Где-то поблизости
солнце и ветры
дадут акации
зацвести поскорей,
и осыплются эти белые ветви,
осыплются
над могилой твоей.
Я-то знаю,
что под этою елью
ты уснул,
положив свою голову в маки.
Взбудораженный любовью,
наполненный ею,
ты лежишь,
как лежат все поэты и маги.
А земля наполняется парусами
и цветами,
которые тебя так манили…
А Пиросмани?
О, Пиросмани
придет к твоей теплой могиле…
Ты умер, окончился,
но снова прокрался
в эту жизнь.
Велики твои радость и грусть.
О весна! Взгляни, сколь она прекрасна!
А цветы всё падают и падают тебе на грудь…

*****
Долгой жизни тебе,
о фиалка!
Твоим синим и милым глазам.
Чтобы ветром тебя не сразило!
Чтобы градом тебя не задело!
Чтоб тебя не ушибли ногой!

*****
Тень яблони
живет на красивом лугу.
Она дышит,
пугливо меняет рисунок
Там же живет самшит,
влюбленный в луну,
одетый кольчугой росинок.
Цикады собираются оркестрами.
Их музыка
достойна удивленья,
и шепчутся с деревьями окрестными
около растущие деревья.
А к утру затихнет их шепот,
погаснет
и ветром задунется,
О, есть что-то,
безмерно заставляющее задуматься…

*****
Как холодна змея,
красива,
когда черты ее видны.
Все крапинки ее курсива
так четко распределены.
Внимая древнему мотиву,
она касается земли
и погружается в молитву,
молитву страшную змеи.
Знать, душу грешную свою
с надеждой Богу поверяет,
в молитве с нею порывает
и просит:
«Бог, прости змею!»
О, нету,
нету больше мочи! —
и к скалам приникает грудь,
и вдруг таинственная грусть
змеиные заслонит очи.
И будет шепот этот литься
с ее двойного языка,
пока вокруг сухие листья
толкают руки ветерка.
Сейчас пусти ее в пески,
не попрекни смертельным делом —
с глазами,
полными тоски,
и к солнцу обращенным телом.
Пусть отстоит
свою молитву,
и чудно полосы свернет,
и сквозь просвирник и малину
всей кожей крапчатой сверкнет.
Пусть после этих странных таинств
она взовьется вдалеке,
чтоб отплясать свой страшный танец
как будто с бубнами в руке.
Так пусть отпляшет разудало,
своими кольцами звеня.
Быть может,
старый узундара
сегодня выберет змея…

*****
Татарка девушка,
сыграй на желтом бубне,
здесь, возле рынка, где кричит баран.
Татарка девушка,
нарушим эти будни,
отпразднуем торжественно байрам.
О, сколько клиньев,
красных и сиреневых,
в себя включает
странный твой наряд
Сплетенья маленьких монет серебряных
на шее твоей тоненькой горят!
Возьми свой бубен.
Пусть в него вселится
вся молодость твоя и удальство.
Пусть и моя душа повеселится
на празднике веселья твоего.

*****
Когда я говорить устану,
когда наскучат мне слова,
когда я изменю уставу
веселости и торжества, —
выходят из подвалов бубны
тогда,
о, именно тогда,
все их движения так буйны,
и песня их так молода.
Осенним солнцем залитые,
они на площади сидят,
и бьют в ладошки золотые
и весело вокруг глядят.

*****
Апрельская тихая ночь теперь.
Те птицы и эти
свои голоса сверяют.
О звёзды, —
невозможно терпеть,
как они сверкают,
как они сверкают!
Земле и небу
они воздают благодать
и, нарушая
темноту этой ночи,
сверкают,
сверкают —
издалека видать! —
мои звёзды и твои очи.
Теперь апрельская тихая ночь,
и глаза
к ней медленно привыкают.
О звёзды, —
мне это всё невмочь, —
как они сверкают!
Как они сверкают!

****
Как пелось мне и бежалось мне,
как хотелось
петь и бежать!
Недоверчивой и безжалостной
мне никогда не бывать.
Когда месяц встает
за крепостной стеной
Орбелиани,
там,
вдалеке,
я, как дудка, следую за тобой
и отражаюсь в реке.
Идешь ли ты за арбою,
или у родника
стоишь, —
я иду за тобою,
и походка моя легка.
Недоверчивой и безжалостной никогда
мне не бывать с тобой.
Поверь,
когда засияет звезда
предрассветная
во мгле голубой, —
это ты мне свой посылаешь привет,
просишь помнить,
не забывать
Недоверчивой и безжалостной —
нет! —
мне никогда не бывать!

