал, что с нами можно шутить… Мы и без него пройдем через Железные ворота, а он своей глупостью погубил себя.
Субудай обглодал кость и швырнул ее на пол. Не спеша обтер жирные руки и потом так же не спеша выпил кумыс.
— А ты на Руси бывал? — обратился он к Шио.
— Бывал, и не однажды! — ответил Кацитаисдзе.
— Мы не тронем страну грузин. Мы только пройдем через нее в кипчакские степи, а оттуда пойдем обратно к повелителю мира — Чингисхану. Мы такие же христиане, как и вы. Мы боремся с мусульманами. Мы возвратим тебе все товары, не только твои, но и русских купцов и наградим тебя вдобавок, если…
Субудай не спускал пронизывающего взгляда с пленника.
В ушах Шио звучали последние слова Тихона: «Беги отсюда, Шио…» Он подавил нахлынувшую ярость. Лишь бы выполнить завет погибшего друга, лишь бы уйти живым, а там он знает, что делать!
Спустя некоторое время Шио сидел на кошме рядом с Субудаем и угощался адарбадаганским вином. Он дал согласие провести монголов через Дарубандские ворота и оказать им всяческое содействие, за что Субудай самолично пожаловал его золотой пайцзой.
После обильного ужина Шио проводили в отведенную для него юрту.
Шио проснулся от шума. Он открыл глаза и увидел в юрте Хамадавла. Его общество не очень-то обрадовало Шио, но он не подал виду и спросил перса, что это за шум. Хамадавл охотно рассказал ему, что ночью умер Кадан-багатур: перед смертью он сказал, будто накануне вечером в монастыре старик настоятель чем-то угощал его и, вероятно, подсыпал в пищу яду. За настоятелем послали нукеров. Старик говорит, что он принял монгольских воинов как гостей, зажарил для них барана и угостил вином. Он клялся и божился, отрицая обвинение. Он сказал, что церковь не позволяет своим служителям совершать такие злодеяния.
— Монголы не знают меры в еде. Кадан умер от обжорства, — добавил Хамадавл. — Зря пытают старика… — закончил он, выглядывая из юрты.
На площади, посреди монгольского стана, нукеры вбили четыре столба. Весь тумен собрался к месту казни.
На площадь вывели связанного настоятеля.
Джебе и Субудай восседали на возвышении.
Старик тихо молился перед казнью. В это время раздались громкие крики, и на площадь выгнали пленных монахинь. С них сорвали одежды. Старик настоятель не мог глядеть, как бесчестят его питомиц. Возведя глаза к небу, побелевшими губами он шептал молитву. Но стоявший рядом с ним воин-монгол грубо дернул его за бороду и заставил глядеть на несчастных девушек. Стоны и крики ужаса сливались с одобрительными возгласами монголов.
Когда монахинь уволокли с площади, старика привязали за руки и за ноги к столбам и развели под ним костер.
Шио не мог выдержать зрелища всех этих ужасов. Он едва не потерял сознание.
Такие люди, думал он, действительно могли жечь и затоплять мирные города, могли душить женщин и бросать в огонь детей, на конях взбираться по грудам человеческих тел.
Шио и раньше слышал рассказы о страшных злодеяниях монголов, но то, что он увидел сейчас, превзошло все слышанное им.
«Если они минуют Кавказский хребет, трудно будет удержать их… Страшные беды несут они нашим народам… — говорил Тихон перед смертью. Беги от них… Передай своему царю и киевскому князю…» — звучал в ушах Кацитаисдзе голос умирающего Тихона.
Шио огляделся: вокруг не было ни души. Все устремились на площадь. Даже Хамадавл покинул его.
Шио вышел из юрты и направился, не привлекая ничьего внимания, к южному краю лагеря. Встречные нукеры, видя его золотую пайцзу, почтительно уступали ему дорогу. А он шел все дальше и дальше, ускоряя шаг.
Миновав крайнюю юрту, он вышел в поле, где стояли повозки. К одной из них был привязан низкорослый крепконогий монгольский конь. Не раздумывая, Шио вскочил на неподкованного скакуна и во весь дух помчался на юг.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Если переведутся крестьяне,
Грузия лишится силы.
Арчил
Еще безжалостнее стал мстить своим обидчикам Мигриаули после смерти Лилэ. Никого и ничего не осталось у него теперь на этом свете. Единственным, ради чего стоило еще жить, было мщение за поруганное достоинство. Лухуми беспощадно расправлялся с угнетателями простых людей и этим словно умерял свое горе.
Царский двор решил во что бы то ни стало уничтожить дружину Мигриаули — нельзя было и думать о далеком походе, когда в тылу пылал огонь крестьянских восстаний.
Эгарслану Бакурцихели с большим войском поручили стереть с лица земли стан мятежников и не щадить никого.
Бакурцихели действовал осмотрительно. Сначала он установил через своих лазутчиков точное местонахождение лагеря Мигриаули. Ночью он выступил тайно с большими силами и окружил его.
Мятежники узнали об опасности слишком поздно. Поначалу они решили не вступать в бой с царским отрядом и уйти подальше в горы. Однако Эгарслан предусмотрел и это. Он отрезал им пути к отступлению, заранее заняв все проходы в горах.
У осажденных были запасы продовольствия. Они укрепили стан и решили держаться до последнего.
Бакурцихели не спешил: он приготовился к длительной осаде.
Прошел месяц, съестные припасы у осажденных стали иссякать. Начался голод.
Наиболее малодушные и те, кто присоединился к дружине ради грабежа, стали поговаривать о сдаче.
С такими Мигриаули сурово расправлялся, хотя и сам не мог не видеть приближения конца.
По совету Чалхии он послал к Эгарслану людей на переговоры. Он просил выпустить его с дружиной за пределы Грузии.
Бакурцихели не принял этих условий. Он ответил, что дает разбойникам еще неделю для полной сдачи. В противном случае он грозил пойти на приступ.
По настоянию друзей Мигриаули опять послал к Эгарслану людей с просьбой передать, что разбойники согласны сдаться только самому царю или Шалве Ахалцихели.
Эгарслан передал эту просьбу в Тбилиси и стал ждать ответа.
Визири убеждали Георгия, что он не должен вмешиваться в эти переговоры. Не пристало, дескать, царю говорить с разбойниками.
Но Шалва Ахалцихели выражал готовность встретиться с главой восставших.
— Нам предстоит далекий и трудный поход, — говорил он, — Мигриаули пользуется поддержкой народа. Если установить мир с мятежниками, это вернет доверие крестьян к царю. К тому же в отряде Мигриаули много метких стрелков, и, вместо того чтобы избивать их, лучше использовать их против врага.
После недолгого колебания царь согласился с доводами Ахалцихели и направил его к Эгарслану.
Между тем прошла неделя, и осажденные потеряли надежду на возможность мирной сдачи, ибо никаких вестей от царя не приходило. Лухуми пришел к заключению, что часть разбойников может спастись, если другая часть, более многочисленная, проложит им путь сквозь вражеское кольцо, вступив в схватку с царскими воинами. Он отобрал наиболее молодых и крепких дружинников и подготовил их к вылазке под началом Карумы Наскидашвили.
Поздно ночью осажденные неожиданно напали на противника. Отряд Карумы прорвался после жестокой схватки, цепь осаждающих снова сомкнулась вокруг оставшихся в стане мятежников.
Мигриаули повернул коня и бросился прямо на Эгарслана. Он уже занес над ним меч, но в этот момент в спину ему вонзилась стрела. Лухуми свалился с коня.
Один из разбойников кинулся к вожаку в надежде, что тот еще жив, взвалил его на плечи и понес. Но и его настигла стрела, и он рухнул вместе со своей ношей.
Когда Ахалцихели и Торели прибыли в стан Мигриаули, все было уже кончено. Большинство мятежников было перебито. Лишь немногим удалось вырваться.
Трупы разбойников валялись вперемежку с трупами царских воинов.
Старик с распоротым животом крепко зажал окоченевшей рукой меч, скрюченными пальцами другой руки он впился в пандури.
Торели с тоской смотрел на убитого. Он узнал слепого певца, встреченного им на лашарском празднестве.
— Как этот несчастный попал сюда?! — вырвалось у него.
Турман взглядом поискал Шалву. Тот склонился над умирающим Чалхией.
Смертельно раненный Пховец с трудом приподнялся и указал Ахалцихели на воина, лежащего ничком со стрелой между лопатками.
— Ты видишь, Шалва? Лухуми…
Как орел с подбитыми крыльями, распростерся на земле богатырь. Слезы застлали глаза Ахалцихели.
— Я знал, что его конец будет таким! — через силу продолжал Пховец. Только тогда крестьяне победят, когда перестанут поднимать руку друг на друга… Кто знает, придет ли такое время!.. Мы боролись за свободу крестьян, а царь послал против нас таких же крестьян, только облаченных по-воински… Знай, Шалва, и царя, и всю страну нашу ждут черные дни. Эта стрела поразила не только сердце Мигриаули, но и сердце самой Грузии, ибо сила Грузии — в народе, в таких людях, как Лухуми… — Чалхия застонал и испустил дух.
После гибели Мигриаули многие разбойники действовали под его именем. Для того чтобы народ поверил в его смерть и чтобы эта смерть послужила острасткой для других, тело Мигриаули привязали к столбу на главной площади Тбилиси.
Но народ и не думал оскорблять его прах. Люди проходили мимо, низко опустив головы, скорбно глядя на жертву несправедливости.
Женщины даже не боялись оплакивать горькую долю бесстрашного богатыря.
Только один день пробыл труп Лухуми на площади. Ночью он исчез.
Тысячи разноречивых слухов ходили в народе. Одни говорили, что сам царь не выдержал ужасного зрелища, в нем заговорила совесть и он велел тайком убрать мертвого. Другие утверждали, что власти испугались сочувствия, которое убитый вызывал в народе. Третьи предполагали, что горожане сами убрали труп и предали его погребению втайне от властей.
Неожиданное появление монголов у границ Грузии, в областях Гаги и Эрети, разорение поместий и монастырей встревожило всю страну.
Варам Гагели и эретский эристави первыми поставили двор в известность о том, что враг вторгся в пределы страны. Никто не знал ни о численности вражеского войска, ни о намерениях монголов. Грузины наспех собрали десятитысячное войско и бросили его навстречу незваным гостям.
Монгольский передовой отряд оказался небольшим, он быстро откатился назад. Грузины последовали за ним. Монголы останавливались, время от времени вступали в схватки с преследователями, а затем продолжали отступать.
Грузины гнались за монголами два дня и дошли до реки Балис-цкали. Монголы переправились через реку, но не задержались и на этом рубеже. От раненых монгольских нукеров и своих лазутчиков грузины узнали, что они имеют дело лишь с передовым отрядом. За ним стояло огромное войско, которое покорило почти всю Среднюю Азию. Грузины решили, что враг завлекает их в ловушку.
Понеся урон во время первого сражения и устав от двухдневного непрерывного преследования врага, грузины решили не вступать в бой с новыми силами монголов и предпочли повернуть обратно.
Но даже из коротких схваток с отступавшим врагом грузины поняли, что перед ними хорошо вооруженные и закаленные в боях воины. Монголы оказались превосходными стрелками, у них были выносливые и быстрые кони, они ловко и умело вели рукопашный бой.
В строю монгольских всадников чувствовалась единая воля и строгий порядок. Сражались они упорно и живыми в плен не сдавались. Лаша и Иванэ Мхаргрдзели сами убедились в этом. Один из монголов отстал от своего отряда. Грузины заметили его и погнались за ним. Потеряв надежду на спасение, монгол предпочел умереть, но не сдаться: он бросился с конем в пропасть и разбился насмерть.
Встреча с войском, состоящим из таких самоотверженных воинов, требовала быстрых и разумных действий. Здесь пригодилась подготовка Грузии к крестовому походу. Военачальники срочно стали набирать большое войско. Страны-данники, Арзрум и Хлат, обязаны были выставить свои войска по договору. К правителю Адарбадагана, Узбегу, Георгий обратился с просьбой выступить против общего врага.
Союзники отвечали, что принимают предложение грузинского царя, но добавили, что в такую холодную снежную зиму монголы вряд ли решатся идти в поход, скорее они предпочтут перезимовать в теплых Муганских степях. А к весне, говорили они, мы будем готовы и с большим войском ударим с тыла по монголам, если они двинутся на Грузию.
Хлатский мелик также ссылался на суровую зиму и обещал выставить свое войско только к весне.
Грузинские военачальники колебались. Соображения адарбадаганского и хлатского правителей казались основательными: действительно, могли ли монголы решиться вторгнуться в гористую Грузию в такую лютую зиму? Благоразумия ради враг должен был задержаться в Арранских степях.
Неожиданное появление Шио в Тбилиси еще более утвердило грузин в этом мнении.
С длинной нечесаной бородой, оборванный и босой, Шио Кацитаисдзе явился во дворец и потребовал немедленно допустить его прямо к царю или амирспасалару.
Царь и атабек находились на заседании дарбази. Рассказ купца, побывавшего в стане монголов, был важен для всех членов совета, поэтому Шио ввели прямо в зал.
Он рассказал все, что видел и слышал, что испытал в монгольском плену.
— Монголы так жестоки и коварны, что ум человеческий не в силах постичь всего, что они творят. Владыки мусульманского мира трепещут в страхе перед ними, и нет никого на Востоке, кто мог бы противиться им. Сейчас их до того все боятся, что один монгол может выехать на большую дорогу грабить и убивать людей и никто ему не окажет сопротивления, хотя бы десять всадников оказалось против него одного. Послушайте, что я вам расскажу: как-то монгол остановил идущего по дороге путника. Но у него не оказалось с собой ни меча, ни лука, ни даже простого ножа. «Стань на колени и положи голову на этот камень, — сказал монгол путнику, — и ни шагу с этого места, пока я не вернусь!» Путник преклонил колена у дороги, а монгол пошел за мечом. Вернувшись, он нашел свою жертву на том же месте, в том же положении. Монгол поднял меч и отрубил несчастному голову.
— Какова численность монгольского войска, стоящего у наших границ? — спросил царь.
— В том стане, где был я, два тумена — двадцать тысяч, но дальше, возможно, есть еще несколько туменов. Ведут их два полководца — Джебе и Субудай, преданные Чингисхану. Они неутомимые наездники и отважные воины. Субудай похож на бывшего телохранителя нашего царя, на Лухуми: он одноглазый и хромой. Я даже с первого взгляда принял его за царского телохранителя.
Царь опустил голову, искоса взглянул на атабека. Насмешливая улыбка скользнула по лицу Мхаргрдзели. Лаша стал расспрашивать о цели появления монголов у грузинских границ.
Шио подробно рассказал о намерениях монголов.
— Субудай говорит, будто они хотят пройти через Дарубандские ворота и идти походом на кипчаков и русских.
Шио сообщил о том, что приключилось с Тихоном.
Дарбази поручил Шио передать киевскому князю и половецкому хану завещание Тихона и повести переговоры с ними о заключении союза против общего врага. Шио снабдили соответствующими посланиями от грузинского царя.
Совет утвердился во мнении, что поход на Грузию и дальнейшее продвижение на север через Дарубандские ворота монголы отложат до весны.
Но монгольские военачальники двинули на Грузию войска внезапно, в зимнюю стужу и бездорожье.