*****
За листом твоим,
листом дорогим,
не угнаться —
он летит по воде и по суше.
Так и сердце его:
другим, другим,
другим его сердце послушно.
О моя магнолия,
лист твой поднят ветром —
не видать тебе твоего листа.
Наверно, не помнит он меня,
наверно, не помнит,
конечно, не помнит он моего лица.
Девятиглазого солнца
и бушующих морей
мы несем любовь,
только ты и я.
Но почему он не помнит
об этой любви моей,
почему, магнолия,
он не помнит меня?
У тебя, быть может,
был такой же час,
и он снова вернется,
и всё это развеется?..
Нет, чтобы южные ветры
навеки покинули нас,
мне что-то не верится,
что-то не верится.
Как он горд, магнолия,
как он горд.
Но с нами любовь
и цвет голубой
прекрасных морей,
прекрасных гор.
О магнолия, как я хочу быть с тобой!

*****
Грозы и солнца перемирие,
и облака несут утрату
дождя —
над всем:
над пирамидами,
над Хеттой,
Мидией,
Урарту.
И радуга —
грозы напарница —
встает,
и пенится Кура.
Куда теперь они направятся?
Куда? Не ведаю.
Куда?

*****
Железный балкон,
уютный и ветхий.
О, люди редко бывают тут.
Зато миндаль
сюда наклоняется веткой,
и липы опадают,
когда отцветут.
Эти деревья намного старше,
намного старше,
чем я и ты.
Но неужели
этим деревьям не страшно
одиночество келий и темноты?

*****
Шиповник,
смородина,
и черника,
и боярышник иногда.
Дождь прошел…
И привольно и дико
по горам сбегает вода.
Мы идем…
И холодные, ясные
дуют ветры.
Деревья дрожат.
На тропинке —
каштановые,
ясеневые
и дубовые
листья лежат.
Мы подходим к ущелью Самадло.
Снова дождь нас вводит в обман.
Я хочу быть с тобою.
Сама я —
словно горы и словно туман.
Шиповник,
смородина,
и черника,
и боярышник иногда.
Дождь прошел…
И привольно и дико
по горам сбегает вода.

*****
Снег аджаро-гурийских гор,
моих гор родных,
О, какой там большой простор,
какой чистый родник!
Маленькая мельница на Губазеули
у ворот моего двора.
Там лавровишни давно уснули,
и роса их сладка и добра,
О родина,
уже, наверное, год
я не видалась с ней!
Снег аджаро-гурийских гор,
туман и снег…

*****
Над Зедазени мерцает Венера,
мерцает Венера бледным огнем.
Забыть бы его!
Но она велела
помнить о нём,
думать о нём.
Сколько звуков,
какая музыка странная!
Постоим
молчаливо в этом огне.
Что несет нам Венера,
прекрасная, старая?
— Счастье, конечно.
И тебе.
И мне.

*****
Лето заканчивается поспешно,
лето заканчивается на дворе.
Поспела ежевика,
ежевика поспела
и боярышник на горе.
Листвою заметает овраги,
здесь эхо такое большое да ломкое.
А небо над ущельем Арагви
всё такое же синее и далекое.
Хорошо иметь его,
хорошо иметь его
в сердце…
О, как стройна
дорога на Имеретию,
дорога на Имеретию
прямая, словно струна.
Как эти места чисты и добры,
как быстро здесь дни летят.
Над Зедазени шелестят дубы,
дубы шелестят…

*****
Небо синее,
нет у неба предела
здесь, близко,
и там, далеко.
Появилось облачко
и поредело.
Небу
тайну хранить нелегко.
Я прикрою веки,
прикрою веки,
чтобы мир едва голубел и серел.
Слечу я
на твои синие ветки,
на твои синие ветки
слечу,
сирень!
Я буду петь твоим мелким цветочкам,
о, буду петь,
буду только петь —
твоим прожилкам,
крапинкам,
точкам,
потому что не смогу утерпеть.
Я буду петь голосисто и тонко.
Как мне хочется петь, сирень!
Никому так не хочется!
Может быть, только
небу хочется так же синеть.
О облака!
Я догнать их надеюсь,
я за ними следую
всегда и сейчас.
Но куда я денусь?
О, никуда не денусь,
сирень,
от твоих сиреневых глаз.
О, зачем мне скрывать эту тайну?
Навеки,
навсегда
одного хочу.
Я слечу на твои синие ветки,
на твои синие ветки слечу.

*****
Что за ночь — по реке и по рощам!
Что за ночь окружает меня!
Ты кричишь: «Эй, паромщик, паромщик!»
Но вокруг ни души, ни огня.
Как далеки и Дзегви, и Мцхета,
и таинственный месяц в реке.
Он молчит, но так слышимо это.
Что он думает там, вдалеке?

*****
Я тебя увенчаю короной,
я тебе жемчугов надарю.
Захочу я — и славой короткой,
громкой славой тебя наделю.
А когда ты затихнешь в восторге,
я сама засмеюсь, удивлюсь.
Для тебя я взошла на востоке,
для тебя я на запад склонюсь.

*****
Свирель поет печально,
стройно,
и птица напрягает мускулы.
О, как задумчиво и строго
акация
внимает музыке.
Взлетает птица
выше,
выше,
туда,
где солнце и цветенье,
а маленькая ветка вишни
хранит ее прикосновенье.