Георгий Лаша получил предупреждение от монголов:
«Извещаем царя Грузии, его эмиров и подданных, что весь земной простор, от восхода солнца до заката, самим небом отдан нам. Всякий, кто покорится нам, спасет себя от гибели и отведет смерть от жен и детей своих и близких своих. Всякий, кто не покорится, окажет нам сопротивление, погубит себя, обречет на верную смерть весь род свой. Если вы покоритесь и окажете подобающие почести нам, мы не нанесем вам вреда, милостиво пощадим и воздадим вам по заслугам. Однако, если вы посмеете ослушаться и понадеетесь на силу свою, на недоступность ваших крепостей и численность войск ваших, все это будет тщетным, мы растопчем вашу спесь, повергнем ниц и сотрем с лица земли вашу страну».
Мысль о сдаче без боя на милость вероломного и беспощадного врага никому не пришла в голову. Рассчитывать на помощь соседей не приходилось, и было решено выступить против монгольских орд с имеющимся шестидесятитысячным войском.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Они не стыдятся убегать от врага, но, убегая, оборачиваются и пускают в преследователей стрелы. Кони их обучены, как собаки, они поворачивают их, куда хотят. Отступая, они сражаются так ловко и бесстрашно, точно стоят лицом к лицу с врагом. Убегают и оглядываются назад, безошибочно мечут стрелы и сражают преследователей и коней под ними. Враг полагает, что они смешались и побеждены, но сам проигрывает сражение, ибо во время преследования теряет множество коней и воинов. Татары, заметив, что много уничтожено вражеских коней и воинов, поворачиваются вспять и бьются храбро, пока не перебьют врагов всех до единого и не увидят их полного поражения.
Марко Поло
Рассказ Шио Кацитаисдзе на тайном заседании дарбази просочился в народ и породил самые различные толки.
— Бывший царский телохранитель, одноглазый Лухуми, оказывается, жив. Он бежал из Грузии, сделался монгольским военачальником и теперь ведет на Грузию вражеские войска, чтобы отомстить царю, — рассказывали друг другу воины.
Военачальники старались опровергнуть этот слух, говорили, что Лухуми давно умер. Но набранные в войско крестьяне не хотели верить им и стояли на своем.
Монголы находились на расстоянии однодневного перехода от грузинского войска, раскинувшего стан в долине Куры. Наутро предстояло большое сражение, и воинам надо было как следует отдохнуть, чтобы встретить врага во всеоружии.
Царь поужинал и рано ушел спать в свой шатер.
Светало… Небо заволокло рваными черно-багровыми тучами.
Военачальники уже поднялись. Грузинский стан просыпался, слышались звуки труб и барабанов. Шли последние приготовления к сражению.
Военачальники пригласили царя на сторожевую башню посмотреть на вражеский лагерь.
Над Хунанской долиной поднимался бледный рассвет. Бескрайнее заснеженное поле, словно саранчой, было покрыто монгольским войском. Между Гачиани и Бердуджи до самого горизонта двигались бесчисленные черные тени; кое-где еще дымили затухавшие костры.
Тишина нависла над безбрежным, словно море, вражеским станом.
Долго смотрели царь и военачальники на монгольские войска, сохраняя мрачное молчание.
— Много их, — вздохнул царь.
— Их больше, чем песчинок в море и звезд на небе, — подтвердил Мхаргрдзели.
Царь вернулся в крепость и созвал военный совет.
На совете все в один голос отметили, что враг многочислен и силен.
Иванэ Мхаргрдзели, Варам Гагели и эристави эретский были за то, чтобы немедленно начать наступление. Они говорили, что грузинские войска находятся в лучшем положении, и советовали не давать передышку врагу, изнуренному долгим переходом.
Царь слушал внимательно.
Военачальники Западной Грузии молчали, ничем не выдавая своих мыслей.
Царь окинул взглядом собравшихся.
— Кто еще желает высказать свое мнение и подать совет? — спросил он.
С места медленно поднялся Ахалцихели. Он низко поклонился царю и вельможам и заговорил спокойно и размеренно:
— Царь и князья, могущественные и победоносные, не раз повергавшие врагов отечества! Вы все слышали о том, сколь умелы татары в сражении на равнине, ибо степь — их родина. Они искусны и проворны, когда сражаются в долине. Но в нашей стране много теснин и ущелий, и монгольские всадники окажутся бессильными против грузинского строя, ибо они непривычны к бою среди ущелий и скал. Сейчас нам пришлось бы сражаться на равнине, к тому же покрытой снегом. Монгольские кони не подкованы и им будет легко, а наши подкованные кони будут скользить и утопать в снегу. Я советую не вступать в бой на равнине, где у врага будет несомненное преимущество над нами, а отойти в горы, там-то мы им дадим сражение!
— Как можно отступать теперь! — возмущенно прервал Шалву Варам Гагели. — Отступать, когда родину нашу топчет враг, разоряет наши владения, истребляет людей!
— Не посоветует ли нам Ахалцихели покинуть и Тбилиси и скрыться в горах!.. — язвительно проговорил Иванэ Мхаргрдзели.
— Если у царя и вельмож не болит сердце за разорение и порабощение нашей отчизны и наших владений, мы одни готовы сразиться с врагом. Если мы не обратим монголов в бегство, то и жизнь наша нам не нужна! — крикнул эристави эретский.
Царь понял, что продолжение спора грозит расколом.
Бедствия от монгольского нашествия терпели пока что только три окраинные области Грузии — Гаги, Сомхити и Эрети. Вот почему таким гневом звучали слова эретского эристави. Владетели этих трех областей были единодушны на совете.
Разумом царь склонялся к доводам и советам Ахалцихели. В другое время, при спокойном обсуждении, преимущество его плана было бы очевидным для всех. Но теперь, когда каждый князь считал, что судьба Грузии зависит прежде всего от судьбы его собственных владений, спокойно посовещаться, чтобы выбрать лучший с военной точки зрения план, было невозможно. Важнейшим условием победы царь считал сохранение единства среди самих грузин. Отступление, хотя и на более выгодные позиции, могло вызвать гибельный раскол.
Бледный от ярости Ахалцихели продолжал стоять на своем.
Рубец на щеке его подергивался. Он ждал, когда вельможи успокоятся, чтобы закончить свою речь.
— Легко говорить Ахалцихели, его владения, Тори и Ахалцихе, далеко отсюда! — злобно проговорил Мхаргрдзели.
Эти слова были последней каплей, переполнившей чашу терпения Шалвы.
— Не желание уйти от боя и не страх заставляют меня предлагать это! — воскликнул он. — Просто я думаю, что так будет лучше для всего царства. Но если вас не убеждают мои речи и вы не хотите меня слушать, пусть будет по-вашему.
Георгий и умом и сердцем был на стороне незаслуженно оскорбляемого Ахалцихели, но не мог вступиться за него, ибо только подлил бы этим масла в огонь. Пока никто из военачальников не вздумал примкнуть к плану Ахалцихели, царь сам разрешил спор.
— И я считаю, что следует дать сражение в этой долине. Облачимся в доспехи и с помощью божьей и под защитой святого креста рассеем врагов.
Был принят план сражения, предложенный Иванэ Мхаргрдзели.
Левым крылом командовал он сам, правым — Варам Гагели, а центр был поручен самому царю.
Подобно черной туче внезапно двинулась с края горизонта монгольская конница.
Подскакав ближе, татары отпустили поводья и обрушили град стрел на несущихся им навстречу грузин.
Монгольские всадники неслись, как камни, пущенные из пращи, и на всем скаку пускали стрелу за стрелой, испуская дикие крики.
— Кху-кху! Урра! Урра! — гремело, словно гром.
Эти крики, конский топот и свист стрел сеяли ужас и смятение.
Ряды монгольской конницы ворвались в строй грузин, как горная река врывается в долину с кручи.
Но вот дождь стрел стал ослабевать, его сменил звон мечей и щитов.
Грузины рубились яростно, ослепительно сверкали мечи. Душераздирающие стоны раненых, ржание коней оглашали окрестность.
Долго длилась жестокая битва. Всадники, под которыми падали кони, продолжали драться пешими, живые снимали оружие с убитых. Лужи крови там и сям алели на белом снегу.
Монголы стали медленно отступать и внезапно оторвались от грузин. Всадники повернулись спиной к грузинскому строю и, ударяя коней пятками, припав к седлам, обратились в бегство.
— Бей их! — крикнул Георгий, и грузины погнались за неприятелем с громкими криками «ваша!», «ваша!».
Монголы бегут, бегут… Остановятся на миг, повернутся внезапно лицом к преследователям, выпустят меткие стрелы и снова скачут во всю прыть по снежному полю. Грузинам трудно остановить на скользком снегу подкованных коней, и они мчатся прямо на вражьи стрелы.
Долго скакали так монголы и их преследователи.
Справа, на краю долины, раскинулась роща столетних дубов.
Увлеченные погоней грузины не заметили, как с тыла ударили по ним свежие отряды монгольских всадников, укрывшихся за толстыми дубами. Новым отрядом командовал сам Джебе-ноион.
От неожиданности грузины растерялись. Вырвавшиеся вперед так и не сумели повернуть коней обратно, а монголы внезапно повернулись и бросились на преследователей.
Грузины очутились между двух огней.
Лаша погнался за всадником, сидевшим на богато убранном коне. Тот внезапно повернул коня прямо на царя. Георгий не смог удержать своего скакуна на скользком снегу — и перед ним вырос одноглазый исполин с занесенным копьем в руке.
Боже, как он походил на Лухуми Мигриаули!
Царь, ошеломленный, замер на миг.
Одноглазый Субудай-багатур издал гортанный крик и направил свое копье прямо в грудь Лаше.
Лицо Лухуми, освещенное довольной улыбкой, пронеслось перед глазами царя, и Лаша свалился с коня, взвившегося под ним на дыбы.
Грузины упрямо бились с врагом, напиравшим с двух сторон. Но силы их истощались.
— Царя убили! — облетела войска страшная весть, и сразу сломался строй, смятение охватило всех, и воины заметались в беспорядке, перестали обращать внимание на призывы военачальников. Только кучки отдельных смельчаков все еще дрались, сбившись вокруг своих предводителей.
Ахалцихели бился, как лев, рубил направо и налево, когда услышал за собой шум и конский топот. Мимо него промчались бегущие в панике герои Оротского и Керчульского сражений, бывшие его соратники.
В голове пронеслось воспоминание о том, как была взята Оротская крепость, когда Лухуми Мигриаули заставил дрогнувший отряд воинов повернуть обратно и занял крепость внезапным приступом.
В ушах раздался голос старого Пховца: «Эта стрела поразила не только сердце Мигриаули, а сердце самой Грузии, ибо сила Грузии в народе, в таких людях, как Лухуми…»
И тут в спину Ахалцихели впилась стрела, он пошатнулся, едва удержавшись в седле. Сквозь туман меркнущего сознания Шалва еще видел, как дрогнуло и пало гордое знамя Горгасала и Давида.
Слева от себя он увидел бегущего с поля сражения Мхаргрдзели со сломанным мечом в руке, окровавленного и растерянного.
В глазах у Шалвы потемнело, и он замертво свалился с коня.
Выйдя из окружения царских войск, Карума Наскидашвили со своим небольшим отрядом некоторое время укрывался в лесу. С наступлением зимы, когда лес обнажился, он стал ненадежным убежищем, и Карума, посоветовавшись с друзьями, решил податься в чужие края.
Трудно было обездоленным, выброшенным из привычной колеи крестьянам решиться на это. Покинуть родную землю, с которой навсегда связаны и радость и горе, и идти на чужбину, просить хлеба и убежища у иноземцев!.. Но другого выхода не было.
Медленно и понуро шли мятежники к югу. Время от времени до них доходили слухи о вторжении монголов в Грузию.
Когда отряд Карумы стал спускаться в долину Куры, взорам разбойников представилась страшная картина поля битвы. Навстречу двигалась беспорядочная толпа беглецов. Из расспросов Карума узнал о поражении грузин, о неодолимой силе монголов.
— Родина в смертельной опасности!.. А мы уходим! Лучше умереть со своими, за свою отчизну, чем обивать чужие пороги! — зашумели мятежники.
В это время мимо них проскакала группа всадников. В их предводителе Карума узнал эретского эристави. Он спасался бегством, окруженный горсткой воинов.
— Ах ты, подлый трус! — наскочил на него Карума. — Ты грозен против вдов и сирот да безоружных крестьян! Назад, собака, не то прикончу на месте!
Эристави бессмысленно поглядел на Каруму, стоявшего перед ним с обнаженным мечом, и покорно повернул коня обратно; вслед за ним и отряд Карумы ринулся в жестокую сечу.
Царь был в доспехах простого воина, и потому Субудай и его военачальники, занятые преследованием отступающих, не обратили внимания на сбитого с коня Лашу.
Первым спохватился Турман Торели, до этого не упускавший царя из виду. Он выбрался из гущи схватки и поскакал к тому участку, на котором уже не было ни монгольских, ни грузинских войск. С громким ржанием кружился на месте конь Лаши. Торели спешился и опустился на колени перед истекающим кровью царем. Сорвав с себя рубаху, он стал перевязывать ему раны.
— Воды! — простонал Георгий, не открывая глаз.
— Сейчас, сейчас! — шептал Торели, продолжая торопливо накладывать повязку.
Царь узнал его по голосу, приоткрыл глаза.
— Спой мне, Турман! Последний раз спой мне что-нибудь! — чуть слышно попросил он, едва приподнимая слабеющие руки.
Руки Торели встретились с холодными пальцами царя. Слезы хлынули из его глаз.
Тихим печальным голосом стал он напевать любимую песню Лаши:
Ты думаешь, то свет горит?
То лишь виденье, лишь обман.
Мир ныне в сумерки одет,
Весь мир покрыл густой туман.
И жизнь, как птица, улетит,
Ища далеких теплых стран,
А там, где прежде жили мы,
Из пепла вырастет бурьян…
Тяжкий стон вырвался из груди Лаши. Торели перестал петь, пристально вгляделся в перекошенное от боли лицо царя.
— Слышишь, Турман? — зашептал он пересохшими губами. — Она зовет меня!.. Лилэ меня зовет: «Лаша-а!.. Лашарела!..» Ты слышишь?..
И тот, кто очень долго шел,
Смотри, — прошел короткий путь,
Тьма свет погубит, розу — червь,
А раны скорби — мужа грудь.
Знай — незаметно смерть придет,
Отнимет меч твой — не забудь.
Что предок твой из мира взял?
А ты — возьмешь ли что-нибудь?
Плакал Турман или пел, царь больше не слышал его.
— Лаша… Лашарела…
Ветер ли родных полей шелестел над ним? Или голос Лилэ чудился ему в бреду? Царь тихо прикрыл глаза. Покой разлился по его лицу.
По полю мчался всадник на вороном коне.
Вот он подскакал к Торели.
— Время ли петь, Турман? — услышал Торели голос Эгарслана.
Эристави спешился, погнался за конем царя, схватил его под уздцы.
Конь покосился на хозяина и, закинув голову, жалобно заржал, обращаясь к бескрайнему небу или к своему неведомому богу.
Торели помог Эгарслану, и они вместе бережно подняли Георгия. Эгарслан сел на царского коня, с помощью Торели уложил к себе на колени Лашу и погнал коня на правое крыло, где дружины еще продолжали сражаться.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Монголы подошли к Самшвилдэ. Грузины успели укрепить крепость, и враг понял, что штурмом им ее не взять. Но они не могли и обойти ее, оставить позади себя. Расположение Самшвилдэ не давало возможности хотя бы частично окружить ее.