*****
Самшвилде, фиалковая тропка…
Голос задержал меня неробкий:
— Что проходишь равнодушно мимо?
Ведь тот самый я — я твой любимый!..
— Так же точно и других, мой друг,
ранили твои стрела и лук…
Только, знаешь, как это ни странно,
разные у каждой в сердце раны!..

*****
Влтава сверкает у моста Карла,
слегка касаясь плакучих ив,
Я — в Чехии,
И сбывается карта,
и превращается в город,
и город красив.
О Влтава,
стремительная погоня
воды за ветром.
И высокий туман.
О Влтава,
ты чиста и покойна,
как сердце чехов
и всех добрых славян.
Так глубока твоя каждая капля,
и в каждой огни,
и огни горят.
Вода засыпает у острова Кампа,
ивы склоняются и говорят.
Уже зацветают каштаны Праги,
и занимается новый день.
Исполненная отваги и правды,
встает Яна Гуса строгая тень.
Город украшен серебряными венками,
они посвечивают всю ночь до утра.
Так чтут героев, погибавших веками,
желавших тебе,
о Прага,
добра.
Рассвет возникает туманно и жидко.
Память сражений чиста и строга.
На горе Виткова сражался Жижка
и отвел от города руки врага.
О Чехия,
суровая кара
всегда постигала врагов твоих.
Влтава сверкает у моста Карла,
слегка касаясь плакучих ив.

*****
Подвластные прежнему навыку,
дома
опираются
на воду.
Всё, как в Венеции.
Я поверить готова.
Но где же, Венеция,
твоя гондола?
Где же,
Венеция,
гондольеры твои?
Где их гортанные песни любви?
Где баркаролы старинные звуки?
Где итальянок прекрасные руки?

*****
Это синие горы Ромеро Ороско.
Этой земли
каждая малая пядь.
«Прощай», — я ухожу.
«Здравствуй», —
о, робко
я возвращаюсь опять.
О строгое и нежное месиво
дождя,
и солнца,
и свежей травы.
Это ты, Мексика?
Это ты, Мексика, —
с бахромчатой шляпой вокруг головы.
Поет гитара.
И возвышаются росло
синие горы.
Я на синие горы гляжу.
Я приближаюсь к тебе, Ромеро Ороско,
и опять ухожу.

*****
На этой улице,
в потёмках старины,
всё двигалось в каком-то мертвом темпе.
Здесь госпожа таинственная Тепи
вещала и разгадывала сны.
Она, накидку черную надевши,
шептала и впадала в немоту.
Исполнены отчаянной надежды,
алхимики смотрели в темноту.
И, извиваясь, словно тело кобры,
горело пламя, выбившись из сил,
но мертвенно отсвечивали колбы:
«Беспомощен ты, мудрый эликсир».
Здесь слышны звоны дальние Лореты.
И только камни помнят:
в старину
надменные придворные поэты
здесь хаживали, вперившись в луну.
Прославиться им, бедным,
дал ли Бог?
Но ты живешь,
всё так же строг и волен,
к поверженным взывавший Далибор,
ты, гордый дух,
ты, неподкупный воин.
Умолкли те зловещие уста,
и в воздухе, пронизанном грачами,
так расцветает и шумит листва
деревьев, примыкающих к Градчанам.

*****
В соборе Витта,
о, святого Витта,
безмолвен малахитовый орган,
и лишь звучат расписанные плиты,
отчетливо ответствуя шагам.
И поступь здесь осмыслена, как танец,
и высотою заслонен предел.
О добрый чародей-венецианец,
как величаво кистью ты владел!
О стены древние!
Как хорошо вас видно!
Ты рисовал здесь,
и орган играл.
В соборе Витта,
о, святого Витта,
безмолвен малахитовый орган.

*****
О, быстрое движение сини
и голубизны…
Прикрываются веки,
и кажется —
в Дунае шелестят осины
и кверху поднимаются ветки.
Покойный,
как добрая эта страна,
течет он.
Сверкает его струя.
О Дунай,
стремительный,
как стрела, —
как величава поступь твоя!

*****
Вот я над Влтавой встала,
цветок держа в руке.
Играет тихо Влтава
на золотом песке.
Весенней доброй правдой
весенних добрых дней
сияет день над Прагой
и надо мною — в ней.
И, молодо бунтуя,
сливаются, плеща,
шуршанье ив, и туи,
и лавра, и плюща.
О Прага,
я волнуюсь!..
Я представляю, как
двором тюремным
Юлиус
шагал с цветком в руках.
Дитя двора тюремного,
мерцал, как огонек,
чуть синий,
чуть сиреневый,
чуть беленький цветок.
Но как бессмертна юность
и солнце надо мной,
так ты бессмертен,
Юлиус,
среди живых — живой.
Вот, вместе с нами празднуя,
под уличный галдёж
свободной гордой Прагою
свободный ты идешь.
Идешь ты, не сутулясь.
Ты молод и высок.
И ты смеешься, Юлиус,
и даришь мне цветок!

*****