Значительная часть грузинского войска, под водительством Варама Гагели, укрепилась в Самшвилдэ. Для усиления обороны набирали новые отряды.
В бездорожном и тесном ущелье войско татар не смогло бы развернуться и рисковало подвергнуться внезапному нападению со стороны грузин.
Итак, монголы не могли ни продвинуться вперед, ни расположиться станом в узком ущелье. Проницательные полководцы Чингиса, взвесив создавшееся положение и признав опасной и неосуществимой осаду крепости в необычайно холодную и снежную зиму, предпочли отступить.
Тбилиси — всемирно прославленная богатством и роскошью столица Грузии — лежал под боком.
Монголам не терпелось ворваться в город, но они понимали, что наполовину уничтоженное и обессиленное их войско будет не в состоянии вступить в новый тяжелый бой с грузинами и овладеть столицей.
Как ни велик был соблазн двинуться к Тбилиси, монгольские военачальники решили повернуть обратно.
Поредевшие и потрепанные отряды монголов потянулись по дороге, ведущей в Арран.
Раненого царя доставили в Тбилиси.
Стрела Субудая, пронзив грудь, к счастью, не коснулась сердца.
Лекари очистили рану, зашили ее и тщательно перевязали.
Обескровленный и обессиленный, царь погрузился в забытье.
Он лежал без движения с побледневшим лицом, не шевелил посиневшими губами и не подавал признаков жизни.
У изголовья безмолвно сидел лекарь, не отрывая пальцев от запястья раненого.
На следующий день Георгий приоткрыл глаза. Врачи облегченно вздохнули и дали больному выпить лекарства.
Царь снова впал в глубокий сон, но уже не таким мертвенным было его лицо. Дыхание стало спокойнее и ровнее.
На третий день Лаша открыл глаза и, окинув взором присутствующих, остановил взгляд на Торели. Турман понял, что царь о чем то хочет спросить его, упал на колени перед ложем государя и стал жадно и пристально всматриваться в лицо больного. Однако ни царь не смог ничего сказать, ни Торели понять невысказанного.
С ресниц царя скатилась слеза. Закрыв глаза, он опять уснул.
И привиделось царю, будто он и Лилэ, только что повенчанные, выходят из Светицховели. Оба они в золотых венцах, красивые, молодые, веселые, словно дети.
Народ любуется ими. Со всех уголков Грузии съехались люди, чтобы принять участие в свадебном торжестве. Повсюду нарядные толпы.
Вот по строю воинов прокатились приветственные крики, свадебные песни сменились походными. С драгоценными дарами подходят правители подвластных стран — ширваншах и гандзийский атабек, арзрумский султан и хлатский мелик.
На богато убранных конях сидят прославленные полководцы Грузии: убеленный сединами Иванэ Мхаргрдзели и статный Ахалцихели, Варам Гагели и Бека Джакели, картлийский эристави и Эгарслан Бакурцихели, мегрельский эристави Дадиани, абхазский и сванский эристави, рачинский эристави и Маргвели.
С песнями движется свадебный поезд по необъятной долине, поросшей высокой зеленой травой и цветами.
Вдруг набежала туча, черная тень распростерлась по долине.
Налетела вражеская конница и, растоптав цветы, бросилась на царскую свиту. Незнакомый всадник с низко опущенным на лицо забралом подхватил Лилэ к себе на седло и ускакал.
Все смешалось.
Лаша зовет военачальников, собирает войско и бросается в погоню за похитителем.
Несутся кони, не касаясь копытами земли, свистят стрелы, пыль поднимается до самых небес.
Грузины нагоняют врагов, завязывается рукопашная битва, вражеская конница рассеивается, грузины преследуют ее.
А всадник с закрытым лицом, что умчал Лилэ, летит вперед без оглядки, на неподкованной лошади. Георгий во весь опор гонится за ним на своем поджаром, как гончая, скакуне.
Вот он нагоняет похитителя, а тот на всем скаку повертывается к преследователям и пускает стрелу прямо в грудь царю. Георгий хочет прикрыться щитом, но всадник поднимает забрало, и царь, изумленный, застывает на месте. Да и как не изумиться, когда перед ним предстал одноглазый монгольский военачальник, ранивший его в Хунанском бою, и монгол этот, как одна половинка яблока на другую, походил на Лухуми Мигриаули и глядел на Георгия налитым кровью единственным глазом.
Раненый царь надает с лошади. Лилэ, вскрикнув, бросается к нему. Но победитель хватает ее и бросается с ней прямо в бурные волны реки.
Лежит в поле истекающий кровью Лаша, и помощи ждать не от кого. Над ним стоит его верный конь. Хочется пить, пересохло во рту, доползти бы до реки, но нет сил сдвинуться с места. А на том берегу мчится всадник с Лилэ поперек седла.
Нет, не Лилэ похитил он, а знамя свободы и счастья всей Грузии!
Царь оборачивается: он видит богатырей, погибших в борьбе за освобождение отчизны от персов и византийцев, арабов и турок. Ненависть и проклятие шлют они ему за то, что он, Георгий Лаша, не сберег могущества и свободы Грузии. Презрением и упреком сверкают их взоры.
Лаша не может выдержать их упорного взгляда. Он отводит глаза и, втянув голову в плечи, старается смотреть мимо грозных теней предков.
Он щурится и глядит вдаль. И что же он видит?
Впряженные в ярмо иноземного владычества, тянутся люди со стонами и скорбными причитаниями. Это грузины, сыны некогда могущественной страны, ввергнутые в рабство своим легкомысленным царем, алчными царедворцами и князьями. На миг они повернули к Лаше свои изможденные лица. Гнев и осуждение выражали их взгляды. Среди них Георгий узнал своего сына Давида. Вырос и возмужал царевич, но с арканом на шее идет он впереди народа, порабощенного иноземцами.
Безмолвно и безропотно переносит он двойной гнет: и своей собственной судьбы, и горькой доли своего народа, в страданиях которого повинен его несчастный отец — Георгий Лаша.
— За что ты обрек нас на эти муки? Сколько крови должны мы пролить, сколько лишений перенести, чтобы вернуть себе свободу, а Грузии — былое могущество! — взывают к Георгию обездоленные потомки.
У царя сжалось сердце от боли, и он зарыдал, как ребенок.
Ему хотелось крикнуть так громко, чтоб его действительно услышали будущие поколения:
— Не я повинен в этом! Не только в управлении страной, но даже в собственной судьбе не волен был я! Я был еще более несчастен, чем вы. Мои вельможи отняли у меня и силу, и славу, и любовь, возлюбленную моего сердца!
Но язык не подчиняется Лаше, глас его не доходит до слуха потомков, не может он оправдаться перед ними. Горло пересыхает у Георгия, нет сил у него доползти до реки, он с мольбой обращает взор назад, к великим предкам своим.
Каплю, всего лишь одну каплю воды просит у них обреченный. Но лишь гнев и презрение читает он на их суровых лицах.
Никто не внял мольбам его, и никто не подал ему воды.
И только у царицы Тамар, родной матери его, из глаз потекли горючие слезы.
— Горе матери твоей! — вырвался стон из ее груди, и она закрыла рукой скорбное лицо.
— Горе мне! — простонал Георгий и открыл глаза.
Присутствующие переполошились и склонились над ним.
Измученное лицо Лаши выражало страшную тревогу. Взглянув на царя, Турман глазам своим не поверил: темные волосы Лаши побелели все, как один, словно у человека, ночевавшего на мельнице.
Потрясенный Турман понял, что в эти минуты царь простился со своей молодостью.
— Где мы? — спросил шепотом царь и встревоженно огляделся.
— В Тбилиси, государь, в твоей столице, — отозвался стоявший перед его ложем на коленях Турман.
— Так, значит, Тбилиси в наших руках? — оживился царь.
— Государь, в Хунанской битве враг потерпел большой урон и, не посмев идти на Тбилиси, посрамленный повернул назад.
— Слава богу, слава богу! — проговорил Георгий, и из глаз его покатились слезы радости.
Перед взором его все еще стояли картины страшного сна. И он по-детски радовался, что это сновидение не сбылось: Грузия свободна, народ не стонет под рабским ярмом, и сам он владыка сильного государства. Итак, не все еще потеряно, можно повернуть судьбу страны так, чтобы потомки на этом свете не произносили его имени с проклятием, а предки на том не отворачивались от его тени.
Раз страна не побеждена и не порабощена врагом, еще есть возможность укрепить и усилить ее. Царь еще молод, ему всего двадцать девять лет! Перед ним долгий путь служения родине и народу. Своими заботами, радением и преданностью он заставит родной народ забыть обиды и горе, причиненные им невольно.
Царь начнет новую жизнь и оставшиеся дни посвятит думам и заботам о благе родины.
И Лаше страстно захотелось жить, бороться за счастье своей страны.
— Ответь мне, лекарь, исцелюсь ли я? — с мольбой и тревогой во взоре обратился царь к лекарю.
— Исцелишься, государь! Милостью божьей выздоровеешь!
— Скоро ли? — спросил Георгий, ободренный.
— Скоро, государь, раз есть на то воля божья и желание твое. Только помоги нам: мужайся, бодрись, не отворачивайся от забот наших.
Едва заметная улыбка пробежала по лицу Лаши. Он закрыл глаза и заснул безмятежным, спокойным сном.
Состояние царя постепенно улучшалось. Принуждая себя, он сам требовал снадобий и пищи.
Рана зарубцевалась, и врачи уже разрешали визирям заходить в опочивальню с докладами.
У царя побывали уже все. Не было видно только одного — Шалвы Ахалцихели. Царь понял, что Шалве, должно быть, было тяжелее, нежели ему, если он в дни самых суровых испытаний отстранился от государственных дел.
Окрепнув, царь созвал военный совет.
Монголы остановились в Арране. Видимо, там они решили перезимовать. Джебе-ноион и Субудай-багатур не сидели сложа руки. Согласно донесениям разведчиков и лазутчиков, татары дали передышку войску и коням. В Арране они скупали оружие, составляли вспомогательные отряды из кочевников. Не было никакого сомнения в том, что монголы собирались в поход на Грузию, но, раз уже испытав на себе силу врага, теперь готовились к завоеванию страны более тщательно и с большим усердием.
Монголы, вероятно, будут ждать весны, пока сойдет снег и просохнут дороги, чтобы двинуться на Грузию.
Визири кое-что сделали за время болезни царя: укрепили крепости и разрушили мосты на дорогах, объявили созыв войска по всей стране.
Лаша похвалил их за верную службу и, со своей стороны, велел призвать в войска аланов и леки, джиков и дзурдзуков, обратился за помощью к кипчакам, ибо ожидалась война тяжелей и кровопролитней прежних.
Наконец царь был здоров.
Католикос отслужил молебен по поводу исцеления государя. Лаша сам изволил пойти пешком в Сиони и получил благословение первосвященника.
Царь погрузился в государственные дела и заботы. Он входил во все подробности снаряжения войска. Лекари запрещали ему длительную верховую езду, но он все же ухитрился объездить все южные крепости.
Делами обороны и укрепления Тбилиси и Самшвилдэ руководил сам Лаша.
Народ, ободренный царскими заботами, с надеждой смотрел на будущее, усердно готовясь к встрече с врагом.
Снег стаял, дороги просохли. Теплое дыхание весны коснулось Тбилиси.
С первыми весенними днями монголы, не мешкая, двинулись к рубежам Грузии.
Грузины с многочисленным войском пошли навстречу врагу.
Настала решительная минута.
Стоявший во главе войска Георгий вспомнил свой ужасный сон — картину гибели страны и порабощения народа. Как ни старался Лаша избавиться от страшного видения, оно не покидало его.
«Упаси, господи! Упаси, господи!» — повторял про себя царь, гарцуя на горячем скакуне.
Грузинское войско ждало сигнала к наступлению. Обнажив мечи, грузины-воины готовы были в любую минуту отпустить поводья и…
Но как раз в эту минуту случилось невероятное и неслыханное чудо: монгольское войско отвернулось от противника и поспешно стало удаляться, без боя покинув поле брани.
И чем зорче Лаша всматривался в мчавшегося по Дарубандской дороге неприятеля, тем труднее было ему разобраться в свершившемся чуде.
— Благодарю тебя, господи, благодарю! — словно завороженный, твердил он про себя, и картину страшного сна, казалось, прикрыл туман. Где-то вдали мелькнули тени царя Вахтанга, царицы Тамар и Давида Строителя, одарив его на мгновение благодарным взглядом, они благословили Георгия наследника трона и скипетра.
Ошеломленному Лаше казалось, что это снова сон, что не вражеское войско, а сам ураган мчится на коне и пыль, вздымаемая неисчислимыми копытами, поглощает его тревогу и трепет перед грядущим.
ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРЬ
Августин — Блаженный Августин (354–430 гг.), философ и богослов.
Автократор — самодержец, император.
Агареби — летняя резиденция грузинских царей под Тбилиси.
Аграк — Сейф-эд-Дин Мелик Аграк — союзник Джелал-эд-Дина. В битве под Перваном командовал левым флангом войск султана.
Адарбадаган — Южный (ныне Иранский) Азербайджан. В описываемое время — государство атабеков Ильдегизидов.
Азарпеша — серебряная чаша с ручкой.
Азнаури (азнаур) — дворянин.
Аланы — предки современных осетин.
Али — четвертый праведный халиф в Арабском халифате, родственник, последователь и соратник пророка Мухаммеда.
Аллаверды — букв: «Бог дал!» — возглас пирующих при передаче чаши, наполненной вином, соседу.
Амид — область в верховьях Тигра и Евфрата с главным городом Амид (позднее — Диарбекир).
Амирспасалари (амирспасалар) — высший военный чин в Грузии XII–XIII вв., главнокомандующий войсками.
Ангелы — династия византийских императоров (1185–1204 гг.), свергнувших Комнинов.
Аниси (Ани) — древний город Армении.
Антиохия — крупный торговый и культурный центр древней Сирии, одна из столиц державы Селевкидов. В 1098–1268 гг. — центр Антиохийского княжества крестоносцев.
Ардебиль — город на берегу Каспийского моря, столица одного из иранских государств. В 1208 г. был взят грузинами.
Арзрум (Эрзерум) — город в государстве шах-арменов, один из его центров.
Армази — древняя крепость Мцхеты, древней столицы Грузии. На горе Армази находился языческий пантеон Грузии.
Арран — одно из названий Западного Азербайджана.
Арсений — первый министр (мцигнабатухуцеси) при дворе царицы Русудан.
Арсианские горы — горы в Южной Грузии (ныне в Турции).
Артаани — провинция в Южной Грузии.
Арчеш — город на берегу Ванского озера, в государстве шахарменов.
Арчил — грузинский царь, правивший в XVII в. Известен как поэт.
Атабек — титул высших придворных лиц в некоторых мусульманских странах, а затем и в Грузии. Первоначально атабеки были воспитателями царских детей, но потом некоторые из них стали самостоятельными правителями областей и государств, так что этот титул получил значение: «правитель». В Грузии атабек — один из высших государственных титулов.
Афон — крупный религиозный центр в Греции. На Афоне находился грузинский монастырь (построен в 980–983 гг.), сыгравший роль значительного очага грузинской культуры.
Ахалцихели — грузинский дворянский род. Шалва Ахалцихели был крупным полководцем времен царицы Тамар и Георгия Лаши.
Ашот Куропалат — князь из рода Багратидов, основатель Тао-Кларджетского княжества в Южной Грузии.
Багдадский халиф — титул духовного главы, почитавшегося в качестве преемника пророка Мухаммеда. Халифы часто совмещали духовную и светскую власть.
Багратиды (Багратионы) — династия грузинских царей.
Бакурцихели Эгарслан — видный государственный деятель.
«Балавариани» — «Мудрость Балавара»; так называли грузинскую редакцию широко распространенной в мировой литературе повести «Варлаам и Иоасаф», рассказывающей о жизни Будды.
Бардав — город в Азербайджане.
Басиани — местность около Арзрума, неподалеку от которой в 1204 г. произошло большое сражение между грузинскими войсками и войсками румского султана Рукн-эд-Дина. Румские войска потерпели поражение.
Батый (Батухан) — монгольский завоеватель. Основатель Золотой Орды, внук Чингисхана.
Бека Опизари — знаменитый художник-чеканщик XII в.
Бетания — местность и монастырь около Тбилиси.
Биджниси — местность в Армении.
Болниси — местность близ Тбилиси. Славится красивым строительным камнем.
Болнисский Сиони — памятник древнегрузинского зодчества V в.
Вахтанг — грузинский царь, правивший в XVIII в.
«Ваша!» — «ура!», «да здравствует!».
«Висрамиани» — грузинская версия поэмы Гургани «Вис и Рамин».
Виси Рамин — героиня и герой поэмы «Вис и Рамин» персидского поэта Гургани (XI в.).
Визирь — министр, советник.
Гагели Варам — крупный государственный деятель, визирь при царице Тамар и ее детях.
Гаги — область в Армении.
Гандза (Гянджа) — город в Адарбадагане.
Гарниси (Гарни) — город и крепость в Армении.
Гвелиспирули — кривой («змеежалый») меч.
Гегути — резиденция грузинских царей в Западной Грузии. Развалины дворца сохранились до наших дней.
Гелати — крупный культурный центр Грузии и Ближнего Востока близ города Кутаиси. Здесь находилась знаменитая академия.
Георгий Руси — князь Юрий, сын Андрея Боголюбского, князя Владимирского, первый муж царицы Тамар.
Георгий III — грузинский царь (1156–1184 гг.), отец царицы Тамар.
Георгий IV Лаша — царь Грузии, родился в 1192 или 1193 г.; с 1207 г. — сопровитель своей матери, царицы Тамар, с 1213 г. — единоличный правитель. Умер в 1222 г.
Гилян — провинция Ирана.
Горгасал (Вахтанг Горгасал) — грузинский царь V в., основатель Тбилиси; добился независимости Грузии от персов.
Григорий Хандзтели — известный церковный деятель Грузии VIII–IX вв.
Гурджи — тюркское наименование грузин, Гурджистан — Грузия.
Гурхан — властитель тюркского государства кара-китаев, находившегося на территории современных Узбекистана и Киргизии, по соседству с Хорезмом. Государство гурханов было разгромлено Чингисханом.
Гуюк-хан — Великий хан (1246–1248 гг.) Монгольской империи, внук Чингисхана.
Давид — библейский царь, пророк.
Давид Сослан — второй муж царицы Тамар.
Давид Строитель — царь Грузии (1089–1125 гг.), при котором Грузинское государство достигло большой мощи и расцвета.
Дадиани Цотне — видный государственный деятель конца XII начала XIII в.
Дарбази (дарбаз) — царский совет. В Грузии дарбази обладал значительной властью и ограничивал власть царя в пользу феодалов.
Датуна — уменьшительное от «Давид».
Двин — город в Армении.
Деви (дэв) — сказочное чудовище, великан.
Деметре — грузинский царь (1126–1156 гг.), сын Давида Строителя и отец Георгия III.
Дешты-кипчак — кипчакская степь.
Джвари (Мцхетский Джвари) — храм в Грузии, выдающийся памятник грузинского средневекового зодчества. Построен в 586–604 гг.
Джейхун — Аму-Дарья.
Джики — северокавказские горцы.
Джованнидель Пиано Карпинэ — итальянская форма имени Плано Карпини, францисканского монаха, посланного папой римским с политической и религиозной миссией к монголам. В результате этой миссии написал книгу «История монголов».
Дзурдзуки — народ, живущий в ущельях центральной части Главного Кавказского хребта.
Диван — государственная канцелярия.
Дидоэти — горная область в Дагестане.
Динар — денежная единица.
Железные ворота — дорога (Дербентская, Дарубандская) через Кавказский хребет.
Зекари — перевал Аджаро-Имеретинского хребта.
Зинджан — город в Северном Иране.
Ибн-эль-Асир — арабский историк. Его труд содержит ценные сведения о Кавказе периода монгольского нашествия.
Икалтойская академия — Икалто, местность в Восточной Грузии, где в XII в. существовала академия.
Икония — древний город Малой Азии. В ХIII в. — столица Иконийского султаната.
Ильдегиз (1136–1174 гг.) — родоначальник феодальной династии в Адарбадагане.
Имам — духовное лицо в мусульманских странах, настоятель мечети, иногда глава теократического государства.
Имеретины — жители Имерети, области в Западной Грузии со столицей Кутаиси. От Центральной Грузии отделена Сурамским (Лихским) хребтом.
Ирак — название двух областей на Среднем Востоке. Арабский Ирак древняя Месопотамия, современный Ирак. Персидский Ирак — часть Ирана, населенная персами.
Исани — крепость в Тбилиси, так называется и весь район, где была крепость.
Исмаилиты — одна из сект ислама.
Кабахи — состязание по стрельбе в цель.
Кавкасиони — Кавказский хребет.
Казвин — город в Иране.
«Калила и Димна» — сборник индийских басен и притч.
Камча — плетка.
Караван-баши — предводитель (глава) караванщиков.
Караван-сарай — постоялый двор для караванов.
Карамелик — полководец Джелал-эд-Дина.
Карс — город в Турции. В начале XIII в. принадлежал Грузии.
Картли (Карталиния) — историческая центральная область Грузии с главными городами Тбилиси, Мцхета, Гори.
Каспи — местность в Восточной Грузии.
Католикос — патриарх, глава грузинской православной церкви.
Кахети (Кахетия) — область в Восточной Грузии.
Керман — область на юге Ирана.
Керчульское сражение — упоминаемая в грузинской летописи битва с персами в XII в.
Киас-эд-Дин — брат Джелал-эд-Дина.
Кипчаки — половцы, кочевой тюркоязычный народ, обитавший в степях, начиная от Днепра и на восток до Семиречья.
Кистины — жители Кавказских гор; ингуши.
Коджори — дачная местность близ Тбилиси, расположенная выше города в горах.
Комнины — византийская правящая династия. В 1185 г. были свергнуты династией Ангелов. Потомки Комнинов с помощью Грузии основали Трапезундскую империю.
Криманчули — своеобразное вокализирование в грузинских хоровых песнях.
Курултай — собрание, съезд. Совет знатнейших монгольских феодалов. На нем присутствовали также главные военачальники.
Кутлу Арслан — крупный феодал, один из руководителей оппозиции в царствование Тамар.
Лазареоба — процессия из женщин и детей с целью вызвать дождь (в засуху) или ведро (в ненастье), языческий праздник.
Лампроба — языческий праздник.
Ласкарь Феодор — основатель Никейской империи.
Лашарела — ласкательное имя от «Лаша».
Лашари — древнее языческое божество у пховцев и хевсуров, покровитель и бог войны. Пережитки культа Лашари сохранились и при христианстве в виде праздника Лашарской святыни (Лашарского креста).
Лейли и Меджнун — героиня и герой древнего арабского сказания, популярного на Ближнем Востоке, а также в Грузии, особенно после появления поэмы Низами «Лейли и Меджнун», основанной на этом сказании.
Леки — лезгины, а также общее название народов Дагестана.
Лихский хребет — Сурамский хребет, разделяющий Грузию на две части — Восточную и Западную.
Лихтимерети — Западная Грузия.
Мавераннахр — Семиречье, область на территории Средней Азии.
Магриб — восток.
Мамелюки — воины-рабы.
Мандатури — дворцовый служитель.
Мандатуртухуцеси — один из визирей грузинского двора, главный над мандатурами.
Марага — город в Адарбадагане.
Маранд — город в Адарбадагане.
Марула — скачки на большую дистанцию.
Машрик — Лавант, Ближний Восток.
Мегрелия — княжество в Западной Грузии.
Мелик — царь, правитель города.
Месхети — область Южной Грузии.
Метехи — местность и крепость в Тбилиси.
Миджнур — влюбленный, возлюбленный.
Мияна — город в Северном Иране.
Моисей — библейский пророк.
Мсахуртухуцеси — один из высших чинов при грузинском дворе, главный управитель двора.
Мтиулети — горная область Восточной Грузии.
Мугань — Муганская степь — участок Кура-Араксинской низменности в Адарбадагане.
Мухаммед-хорезмшах — отец Джелал-эд-Дина.
Мхаргрдзели Иванэ — выдающийся государственный деятель Грузии XII–XIII вв.
Мцигнобартухуцеси — первый министр грузинского двора.
Найманы — кочевые племена на восточной границе Хорезма.
Нарды — род игры в шашки.
Нахичеван — провинция и город к югу от Грузии.
Несториане — одно из течений в христианской церкви. Монахи-несториане проводили большую миссионерскую деятельность в странах Дальнего Востока, в частности, в Китае.
Ниали — местность в Южной Грузии, где произошла битва между приверженцами князя Юрия — первого мужа Тамар — и царскими войсками.
Никейская империя — государство, основанное неподалеку от Латинской империи после падения Константинополя в 1204 г. Основал его Феодор Ласкарь, родственник свергнутого рода Ангелов. Существовала до 1261 г.
Нино (святая) — святая Нино, проповедница христианства, родом из Каппадокии. По преданию, обратила в христианство грузинского царя Мириана (337 г.). Считается «первосвятительницей» Грузии.
Ноион — князь монголов.
Нукер — воин из личной дружины хана.
Оглаз-хан — сын хорезмшаха Мухаммеда.
Олоферн — военачальник армии Навуходоносора.
Окотай (Угедей) — сын Чингисхана.
Ортачальские сады — сады под Тбилиси.
Орхан — полководец, эмир, родственник Джелал-эд-Дина.
Пайцза — золотой жетон, выдаваемый монголами сугубо доверенным лицам.
Пандури — струнный музыкальный инструмент.
Перуджа — город в Италии.
Перхисули — народная хороводная песня.
Петрицон — местность в Болгарии. В Петрицонском монастыре и семинарии работал Иоанэ Петрици, откуда и происходит его прозвище Петрици, Петрицонели.
Петрици Иоанн — выдающийся грузинский философ, умер около 1125 г.
Питаретский храм — храм в Южной Картли.
Прокл-Диадох — философ-неоплатоник (410–485 гг.).
Пхови — горная область Грузии.
Рача — горная область Грузии.
Ромгур — Центральный Иран.
Ромеи — греки, византийцы.
Рукн-эд-Дин — римский султан. Вторгся в пределы Грузии во главе большой коалиции мусульман. Был разбит наголову грузинами под Басиани в 1204 г.
Рум — первоначальное мусульманское название Византии; в описываемое время — название тюркских, сельджукских владений, основанных на бывших византийских землях в Малой Азии. Румский султанат — Иконийский султанат.
Салмас — город около озера Урмия в Адарбадагане.
Самцхе — южная часть Грузии.
Самшвилдэ — крепость на юге Грузии по пути в Тбилиси.
Сванетия — горная область в Западной Грузии.
Светицховели — храм в Мцхета, построенный в XI в.
Синай — гора на Синайском полуострове в Аравии. На Синае находился ряд христианских грузинских монастырей.
Сиони — храм в Тбилиси.
Соганлуг — пригород Тбилиси.
Соломонов дворец — дворец библейского царя Соломона, славившийся богатством и красотой.
Сомхити — область в Южной Грузии.
Султаншах — сын ширваншаха, правителя дружественного Грузии соседнего государства — Ширвана.
Сулхан-Саба Орбелиани — писатель, государственный деятель XVII–XVIII вв.
Супрули — застольная песня.
Сура — стих Корана; род кувшина.
Сурамели — князь, правитель области Сурами (в Восточной Грузии).
Тамар — царица Грузии (1184–1213 гг.). Родилась около 1165 г. С 1178 г. соправительница своего отца — Георгия III. Период царствования Тамар известен как время расцвета феодальной Грузии.
Тариэли Нестан — герой и героиня поэмы Руставели «Витязь в тигровой шкуре».
Тбилели Иосиф — известный грузинский поэт XVII в.
Саргис Тмогвели — известный поэт, государственный деятель времен Тамар.
Тонэ — печь для выпечки хлеба.
Тори — село и область в Южной Грузии, владение князей Торели-Ахалцихели.
Трапезунд — город и царство (Трапезундская империя). Трапезундская империя была основана царицей Тамар (1204 г.).
Тумен — десять тысяч. Монгольская армия имела соединения по 100, 1000, 10000 воинов.
Тушети — горная область Восточной Грузии. Тушины — жители Тушети.
Уйгуры — туркоязычный народ, цивилизация которого имела большое влияние на монголов.
Умбрия — область в Италии.
Ургенч (Гургандж) — столица Хорезма.
Урмия — город в бассейне озера того же названия.
Фарс — провинция Ирана.
Франгули — старинный хевсурский меч, выкованный по европейским образцам.
Хамадан — город в Персидском Ираке.
Хвалынское море — Каспийское море.
Хвамли — гора в Западной Грузии.
Хведурети — село в Картли.
Хевисбери — старейшина общины у горцев.
Хевский монастырь — монастырь в ущелье Арагвы.
Хевсуры — горцы, жители Хевсурети — горной области Восточной Грузии.
Хлат — город у озера Ван, столица мусульманского государства шах-арменов.
Хорезмшах — правитель Хорезма, области по нижнему течению Аму-Дарьи. В описываемое время хорезмшах Мухаммед завоевал почти всю Среднюю Азию и Иран, а затем был разбит монголами.
Хунанская долина — долина на юге Грузии, ныне на территории Азербайджана.
Хурджини — переметная сума.
Цацлоба — древний обычай интимного общения мужчины и женщины, исключающий половые сношения, распространенный в прошлом в горных районах Восточной Грузии.
Цигрузашенский храм — храм, расположенный недалеко от Тбилиси.
Чанги — струнный музыкальный инструмент.
Черетхева — перевал, дорога в Западную Грузию.
Чини Мачин — грузинское название Китая.
Чинчила — сосуд для питья вина с узким горлышком.
Човган — конное поло — игра в мяч.
Чонгури — струнный музыкальный инструмент.
Чормагон — монгольский ноион, правитель завоеванной части Кавказа.
Шам — Сирия.
Шамхор — город в Северном Азербайджане. В 1195 г. здесь произошла битва между войсками Грузии и атабека Адарбадагана Абубекра, закончившаяся победой грузин.
Ширван — соседнее с Грузией государство (в северной части Азербайджана).
Шушня — город у озера Урмия.
Эмир — правитель в мусульманских странах, наместник области.
Эрети — область в Восточной Грузии.
Эристави — владетельный князь, правитель области в Грузии.
Юдифь — согласно библейскому преданию, красавица, убившая страшного поработителя, военачальника армии Навуходоносора — Олоферна.
Юлиан — римский император (361–363 гг.), прозванный христианами «Отступником» за неудачную попытку вернуться к язычеству.

* * * * *